Текст книги "Галерея женщин"

– Тише, Альби! Успокойся! Ты сама знаешь, что я тебе нравлюсь. Ты не можешь меня ненавидеть. Это просто нелепо. Если хочешь, дерись, но сейчас поцелуй меня.

И я привлек ее к себе. Она поддалась, но по ее щекам текли горючие слезы.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – утешал я ее. – Ты столько времени была ему верна, так ведь? Или тебе казалось, что верна. Но так ли это было на самом деле? Ты любила меня, разве нет? Держалась за меня в ожидании того дня, когда тебе, возможно, больше не захочется быть такой уж верной.

И мы начали спорить. В конце концов я выразил сожаление о том, что произошло, на что она ответила:

– О, я тебя не виню. Я могу винить только себя, если вообще кто-то в этом виноват. Но мне очень горько. Фил всегда был так добр ко мне и к моей семье.

И она еще сильнее заплакала, на что я мог сказать только одно:

– Ох, Альби, пожалуйста, перестань. Не плачь. Ничего плохого не случится. Тебе никого не придется обижать, если все это тебе не нужно. Я не буду тебе досаждать, но и не оставлю, раз уж ты так страдаешь.

В машине по дороге назад мы в основном молчали. Шаг за шагом она восстанавливала в памяти все годы, прожитые с Филом. А теперь случилось то, что, возможно, было началом больших перемен. Наконец, подъехав к ее дому, я спросил:

– Ну так как? Мне зайти вместе с тобой? Скажи, что мне делать.

– Конечно зайди. Если Фил дома и увидит, что я пришла одна, ему это покажется странным. Я же его предупредила, что ты сегодня едешь со мной.

Я поднялся. Но Фила не было, он появился гораздо позже. Дела. Альби между тем, переодевшись к ужину, была очень собранная и милая. И опять долгий, хоть и более спокойный разговор обо всех «за» и «против» сложившейся ситуации. О возможных последствиях. Что ей тогда делать? Как мне себя вести, как сопровождать ее, если что-то пойдет не так, чтобы Фил ничего не заподозрил.

Потом – тишина. И только недели через две она сообщила, что уверена в необходимости прибегнуть к помощи акушерки, причем как можно скорее. И я искал, где мог, подходящего человека и, как мне думалось, нашел. После чего, к полному моему изумлению, неожиданное решение с ее стороны не обращаться к акушерке, ничего не предпринимать, а жить, как живется, и родить ребенка!

Но не было ли в этом серьезной опасности, спросил я. А Миллертон? Такая неожиданная беременность через семь лет. Верно, согласилась она, но они с Филом не раз говорили о возможности завести второго ребенка, товарища для Брейта, и однажды даже решили, что это будет правильно. Но что-то помешало – в первую очередь долгая деловая поездка, в которой ей надо было сопровождать Фила. А недавно, около года назад, Фил сам напомнил ей об их решении, но она отказалась. Но теперь… да, теперь на следующий же день она объявит ему, что у нее появились подозрения… неосторожность… что, кажется, ей надо пойти к врачу, ну а если он станет возражать – как всегда бывало в прошлом, – ну, тогда… тогда пусть предоставит это дело ей. Но она приняла решение и не отступится.

Но почему? В чем причина?

Она, видишь ли, всегда хотела маленькую девочку, и у нее чувство, что этот ребенок – девочка, точно так же, как в свое время она не сомневалась в поле Брейта. Кроме того, этот ребенок от меня, а ей хотелось, чтобы у нас с ней был ребенок, хотя она никогда не позволяла себе действовать, чтобы осуществить свою мечту. И вот наконец это случилось! Неужели ей не хватит мужества сохранить такую возможность? Нет уж! Кроме того, и сейчас, и потом у нее всегда будет что-то от меня, кого она сможет любить и с кем будет счастлива и после того, как я от нее уйду, – а я точно уйду, будьте уверены! И еще. Если девочка будет симпатичная, воспитанная и ухоженная, а она такой будет, тогда, может, я не смогу совершенно забыть Альбертину. Она и я, она и я – так мы будем связаны, хотя остальные будут знать так мало, да, так мало. Она говорила и говорила, развивая эту свою романтическую мысль.

– А что, если ребенок будет на меня похож? – рискнул я спросить.

Ну и что! Кто сможет что-то доказать? Фил, увы, едва обращает внимание на Брейта. Он никогда не заподозрит ни меня, ни ее. Она была в этом уверена – на том и порешили.

И все же, должен признаться, я почувствовал, что все это как-то нехорошо. Фил всегда был и оставался, несмотря на свою языческую и практичную природу, что делало его беспощадным в коммерческих сделках, таким дружелюбным, таким по-своему в некоторых (далеко не во всех) случаях откровенным со мной. И вдруг такое. Плохо же я отплатил ему за его доброе отношение. Однако, поразмыслив и решив, что Альбертина действительно этого хочет, я не стал возражать. Ибо такая история приключалась со мной не впервые. Бывали и другие. Но в каждом случае не без согласия и желания женщины. Я никогда не заставлял ни одну из них переживать это в одиночестве, делать то, чего они делать не хотели. А в данном случае имелось достаточно средств, чтобы обеспечить безбедную жизнь моему отпрыску. Зная Альби, я понимал, что она будет внимательна и щедра к ребенку. И поскольку на первом месте у меня всегда стояла работа, я не расстраивался и не раздражался при мысли, что мне не всегда удастся видеться с ним, – хотя потом мне в этом никогда не было отказа. Но ребенок ничего не знал. (Когда девочке исполнилось шестнадцать, она даже начала на меня поглядывать с загадочным выражением – подумывала о возможности завести со мной любовный роман, так сказать!)

Итак, в ноябре на свет появилась девочка, которую назвали Джоан. Ее рождение Альби и Фил отмечали с грандиозным размахом. Я тоже преподнес скромный подарок. Альби до рождения дочери и после него чувствовала себя хорошо, и у нее было достаточно сил, чтобы выполнять свои светские обязанности не только летом, но и в следующем сезоне во Флориде. И больше никаких слов от нее, кроме сообщения, в общих чертах, что она снова станет матерью. А Фил – хотите верьте, хотите нет – по какой-то для меня совершенно необъяснимой причине был убежден, что я именно тот человек, который должен составлять его жене компанию на время его отсутствия. С его стороны не было ни тени недовольства или подозрения, когда он узнал от Альбертины о предстоящем рождении ребенка. «Почему бы тебе не рискнуть во второй раз?» – вот и все, что, по ее словам, он ответил.

А сейчас хотелось бы добавить, что мне никогда не удавалось избежать странного ощущения, даже фатального чувства в связи с этой моей незаконнорожденной дочерью, в которой явно начало проявляться небольшое сходство со мной еще во младенчестве, недель через шесть. Альбертине доставляло радость подносить ее ко мне, иногда со значением указывать пальцем на ее носик, глазки (цвет!) или ушко (точно такой же формы, как у меня), состроив гримасу или подмигнув мне, пока никто не видит. Я могу крутить любовь, да? Овладеть женщиной буквально против ее воли? Так вот смотри, что у меня теперь есть! Более того, вскоре все станет ясно просто благодаря внешности ребенка. Но нечего беспокоиться, Джоан – очаровательная девочка, и я волен уйти, если ее мать мне надоела. Потому что вот он я, здесь, в дочери, и мне никогда, никогда этого у нее не отнять! Так прошли один-два счастливых года.

Но еще раньше были весна и лето на Лонг-Айленде в поместье Хэмптон-Саутгемптон, меблированном и украшенном так, как это могли сделать только Миллертон и его команда. Оформление вызывающее, даже нахальное – яркие, пестрые клумбы, столики и стулья под зонтиками, качели, корты для игры в теннис и сквош и бог знает что еще! И все это на фоне переменчивого, теплого, грохочущего, часто туманного моря. Полностью укомплектованный штат прислуги и в доме, и в саду, якобы под руководством Альбертины и Фила, но на самом деле более или менее под присмотром ди Бродзио и леди Уэдерсуит. А какие гости! Пожалуйста! Каждые выходные приезжают весьма занятные светские компании. Конечно, это важные миллионеры, но разбавленные молодежью и стариками, чье происхождение вполне могло быть сомнительным – кто же разберет. Некоторые – и их немало, – конечно, принадлежали к самым сливкам общества, а потому вели себя высокомерно. Кроме того, бывали хитроумные авантюристы типа ди Бродзио и Уэдерсуит. Они прекрасно знали, как собрать и направить тех, кто должен был поразить и обмануть толстосумов, имевших амбиции влиться в светское общество. Завтраки, обеды, чаепития, ужины. Танцы, верховая езда, плавание, гольф, теннис, бридж, рулетка, баккара. Все «как положено». Но Альбертина жаловалась мне на этот «пустой балаган».

– Честное слово, – сказала она мне однажды, – не могу выразить, что я чувствую. Это и не настоящий дом, и не семейная жизнь.

– Попробуй относиться к происходящему как к зрелищу, – предложил я. – Это удивительно – я бы сказал, даже поразительно, если подумаешь, кто и что за всем этим стоит.

Я имел в виду Фила, его свободную и беспечную языческую душу.

– Ты всегда так! – ответила она. – Я знаю, что тебе больше ничего и не надо. Лишь бы было хорошее зрелище. Они не могут тебя по-настоящему унизить. Но меня! Видел бы ты, как они иногда на меня смотрят. Боже, как я все это ненавижу! Если бы я не была стольким обязана Филу, я бы просто не выдержала!

– Ну-ну, Альби, – утешал я ее. – Развеселись! Подумай, какое это прекрасное место. Лучше, чем клуб или отель. Ты живешь в огромном номере люкс, где практически все делают за тебя другие. К тому же у тебя есть друзья. Ты была бы не ты, если бы их не было. (Я слышал об Альбертине немало хорошего.) Все идет прекрасно, многие думают, что ты нашла дорогу в светское общество.

– Ох уж это светское общество! Очень оно мне нужно! Снобы и денежные мешки. Как бы мне хотелось поехать куда-нибудь вместе с тобой, чтобы денег хватало на простое существование без излишеств, и прожить так жизнь или несколько лет. Хотя бы два-три года! Я бы согласилась, если больше нельзя.

Я посмотрел на нее и подумал, что наконец-то в ней говорит любовь. Она вскоре родит. Я крепко обнял ее. Она быстро взяла себя в руки и вновь стала такой, как прежде.

Тем не менее то первое лето оказалось для Миллертонов лишь первым шагом на все более расширявшемся поле светской жизни. Последовали более крупные и помпезные встречи в городе, зимние поездки на Палм-Бич, в Эйкен и даже Лондон, перемежавшиеся полетами в Уайт-Салфер, Такседо или Калифорнию, чего требовали планы или махинации Фила. И с течением времени я заметил, что Альбертина быстро овладела искусством управления прислугой, а также умением приглашать посредством подарков и свободных развлечений такую компанию умных и ярких профессионалов своего дела, которые могли бы обеспечить развлечение или, по крайней мере, сделали бы приятным пребывание у Миллертонов для пресыщенных финансовых воротил, которые позволяли себя таким образом услаждать.

Кстати, я вспоминаю один роскошный дом на Лонг-Айленде, принадлежавший Вандербильтам, который был сдан Миллертоном за какую-то баснословную сумму. Потом его набили слугами, личными секретарями и разработали программы и расписания развлечений. Для одних самым притягательным были азартные игры в лучших традициях Монте-Карло; для других еда и питье с обворожительными актерами и актрисами, оперными звездами и музыкантами. Кроме того, всегда имелись весьма презентабельные и бессовестные аристократы, жившие в Америке на те средства, что им удавалось раздобыть, поэтому они делали все, чтобы приемы у Миллертона проходили успешно и запоминались. В главном Миллертон преуспел, поэтому спустя несколько таких сезонов его имя в газетной светской хронике уже стояло рядом с именем Клойда.

Тогда я проводил много времени с Альбертиной, каждое лето по очереди приезжая то в одно, то в другое поистине замечательное место. Из-за ребенка она всегда настаивала на моем приезде, ей хотелось, чтобы я увидел или услышал что-нибудь, связанное с девочкой. Если же я не появлялся, она выговаривала мне, утверждая, что у меня врожденный недостаток отцовского или семейного чувства, пока однажды я не заявил ей, что моя любовница и невеста – Жизнь и что следом за Жизнью в формах, представляющихся мне художественно ценными, следуют мои дети.

– Ты не сказал мне ничего нового, дорогой, – ответила она. – Но мне хотелось бы, чтобы ты проявлял больше интереса к Джоан. Она будет такой хорошенькой. Если бы ты что-то понимал в детях, ты бы сам увидел. Она вырастет красавицей. И кстати, похожей на тебя, хотя Фил никогда этого не заметит. Но я-то вижу. А ты?

Я приглядывался и по прошествии двух лет и правда начал замечать в девочке некоторые общие со мной черты – склонность смотреть с легким недоумением и немного в сторону, похожие жесты и одинаковый цвет глаз.

Тем временем годы шли, и Альбертина стала довольно спокойно принимать сезонные переезды из одного шикарного особняка в другой и демонстрацию богатства и роскоши как нечто, возникающее из обстоятельств, над которыми ни она, ни Фил не властны. Скорее, как она часто объясняла – возможно, в этом проявлялся ее фатализм, так сильно нас с ней связывающий, – мы, она сама, Фил и я, были лишь орудиями судьбы, которая заготовила для нас нечто важное, что станет понятным впоследствии. Хотя велика вероятность, что это важное так никогда и не случится. Жизнь не может иметь истинной значимости, часто говорила она. Ее насущные цели так нелепы, так банальны – слава, пропитание, технические познания, с помощью которых добиваются жизненных благ, любовь, вожделение. «Самое лучшее, что можно будет сказать обо мне, когда моя жизнь подойдет к концу, – поведала она мне однажды, – это что я хорошо относилась к родным». Ее главный вывод о деятельности Фила сводился к тому, что он умеет прибыльно вести дела. Но когда прибыль получена, как она используется? Они всего лишь устраивают чуть более презентабельное и, следовательно, более приемлемое в свете и в чем-то более заметное шоу, чем прежде, с тем чтобы потом повторять это снова и снова. Ну и помогают родным. Но какое значение все это имеет? На земле и так много народа, и помогать родным означает добавлять еще большее количество людей к уже существующим. Сказав это, она улыбалась и казалась спокойной и красивой, как высокий, бледный, точно вылепленный из воска, цветок.

В течение всего времени, пока мы общались с Альби, между нами произошла всего одна ссора и один настоящий разрыв, когда я занялся другими вещами. Но и в тот период я все рано думал о ней, о Джоан и о том странном факте, что из всех женщин, из-за которых страдал я или которые страдали из-за меня, именно Альбертина – притом что между нами существовала, прямо скажу, всего лишь платоническая дружба, основанная на внутреннем согласии, – родила мне ребенка. В других случаях страх поборол всякое желание подобного исхода и в конце концов заставил избавиться от предполагавшегося потомства. Это казалось удивительным и в моих глазах придавало Альбертине особую притягательность, которой в ином случае не хватило бы на столь долгое время. А тот разрыв между нами произошел следующим образом.

Как раз тогда, когда Миллертон поднимался на самый высокий уровень финансового благополучия – в те дни он содержал большой особняк на Лонг-Айленде и зимний дворец во Флориде, – к нему обратился некий молодой чикагский мультимиллионер, пожелавший приобрести новый роскошный дом на Лонг-Айленде, где он собирался принимать гостей на широкую ногу. Еще ему понадобился зимний дворец во Флориде с соответствующими пейзажами, украшениями и мебелью. (Между прочим, я уверен, что Миллертон через своих эмиссаров убедил этого молодого Креза, что и то и другое ему просто необходимо.) И вот – пожалуйста! Сразу же возник знаменитейший молодой архитектор – один из самых красивых и обходительных господ, которых мне довелось встречать. Архитектор по профессии, он имел еще и очень высокое положения в обществе и увлекался архитектурой исключительно из искренней любви к искусству, нанимая оформителей, скульпторов, декоративных садовников и бог знает кого еще, чтобы воплощать свои гениальные планы. И постепенно между ним и Миллертоном возникла деловая, чтобы не сказать настоящая человеческая дружба.

Вследствие этого архитектор и миллионер проводили у Миллертона уик-энд за уик-эндом. В газетах и журналах много писали о прекрасных дворцах, возведенных и блестяще меблированных для мистера Чикаго вышеупомянутым архитектором, которого мы назовем Стедеридж. О Миллертоне не упоминалось, так как он всегда предпочитал, чтобы его знали лишь как художественного агента, помогающего состоятельным господам с тонким вкусом претворять в жизнь свои мечты. То, что мистер Чикаго оказался слегка сумасшедшим и вряд ли сообразит, что ему делать с двумя такими большими дворцами, когда он их получит, Фила не волновало. Он лишь следил, чтобы человек, который за все платит, считал, что в основе этих покупок лежит важная идея, к тому же его собственная.

В связи с этой историей потребовались поездки Фила, Альбертины и Стедериджа в Европу и во Флориду. Альбертина поведала мне, что европейские вояжи нужны, чтобы заполучить огромное количество предметов искусства – ценой в два миллиона долларов. Филу, по ее словам, нужно было наладить собственные европейские связи и кое-что устроить. И вскоре из-за нашей разлуки – каждый раз длившейся от трех до четырех месяцев – мы с Альбертиной поссорились. Ибо прежде всего, как я вскоре стал замечать – особенно после появления Стедериджа, – она стала мне реже писать, а когда письма все-таки приходили, они были, как мне казалось, совершенно бесцветными. Вдобавок Стедеридж, у которого было слишком много качеств, меня не устраивавших, все время находился рядом с Миллертонами, когда отсутствие писем стало столь заметным. Он был не только красивее, чем я, но еще обладал мозгами и вкусом, а также благороднейшими манерами, что действует в высшей степени притягательно на большинство женщин, в том числе, как я подозревал, на Альбертину, которая довольно часто выражала беспощадное презрение к дурно воспитанным мужчинам, с которыми ей приходилось общаться из-за деловых интересов мужа. Короче говоря, он действительно являл собою реальную возможность получить положение в обществе для любой женщины, с которой согласился бы разделить свою жизнь. И вот перед ним оказалась Альби, тайно размышлял я, спокойная, милая и к этому времени имевшая собственные средства. А если предположить – эти ревнивые мысли часто приходили мне в голову, – что Альби переменится или Стедеридж убедит ее перемениться… ведь такие странные вещи, безусловно, не раз случались в мире.

От наших общих знакомых я вскоре узнал, что в Париже и Довиле, в Ницце и Палм-Бич Альби и Стедериджа часто видели вместе и они вели себя весьма по-дружески, если не сказать больше, и что, быть может, Миллертон все-таки потеряет свою верную красавицу-жену. Что касается меня, то мысль о возможности потерять Альби – когда возникла опасность действительно ее потерять – оказалась не такой веселой, какой могла мне представляться в иные минуты в прошлом. Встретив Альбертину после поездки, я устроил ей допрос, и она ответила, что все это глупость. Стедеридж! Фи! Разве всем не известно, какой он легкомысленный и почему так случилось, что она, Фил и Стедеридж отправились за границу вместе? И что ей делать, если Фил ждет от нее внимательного отношения к его главному ассистенту в художественных вопросах? Как я могу быть таким подозрительным и ревнивым? Неужели я забыл про Джоан? («И про Брейта», – язвительно вставил я.)

Но несмотря на ее слова, этим дело не кончилось. Моя гордость была уязвлена. Я чувствовал себя униженным из-за того влияния, которое какой-то архитектор и господин со светскими связями может оказывать на мое психическое состояние. Отсюда злость, иногда испепеляющая ненависть. Черт побери эту Альби! Черт побери этого Миллертона и всю их ничтожную компанию! Уйду и никогда к ней не вернусь! Никогда! Ни за что! И так далее, и так далее. Кто не бормотал подобные проклятия, ругательства и оскорбления в час своего унижения?

И все-таки я не смог расстаться с Альбертиной. На протяжении многих лет. Ибо была еще Джоан. И я неизбежно думал о ней. К тому же через некоторое время до меня стали доходить слухи, что Стедеридж охладел или начал охладевать к Альбертине. Так или иначе, одна девица, впервые появившаяся в свете и сразу обратившая на себя всеобщее внимание, завладела воображением Стедериджа, что очень обидело Альбертину. Сплетни. Болтовня. Но несмотря на них, я все равно держался в отдалении, хотя происходили сцены, в ходе которых настроение и разговоры доказывали, что между нами сохраняются сильные чувства, и это нас связывает. Сначала от нее приходили записки, потом начались звонки по телефону, причем не только от нее, но однажды и от Миллертона, без сомнения по ее наущению. Ему я очень доброжелательно объяснил мое отсутствие. Но когда Альбертина наконец явилась ко мне в студию, я в раздражении не пустил ее дальше порога.

– Но что случилось? – жалобно повторяла она, и мне даже не передать, как она на меня глядела. Она почти плакала. – Почему ты так себя ведешь? Ты же знаешь, зачем я должна была поехать за границу. Ведь я просила Фила и тебя пригласить, но ты отказался.

Это была правда, но меня не так-то легко было урезонить. За границей она совсем обо мне не думала. Писем от нее приходило мало, а иногда и вовсе ни одного. Кроме того, требовали объяснения и другие вещи: дошедшие до меня сплетни и случаи, когда ее видели со Стедериджем, но без Миллертона, пока я сидел в Нью-Йорке. Все это, хотя она предоставила достаточно объяснений, меня раздражало. Но настоящей правдой, как мне казалось, было то, что, страдая от пренебрежения и неприятных замечаний людей, занимавших более высокое положение в обществе, Альбертина наконец стала мечтать о собственном социальном превосходстве, ее увлекла идея, а может, даже реальная возможность стать выше некоторых из них, таких надменных, а иногда презрительных по отношению к ней. И как она возвысится над ними, если выйдет за Стедериджа! Но я прекрасно знал, что в последний момент, когда дело дойдет до реального развода с Филом, она никогда не решится, никогда. Сначала ему придется умереть. Но мечта возвыситься у нее была. И Альбертина принимала решения и действовала с оглядкой на эту мечту, что меня унижало и злило.

И теперь, когда она стояла у меня в дверях и причитала, я решил отомстить. Я обвинил ее в желании снова вернуть мое расположение, потому что ее отверг Стедеридж.

– Я был тебе интересен до тех пор, пока ты не решила, что можешь найти кого-то получше, – возмущался я. – А теперь, когда все позади и ты больше не нужна Стедериджу, ты думаешь, что можешь вернуться и снова продолжить общаться со мной как ни в чем не бывало. Не выйдет! С меня довольно! Мне нравится другая! А что касается Джоан, если я ей когда-нибудь понадоблюсь, то для нее я всегда буду рядом, но не для тебя, будь уверена!

Альбертина была потрясена. Ничего подобного! В этом плане ее ни одной минуты не интересовал Стедеридж, как и она его. Все было ради махинаций Фила.

– О, как ты жесток! – воскликнула она. И, бледная, она удалилась, не сказав больше ни слова.

Два месяца я не видел ее и не слышал о ней, за исключением нескольких упоминаний в светской хронике. Но все время думал, думал и думал. Ибо с течением времени, что вполне естественно, я очень привязался к Альбертине и ее миру. Дополнительную связь создавала и Джоан. Признаюсь, это случилось даже вопреки моему характеру. Бывали часы, когда я практически чувствовал, что Альбертина думает обо мне, потому что мы, несомненно, были внутренне очень близки.

Потом однажды, когда наступила весна и Миллертоны вскоре должны были уехать за город, раздался телефонный звонок. Это была Альбертина. Может ли она поговорить со мной минутку? Злюсь ли я на нее до сих пор? Может, хватит? Ну пожалуйста! Она так скучает без меня. За последние два месяца она несколько раз звонила, но меня не было дома. Здоров ли я? Не хочу ли я услышать новости если не про нее, то хотя бы про Джоан? Может ли Альбертина меня навестить? Или я сам зайду к ней? И пожалуйста, не надо злиться! Разве за это время у меня не было других девушек? И разве она жаловалась? А если она немного пофлиртовала, то неужели это что-то меняет? Она никогда меня по-настоящему не забывала. И сейчас ей очень грустно. Почему нам нельзя быть друзьями? Собственно говоря, одна из причин ее звонка – болезнь Джоан. Девочка действительно больна, у нее скарлатина. Ее, конечно, изолировали в другой части дома, лечат самые лучшие врачи, и пока нет никакой серьезной опасности, однако…

– Не сможешь ли ты заглянуть к нам ненадолго, дорогой? Мне так хочется тебя увидеть.

Я услышал ее голос и понял, что прежняя Альби вернулась, не говоря уж о Джоан. Поэтому, сказав «да, конечно», я поехал. Альби тепло поздоровалась со мной и показала Джоан со всеми предосторожностями (именно так, как велел доктор), а потом пригласила остаться на ужин или, по крайней мере, подождать прихода Фила и поздороваться с ним.

– Он так часто о тебе спрашивает. Почему бы тебе не подождать?

Все же я ушел, не сделав ни того ни другого, однако пообещал у них бывать – так восстановились наши прежние отношения.

Ибо хоть я и говорил себе, что никогда больше не буду испытывать физического влечения к Альби (так и было в течение последующего года), оставалась сопутствующая ему дружба, которая связывала нас и удерживала вместе. В то же время мои чувства к ней напоминали отношение к матери или к сестре. Правда, иногда появлялось прежнее желание, но я все чаще ему не поддавался по причине более свежих и ярких увлечений. Признаюсь, позднее случались периоды – спустя немало лет, – когда год от года я все меньше виделся с Альби или с Джоан.

Но до этих урезанных и более или менее бесцветных периодов случались такие же приятные часы, как раньше, проведенные вместе с Альби, Филом и Джоан, встречи в выходные, концерты, оперы, ужины, обеды с Альби и ее друзьями. Потому что Фил, как всегда, был поглощен коммерческими проектами и в свое отсутствие с удовольствием предоставлял мне роль сопровождающего Альби, не желая тратить рабочее время – «брильянтовые часы для бизнеса», как он часто с иронией их называл. Однако, когда Фил оставался с нами, как в былые времена, он вновь заводил искренние и всегда откровенные разговоры, которые неизменно были любопытны для нас обоих, – о непомерно завышенных ценах и «кормушке», обеспеченной его бизнесом.

Но вскоре, лет через пять, случился настоящий ураган финансовых проблем, который, как мне кажется, возник именно из-за этого его веселого, языческого, чтобы не сказать легкомысленного отношения к делу. Как мне представлялось, он всегда абсолютно гениально справлялся с текущей работой. До разразившейся бури, о которой я собираюсь рассказать, Фил шел семимильными шагами к достижению финансового и социального благополучия. Все в мире искусства знали о его способностях, хотя не были осведомлены кое о каких удивительных и неординарных предприятиях.

Например, компания «Миллертон» организовывала, конечно за соответствующее вознаграждение, шикарные частные апартаменты для некоторых богатых и слегка нервозных клиентов, утративших счастье в семейной жизни и возжелавших более молодых красавиц для воплощения своей мечты. Да и самих красавиц можно было заказать, если надо. Кроме того, мультимиллионеры из других городов чувствовали, что им просто необходимо приехать в Нью-Йорк благодаря мыслям, которые им внушали люди, именно с этой целью «внедренные» Миллертоном в штат их компании.

И еще одна деталь. За дверью его заведения в закутке, закрытом со всех сторон и поэтому незаметном, сидела одна из его сообразительных помощниц, или, как он их называл, «умниц-разумниц» (всегда привлекательная молодая женщина), чья задача состояла в том, чтобы… Хотя подождите! Перед ней на столе лежала папка с фамилиями и номерами автомобилей всех исключительно богатых автовладельцев Америки. Между девушкой и внешним миром – только маленькое решетчатое окно, сквозь которое она смотрит на улицу. А теперь представьте: подъезжает внушительного вида автомобиль, останавливается, и из него выходит господин. Он нетороплив, так что «умница-разумница» успевает просмотреть картотеку и по номеру автомобиля найти имя владельца, а иногда и взглянуть на его фотографию. Тот ли самый богач пожаловал? Затем она звонит по телефону швейцару и управляющему: «Приехал Уильям Эйнсли Гей из Денвера». И тогда швейцар говорит мистеру Гею: «Доброе утро, мистер Гей. Рады снова видеть вас в Нью-Йорке». Тут же появляется и услужливый управляющий: «Мистер Уильям Эйнсли из Денвера!» И принимает мистера Гея так, как умеет только управляющий. Вы можете догадаться, какова была цена такой подобострастной заботливости, оказанной всем клиентам фирмы «Миллертон».

Но вернемся к разразившейся буре. На самом пике славы – неожиданное обвинение Фила в обмане с уплатой таможенных пошлин через портовых агентов в Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне и других городах, выдвинутое не кем иным, как федеральным правительством, и подкрепленное данными Федеральной секретной службы. Однако не раньше, чем этот самый Филип Миллертон – может, не совсем в тот момент, а, скорее всего, чуть позже, – которого должны были привлечь в запутанную историю с ужасными обвинениями, успел договориться об услугах трех самых ушлых адвокатов Восточного побережья, а также различных политических и светских влиятельных людей, готовых помочь. Тем не менее во всех центральных ежедневных газетах открыто звучали обвинения, сводившиеся к тому, что кучка агентов и торговцев произведениями искусства, которые в своих сделках в конечном счете обращались к компании «Миллертон» и не декларировали ввозимые товары, тем самым надули правительство Соединенных Штатов на сумму в десять миллионов долларов. Ко всему этому добавлялась угроза ареста тех и других и даже самого Фила Миллертона, если история с мошенничеством на таможне не разъяснится, правительству не возместят убытки и штрафы за мошенничество не будут уплачены.

Поэтому Миллертон был тогда крайне сосредоточен и напряжен, чтобы не сказать явно обеспокоен, хотя все равно оставался в общении доброжелательным и чутким. Ибо я, конечно, много виделся с ним и с Альби в этот период и ощущал давление, которое он испытывал. И очевидно, никакого другого выхода из ситуации не было, кроме, во-первых, частичного возмещения ущерба; во вторых, перекладывания вины на агентов и мелких сошек, которых, чтобы они взяли на себя этот обременительный груз, следовало оградить от тюремного заключения и подкупить; и в-третьих, использования политического, финансового и общественного влияния, достаточного, чтобы убедить правительство не слишком явно указывать, а лучше вообще не указывать, непосредственно на Миллертона.