Текст книги "Галерея женщин"

Релла

Предуведомление

Эту историю, безусловно истинную и крайне познавательную, поведал мне много лет назад в Гринвич-Виллидж один американский поэт, ныне уже покойный, а до него – его жена и та девушка, о которой идет речь. Поскольку истинные имена участников скрыты, а его былая слава со временем потускнела и имя забылось, лично я не вижу никаких веских причин, которые мешали бы превратить в полноценное повествование сделанные мною тогда отрывочные записи, сохраняя верность той тональности, в которой он вел свой рассказ.

Автор

Вспоминая Реллу, я прежде всего вспоминаю захолустье – штат Арканзас. Круглые всхолмья и разрозненные земляные валы – то, что называют плато Озарк; бескрайние поля пшеницы, кукурузы и овса – здесь и прошли ее молодые годы; быстрый искристый ручей, пересекающий по диагонали край обширного надела, принадлежавшего ее отцу; величавые высокие деревья и беспорядочную россыпь диких цветов под ними. Стройные флотилии пушистых облаков плыли летом по небу, порождая мечты о синих морях и белых парусах. С полей доносилось жужжание косилки, голоса многочисленных работников, нанятых на время жатвы, мычание коров и блеяние овец.

Ее отец, Сэмюэль Хаудершел, был зажиточным фермером и даже подвизался в политике. По крайней мере, он умудрился выпросить у вождей своей партии должность федерального маршала, но служебные обязанности не отнимали у него много времени. Когда он не имел возможности лично присматривать за фермой, за него это делала сметливая и речистая маленькая женщина, его жена, которой явственно нравился мир, в котором она обреталась. Фермой она управляла твердой и умелой рукой, ей помогали двое энергичных здоровяков – ее сыновья, явственно видевшие в ней вожака и наставника. Зимой они уезжали учиться, как и девушка, о которой пойдет речь.

Как ловко умели они устроить свою жизнь в этом захолустном краю – не чураясь при этом городских манер и вкусов! Автомобили в те времена были редкостью, но у каждого из молодых Хаудершелов была ездовая лошадь. А в большом сарае стояло несколько ухоженных экипажей, бок о бок с сельскохозяйственными механизмами, необходимыми на большой ферме; тут же хранились внушительные запасы сена и зерна с местных лугов и полей. Тут же, в сарае, у Хаудершела был обустроен рабочий кабинет, в нем он держал бумаги и книги, а также пишущую машинку, за которую в случае надобности садились его жена или кто-то из детей. На важные приемы и местные мероприятия обычных фермеров и членов их семей не приглашали, однако родные федерального маршала были там желанными и уважаемыми гостями. Говоря коротко, люди эти обитали в оживленном, приятном, гостеприимном мирке, который в тот далеко не самый счастливый период моей жизни поразил меня своей гармонией и благополучием.

Я в то время был женат – и якобы женат счастливо. Истина же заключалась в том, что в свои тридцать лет, из которых всего два прошли в браке, я все отчетливее убеждался, что женитьба оказалась ошибкой. То ли темперамент мой не способствовал супружеским узам, то ли я недальновидно и опрометчиво выбрал себе спутницу жизни. Будучи молодым и не имея ни малейшего представления о тайнах бытия и о жестких требованиях общества и государства, сохранность которых возможна только ценой ущерба отдельной личности, я сам не сознавал тягостности своего положения. Возможно, страдал от невежества и непредусмотрительности юношеских лет. При этом законы общества, разумеется, были неколебимы. Браки заключаются навеки… «что Бог сочетал, того человек да не разлучает»…[37]37
  Мф. 10: 9.


[Закрыть] Эти и подобные им установления, указы и предписания нашего несовершенного общества преследовали меня, точно глас судьбы. С каждого дерева и куста – я уж не говорю о досужей болтовне в домах и на улицах – звучали голоса, сообщавшие, что даже самые робкие нашептывания в глубинах моей души – зло, чистое зло; при этом вокруг меня кружились в вихре искусительного веселья молодость и любовь. Кто бы взял меня за руку и вывел из этой трясины отчаяния? Куда, куда податься от мучительного внутреннего глада, который никогда не стихает? Те, кто совсем не осведомлен о любви к красоте, которая всегда идет рука об руку со страстью, этого не поймут. Для них тайны навек останутся тайнами.

И все же, будучи молод, я, вопреки всему, не терял надежды. У меня только что приняли к постановке пьесу, я писал стихи и рассказы, их публиковали – то есть я отыскал свое поприще. Моя жена – это я видел явственно – кичилась тем, что передо мной открывается достойное будущее, в котором и ее ждет интересная роль. Сам я часто думал, что она, безусловно, достойна любых радостей, какие ей способна подарить жизнь. С другой стороны, речь шла о союзе, который мог разве что омрачить мою жизнь, пусть и оставаясь для нее лучом солнечного света. Неужто мне предстоит лишь трудиться, трудиться, трудиться и разделять все с человеком, который для меня только обременение и досада? Однако в то время сама эта мысль представлялась мне воплощением зла. Или не обязан человек, напротив, распять себя на кресте долга, милосердия, сострадания? Обязан или нет? Я мрачно размышлял о своей участи, гадая почти ежечасно, что же меня ждет впереди. В эти размышления не могла не вкрасться мысль о тайне любви. Ибо передо мной стояла юная женщина, моя жена, внешне ничуть не менее привлекательная, чем другие известные мне женщины, – и тем не менее прошло два года, и для меня, по некой неведомой причине, она стала значить меньше почти всякой другой. Ее привычки! Я знал их назубок. Почти все ее взгляды и настроения, за вычетом самых уж банальных, меня интересовали, а вот она сама – нет. И это та самая женщина, которая всего годом-другим раньше казалась мне столь желанной! Поди объясни подобные вещи!

Тем не менее, испытывая к жене сострадание, а также мучаясь угрызениями совести по поводу того, что мне представлялось непозволительной прихотью, которой ни один порядочный человек никогда в жизни не поддастся, я ничем не выдавал перемен в своем настроении. Да и она, насколько я мог судить, о них не подозревала. При этом, если кто-то из ее подруг – особенно наделенных внешней привлекательностью – проявлял по отношению ко мне хоть что-то, выходившее за рамки обычной любезности, она немедленно разражалась тирадой относительно уз и нравственных основ брака. Что касается светской жизни, ее, похоже, сильнее всего интересовало, насколько представители и представительницы ее круга чисты и непорочны в нравственном и, соответственно, общественном смысле. При этом непорочные, даже самые скучные и неинтересные люди казались ей предпочтительнее своих противоположностей. Ведь они, по крайней мере, добродетельны. С целью установления этого факта она изучала каждого встречного и поперечного, а потом изгоняла из своего окружения недостойных.

При этом, когда речь заходила о мире в целом, она, понимая, что существуют разные степени одаренности и, благодаря странным причудам мироздания, именно люди безнравственные зачастую придают внешний блеск и цвет нашему обществу, склонна была вглядываться в людей преуспевающих и красивых, пусть безнравственных и каких угодно, и копировать нюансы их стиля, манер и даже образа мыслей – в той степени, в какой это не вступало в противоречие с ее собственными убеждениями: тем самым она пыталась отточить собственное очарование. И в силу тех же соображений люди безусловно высоконравственные, но при этом обделенные умом, средствами или положением в обществе, как правило, не привлекали ее внимания – она ограничивалась лишь самыми надежными из них и их расположения как раз добивалась. Подобная хитроумная самозащита у кого-то могла вызвать восхищение, меня же лишь озадачивала, а подчас и раздражала. Я начинал понимать – вернее, мне так казалось, – что жена поставила перед собой задачу укрепить собственные позиции с помощью уловок, которых можно набраться у подобных негодяев, при этом никак не запятнав ни себя, ни собственный безмятежный брак.

Я же все это время проводил в унынии, тревогах и досаде, причем они день ото дня усиливались, поскольку в мыслях я постоянно перебирал чужие любовные истории, которые мне казались куда счастливее моей собственной. Я завидовал чужому благополучию. О юность, юность, юность! Красота! Ее опаляющее притяжение! Я пришел к выводу, что легче умереть, чем жить, не испытав благосклонности ни одной ослепительной красавицы! При этом я твердо придерживался мнения, что поскольку я человек женатый, то ни за что не подпущу к себе ни одну женщину – будь она молодой или старой, доброй, дурной или никакой! И уж тем более ни одну из тех, которые в то время могли заполнить раму моей фантазии. Будь я увереннее в себе и не цепляйся так за собственные убеждения, те или иные вполне очевидные признаки или доказательства противоположного могли бы меня поколебать, – но уверенности в себе я не испытывал.

Стоял июнь погожего лета, мы поехали погостить к родственникам жены в Д. – городок, расположенный в одном из тех больших штатов, что прилегают к Арканзасу. Я уже успел перезнакомиться почти со всеми родичами своей супруги, они были мне по душе – по душе и теперь. То были приятные, домовитые, пусть и крайне традиционные люди, пользовавшиеся уважением за свою честность, трудолюбие и прочие великолепные качества, за счет которых в обществе и образуются самые прочные и неразрывные связи. Почти все они были вполне состоятельны, занимались торговлей, банковским делом или сельским хозяйством, все проявляли друг к другу искренний интерес – по крайней мере, пристально следили за тем, чтобы никто не опускался ниже уровня идеалов и стандартов сообщества или класса, к которому они принадлежали. Что касается нас, мы пользовались их уважением как более чем достойный пример принадлежности к их общественному укладу, равно как и успеха, к которому все они стремились.

Край, в котором они обитали, с первого же взгляда пришелся мне по душе, хотя и представлял собой скучную равнину, которая тянется почти повсеместно к западу и востоку от Миссисипи. На солидном расстоянии друг от друга встречались небольшие серо-белые унылые деревянные городки – в каждом Главная улица, один-два церковных шпиля, горстка лавчонок и разбегающиеся в разные стороны, далеко не всегда затененные деревьями жилые улицы, столь характерные для тогда еще не вполне сформировавшейся Америки. В городке, где они обитали, насчитывалось около полутора тысяч жителей, все одного работящего провинциального типа. Домик, который занимали родители жены, был простым, приземистым, в восемь-десять комнат и стоял в самом конце улицы – за ним был только еще один (кстати, в этом последнем доме жил другой их зять, игравший довольно важную роль в местной политике). Никаких потуг на позерство или роскошь. Да, в некоторых местах уже распространились автомобили, но не здесь. Вместо них – лошади, тележки, кибитки и жуткие проселки, по которым все это ездило. Во всех справных домах, даже самых зажиточных, держали коров, свиней, гусей и куриц. К западу, востоку и югу тянулась плоская прерия, по которой тут и там были раскиданы домишки, деревья, амбары, но по большей части то был плоский, открытый всем ветрам, иссушенный солнцем мир. А какие поля! То на них шелестела и волновалась зеленая пшеница, то желтели поспевающие колосья. Немногочисленные деревья одинокими косматыми силуэтами выступали на фоне бескрайнего неба. По железной дороге-одноколейке шли поезда – она была частью большой магистрали, – но здесь останавливались редко. Фермеры и чужаки приезжали в город на тележках, в кибитках или верхом и со всеми сердечно здоровались: «Как жизнь?»

Должен признаться, что в этом благопристойном мире я – человек со склонностью скорее к словесности, чем к торговле, – поначалу чувствовал себя не в своей тарелке. Позднее, благодаря приязни к его обитателям, все-таки ощутил себя как дома. Видимо, поскольку я совсем не походил на большинство других их зятьев – ведь я был писателем или, так сказать, «художником», существом довольно загадочным, которое, по неведомым причинам, может позволить себе бездельничать, гулять, праздно сидеть за столом и что-то там царапать пером по бумаге, – на меня смотрели снизу вверх и всячески меня превозносили. Кроме того, я всегда, даже в будние дни, носил одежду, которая здесь считалась праздничной или выходной, тогда как почти все остальные – банкир, бакалейщик, политик, священник, – по крайней мере, на неделе одевались куда менее вычурно, пусть живописно и практично (при этом обладая материальными средствами, на какие я в те времена и надеяться-то не смел!). Соответственно, несколько недель кряду – на всем протяжении нашего визита – среди них царила весьма праздничная атмосфера. Мы были людьми «другими», а следовательно, интересными. Повидаться с нами постоянно являлись разные сыновья и дочери, состоявшие или не состоявшие в браке. Были они людьми смешливыми, жизнерадостными, любили сельские розыгрыши и шутки, с приязнью и преданностью относились ко всем, кто входил в их непосредственное окружение. При этом было совершенно очевидно, что между ними зачастую так и кипели подспудная зависть и соперничество. Мне они были интересны как типажи, и я пытался под них подстраиваться, по мере сил разделяя и заимствуя их расположение духа.

Отпуск я собирался посвятить литературному труду, этим и занимался все свободное от отпускных развлечений время. Через несколько дней я всей душою влюбился в эти края – в знойные поля без края, тихие улицы, длинные пыльные дороги, фермеров и горожан, простой домовитый уклад их жизни. Тут же рядом находилось кладбище, повествовавшее о шестидесяти примерно годах существования городка, я изучал на нем надгробия. В миле-другой бежал между сырыми берегами затененный деревьями ручеек, я садился там и удил рыбу. На пути туда находилось зимнее жилье зажиточного фермера-скотовода, близкого соседа нашего семейства, – на лето дом отдавали моим тестю и теще. Именно в этом доме, в большой прохладной и чопорной «зале» – такие бывают в большинстве фермерских домов, – я определил свой письменный стол, разложил на нем книги и бумаги.

И все же посреди этой долгой череды золотисто-солнечных дней, несмотря на гудение пчел, далекий перезвон коровьих колокольчиков, благоухание цветов, перекличку и щебет птиц, печальное посвистывание поездов вдалеке, я был несчастен. Образовавшуюся пустоту не могли полностью заполнить ни красота окружающего, ни дружеское общение со всеми его развлечениями и удовольствиями. И ночью и днем, под ясными звездами, я мечтал о любви и красоте, загадывал желания. Ибо – смотрите же! – жизнь, пора любви, красота – все ускользает прочь! Мои лучшие годы! А все эти люди, при всей моей к ним приязни, были провинциалами – и навеки ими останутся. Тут нет их вины. Они не способны думать о том, о чем думал я, сознавать всю суть моих грез. Я прекрасно видел, что их духовный горизонт ограничен церковью. Именно к ней они обращались в тяжелые минуты мирской жизни, ибо она обещала блаженство в жизни горней. Книг здесь не водилось, картин тоже и музыки, что же до чаяний… что ж, порой встречались люди, которые чего-то чаяли, но… Соответственно, предаваясь чтению Китса, Шелли, Харди, Омара и наблюдая за чередою дней, я то радовался, то печалился. Жена, разумеется, старалась поддержать меня и умственно, и духовно, но я от нее устал, предпочитал оставаться наедине и работать, читать, гулять или думать.

А потом в один прекрасный день явился – поприветствовать нового «родича» и, разумеется, разобраться, что он за птица, – еще один мой свойственник, которого раньше я не видел, тот самый Хаудершел, с женой и дочерью; последней было лет семнадцать-восемнадцать, и была она розовощекой, смешливой и жизнерадостной – лучше не пожелаешь. Сколь неподдельно безыскусной и милой бывает юность – стройной, грациозной, гармоничной, свежей, украшенной, в ее случае – изобилием пшенично-золотистых волос, большими влажными серо-голубыми глазами, маленькими ладонями и ступнями. Говоря коротко, с первого же взгляда я, в силу переполнявшей меня от неприкаянности романтической тоски, пришел к выводу, что она воплощает в себе тот самый образ физической привлекательности, который сложился в моих мечтах. При этом – полное невежество в отношении жизни и книг, это было видно сразу; вместе с тем – по крайней мере, при мне она демонстрировала именно это – веселость духа, основанная на неопытности и иллюзиях. Эти невинные улыбки, без грана кокетства! Этот звонкий смех! Это ошеломительное ощущение неисчерпаемого здоровья! Эти стремительные, легкие, грациозные движения! «О небеса! – едва не воскликнул я. – Какая отрада, какая естественность!» Ибо чувствовалась в ней беззлобная задиристость, без всякой примеси злонравной нарочитости, – и это меня очаровало. «Воистину, – в первый же миг сказал я самому себе, – передо мной человек, наделенный природной доброжелательностью того, кто слишком плохо знает жизнь и потому считает, что мир лучше, чем он есть на самом деле!»

А ее отец! Этот высокий, сухопарый, заскорузлый персонаж! Воистину, он воплощал в себе хлесткую силу кнута – и невежество десяти кнутов. Рысьи глаза, раздутое самомнение, подозрительность и скрытность – полагаю, таким и пристало быть федеральному маршалу. Мне стало известно, что по долгу службы он уже успел поймать парочку довольно опасных преступников, а помимо того, если я правильно помню, двоих он «правомерно» уничтожил. Тщеславный, отважный, упрямый, при этом скупой на слова, он ходил в длиннополом сюртуке, а на голове у него красовалось широкополое сомбреро, столь любимое в американской глубинке, – на поясе, уверен, он носил парочку пистолетов. При этом в кругу родных и знакомых был он само добродушие и, вне всякого сомнения, испытывал к своему клану самые теплые чувства. Горе всякому, кто ненароком обидит кого-то из его близких, думал я, хуже того: он поступит, как иной головорез из Кентукки, одержимый жаждой кровной мести. Жена его, как я уже говорил, была малоросла, разговорчива – стрекотала как сверчок, суетилась, скакала то тут, то там. Она постоянно сыпала всякими историями, иллюстрировавшими поступки и причуды ее мужа и прочих обитателей их захолустного мирка. Жили они, как я выяснил, в двадцати пяти милях от нас, в Арканзасе, среди предгорий и живописных речных долин – в краю, совсем не похожем на плоский здешний.

Однако из всего этого семейства внимание мое привлекла одна только дочь, Релла. Увидев ее однажды, я уже не мог более отвести глаз, все смотрел, как она ходит по дому, бегает по поручениям родичей в лавки, а под конец дня жизнерадостно помогает бабушке накрыть стол к ужину. Воистину, думал я, передо мной совершенно ослепительная красота. При этом столь необычайная – и столь непросвещенная. И как же меня к ней тянуло – к этой красе, красе, красе! Довершив мое порабощение, она сразу же сочла меня, причем с полнейшей невинностью и искренним расположением, членом своей семьи. С тех пор она называла меня дядей Даном и, судя по всему, причисляла к тем удачливым мужчинам из своего семейства, которые имели полное право ожидать, что и она, и остальные женщины будут постоянно о них печься. «Господи, какая красота! – ахал я. – Какие глаза! Какие губы! Какие волосы! Какая стройная, гибкая фигура!» Наблюдая за ней, я не мог удержаться от мысли: как могла эта непритязательная пара, ее родители, произвести на свет подобное совершенство!

После, впрочем, я – как оно мне было свойственно в те дни – решил, что девушка эта не для меня, и приготовился к унылым попыткам извлечь из ситуации хоть какую-то радость. Кстати, я чувствовал на себе взгляд жены, настороженный и ревнивый. Я знал, что от нее не скрыть никакие проблески интереса с моей стороны, пусть даже самые невинные, – она тут же истолкует их как потенциальную, а то и предумышленную измену. В таких обстоятельствах вела она себя крайне неприятно, и ее шпионаж мгновенно вызывал у меня яростную неприязнь. Надо сказать, что она, со своей стороны, была права или как минимум оставалась в своем праве: она пыталась защищать собственные интересы, пресекать любые мои разрушительные поползновения. Но как быть со мной? С моими мечтами? А еще я думал о том, что даже для сохранения нынешней, весьма шаткой стабильности наших отношений нужно нечто куда большее, чем настороженность, – и от этих мыслей камень ложился на сердце. Почему любовь угасает? Почему счастье конечно? Любое счастье! А ведь одна лишь любовь – это я знал точно – способна сберечь мечты. Своекорыстие тут бессильно. Я чувствовал в душе горестное, но совершенно бессмысленное сострадание к жене. Но велика ли ценность сострадания к человеку, который не способен вызвать в вас подлинных чувств?

Прошла первая ночь, и к утру я с удвоенной остротой ощутил, какое сильное раздражение вызывает во мне все это: мой брак, мои ограниченные, поднадзорные действия, а в итоге и сама жизнь. Господи боже! Я скован, стреножен, заточен! Зачем я, на самой заре жизни, обездвижил себя в погоне за счастьем? Какая глупость – повязать себя подобным образом! Неужто я никогда не вырвусь на свободу? А тут рядом эта жизнерадостная смеющаяся красавица, которая – не допусти я ранее ошибки – могла бы стать моей. Но… но так ли это? Можно ли вызвать в ней ко мне интерес? Нет, нет, нет! Женатый или неженатый, как я могу… при моей-то непривлекательности… привлечь ее? Тем не менее я не без удовлетворения выяснил, что первый день прошел – а она никуда не делась. Не улетела, и – влюбленный или нет – я сохранил за собой блаженное право на нее любоваться. Кроме того, к несказанному моему счастью, на второй день выяснилось, что они прогостят целую неделю.

И все же в то утро я понуро побрел к своему столу, полагая, что разумнее будет затвориться от всего происходящего. Ведь моей она все равно не будет – так зачем терзаться? Однако в середине того же дня, бездельничая, потому что безделье будто бы разлилось в воздухе, я сидел в гамаке и наблюдал, как она вдвоем с кузиной, дочерью местного политикана, носится вокруг – они в шутку ссорились из-за какой-то безделушки. Позднее, привлеченные моим дружелюбным смехом, они подошли к гамаку и сели со мной рядом, каждая взяла меня за руку, и они принялись рассматривать книгу, которую я читал. Книга им показалась неинтересной, и они быстро нашли себе забаву – стали меня раскачивать, хотя я и притворялся, что этого не хочу. К этому моменту сама близость этой девушки действовала на меня опьяняюще. Полнота ее красоты дурманила меня, пробуждала голод. Томление чередовалось с мучительным ощущением краткости этого несказанного счастья, равно как и полной моей неспособности привлечь, видом или действием, хоть какой-то интерес этого прекрасного юного невинного создания. Ни одно смертное снадобье не подействовало бы так сильно. Вотще я твердил себе, что, если я хоть взглядом выдам даже малую толику своих чувств, она станет потом тщательно меня избегать, причем не только она, но и ее родня тоже… Вотще! Меня тянуло к ней против воли. И с какой силой! И тем не менее – по крайней мере, на текущий момент – мне удавалось разыгрывать снисходительного молодого дядюшку старше ее на четырнадцать лет, погруженного в себя, готового забавляться, но далекого от подлинных чувств. Не для меня она! Не для меня. И вот, с тяжелым сердцем, ибо какой далекой казался этот юный мир, в котором никогда более не получить мне гражданства, я уже было сдался и решил вернуться в рабочий кабинет.

И тут – о чудо из чудес! – мне вдруг показалось, что она стала даже игривее прежнего, запрыгнула ко мне в гамак и попыталась меня то ли выпихнуть, то ли перевернуть. Прикосновение ее рук, тела – напор ее неотразимой юной силы! Потом же она отобрала у меня книгу и принялась читать с нарочитой серьезностью, совсем близко придвинув свою дивную головку к моей голове. А потом вдруг – это я тоже подметил – увидела, что подходит моя жена, выпрямилась, отстранилась. Так, подумал я, что бы это могло значить?

В тот же день, когда я вернулся к столу, поработал и пришел обратно, одна из кузин моей жены вызвалась, взяв мотыгу, выполоть с лужайки молодые платаны; я к ней присоединился, орудуя столовым ножом и вилкой за отсутствием другого инструмента. День стоял дивный, и мысли мои скоро умчались к той, что была невыразимо выше всего земного и сделалась предметом всех моих желаний. Каким волшебством предстали мне солнечные пятна на траве, тень деревьев, пронизанных солнцем, простенький дворик с лужайкой! Или не видел я всего лишь час назад, как она тут проходила? Четыре дерева, росших на равном расстоянии друг от друга на противоположной стороне улицы, отбрасывали благодатную тень. Если бы посидеть тут с нею! Но в гамаке ныне восседал маршал, который решил позубоскалить над нами и нашей работой.

– Приезжали бы лучше ко мне на ферму, – поддел нас он. – У нас там сорняки куда сочнее!

– Посмотрел бы я на ваши сорняки! – с надеждой откликнулся я.

– А вот дайте себе труд приехать и хотя бы взглянуть, – насмешливо ответил он.

Искушение согласиться было сильно, однако тут явилось само совершенство – оно ходило на деревенскую почту за письмами. Сразу же, посмеиваясь над нашими тяжкими трудами, нашло вилку и присоединилось к нам. Надев тускло-голубой фартук, который только добавил блеска ее золотистым волосам, Релла пристроилась неподалеку и тоже принялась копаться в земле, то и дело подшучивая:

– Экий этот сорняк корень отрастил! Боюсь, мне самой его не вытащить!

Разумеется, я тут же пришел ей на помощь.

А потом – видя, что она в прекрасном настроении, – я почувствовал острое желание с ней поиграть. В этой связи я предложил игру в ножички, она согласилась, тут же, впрочем, объявив, что запросто обыграет и меня, и любого другого. Я вытащил перочинный нож, мы сели на траву напротив друг друга. Я заметил, что в жестах ее появилась невинная нарочитость. Перед каждым броском она наклоняла голову и азартно раскрывала ротик, а бросив неудачно, жалобно надувала губки. Мне было не до игры – я смотрел на нее. Влажные завитки, прилипшие ко лбу! Насмешливая сосредоточенность взгляда! Дивный искусный ритм движений! Один раз, держа ножик у подбородка перед самым броском, она посмотрела мне прямо в глаза. Душа моя зашлась. Этот мечтательно-трепетный взгляд – манящий вдаль, будто внутри у нее плескалось синее море, испещренное точками романтических парусов: что это могло означать? А потом она произнесла тихо, почти шепотом:

– Я не попаду, если вы будете на меня так смотреть.

– А мне того и надо.

Я не отводил глаз, ошарашенный ее откровенным кокетством, ощущая, как сильно мне недостает галантности, мужества и шарма. К нам присоединился еще один родственник, не понявший сути этого тет-а-тет, мы стали играть втроем, а впоследствии вчетвером. Я через некоторое время удалился, чтобы предаться мыслям о ее словах и о сиянии ее красоты. Много часов я не мог делать ничего, кроме как сидеть и мечтать о ней – смятенный, онемевший от восторга. Я не верил – не решался поверить в то, что вызвал у нее интерес. Это непредставимо. И тем не менее… этот игривый и одновременно пытливый взгляд; этот взволнованный и дразнящий смех, когда мы были наедине. Я отправился через улицу, сел за рабочий стол, терзаясь сомнениями и изнемогая от предвкушений. Незадолго до шести, к величайшему моему изумлению и восторгу, я увидел ее снова – она принесла вазу с настурциями и графин с водой: передала их через окно, перед которым стоял стол.

– Тетушка В. попросила меня принести, – сказала она, сопроводив слова теплым дружелюбным взглядом. И потом: – Начинайте готовиться к ужину. Я испеку печенье. Вы любите печенье?

– То, которое испечете вы, мне обязательно понравится, – ответил я, причем смысл самих слов затмился ее очарованием и той жизнерадостностью, с которой она делала абсолютно все. – Но как же мне нравится ваша прическа! – добавил я, ничего лучше не придумав.

– Ах, если вы станете мне такое говорить, уж я вам столько всего прекрасного наготовлю!

– Вы сама прекрасная. Не нужно мне ничего готовить. Вы не против, что я вам это говорю? – Я бросил на нее умоляющий взгляд.

Она пошла прочь, но без малейшего намека на страх или досаду – так, будто не сочла мои слова неуместными, просто решила не отвечать. Я оценил ее мудрость и тоже промолчал. Зато я рассматривал ее, пока она пересекала пыльную желтую улицу, все еще жаркую, хотя вечерняя прохлада уже была на подходе. Судя по фигуре, она могла стать божественной танцовщицей. Я был вне себя от восторга. Возможно ли, что между мною и этой девушкой, между мужчиной в летах и этим бутоном, проклюнулось взаимопонимание, которое, будь я свободен, могло бы принести мне столь упоительные плоды?

Но пока я размышлял, за мною пришла жена, и сразу – как душа изнемогла! Чем все это может закончиться? Что может меня ждать, кроме безнадежного, бесплодного обожания, которое завершится отвержением и запретом? Тем не менее мною овладела страсть, и в чувствах моих воцарилась полная кутерьма. А вокруг – сияние дивного лета, буколический плодородный край. Огромный красный шар на западе, который лишь сейчас скатился ниже уровня травянистых лугов. И какой воздух – дурманящий ароматами, густой, цветочный, колышущийся. Совсем неподалеку мычат коровы. Щебечут птицы, собираясь ко сну. Тени удлиняются, небо скоро вызвездит… Я стоял возле задней двери лицом к западу, вздыхая по поводу своей тяжкой участи и разглядывая вид – мечту художника.

На следующее утро под благовидным предлогом – принести мне графин воды и еще цветов (я не понимал, как моя жена позволяет ей оказывать мне эти услуги) – Релла вошла в комнату, где я работал. Встала у моего стула, глянула через плечо на исписанную до половины страницу:

– Какой у вас почерк прямой да убористый! Вы прямо будто задом наперед пишете! А видели бы мои каракули! – Она склонилась надо мной, ее лицо – вернее, щека – оказалось совсем близко. Задорно хихикнула. Меня будто объяло пламенем.

– Нечего мне льстить! – Я задыхался. – Пишу я дурно, и вы это знаете. Но покажите же, как это делаете вы. Уверен, что у вас прекрасный почерк.

– Куда там. – Она фыркнула. – Уж как меня только в школе не бранили! Один раз учительница даже побила линейкой по пальцам. Всегда говорила, что у меня «пэ» и «эр» не различить. Вот, смотрите!

– Глаза ваши как звезды, – откликнулся я. В них я и смотрел, когда произносил эти слова. Более того, я обвил рукой ее талию – она вспыхнула и воскликнула: «Ах!» Тут же я привлек ее к себе – золотистые волосы оказались у самых моих губ. Щеки ее рдели, в глазах застыло выражение слабости и покорности. Губы наши соприкоснулись. Она резко распрямилась.