Текст книги "Галерея женщин"

На том и порешили, Рона явится только через три недели, моя жена тоже сразу не поехала (ей помешала поездка на Запад), я отправился туда сам и обнаружил там истинную сказку: голубое море, чайки, парусники, пароходы, уют и роскошь домика на острове – плетеные кресла, деревянные качели на скалах, лодка с веслами, четырнадцатифутовый парусник, чудесный песчаный пляж с подветренной стороны острова, только купайся. А с другой стороны, в паре миль от двери, бороздят просторы океанские лайнеры и грузовые суда.

Когда штормило, волны яростно бросались на скалы, бились и грохотали прямо под нашими окнами. А туманными и мглистыми ночами ты в полном заточении – маленький остров словно отрезан от остального мира. Только слышишь унылые колокола бакенов да уханье маяков – на Рейс-Рок, Фишер-Айленд, Галл-Айленд, Уотч-Хилл. А на рассвете, на закате, да и в ясный день – какая же красота на море! Воды так и бурлят, так и приплясывают в лучах солнца, ветерок подгоняет волны, гладит тебя по щекам, треплет волосы. Легкие суденышки облаков плывут по своему прозрачному морю. А у скал, вокруг которых поигрывает зыбь, иногда видишь прибитый штормом рангоут, нос корабля или штурвал. Однажды прямо под моим окном оказалась целая капитанская рубка, на ней красовалось название судна: «Джесси Хейл».

Но меня никогда не покидало ощущение того, что море – штука опасная, смертоносная и обманчивая. Оно может быть спокойным, как какая-нибудь заводь, но пройдет полчаса, и мир погружается во мрак – набегают грозовые тучи, воцаряется туман, начинает хлестать дождь и даже град, на скалы этого клочка земли со шлепками накатываются гигантские волны, от этих могучих шлепков соль с пеной взлетают кверху и почти добираются до наших окон. Иногда мне кажется: не будь здесь кустарников и валунов или небольшого, закаленного на ветру дерева, за которое можно уцепиться, тебя бы запросто утащило к себе море. Сам дом, по счастью, был надежно укреплен тросами. Но все равно, эти неудержимые ветра и яростные волны, особенно в ночное время, наполняли тебя страхом. Но Уинни к этой опасности относился спокойно, она даже щекотала ему нервы, и он радостно распевал песни об островах и подвигах древнегреческих воинов.

Все это прекрасно, но я никак не чувствовал себя вполне счастливым, не был в гармонии с самим собой, хотя проводил много времени с Уинни и на море. Потому что где она, хозяйка всех этих кущей? У себя в нью-йоркском бюро, где же еще, либо в своем завидном доме в Джерси-Сити. А меня почему сюда занесло? Потому что этого пожелал Уинни, но не она. Это он пожелал работать со мной и был доволен, что я согласился, – но платит за это она! Меня это выводило из себя! Могу себе представить, что она обо мне думает, ее мысли доплывали до меня прямиком из Нью-Йорка. Они были почти осязаемы! Но когда я говорил об этом Уинни или пытался говорить, он только отмахивался. Я же совсем не знаю Рону! Это щедрая душа, теплый человек, готовый помочь ближнему! К тому же, заверили меня оба, и это было чистой правдой, она завалена работой и выбраться из города никак не может.

Тем не менее бывали случаи, когда он трудился над чем-то объемным и свои сочинения пересылал ей. А потом, выполнив намеченную работу, мы приглашали ее, как и мою жену, приехать. В поведении Роны, надо сказать, сквозила какая-то робость и застенчивость. В первый раз она приехала только на выходные – дела, как она сказала, требуют ее присутствия в городе. Но через неделю или дней десять, окрыленная успехом первого визита, который и правда прошел в обстановке общего веселья, она приехала уже на две недели, которые растянулись до трех.

Но во время этого второго визита возникло нечто едва заметное, что касалось всех, некая скованность, от которой было не отделаться. Почему вдруг? Я думал потом о причине и понял, что дело во лжи и самообмане, какие лежали в основе наших отношений, и это не поправишь, не изменишь, потому что все мы отличались друг от друга характерами и целями, каких хотели достичь. Но внешне мы были самой обычной группой любителей повеселиться. Купание, рыбалка, катание на лодке, грезы о будущем и так далее. Разговоры, споры, смех. Готовка пищи, мытье посуды. Планы – поехать туда-то и туда-то. Неудачи и достижения. Если что и бросалось в глаза, так это якобы платонические отношения между Уинни и Роной, они давали всем понять, что никакой близости, кроме позволительной между парой нежных друзей, тут нет и в помине и не будет, пока их не объединят супружеские узы. Но иногда все это казалось плохо скрываемым притворством, а на самом деле близость была очень даже подлинной.

Ну, допустим, была – и что? Если честно, несмотря на всю ревность, какую Рона испытывала ко мне, о чем мне было прекрасно известно, я с удовольствием наблюдал, как они держатся за руки, как он ее целует, как она ложится рядом, кладет голову ему на колени и он гладит ее волосы. Но в их отношениях я не видел пылкого желания, жажды уединиться, какая как раз и выдает подлинную страсть. Ничего этого не было. Оставаться с ней наедине он не стремился. Всякий раз, когда такая возможность возникала, чаще всего он призывал нас – особенно меня – составить им компанию. И она, видимо, стараясь ему подыграть, тоже настойчиво звала нас с собой. Что из этого следовало? Что он обходится с ней не лучшим образом. Иначе зачем ему я? Не хочешь отдавать себя полностью – разойдитесь по-хорошему. А так получалось с его стороны как-то жестоко.

Возможно, поэтому именно здесь я проникся к Роне большей симпатией. Да, иногда по разным поводам она сверх меры настойчива, думал я. Иногда ей отказывает вкус, порой она кичится своим богатством и положением, и мы рядом с ней чувствуем себя бедными родственниками. И что с того? Конечно, случалось, меня раздражала ее чрезмерная практичность, умение как-то чересчур по-деловому решить житейские проблемы. Надо сделать то-то и то-то. Связаться с этим и тем. Собираемся куда-то поехать, есть желание куда-то попасть? Вуаля! Она звонит Лоре Тренч, своей вездесущей помощнице, которая живет с ними, – верный оруженосец в юбке, – дает ей все необходимые указания, и можно не сомневаться, все желаемое будет получено. Было бы куда приятнее, часто думал я, будь всего этого меньше, я бы не чувствовал себя таким обязанным. Но Рона жаждала быть щедрой всеми фибрами души. Она была мастерицей строить планы и воплощать их в жизнь, и все всегда проходило без сучка и задоринки. По ее приказу Лоре появлялись плетеные корзинки с едой, столовое серебро, кухонная утварь, посуда, кофейник или чайник, а упомянутая женщина вечно на побегушках, виноватая лишь в том, что она не так привлекательна, как Рона, и вообще ей не ровня. И все-таки сама природа Роны, ее взгляд на жизнь, как мне тогда нередко казалось, требовали от нее – человека доброго, свободного от предрассудков – помогать другим людям. Не мне ее судить. В итоге иногда мне становилось ее жалко. А ведь ее и саму, наверное, мучает вопрос: как так вышло, что она позволила себе оказаться в такой странной ситуации? И я, получается, вбиваю клин между ею и Уинни? Не лучше ли мне исчезнуть и оставить Уинни в покое?

Будь я физически свободен, я бы наверняка так и поступил, но этой свободы у меня пока не было, как и у Роны. Что же меня так долго держало в этом жалком положении? Я прекрасно знал, что мы с Уинни очень нужны друг другу, еще больше, чем ему нужна она. Его духовная опора – это именно я, но никак не она. Я даже боялся, что ей это известно. Ведь для нее, как и для меня, он был источником света и радости – обаятельный, неунывающий, чем и выручал в мрачные минуты меня, а возможно, ее тоже. И все-таки ко мне в те дни она была исключительно добра. А Уинни, как всегда, поэтичный, мечтательный и жизнерадостный, вел нас за собой в мир красоты и мысли. Рядом с ним ты сразу пускался в плавание по восхитительному морю фантазии. Казалось, сам его дух воспарял на крыльях воображения и устремлялся к прекрасномуe, избегая или просто не замечая мрачных и печальных сторон жизни.

Но несмотря на все это, а возможно, именно поэтому перед лицом всех своих помыслов и надежд, связанных с работой, он часто противился самой мысли о работе в этой обстановке. Что, работать? Здесь, сейчас? «Перестань, куда ты торопишься? Ты должен созреть для работы, иначе не напишешь того, на что способен. Давай еще немного это обмозгуем. Еще не все детали в голове отложились». С этими словами все наши благие помыслы и намерения решительно отметались, и он погружался в состояние dolce far niente – восхитительного безделья, – которое, скажу честно, играло важнейшую роль в его жизни. И вот, проведя с ним на этом острове пять недель, как я сейчас понимаю, сколь прелестных, столь и бесполезных, я обнаружил, что заставить его плодотворно трудиться невозможно. Он предпочитал нежиться на песке, качаться в гамаке, полулежать в тени на скале, задумчиво мечтать, глядя на море – чарующее зрелище. Я же, созерцая это его состояние, был склонен заключить, что лучше бы природа, жизнь или что-то еще освободили Уинни от надобности трудиться, тогда ему вполне хватило бы одной Роны.

Впрочем, с другой стороны, когда здесь была Рона, я думал о нем иначе. Она ни в коей мере не преклонялась перед красотой так, как он. Наоборот, для нее воплощением красоты, как мне кажется, был он сам, и ничто другое. Это он делал ее до боли счастливой. Ныне ты вознес меня в рай! Но как он ее там удержит? Не споткнется ли она, не упадет ли с этих хрустальных вершин, если он отпустит ее руку? Еще как упадет, я в этом не сомневался. Отсюда и жажда в ее глазах, эта пугающая и безнадежная тяга к нему. Все это было мне очевидно, я знал, каков будет конец. Наверное, она смутно понимала, что я это вижу, и ненавидела меня за это. Я – змей в эдемском саду. Мефистофель, который подглядывает из цветистых и ароматных кущей.

Через какое-то время я вызвал Уинни на разговор объяснить, насколько все это неправильно. Мы не работаем. Может, мне уехать и заняться своими делами? Нет, ничего такого он не желал и слышать. Я что, хочу его здесь бросить? Это жестоко! Несправедливо! «Господи, – как-то воскликнул я в сердцах, – ну и вляпался же я! Все так хорошо начиналось – и чтобы так ужасно оборвалось, возможно навсегда!»

Короче, я остался – и стал свидетелем того, как он переменился к Роне. В нем вдруг появилась какая-то резкость, он стал ею командовать, проявлять нетерпение, прежнее счастье куда-то улетучилось. Однажды, когда она была одна и думала, что ее никто не видит, я застал ее плачущей. Причина – морская прогулка под парусом. Морячкой она ни в коем случае не была и часто говорила, что ей спокойнее на суше. Но он и не думал ее слушать. Наоборот, когда ветер разбушевался и волны накинулись на наше суденышко, он оставил свое место у штурвала и велел Роне взять рулевое колесо. Результат оказался плачевным. Рона всегда заботилась о том, как она выглядит, – прическа, шарфик, юбка, чулки. Вот она и бросила руль и давай приводить себя в порядок. Лодка потеряла управление, беспомощно запрыгала по волнам, и все мы подверглись серьезной опасности – сейчас перевернемся! Уинни пришел в ярость.

– Рона, что ты творишь? Я тебе что велел делать? Как можно отпускать штурвал? Нашла место причесываться! На берегу приведешь себя в порядок! Или когда штурвал возьму я!

В его голосе, к моему удивлению, звенели суровые нотки – эдакий недовольный наставник. И никакого интереса к ее красоте.

Помню, однажды летним вечером мы плыли к острову Бадж, туда от нас миля с лишним. Плыли на четырнадцатифутовом паруснике, нашем единственном транспортном средстве, кроме шлюпки. Треугольный парус так и рвался из гнезд, в которые был закреплен, рулевое колесо тоже слегка болталось. Вокруг бежали и пенились волны, нос все время вздымался вверх. Рона, как обычно, прихватила с собой набор туалетных принадлежностей, на поясе сумочка с золотой цепочкой. Перед прогулкой Уинни ее выбранил – как она будет управлять парусником, эти игрушки надо оставить дома! Она ответила, что без них никак, но она будет внимательной. Какое-то время ей это удавалось, и лодка прибавила ходу, понеслась мимо скал у края острова и вышла в открытое море со скоростью, от которой становилось не по себе. Над головой клубились мрачные облака.

Вскоре завязался какой-то пустяковый разговор, и Рона отвлеклась от штурвала. Занялась своими безделушками и слишком сильно потянула за канат. Лодка сбилась с курса.

– Рона! – крикнул Уинни. – Внимательней!

Она вздрогнула и, вместо того чтобы исправиться, дернула канат еще сильнее, ветер подхватил парус, и перекладина пролетела над нашими головами, мы только успели пригнуться. Канат вырвало у нее из рук, и нас развернуло боком к набегавшей волне, а вторая нас уже здорово окатила. Прекрасно, подумал я, не ровен час, все окажемся в воде. Но Рону мне было жалко. Да она и сама переживала, это все видели. Она яростно вцепилась в канат, но именно этого делать не следовало. Парус затрепетал у самого носа, нас стало кидать из стороны в сторону. Я сидел впереди всех и попробовал дотянуться до паруса, чтобы вернуть лодке равновесие, а Уинни схватил весло и стал грести. Наконец я поймал парус, Уинни схватил канат, положение исправилось. И тут он на нее набросился.

– У тебя плохо с головой? – прошипел он. – Когда ты научишься управлять парусником?

Она вспыхнула, в глазах зажегся огонь.

– Пожалуйста, не говори со мной в таком тоне, – ответила она. А потом чуть тише, но решительно добавила: – Или сам бери штурвал.

На нее было жалко смотреть.

– Нет! – вскричал Уинни настойчиво. – Либо ты рулишь как надо, либо мы с тобой больше не плаваем!

Ого, подумал я, вот это командир, а у самого ни гроша за душой, ведь и яхта, и домик, и остров, и даже она сама – все это ему не принадлежит. Я отвел глаза в сторону, но успел перехватить ее беспомощный взгляд. Она прикусила губу и снова взялась за штурвал. Но не сразу, в этот раз уже просто от волнения, сначала поправила свои обожаемые безделушки, чтобы с ними ничего не случилось. При этом канат снова на долю секунды натянулся сильнее, чем надо, а руль вырвало у нее из рук. Уинни это просто взбесило, он потянулся к ней, схватил за руку, которая все еще прилаживала безделицы, цапнул их все – косметичку, коробку с румянами, карандаш для бровей, маленький блокнот с золотым карандашиком, какие-то позолоченные флакончики – и выбросил за борт. Рона даже не пикнула.

Едва мы причалили, она, вся бледная, спешно удалилась в свою комнату. Надо отдать Уинни должное – через некоторое время он к ней постучал, и мир был восстановлен. Ее слезы высохли, на лице сияла привычная улыбка. А позднее, ближе к полуночи, когда он, как положено поэту, устроился на скале, подстелив соломенный тюфячок, Рона сама пробралась к нему, прихватив с собой легкое шелковое покрывало. Прилегла рядом с ним, и, можно не сомневаться, счастье хоть немного ей улыбнулось.

Так же дело обстояло и с рыбалкой. Она делала вид, что обожает ловить рыбу. Но когда пойманная рыба шлепалась о дно лодки, когда нужно было наживлять крючок, а потом извлекать его из несчастной рыбы и обагрять руки кровью – все это явно было ей не по нраву. Порой я даже восхищался, как она мастерски притворяется, что в восторге от рыбалки, но все ее страдания бывали вознаграждены тем, что рядом с ней – он. При этом вся обстановка становилась не просто неприличной, а гнетущей. Красоты, ради которой мы сюда приехали, не было и в помине.

И вот, в свете того, что Уинни переменился, а на Рону стало жалко смотреть, я решил уехать. Какой мне смысл здесь торчать? Душа моя не поет от счастья. Несчастлив и Уинни. И Рона. И работа стоит. Короче, вопреки их протестам я выдумал какой-то предлог и вернулся в Нью-Йорк.

Какие мысли меня одолевали! Ведь Уинни, по крайней мере в ближайшее время – при его финансовом положении, – от Роны не уйдет, при этом он мог негодовать на нее сколько угодно. А она, хоть ей и не мило мое присутствие в их жизни, равно как и мой отъезд, – я стал свидетелем того, как он ей грубит! – тоже ничего не предпримет, разве что каким-то поступком он ее к этому вынудит. Короче, сложилось удивительное и совсем странное положение, какое не разрешить ни желанием, ни какими-то действиями любого или всех участников этой истории.

Наконец все это завершилось. Уинни сообщил мне, что вскоре возвращается в Нью-Йорк, вместе с Роной. Все-таки у нас много совместной работы, есть обязательства друг перед другом. Их надо выполнить. А они не выполняются. Несколько раз Уинни связывался со мной. Может, я вернусь? Он и Рона будут рады меня видеть.

Но этому соблазну я не поддался, уехал из Нью-Йорка по заданию редакции, так я ему сказал. Возможно, он на меня обиделся и решил посвятить себя Роне, писать совсем прекратил, я о нем ничего не слышал до осени, и вдруг он приехал и объявил, что они с Роной вступили в брак. Он все обдумал и решил, что так будет лучше. Жена – благодаря Роне, которая, как я узнал позже, поехала на Запад и встретилась с ней, – дала ему развод. Она получила отступные, разумеется, от Роны. И теперь молодые супруги живут в старом семейном гнезде Роны в Джерси-Сити. Они оба будут рады меня видеть. (При этих словах я едва сдержал улыбку.) И наши отношения вернутся в прежнее русло. Есть романы, которые мы собирались писать вместе – каждый пишет свой, но при поддержке друг друга. Деньги его теперь не волнуют. А если я захочу, они не будут волновать и меня, по крайней мере на время написания романа, – он не сказал этого прямо, но намекнул.

Эта идея не пришлась мне по душе, да и Роне я не сильно нужен, – поэтому я отказался. Несколько раз к ним съездил и лишь утвердился в мудрости своего решения. Внешне Рона была, как обычно, дружелюбна и внимательна, но эта веселая улыбка не могла меня обмануть, я видел, что мой возможный приезд ее тревожит. Придется делить Уинни со мной. И зачем мне приезжать? Почему Уинни так хочет включить в их круг и меня, неужели ему мало ее? Я все это чувствовал нутром, но не подал вида. Наоборот, притворился, что меня все устраивает, а сам думал: как странно, притом что он относится к ней весьма безразлично, мы с ним отдалились друг от друга по внешним признакам, да и внутренним тоже. Работать вместе мы больше не будем. Она против. И будет этому мешать.

Какое-то время мы с Уинни пытались трудиться над чем-то вместе, увы, без особого успеха. Выдавались дни, когда он приезжал ко мне, а я – к нему. Но всегда, всегда в воздухе висел страх и отторжение с ее стороны. Я ведь хочу забрать его у нее. У них такая прекрасная семейная бочка меда, а я влезаю со своей ложкой дегтя. Но она, конечно, знала, что все гораздо хуже. Потому что дело не во мне, а в Уинни, в самой жизни. Что она может с этим поделать? Я начал понимать: природа Уинни такова, что, при всем своем обаянии, умении великолепно и образно рассуждать, ему не хватает некой объединяющей и направляющей силы, которая позволит переплавить перепады его настроений в литературное произведение. И чем больше мы работали вместе, тем яснее я понимал: мне лучше работать одному. Он разбрасывался, его отвлекали разные идеи, я это видел. Он не способен в должной мере сосредоточиться. Что до Роны, относиться ко мне с нежностью она не будет, ни сейчас, ни потом. И зачем мне все это? У него сложился собственный мир. Рона разрешила его материальные проблемы, и я ему просто-напросто больше не нужен. Наконец, видимо уловив мое настроение, он решил идти своей дорогой, по крайней мере временно.

На месяцы воцарилась тишина. Наш яркий союз почил, оживить его едва ли удастся, и я вспоминал о нем с печалью. Старые добрые денечки! Каким идеалистом я был, как ценил наши отношения! Потом я случайно встретил в Нью-Йорке ту самую секретаршу и помощницу Роны, которая не раз сопровождала нас в поездках, и она поведала мне, как изменились и состояние души, и деловая хватка, и отношение к жизни ее начальницы. Да, Рона и Уинни состоят в браке. В этом смысле Рона вполне удовлетворена. Она очень счастлива, даже теперь, да и в будущее смотрит с надеждой, лишь бы Уинни вел себя должным образом. В этом вся беда. Он плохо приспособлен к жизни, то и дело подбивает Рону на всякие авантюры, какие ей совсем не нужны. Например, вопреки воле матери, она вбухала огромные деньги в ремонт старого дома в Джерси-Сити, чтобы сделать для Уинни удобный рабочий кабинет. Кроме того, им надоело жить на острове – Роне там никогда не нравилось, – и теперь возникла горная хижина в Катскилле, куда они теперь тоже наведываются. Задумали увеличить и улучшить участок вокруг нее – Уинни там не все устраивает.

– Но как вышло, – спросил я Лору, – что они решили пожениться так внезапно? Мне всегда казалось, что их связывают дружеские отношения, не более того?

– Да уж, дружеские отношения! – со вздохом произнесла она. – Для него, может, и дружеские. Но не для нее. Она всегда была в него влюблена, а теперь изменилась до неузнаваемости. Я и подумать не могла, что человек способен так измениться! Тем более такой сильный и самостоятельный, как Рона. Она от него без ума, а он крутит ею и вертит, как рабыней. Она готова удовлетворить все его прихоти. Того и гляди, продаст материнский дом в Джерси-Сити и съедет оттуда, если, конечно, матушка позволит, – а все потому, что ему там не нравится.

– Ну, от любви чего не сделаешь, – заметил я.

– Это точно, чего только не сделаешь, – согласилась она. – Ведь прежде она спозаранку уезжала в бюро и оставалась там допоздна, а как поженились, и когда они здесь, раньше десяти не поднимается, а с работы готова убежать по первому его зову. Я-то ладно, если что, другую работу найду, но сейчас, не будь меня и других наших девушек, которые работают у нее давно, весь ее бизнес развалился бы. Когда вы уехали с острова, она сидела там еще полтора месяца, только слала телеграммы, а я приезжала туда на выходные, рассказать, что там на работе. Теперь он хочет купить землю в Ньюарке, считает, что в этих делах разбирается.

Похоже, у этой девушки затаенная обида на Уинни, – наверное, и с ней он ведет себя как диктатор. Но мне было интересно ее послушать: как изменилась жизнь Роны, когда в ней появился Уинни. Когда-то сама деловитость, поглощена работой в своем бюро, а теперь почти все время отдает литературным делам. Вступив в брак, она охладела к своему бизнесу, который когда-то составлял смысл ее жизни, жаждала от него освободиться и целиком посвятить себя книгам. По вечерам, утверждала Лора, с девяти и до полуночи, а то и позже Рона либо слушала Уинни, либо читала ему вслух. Либо записывала под диктовку рассказы или части романа, на котором он, по словам Лоры, все пытался сосредоточиться.

Неужели он вовсю работает над первым романом и, возможно, скоро его допишет? А я свой все никак не могу сдвинуть с места! Черт возьми!

Дела у Роны, объяснила Лора, идут так себе: прежние крупные заказы, что доставались бюро по ее личным просьбам и благодаря тому, что она поддерживала нужные связи, сейчас потихоньку утекали к конкурентам. Другими словами, ее бизнес заметно оскудел. Только летом ей пришлось уволить несколько машинисток, а кто-то ушел сам, но она гнула свою линию и утверждала, что Уинни пишет выдающийся роман, а ее бизнес может подождать.

Чудеса, да и только!

Какое-то время важных новостей в связи с ними не было, а потом, в конце следующего февраля, ко мне заявился Уинни показать большой кусок, примерно две трети, недописанного романа. Мол, он всю зиму усердно трудился, роман близок к завершению. Он честно признался (со всей откровенностью и прямотой, безо всякой рисовки, что не могло не вызвать к нему симпатию): похоже, кое-где ему не хватило вдохновения. Может быть, я прочитаю? Ему нужен мой совет. Узнав, что и я работаю над романом, он взмолился: можно взглянуть? Он прочтет и выскажет свое мнение без утайки. Что, если над трудными местами поработать вместе? Почему бы нет? Нас всегда связывала крепкая дружба. Я засомневался: ведь Рона, наверное, и сейчас считает, что Уинни находится под моим влиянием? Тут он заявил: пытаться развязать этот узел, может, и бесполезно (да, Рона слегка ревнует ко мне, моей к нему привязанности, и наоборот), но с какой стати это должно нам мешать? Ведь первым делом работа, разве не так?

В эту минуту я снова понял: он близок мне не меньше, чем в прежнее время, и так будет всегда. Ошибки, перепады настроений, чудачества, наши или чьи-то еще, – все это не важно. Мы можем и должны работать вместе.

Следствием новой попытки стали два романа, сначала мой, а потом и его. Таков был результат наших тайных встреч, дневных усилий – у меня дома. Но и тут он уверял меня, что Рона – самый добрый и благонамеренный человек в мире, она все готова отдать, чтобы стать его настоящей литературной помощницей. У нее есть воображение и практическая сметка, но что касается его работы, она далеко не всегда оказывается с ним на одной волне. Жаль, но надо это признать. Она не способна вдохновить его на то, чтобы текст искрился и блистал, а иначе зачем писать? Но, разумеется, в мелочах она ему очень помогает: перепечатывает, работает на машинке под диктовку, да мало ли? Вообще, он безмерно благодарен ей за все, что она для него сделала и делает, так что на ее недостатки можно закрыть глаза. Ведь она так великодушна, мила, обожает его… Разве я сам этого не знаю?

Весной, поскольку у него возникли новые планы, а наши романы еще не увидели свет, он собрался в горы, в хижину, которую построила для него Рона, – какие-то места в книге требовали доработки. Почему бы мне не составить ему компанию? Между тем он прекрасно знал почему. Но мои финансовые и литературные дела складывались так, что мне пришлось ехать сначала на запад, а потом на юг. Мало того, на меня давила собственная работа, потому что мой роман в издательстве раскритиковали, это меня угнетало, заодно возникли материальные проблемы, и я долго не мог посвятить себя чему-то серьезному. А Уинни между тем обзавелся новыми связями и скрылся с моего горизонта. Какое-то время я вообще о нем не слышал и, изрядно нервничая, с тоской вспоминал прежние, такие благостные дни. Позже, когда он написал и опубликовал еще несколько книг, я услышал о Роне как о жене подающего надежды автора. Поскольку работа в машинописном бюро теперь не соответствовала ее статусу, она от нее просто отказалась. Все дела передала Лоре, а та в знак благодарности оставила за Роной несколько акций.

Преуспев на литературном поприще, Рона и Уинни перебрались в горную хижину, во всяком случае на время. Уинни уже работал над следующей книгой – третьей кряду. А что, задавался я вопросом, делаю я? Плыву по течению? Вступаю в ряды неудачников?

Что до его книг… Первый роман был весьма интересным образчиком реализма, но, как мне казалось, совершенно не в его духе, чрезмерная реалистичность вытеснила живость повествования. Он видел жизнь не такой, какая она есть. Затем появилось весьма живописное, но – я хорошо его знал и мог уверенно сказать – излишне романтичное описание самого себя как фермера и сельского джентльмена, удачливого фермера и сельского джентльмена, который возделывает тридцать или сорок акров земли в горной местности, чем и зарабатывает на жизнь. Слишком много каких-то невнятных подробностей. Перебор намеков на провал или неудачу героя – и получалось фальшиво. В чем тут дело? – спрашивал я себя. Третий роман – опять же романтическое и даже слегка отдающее экзотикой исследование жизни в условиях города с Роной и ее родственниками; тут было много известных мне подробностей, но всё в какой-то веселой и восторженной манере, а результат так себе. Если для меня в этих книгах и было что-то интересное, так это изящно выписанный портрет Роны как жены, помощницы в вопросах искусства и литературы, думаю, читать это ей было приятно. Добрая, умная, терпеливая, нежная, первая его читательница – так он ее представил. Скорее всего, это было недалеко от истины. Но были ли они счастливы? Сомневаюсь. Другое дело, что благодаря ее невероятному великодушию он, возможно, стал относиться к ней лучше.

Позже, в Нью-Йорке, после годичного отсутствия, я столкнулся сначала с Роной, а потом и с Лорой Тренч. Рона – наша встреча оказалась мимолетной – выглядела, как обычно, цветущей, но в ее облике было что-то нервное и тревожное. Она поведала мне, что лето она и Уинни проводят в горах, на зиму перебираются в Нью-Йорк. На острове почти не бывают. Ее дорогая матушка скончалась. Дом в Джерси-Сити продан. Тетушка переехала к дальней родственнице. Она и Уинни планируют поездку в Новую Англию. Но когда вернутся, я обязательно должен их навестить. Она скажет Уинни, а он напишет, когда мне приехать. После этого она ушла. И все это время я чувствовал ее нервозное недоверие, ей было неловко в моем обществе, как и всегда со времени нашего знакомства.

Наступила осень, Рона или Уинни так и не дали о себе знать – и тут я снова встретил Лору, и она засыпала меня новостями об этой паре. Они вернулись в свою городскую квартиру. В районе Центрального парка, и не иначе. Лора с ними тесно общается – ведь Рона передала ей свое машинописное бюро. Именно она помогла паре устроиться на новом месте в городе и в горах тоже, она и сейчас много для них делает. Но добрые вести в ее устах звучали как-то безрадостно и мрачно.

Уинни – фермер-джентльмен? Да вы что? Рона – счастливая жена? Чушь какая! Уинни – яркая творческая личность? Это надо видеть и слышать! А Рона все это смиренно терпит и помалкивает! Из слов Лоры следовало, что худшего джентльмена-фермера еще надо поискать. Верить ли этой женщине, которая всегда недолюбливала Уинни, зато была предана Роне? Он «незрелый», при этом рьяный, напористый, властный и высокомерный. Фермер? Да он лопату от мотыги не отличит! Тем не менее Рона его так обихаживает, что он вознамерился создать свой собственный рай, который, мол, еще как окупится. Только он не окупается. Все это чистый бред, а уж Рону он просто в грязь втоптал! Как он еще не довел ее до могилы! Ведь эта ферма или загородное имение, называйте как хотите, знаете сколько денег высасывает? А по счетам платит Рона. Инструмент, скот, пристройки, то и се, все купи и привези на участок, земля никуда не годится, а стоит, между прочим, бешеных денег. Фермеры, строители, торговцы – все как один видят, что имеют дело с недотепой, который в экономике ни черта не смыслит, и давай ему втюхивать всякое старье да советовать, что в голову взбредет. Домик должен был обойтись максимум в две тысячи, со всеми материалами, какие были на месте, – а выложили за него семь. Накупил всякой всячины, а толку от нее никакого, потому что пользоваться ею он не желает, а за работниками надзирать да платить им, сколько они просят, – вот тебе еще тысяча. На скот сколько денег ухлопал, только разводить его некому.