Текст книги "Галерея женщин"

– Мне лучше уйти, – произнесла она слегка смущенно.

– Нет, уж теперь вы попались.

– Я должна! Не могу остаться.

Она позволила мне поцеловать ее снова. Губы ее горели огнем. Я выпустил ее, и она тут же выскочила, приостановилась у клумбы с настурциями, чтобы слегка успокоиться. Я сидел, размышляя. Неужели этому может быть один конец – невыносимая разлука? Еще три дня кряду мы встречались в углах и коридорах, под деревьями и среди цветущего кустарника, а также в старом доме через дорогу, когда ей удавалось измыслить там дело. И однажды она спросила:

– А ты хочешь, чтобы я приехала в Нью-Йорк, когда закончу школу?

– О если бы!.. – только и смог выговорить я.

Она удалилась, пританцовывая, и бросила напоследок:

– Если получится, то приеду.

Много дней в голове моей вихрились безумные мечты, связанные с такой возможностью.

По неведомой причуде случая отец ее вдруг проникся ко мне благодушным интересом. Он стал искать моего общества, рассказывал о том крае, где служил, про политические интриги, дружбы с интересом и предрассудки, с которыми сталкивался при исполнении своих обязанностей. Как и многих в то время, его разбирало любопытство касательно Нью-Йорка и его прелестей, он хотел бы там побывать. Я любезно пригласил его в гости, после чего он стал настойчиво звать нас к себе на ферму, до которой было около двадцати пяти миль. Он соорудит мне рабочий кабинет в доме или в амбаре. А если захочется, я смогу работать в старом домике стригалей на холме, неподалеку от дома, а он поставит кого из детей следить, чтобы меня вовремя звали к ужину или, если так удобнее, относили мне его туда (Реллу, подсказал мне рассудок). Более того, мы можем ехать с ним прямо сейчас. А потом он пришлет одного из сыновей за нашим багажом. Я могу оставаться хоть на всю зиму, чтобы подробнее изучить уклад жизни в Озарке.

Еще час назад я в неизбывной тоске думал о близкой и неминуемой разлуке, теперь же тоску сменило радостное предвкушение. Но дабы отвратить от себя всяческие подозрения, я сделал вид, что должен подумать, могу ли столь сильно его обременить. Он ко мне слишком добр. Такое невозможно. Я, право же, не считаю себя вправе. Но это лишь сильнее его раззадорило, на что я и рассчитывал. И чтобы я уж точно не изменил своего решения, он принялся уговаривать мою жену, которая, к моему удивлению и восторгу, в целом одобрила мысль об этой поездке. Выходит, она ничего не заметила, решил я. В результате – к моему несколько сардоническому удовольствию – она сама начала меня уговаривать согласиться.

И вот через день-другой, ближе к вечеру, мы двинулись в двадцатипятимильное путешествие. Тому уже много лет, но я и по сей день ощущаю благоухание трав, цветов, лоз и кустарников, увлажненных вечерней росой. На легкой трехместной коляске, запряженной двумя резвыми кобылками, мы катили по каменистым долинам, вдоль чистых ручьев, бурливших и бормотавших в галечном ложе. С обеих сторон простирались бескрайние поля кукурузы и пшеницы, свежескошенное сено тускло и призрачно поблескивало при свете полной луны. Летучие мыши и совы стремились куда-то по своим делам, жуки гудели и стукались о нас с налету. В далеких домишках мерцали желтые огни, над головой ярко сияла луна, так что звезд почти не было видно. Поскольку миссис Хаудершел пожелала говорить о Нью-Йорке и моей тамошней работе, меня усадили между нею и Реллой. И сейчас помню, какую испытал радость, когда проказливая ладошка прокралась в мою под прикрытием пледа. Взгляды, которыми мы обменялись при лунном свете! Ее веселый смех, ее реплики! Лунное сияние у нее в глазах!

Жизни случается привести нас на грань волшебства. Удивительный круговорот роста и увядания, который мы называем «существованием», порой приобретает такое богатство оттенков, так чутко откликается на внешние звуки, запахи, тени, что превращается в колдовство. Слияние их так трогательно! Как проникновенно мы мечтаем, как отчаянно взыскуем!

Пока мы ехали сперва по плоским полям, потом по всхолмьям, а потом – по сонным влажным долинам, я все думал, что сколько жизнь ни старайся, ничего более изумительного ей уже не достичь. Чувства мои так обострились, наше взаимное притяжение сделалось так сильно, что я будто бы перенесся в некий более эфемерный край, где жизнь была уже не явью, а сном. Но, как это ни печально – а это было и печально, и прискорбно, – я не мог не думать о том, что все это не способно привести к чему-либо более долговечному. Как мне ее заполучить? Как сохранить для себя ее светозарную красоту? Странным образом я, не имея к тому ни малейших оснований, ревновал ее буквально ко всем: к родителям, к будущему. Я должен ее завоевать – ведь иначе она достанется кому-то другому! Сколь горькая мысль! Меня терзала боль, ибо рассуждения мои вели не к победе, а к утрате. Жена! Жена! Женат, женат! Слова эти отдавались ударами погребального колокола. При этом на деле-то меня не влекла (даже в ее случае!) перспектива многолетнего брака, все эти традиционные условности, которые проистекают из любви. Разве я уже не заполучил ту, что теперь называется моей женой, и разве испытываю я к ней влечение? Но почему? Я мрачно размышлял о том, почему любовь неизменно сменяется такими вот формальными досадными отношениями – и все завершается смертью. Я задавался вопросом (весьма, на мой взгляд, разумным), а стремятся ли женщины к неразрывному браку. Мне представлялось, что многие из них – по крайней мере, наиболее красивые – презирают брачные узы. При этом предложить какую-то здравую альтернативу я был не в состоянии. Казалось, что трагедия, неудовлетворенность и скука таятся на каждом углу и ждут в конце пути; опасность, смерть и всевозможные крайности являются неизбежными спутниками полнокровной и длительной любви.

В то же время меня озадачивало отношение ко мне этой девушки. Вне всякого сомнения, ее родители, люди строгие и догматичные, вдолбили ей их собственное понимание добродетели. И при этом она беззаботно играет в любовь с человеком, про которого знает: он женат. Вот она, моя жена, ее тетка, сидит напротив рядом с Хаудершелом – терзаемая ревностью и подозрениями, о чем Релла наверняка уже догадалась. Но отражалось ли это на ее побуждениях? Никак. Способно ли хоть что-то смирить порывы юности, испытавшей прилив исконно-первобытных жизненных сил? Я прекрасно знал, что нет. Релла явно позабыла все преподанные ей уроки благовоспитанности. И ее тоже сразила любовь. То, что это способно причинить несчастье ее тетке, ничего для нее не значило. Она либо не понимала, либо отказывалась принимать в расчет.

Надвигалась ночь, мы наконец спустились в долину, окруженную высокими горами. По дну бежал поток, прыгал по белым камням, журчал и искрился при лунном свете. Вдали справа засветился огонек – нам сказали, что это уже дом. Когда мы подъехали, я различил просторный амбар возле воды. Вот показалась и основная постройка, стоявшая в тени нескольких старых деревьев. Я помог Релле и ее матери сойти и пошел за ними следом – у порога нас встретили двое их молодых сильных заспанных сыновей.

– Ты вот что сделай, Релла, – обратилась к ней мать, – возьми свечу, сходи в подпол, принеси яблок и сидра.

Меня пригласили нести свечу и корзину, она же понесет кувшин. Освещенные одиноким желтым огоньком, мы целовались в тени, под балками пола, потом набрали яблок, наполнили кувшин янтарным напитком. Помню, каким азартом и энергией кипела Релла, помню волшебство ее юного, едва освещенного лица, осознание опасности в ее глазах.

– Отпустил бы ты меня. Тетушка В. может сюда спуститься.

Я был тогда еще малоопытен в житейских вопросах и перипетиях, и меня восхитило, что создание столь юное и на первый взгляд неискушенное способно так деловито и тактично отказаться от явно желаемого в пользу возможного в будущем. Впрочем, мне еще предстояло убедиться в том, что осмотрительность, уравновешенность и чувство самосохранения были присущи Релле от природы, так же как и жизнерадостность и душевность. Вот только она эту осмотрительность никогда не выпячивала; более того, мне казалось, она не сознает опасности, и тем не менее то, с каким проворством она хваталась за любую благоприятную возможность или отвергала то, что таит опасность, отчетливо показывало мне, насколько глубинным и прочным было в ней ощущение интриги и уместности или неуместности поступков и движений, из которых интрига состоит. После момента, подобного нынешнему, она с легкостью возвращалась – что продемонстрировала мне и тогда – к обыденному, причем с видом человека, не ведающего любви.

(Яркая птица! Дивная бабочка! Позволь тебя подержать, не попортив крылья!)

Когда сидр, печенье и яблоки исчезли со стола, все, сославшись на усталость, отправились на боковую, я же снова ушел в ночь. Вокруг все было слишком красиво и удивительно, я не мог спать. Вместо этого я зашагал вперед; дойдя до склона одного из холмов, возвышавшегося прямо за домом, я размышлял, глядя на звезды. «О любовь, любовь! – думалось мне. – Юность, юность! Лихорадка, агония этого недуга! Как так вышло, что, едва переболев в первый раз, я снова забился в любовной горячке? Неужто каждый из нас – лишь сосуд с жидкостью, сообщающийся с другим, реагирующий на законы и стимулы, которые ничего или почти ничего не имеют общего с нашими собственными общественными теориями и понятиями? Или так оно только кажется – как будто собираются конклавом все электроны человеческого существа, как будто голосованием, одиночной волей или обманом принимается некое решение, принимается перед лицом косных представлений внешнего мира». Но, как бы то ни было, лихорадка была томительной. Я сгорал. Испытывал боль. Господи, думал я, сколь дивно ее юное лицо, ее грациозное юное тело, ее движения, улыбки, очи. За что же мне такое… да и ей, видимо, тоже! Возможно ли это? Испытывает ли и она подобное? Неужели и она меня любит – откликается так же, как и я? Мысль эта оказалась столь мучительной, что я не выдержал, встал и вернулся в примолкший дом.

Утром, однако, я встал очень рано, подстрекаемый желанием увидеть ее первым. Каждый взгляд на нее жег меня огнем. А вокруг – изумительный сельский край в июльскую пору, гладкие зеленые склоны, бескрайние золотые поля пшеницы, недвижные зеленые поля кукурузы. Ручей, соседний лес, белая лента дороги, уходящая в двух направлениях, – все это вызывало у меня интерес. На скотном дворе бродили свиньи и курицы, под застрехой ворковали голуби. К дому примыкал ухоженный ягодник – тяжелые ветки с малиной и еще недозрелой ежевикой. В полях уже ходили с серпами работники, а среди них – хозяин дома и его сыновья.

Час-другой проболтавшись без дела, я вернулся в дом и обнаружил, что на тенистой кухонной веранде, откуда открывался прекрасный вид, накрыт стол с ягодами, сливками, кофе, яичницей с беконом, свежим печеньем, молоком и пахтой – и все это предлагалось с извинениями! Моя жена хотела помочь сестре и уже поела – в результате я остался трапезничать в одиночестве под надзором Реллы. Я почти не притронулся к еде, все смотрел в ее свежее юное лицо – на ее глаза, губы, волосы!

Я тогда писал для нескольких журналов, но сейчас почти не мог работать, все думал о ней – в надежде увидеть ее, услышать ее голос, посмотреть в глаза, коснуться руки: все это путало мои мысли. Лихорадку усиливало то, что весь день она появлялась то тут, то там, смеялась, иногда будто бы нарочно попадалась мне на пути, в другие моменты меня избегала. Нужно было накормить телят и куриц, испечь пирог, вытереть пыль с мебели. Эти поручения она выполняла весело, будто получая от них удовольствие, все время улыбалась и пела за работой. Один раз – волосы рассыпались у нее по плечам – она махнула мне рукой из окна сверху. В другой пришла туда, где я писал, якобы чтобы принести мне воды, на деле же за поцелуем – однако украдкой, упреждающе приложив палец к губам.

За амбаром простиралось кукурузное поле – целое море кукурузы, – а за ним стояла хижина старого рыбака и следопыта; в первый день после приезда он заходил в дом, и я выразил горячий интерес к его образу жизни, тем самым заработав приглашение к нему зайти. Когда я об этом заговорил, Релла сообщила, что туда легко добраться по тропинке, которая ведет вдоль изгороди, а потом напрямик через поле.

– Если пойдешь по восьмой борозде, – прошептала она, – может, мы там с тобою и встретимся.

В любых других обстоятельствах человек этот вызвал бы у меня живейший интерес. В хижине его висели шкурки рыжих и чернобурых лисиц из этой местности. Он был искусным рыболовом и охотником, бывал далеко на Западе – на самом калифорнийском побережье. Однако в тот день мысли мои и чувства блуждали в иных краях. Я хотел, чтобы солнце село, чтобы от земли потянулись вечерние запахи – и мы с Реллой встретились бы среди колышущейся кукурузы.

Наконец я распрощался с хозяином хижины, обуреваемый сильнейшим, даже лихорадочным нетерпением, – и тем не менее неспешно пошел по тропинке между рядами кукурузы, стебли шептали и лепетали слово «жизнь», а я один за другим декламировал обрывки стихотворений. Благоухание почвы, ветер, гулявший среди стеблей и далеких деревьев, перекличка птиц – сколь мучительна мне была их сладость! Воздействие их было и животворным, и лихорадочным – так воздействуют гениальные стихи, звон и перелив великих строк. Жизнь внезапно предстала мне юной и изумительно прекрасной. А все дело в том, что я увидел ее вдалеке – она скользила между остроконечными початками: голова обнажена, в переднике что-то спрятано, при этом он аккуратно завязан. Подходя, она время от времени оборачивалась, потом приблизилась вплотную, вскинула руки. Я прижал ее к себе и излил ей все то восхищение, которое она у меня вызывала. Поначалу она слушала молча, приблизив ко мне свои губы, а потом стала жаловаться на то, как долго тянулся без меня день. И очень скоро объявила, как объявляла всегда:

– Задерживаться не могу. Нужно бежать. Все думают, я пошла в амбар.

Она исчезла, и меня вновь объяла тоска.

Был еще один особенный день. Я пошел порыбачить к ручейку в надежде, что она ко мне присоединится. Остановился там, где ползучие растения и низко нависшие ветки образовывали своего рода укрытие, а внутри находились омут, песчаный пляж – в прозрачной воде гуляла рыба. Аркадия. Гадая, где она сейчас и что делает, я обернулся – она была совсем рядом, выглядывала из листвы в каком-нибудь десятке ярдов. До ужина оставался всего лишь час, тем не менее она принесла мне кусок пирога и стакан молока в корзиночке.

– Я сама это предложила тетушке В., – рассмеялась она, – и она велела мне отнести.

Она рассмеялась снова. Я заключил ее в объятия. Песок под деревьями усыпали солнечные пятна. Он лежал здесь узкой блестящей полоской, золотистой, как ее волосы. За ручейком высилась стена заросшего лишайником серого гранита высотой футов в тридцать, дальше начинался густой кустарник: это зеленое место было своего рода потайным покоем. Оказавшись здесь с ней наедине, я почувствовал безграничную свободу, к которой, как всегда, примешивалась опасность. Откуда нам знать, может, за нами наблюдали и наблюдают? Хаудершел, ее мать, братья, моя жена. Тем не менее я решился ее обнять, а она покорилась; я усадил ее на один из валунов и запечатал ей рот поцелуем. И потом она убежала, прихватив корзиночку. Удалившись футов на пятьдесят, Релла обернулась, раздвинув листву, и улыбнулась.

– Немного ты рыбы наловил, верно?

После этого она исчезла.

На следующее утро, еще до рассвета, я вышел из дома и отправился набрать дикой ежевики, которую заметил у изгороди в лесу, в дальнем конце ягодника. Воздух, напоенный ароматами леса, и влажная трава под ногами создавали ощущение живой дышащей поэзии, жизни, текущей мечтательно и прекрасно. Мне все отчетливее виделись новизна и извечная молодость этого мира. Воистину, подумал я, перед лицом старения и смерти одного человека в такие, как вот сейчас, моменты лихорадки жизнь презрительно демонстрирует нам свою непреходящую молодость и новизну. Я или кто-то еще может состариться. Я или кто-то еще может умереть. Но жизнь и молодость не иссякнут. Восходы будут сменяться закатами и будут в новинку тем, кто только что родился. То же и с птицами, и с деревьями. Будут вновь приходить весна, лето, осень, зима, снова весна. Молодая кровь сохранит эту вечную преемственность. Но что станется с моей любовью? С моим несчастным браком? Все это скоро придет к концу. Как и моя жизнь. И что потом? В чем – если хоть в чем-то – может для меня состоять смысл этой извечной новизны?

И будто бы сговорившись наказать меня за мрачные философствования, события с того дня приняли дурной поворот. Я был уверен, что в это дивное утро Релла последует за мною на сбор ягод, – она не последовала. Потом сообщила, что не могла: мать побоялась, что она окажется мне в тягость. В тот же день, но позже, я сказал ей, что пойду к ручейку ловить рыбу, однако она не пришла. Мать загрузила ее делами по хозяйству. День прошел, мы лишь обменивались взглядами, грустно, исподтишка. Следующий день оказался немногим лучше. У меня складывалось впечатление, что над домом нависла тень подозрительности – и мое присутствие в нем становится неприемлемым. Однако в тот же день после полудня я, завершив прогулку, спускался с холма за домом и обнаружил ее там – она собирала ягоды. На ней был старый материнский капор с широкими полями, и выглядела она свежей и невинной школьницей, которой, впрочем, и была, – подходящей спутницей для лета и простора полей. При мысли, что мне предстоит ее утратить, у меня сжалось сердце.

– Хочешь помочь? – начала она, из предосторожности бросив взгляд в сторону дома.

– А можно? – осведомился я, подходя ближе.

– Даже и не знаю, – тут же откликнулась она. – Мне кажется, мама что-то подозревает. Ты лучше не стой так близко.

Она указала на ягодный куст чуть поодаль.

– Релла, – начал я, склоняясь над кустом подальше, но продолжая обращаться к ней, – ты просто не представляешь… я выразить не могу, что со мной происходит. Ты так мне нужна. Я почти не сплю. Как ты думаешь, чем это кончится? Сможешь ты когда-то приехать в Нью-Йорк? Согласна бежать со мной, если я попрошу?

– О… – Она задумалась, замерла. – Даже не знаю. Я, видишь ли, об этом еще не размышляла. Вряд ли я смогу приехать сейчас – по крайней мере, в ближайшее время, – но приеду позже, если тетушка В. мне позволит. – Она посмотрела на меня с серьезностью и сомнением, потом рассмеялась, позабавленная этой последней мыслью.

Я почувствовал, как внутри образуется пустота. Этот ее оптимизм. Этот смех – здесь и сейчас. Ощущает ли она то же, что и я, – понятно ли ей, как я стражду? Я опасался, что нет, – по сути, знал это, – и сердце отяжелело, дух распластался по земле. Я бросил на нее беспомощный взгляд:

– Я не знаю, как мне без тебя прожить, Релла.

– Ах, я по тебе тоже буду страшно скучать, – откликнулась она, но произнесла свои слова совсем не так, как я произнес свои. Для меня все это было слишком трагично.

– О, Релла! – продолжил я лихорадочно. – Ты и правда меня любишь?

– Да. – Она склонилась над кустом.

– Правда?

– Да. Да. Только ты все-таки поосторожнее, дядя Дан. Тебя могут из дома увидеть.

Я отодвинулся:

– Как же я могу уехать и оставить тебя?

– Ах, мне бы так хотелось поехать с тобой! Честно! Честно!

Вот и все, что она сказала. Больше мы почти ничего не успели обсудить – мать призвала ее к себе.

В середине следующего дня я работал в тени на боковой веранде – она тянулась вдоль всей стены дома – и не мог не заметить, что Релла, насколько позволяют обстоятельства, пытается этим воспользоваться. Даже слишком часто для человека, которому необходимо отвлекать чужое внимание, она проходила мимо и в конце концов – видимо, чтобы оказаться ко мне поближе, – решила вымыть голову, дабы потом получить возможность высушить волосы на солнце неподалеку от меня и заодно – о, девическое кокетство и тщеславие! – предъявить мне их златую красу. Вот только – это она мне сообщила шепотом – она не сможет остаться надолго. Атмосфера окружавшей нас подозрительности явно сгущалась. Тем не менее она не упускала возможности раз за разом проходить по тому или иному делу от залитой солнцем веранды, на которой сидел я, до своей комнатки внутри дома, каждый раз задевая меня то рукою, то юбкой. Ах, несказанная красота ее блестящих распущенных волос, обрамлявших оживленное юное лицо, водная ясность ее глаз, изысканный изгиб полных губ! Какое с моей стороны безумие, повторял я про себя раз за разом, даже смотреть на нее, а уж желать ее – и тем более. Ибо разве моя жена – это я сейчас заметил впервые – не наблюдает за нами из окна? Тем не менее, проходя мимо меня в очередной раз, Релла остановилась и попросила потрогать ее волосы – какие они мягкие и тонкие. Взгляд, который она в этот момент бросила на меня, был полон мучительного сумрака – он убедил меня в силе ее собственного чувства и одновременно обострил мои муки, ведь утрата была неизбежна. Сама мысль о ее глазах, в которых написано такое томление! Забыв о жене, которую к тому же в тот момент было не видно, я стиснул обеими руками густые пряди и притянул ее к себе. Она поспешно оглянулась, а потом одарила меня страстным стремительным поцелуем, после чего пошла дальше. Едва она ускользнула, как на пороге появилась моя жена. В глазах ее я сразу же увидел тот суровый алмазный блеск, который появлялся, лишь когда она очень сердилась. Она ушла в дом, но вернулась тотчас, когда Релла решилась выйти снова. На сей раз она произнесла:

– Релла! Тебя мать зовет!

С этого момента стало ясно, что худшие опасения оправдались. Уделом моим стали косые взгляды и потайной неотступный шпионаж. А кроме того – постоянные укоры, скрытые, завуалированные. Жена сообщила, что не хочет долее тут оставаться. А как мне остаться без нее? Под каким предлогом? В горестном унынии я размышлял, что можно сделать. Помимо того, чтобы уехать сейчас с женой, если она все-таки решит уехать, мне оставалось лишь одно – поступок необратимый и безрассудный: бежать с Реллой. Допустим, я изложу ей этот план – согласится ли она? А если нет, что тогда? Тогда – поражение и горе. Но если она согласится… что тогда? Ярость непримиримого Хаудершела, когда он обо всем узнает; пересуды – шепотом и вслух – во всем этом краю. Репутация Реллы. Моя репутация. Мстительный гнев моей любящей, но ревнивой жены. Ибо все понятно: в ответ на такой мой шаг она станет искать помощи у самого Хаудершела – он же поставит перед собой задачу вернуть Реллу любой ценой. Ну и допустим, я останусь вдвоем с Реллой – и что тогда? Битва, преследование; расходы, общественные и душевные потрясения, связанные с побегом. Да, я от нее без ума – воистину так! Какая мука! Но обречь на такое… Реллу… себя… остальных. Медленно, но верно, печально и мрачно я – не будучи ни радикалом, ни человеком безрассудным – смирился с неизбежным.

С этого момента, как я и боялся, жена стала постоянно твердить, что оставаться здесь долее неразумно. От ее родителей, по ее словам, пришло письмо с просьбой вернуться к ним – ради какого-то малозначительного события, насколько я понял, уличной ярмарки. Она подчеркивала, что мы понапрасну тратим время здесь, на Западе. Или мне не наскучила еще сельская жизнь? Когда же я сделал вид, что не понимаю, откуда такая перемена, – раньше она находила здесь удовольствие, теперь спешит уехать, – ответом мне стали сперва косые взгляды, потом приступ черной меланхолии, а в конце концов слезы. Я ведь знаю, что не так. Как я смею делать вид, что не знаю? Я… я… кто учинил вот это… и еще вот это… И вот в потоке мелькнул образ моего жестокого сердца. Нет, ну каков же я! Или я полностью лишен совести и порядочности? Неужели и в собственном доме юная школьница не может чувствовать себя в безопасности? Или я не удивляюсь собственным поступкам, собственной непростительной наглости – флиртовать с девушкой, младше меня на четырнадцать лет, считай еще подростком, которой, кстати, тоже должно быть стыдно за свое поведение! Нам давно пора покинуть этот дом. Уедем, причем незамедлительно – прямо сейчас! Завтра!

Ну уж нет, завтра мы не уедем – собственно, уедем не раньше следующего понедельника – вот какие я произнес слова! Пусть ярится! Пусть расскажет всей своей родне, но я никуда не поеду, если только они меня не заставят – она этого хочет? Я здесь на отдыхе. С какой радости мне уезжать? Чтобы избежать прилюдной сцены, которая стала бы для нее мучительной, она в конце концов пошла на попятную. Но лишь после бурных речей и в грозовом настроении. И вот, держа все случившееся в уме, я вынужден был предстать перед Реллой – сообщить ей негромко, увещевая вести себя осмотрительно, о том, как обстоят дела. В случившемся винят не только меня, но и ее – ей, как и мне, предстоит решить задачу – первую и самую сложную во всей ее жизни, сопряженную для нее, как и для меня, с опасностями. Как она собирается поступить? Бежать со мной, например, или остаться здесь и потерять меня? Каковы ее чувства? Страшно ли ей? Готова ли она, способна ли думать и действовать самостоятельно?

Выслушав, она, к величайшему моему изумлению и удовлетворению, не выказала ни малейшего страха или трепета, лишь повернулась ко мне – бледная, невозмутимая. Выходит, плохи наши дела, да? Ужасны. Если бы она была хоть немного постарше! Она надеялась, что про нас ничего не узнают, но поскольку узнали… наверное… наверное… что ж… наверное, лучше всего выждать. Ее родители прямо сейчас могут устроить скандал из-за тетушки В. – мало ли что она может предпринять. А вот позднее… послушай… На следующий год она уедет учиться в пансион в Файетвиле, в ста милях отсюда. А что, если я туда приеду? Мы сможем повидаться. Полторы тысячи миль, которые будут между тем разделять нас, для нее, как мне тогда показалось, ничего не значили. Я, собственно, мог предпринять очень многое. Но прекрасно знал, что не предприму, – и этого она не понимала. Я был беден, а не богат; женат, а не свободен; скован жизненными обстоятельствами не меньше, если не больше, чем она, – и все же мечтал о свободе и любви, стремился в полет.

И вот поздно вечером того же дня я поднимался по склону холма к югу от их дома, и меня обуревали самые мрачные мысли. Несмотря на определенное уважение к условностям и благопристойности, которое все еще было во мне достаточно сильно, грубые и настойчивые побуждения, которые, как я видел, действовали повсюду в природе, толкали меня на иной, менее благопристойный путь. Позволю ли я, чтобы неутоленное желание швыряло меня туда-сюда, точно мячик? Без надежды на утоление? Нет, нет, нет! Ни за что, ни за что! Этой девушке я небезразличен, она наверняка поддастся на мои мольбы! С того места, где я сидел, и сейчас был виден огонек в спальне у Реллы, и я знал, что, если свистнуть или подать иной сигнал, она придет. С другой стороны, я испытывал уважение – по крайней мере, до определенной степени – к чувствам ее родителей. А кроме того, страшился последствий, которые могут ждать и меня, и Реллу. Отдает ли она себе отчет в том, чего на самом деле хочет? Способна ли на такое? Воистину ли влюблена? Ах… свет в ее окне! Ее распущенные волосы… ее лицо! Я подумал, не продлить ли еще наше здесь пребывание… дольше понедельника… даже дольше следующей недели. Но тогда придется выдержать нелегкую схватку с женой. И тем временем не надумает ли она нашептать и не нашепчет ли лишнего своей сестре, матери девушки? И что тогда? Разумеется, Реллу отсюда ушлют.

Вокруг того места, где я сидел, свет разливался чистым серебром по полям кукурузы и пшеницы, пятна луговин граничили с квадратами темного леса. Тут и там в маленьких домиках еще мигали желтые лампады. Тявкали шавки, лаяли сторожевые псы, раз-другой ухнула сова. И тем не менее я просидел там час с лишним, уронив голову на руки, размышляя о любви и красоте, о переменах, о смерти. Я вздыхал о том, что жизнь слишком горька в своей сладости, я досадовал на каждое здешнее ее мгновение. Ибо совсем скоро визит этот завершится – я ничего не могу с этим поделать. Я вернусь в Д., затем в Нью-Йорк. Когда еще я увижу Реллу – если вообще увижу? Когда? Ее рослый, холодный, недалекий отец – как же он мне опостылел! А ее мать? Сумеет ли, захочет ли Релла даже помыслить о том, чтобы сбежать из прочных тенет их благообразности и добродетели? Обуреваемый этими мыслями, я вздохнул, встал наконец и с тяжелым сердцем начал спускаться с холма. И вот на полдороге, в тени леса, мимо которого вилась тропка, мне предстала скрытая накидкой фигура – она поспешно приближалась. Вот подошла, откинула шаль, подняла голову – оказалось, что это Релла, бледная, но совершенная в сиянии луны!

– Милая! – воскликнул я.

– Я не могла не прийти, – вымолвила она, задыхаясь. – Не могла без тебя больше. Знаю, что уже поздно, но я выскользнула из дома. Надеюсь, что никто не слышал. Я побоялась, что у нас больше не будет возможности поговорить. Мне кажется, мама нас подозревает. И тетушка В. с нею поговорила. Но я не могла не прийти! Не могла! – Она так быстро бежала, что задохнулась.

– Счастье мое, душа моя! Но твоя мать! Твой отец! Что, если они нас увидят?

Я осекся, ибо в голову мне пришла другая мысль. Вот наконец она со мной, пришла по собственному побуждению. А значит, теперь… поскольку… разве мне не дано право… Я замер, сжимая ее в объятиях, – меня снедала сильная, неумолимая, почти безжалостная лихорадка. Однако, в силу философского и умозрительного склада характера, даже в тот момент я не мог не задаться вопросом, какой неискушенностью, какой небесной невинностью нужно обладать, чтобы сюда прийти, – она, безусловно, еще слишком молода, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях и побуждениях. Она прильнула ко мне и лепетала слова любви.

– Я знаю, что папа ушел к Уолтеру, мама легла спать. Тетушка В. тоже. Я поднялась к себе, а потом потихоньку ускользнула. Никто ничего не заметил. Я иногда прихожу сюда. Я должна была тебя видеть! Должна! Но долго оставаться не могу! Ты же сам это понимаешь! Будет ужасно, если меня здесь увидят. Ты не знаешь моего отца!

– Да, милая, да, конечно, – шептал я. – Девочка моя невинная, душа моя. – Я притянул ее к плечу, поцеловал, пригладил волосы. Но как ты узнала, что я здесь, и как мне теперь без тебя жить? Согласишься ли ты стать моей? Уедешь ли со мной сегодня… завтра… через день?

Она бросила на меня тревожный и вроде бы понимающий взгляд – самые разные мысли проносились, видимо, у нее в голове, потом спрятала лицо в моем сюртуке.