Текст книги "Галерея женщин"

– Бог ты мой! Пощадите, не так сразу! Хорошенького понемножку, по доллару, не спеша… Сердце не выдержит, когда тебе промежду прочим обещают такие деньги. Вы это бросьте!

– Тсс! – раздалось у меня за спиной, как только Гифф заговорила снова. – Не нужно понимать ее слова слишком буквально. Для нашей Гифф и пятьдесят долларов, и сто – «крупная сумма», а десять центов – что для большинства десять долларов. Ваши пятьдесят или сто, скорее всего, означают пятьсот или тысячу. Семнадцатого января сами увидите.

Я приструнил свои расходившиеся нервы. Мысль о внушительной сумме чуть не свела меня с ума.

Немного погодя, обрушив на меня сверкающую лавину поэтических цитат, какую сумели бы исторгнуть из себя разве только несравненная Лора Джин и божественный автор «Полыни»[20]20
  Имеется в виду английская писательница Мария Корелли (наст. имя Мэри Маккей; 1855–1924), автор романа «Полынь. Парижская драма» («Wormwood: A Drama of Paris», 1890) о безответной любви и пагубном пристрастии к абсенту.


[Закрыть], Гифф сделала предсказание, о котором я вспомнил семь месяцев спустя – в обстоятельствах, один к одному совпавших с ее описанием.

– В ваших чайных листьях я вижу подобие стола, – произнесла Гифф. – Мне кажется, это не домашний стол. Он дощатый, грубо сколоченный и стоит под деревьями. И вы сидите за ним… Вы куда-то поедете и будете сидеть в саду за этим столом. Рядом с вами кто-то стоит, – по-моему, девушка. Она что-то протягивает вам.

– Все, хватит! – театрально запротестовал я. – Ни слова больше! Нельзя так безответственно смущать покой честного труженика пера. Моя участь и без того незавидна. Теперь я буду строить бесконечные догадки. А для чего, какой мне от этого прок?

И все сбылось! Самое смешное – девица, которая потом будет все лето приглядывать за мной, уже стояла рядом! И немедленно одернула меня.

Allons![21]21
  Здесь: Идем дальше! (фр.)


[Закрыть] Наступило семнадцатое января – и что же? Никаких признаков денег, ни единого намека на их возможное появление в обозримой перспективе. Вот и верь после этого гадалке! Где мои обещанные пятьсот, не говоря о тысяче? Однако на следующий день, восемнадцатого, в одиннадцать утра раздался телефонный звонок. На проводе оказался английский антрепренер – Чарльз Коберн, представьте себе![22]22
  У этого персонажа имя американского актера театра и кино, директора собственной театральной компании Чарльза Коберна (1877–1961).


[Закрыть] Ему на глаза попалась одна из моих опубликованных пьес. Он недавно открыл театр (в двух шагах от дома, где я снимал квартиру) и подыскивал для первой постановки подходящую вещь, которая гарантированно привлекла бы внимание публики. Права на мою пьесу свободны? Свободны. Соглашусь ли я предоставить ему опцион на ближайшие несколько месяцев? Охотно. Но интересно за сколько? Тысяча долларов наличными. Пауза. Затем – когда? Сразу! Он очень признателен мне, со мной скоро свяжутся. Адье, подумал я, вешая трубку, жди-пожди!

Я вышел в кафе пообедать и вернулся в половине третьего. В три зазвонил телефон. Я занят? Да нет. Не смогу ли я прийти в контору мистера Коберна – это буквально за углом? Смогу. Хотя нет, погодите, ему сейчас нужно выйти по делу, так что он сам заглянет через несколько минут. Я дождусь его? Дождусь. Через пять минут звонок в дверь. Входит мистер Коберн, в руке у него контракт и чек. Прочту ли я контракт? Я прочел. Все ли меня устраивает. Все. Тогда пройдемся до ближайшей нотариальной конторы? Пожалуй. Мы вместе вышли на улицу. Я подписал контракт. Подпись заверили, мне вручили дубликат и чек на тысячу долларов.

– Провалиться мне на этом месте!

– В чем дело? – вскинул брови предполагаемый режиссер-постановщик моей пьесы.

– Так, ничего. Вам не понять, да вы и не поверите, но в прошлом месяце гадалка предсказала, что именно в это время я получу именно эту сумму!

Мой режиссер взглянул на меня и равнодушно обронил:

– Забавно.

В тот момент его меньше всего интересовали гадалки. Возможно, про себя он решил, что я порядочный болван.

Болван или нет, я был потрясен и, вернувшись к себе, предался размышлениям о феномене предсказаний, о его научном, философском, материальном и спиритуальном значении. Ведь если нечто еще не произошло и, соответственно, в своей полноте никому не известно, но при этом отдельные детали будущего можно предсказать за несколько недель или, как я потом убедился, месяцев до фактического свершения, что же такое наша жизнь? Определенно не просто случайный процесс, подверженный ежедневным, ежечасным, ежесекундным трансформациям наподобие тех, какие мы наблюдаем в бегущей воде или плывущем по небу облаке, и определенно не все сводится к хаотичному соединению химических веществ и элементов. Нет, и еще раз нет! Скорее это на мгновение явленный нашему взору незавершенный, лишь постепенно проступающий узор, который замышляется и ткется где-то не здесь, долго и тщательно, чтобы в конце концов окутать всю поверхность вращающегося вала Земли. Как может быть иначе? Как предсказать то, что никаким другим способом узнать нельзя? Потом я часто излагал свою теорию тем, кто пытается заглянуть за узорчатую тканую завесу в надежде разгадать непостижимую загадку нашего бытия – пытается пока что безуспешно.

Что касается ее второго пророчества… Хотя нет, это подождет. Сперва я хотел бы немного углубиться в историю Гифф и рассказать все, что мне удалось самому по крупицам выведать у нее или узнать от разных друзей, которых я к ней посылал. В пору нашего знакомства она жила на пятом этаже старого, обветшалого доходного дома на Седьмой авеню, между Двенадцатой и Тринадцатой улицами. Мерзкой нью-йоркской зимой ее крохотная холодная комната обогревалась керосиновой печкой. Между прочим, тогда ей уже стукнуло пятьдесят. И ни души вокруг – ни друзей, ни родных. И твердо рассчитывать она могла только на заработки подавальщицы в дешевом кафе. Но никому из знакомых мне Мидасов не дано было принимать жизнь с таким несокрушимым доверием и уж тем более с таким спокойным осознанием своей зависимости от других, даже если бы к их порогу свезли все золото мира. С годами я начал постигать, что не все дается людям за деньги.

Как я уже говорил, у Гифф было сильно развито религиозное чувство, и в дополнение к основному доходу официантки в одном из заведений тогдашней сети закусочных под общим названием «Кодингтон» (или что-то вроде того) она немного подрабатывала игрой на органе в соседней церкви, к которой прилепилась вскоре после переезда в Нью-Йорк. Церковь объединяла членов какой-то независимой миссионерской общины, провозгласившей себя то ли «Звездой надежды», то ли «Открытой дверью», точно не помню. Гифф играла на органе примерно так, как играла бы в своем заштатном городке героиня Лоры Джин Либби, – на слух подбирая мелодию, медленно, торжественно и задушевно: смесь гимна и песенки про милый отчий дом[23]23
  Имеется в виду популярная песня Г. Бишопа на слова Дж. Х. Пейна «Home, Sweet Home» (1823).


[Закрыть]. По субботам и воскресеньям достойный пастор предпочитал игру другого, чуть более умелого органиста, отводя Гифф только среды и пятницы. За каждое выступление она получала аж двадцать пять центов. Что за гонорар, спросите вы. Я и сам никогда не мог этого понять. Возможно, святой отец полагал, что ее безотказность и преданность чего-то стоят, а двадцать пять центов – ровно настолько больше, чем ничего, чтобы казаться чем-то. Апропо: по праздникам Гифф гадала на церковных ярмарках – за десять, двадцать пять, пятьдесят центов с носа, в зависимости от публики, но всю выручку отдавала церкви, повышая свои шансы получить не сейчас, так потом, не на земле, так на небе сладкий пирожок[24]24
  В англ. «Pie in the sky, by and by!» – слова из песни американского рабочего активиста Джо Хилла «Проповедник и раб» («The Preacher and the Slave», 1911), в которой святоша внушает рабочему, что ему нужно трудиться и молиться, а свой кусок пирога он получит на небесах. Выражение «pie in the sky» стало синонимом пустых обещаний, напрасных надежд.


[Закрыть].

На каком-то этапе своей чрезвычайно скромной карьеры Гифф не только раздобыла маленькую, завалящую арфу, от которой сама приходила в безумный эстетический восторг, но и научилась играть на ней, вернее, с грехом пополам наигрывать знакомые мелодии. Позже она призналась мне, что молит Бога послать ей арфу побольше: сидеть за полноразмерной арфой, задумчиво перебирая струны, – ее давняя мечта. Это было бы так артистично, так аристократично! И когда я счел своим долгом заметить, что она и с нынешним своим инструментом прекрасно смотрится, то в ответ услышал: «Да, конечно, но настоящих леди всегда изображали с большой арфой, это намного красивее и благороднее» (и музыка тут ни при чем, добавил я про себя). Со временем, после усердных молитв, ценой немалых жертв и ухищрений со стороны Гифф – в ущерб желудку и легким, и без того нездоровым, – Господь таки послал ей арфу среднего размера и неописуемой красоты, по собственному ее выражению. Да, всемилостивый Господь внял ее мольбам (такое случается) и в конце концов направил ее стопы туда, где она обрела желаемое, – в старую аукционную лавку: там в пыльном углу Гифф и углядела свою арфу. Не то за одиннадцать, не то за пятнадцать долларов, если я правильно помню, ей позволили забрать сей редкостный экземпляр, чтобы, очистив его от грязи и заново позолотив, явить себя миру в артистическом всеоружии. С тех пор я часто думал, что ее необычайная слабость к этому инструменту диктовалась, вероятно, той же эксцентричной тягой к изысканным и дорогим вещам, каковой только и можно объяснить горностаевую горжетку и боа из перьев. Откуда могло взяться это неодолимое желание? Ответ один: оно было органически присуще ей как отголосок той эпохи – или того душевного строя, – когда законодателем вкуса для всех американских леди был «Дамский альманах Годи»[25]25
  «Godey’s Lady’s Book» (англ.) – женский ежемесячный иллюстрированный журнал (1830–1878), издававшийся Луисом А. Годи; после его смерти выходил под названием «Godey’s Magazine» (до 1896 г.).


[Закрыть].

Стоит ли говорить, что все это никоим образом (ну разве только в крайне уклончивой, завуалированной форме) не было связано с сексом и законом воспроизводства жизни. В свои пятьдесят Гифф оставалась образцовой девственницей и скромницей с чистой, невинной, голубиной душой. Изучив ее вдоль и поперек, я мог поклясться, что малейший крен в разговоре по направлению к неблаговидной подробности существования всего живого тотчас же отразится на ее морщинистом лице трогательным румянцем – не от возмущения, о нет! Краска к ее щекам приливала единственно от девичьей стыдливости.

Однажды Гифф поведала мне, как начала гадать. Дело было так. Еще в Канаде, до переезда в Соединенные Штаты, она пыталась увидеть что-нибудь на дне своей чайной чашки, насмотревшись на других, которые таким способом предсказывали ей ее судьбу. Постепенно Гифф стало казаться, будто она и впрямь видит множество разных вещей: идущих куда-то мужчин и женщин, летящих птиц (она уже знала, что это к счастью), равно как и менее благоприятные приметы: черную лошадь, которая символизирует болезнь или смерть; железнодорожные рельсы – путешествие по земле; лодку на волнах (или без волн) – путешествие по воде и так далее. Всего не перечислишь. Можете сами изучить ее предсказания и дополнить список.

Вскоре Гифф обнаружила, что людям нравится слушать о том, что ждет их впереди, и не важно, правду им говорят или нет. По прошествии некоторого времени, пока Гифф гадала совершенно даром, скорее из интереса, ей все чаще начали сообщать, что ее предсказания сбываются. И кое-кто из благодарных счастливчиков по доброте душевной давал ей монетку достоинством десять или двадцать пять центов. Так в сознании Гифф, которая всегда тяжело работала, чтобы свести концы с концами, и при этом вечно сидела на мели, забрезжила смелая мысль: если у нее получается гадать, и она будет честна и принесет людям пользу, почему не использовать свое умение как источник дохода?

Все бы хорошо, но гадание – занятие греховное, по ее тогдашним понятиям. И, кроме того, в обществе бытовало мнение, что зарабатывать гаданием на жизнь не совсем прилично и никакая леди до такого не опустится. Соответственно, прежде чем отважиться на рискованный шаг, ей следовало представить это дело на суд Божий. Она упала на колени и стала молиться, и через несколько часов Бог сказал, что ежели она обещает говорить только правду и только то, что во благо, как она это видит и чувствует, то ладно, пусть себе гадает на кофейной гуще. Поэтому Гифф всегда говорила только то, что действительно видела или чувствовала.

Но вернемся к тому давнему периоду биографии Гифф, когда ее заперли в сумасшедшем доме, – к событиям, которые с тех пор преследовали ее как навязчивый кошмар; вернемся к ее подозрениям на грани уверенности, от которых она даже не пыталась избавиться. Думаю, последнее обстоятельство так или иначе связано с «семейным комплексом», присущим не только ей, но в какой-то мере всем нам: я имею в виду неистребимое желание самоутвердиться в кругу людей одной с нами крови – удивить, поразить или превзойти тех, кого мы знаем с детских лет. Гифф несомненно страдала этим комплексом. Я не мог отделаться от ощущения, что она только для того живет и работает в Нью-Йорке, чтобы когда-нибудь получить шанс доказать вероломным родственникам свою состоятельность – доказать, что никакая она не «чокнутая», вопреки их наглым инсинуациям. Но никогда не наблюдал я у нее стремления отомстить им! С ее добротой и всепрощением невозможно было лелеять в душе злую обиду и мечтать о воздаянии, даже в отношении тех, кто, по ее версии, нанес ей смертельную, незаживающую рану. Вот почему заветным желанием Гифф, о котором она не раз говорила самым близким друзьям, было дожить до того дня, когда она сможет вернуться в Канаду «под звуки фанфар», как выразилась одна из моих непутевых и непоседливых подруг, и утереть нос дорогим родственничкам, представ перед ними преуспевающей нью-йоркской дамой. Необходимый реквизит: боа из перьев – одно; горностаевая горжетка – одна; аристократическая арфа – одна; чемоданы, набитые шикарными (уцененными или дармовыми) вещами, – в ассортименте. Уж если это не произведет впечатления на жителей захудалого городишки в окрестностях Торонто, тогда чем вообще их можно пронять?

Итак, обратимся к истории, которая для Гифф закончилась сумасшедшим домом. Из ее рассказа следовало, что милые родственники не сильно обрадовались, прознав о ее намерении раздать причитавшуюся ей долю семейного наследства бедным и неимущим. (Учитывая общий склад ее натуры, такой исход показался им весьма правдоподобным.) Они сговорились объявить ее сумасшедшей, а еще лучше – упрятать на всю оставшуюся жизнь в какую-нибудь частную психиатрическую лечебницу: с глаз долой – из сердца вон. Так, если верить Гифф, они и поступили: воспользовавшись ее болезнью, нагрянули к ней и, настояв на срочной госпитализации, обманом заперли в частной клинике, все равно как в тюрьме. Оказавшись во власти «тюремного» начальства, она вынуждена была подчиниться. Насколько правдива эта история, я так и не сумел полностью разобраться, но могу подтвердить, что описание всех сопутствующих обстоятельств изобиловало в высшей степени реалистичными и убедительными подробностями.

Полулежа в экипаже, который доставил ее в лечебницу (сидеть у нее не было сил), она тем не менее успела заметить – опять-таки, если верить ей, – что территория, примыкающая к этому заведению, выглядит импозантно и содержится в идеальном порядке. Еще она заметила кареты на подъездных дорожках к различным корпусам и каких-то людей, явно из обслуживающего персонала. Но, едва переступив порог, она по известным лишь ей причинам сразу поняла, что попала не в обычную больницу, и подняла крик, требуя, чтобы ее увезли оттуда. Слишком поздно! Ее поместили в маленькой, совершенно пустой комнате с белеными стенами и крохотным зарешеченным оконцем под потолком. Не успела Гифф опомниться, как к ней вошла свирепого вида санитарка и бесцеремонно приказала раздеться догола, предупредив, что к ее возвращению приказ должен быть исполнен. С этими словами санитарка вышла и заперла дверь на ключ. В ужасе от такого распоряжения (зная Гифф, нетрудно в это поверить), бедная женщина не стала снимать одежду. Вернувшись и увидев, что новенькая все еще одета, санитарка решила преподать ей урок послушания и силой сорвала с нее одежку за одежкой. Потом ее, больную и плачущую навзрыд (Гифф всегда настаивала на этой детали), затолкали в корыто – чуть ли не вверх тормашками! – и заставили скрести себя жесткой, как швабра, щеткой с вонючим мылом. Потом сунули в руки грубое полотенце и велели вытираться. Под конец ей выдали простую рубаху, в которой она должна была ходить все время своего пребывания в этом богоугодном заведении. (Спасибо заботливым родственникам!)

Пока Гифф сидела в заточении – а продолжалось это, по ее оценке, не меньше трех лет, – она совершенно потеряла счет времени. В клинику не доставляли ни книг, ни газет, и всех пациентов, за исключением совсем уж безнадежных сумасшедших, постоянно занимали общественно полезным трудом, принуждая мыть полы и посуду, разносить еду, убирать в палатах и обихаживать тех, кто сам не справлялся. На первом этаже имелся большой и вполне презентабельный общий зал, приспособленный под столовую, куда их приводили строем три раза в день; мужчины ели в одном конце, женщины – в другом. Кормили, по словам Гифф, скудно, но сносно, грех жаловаться. Главное, против чего она восставала, – это сам факт пребывания в психлечебнице: Гифф твердо стояла на том, что никогда, ни на миг не теряла рассудка, и осознание чудовищной несправедливости, которую над ней учинили, терзало ее днем и ночью. Однако она не утратила веры в Бога и Его безграничную любовь, и в конце концов ей удалось совершить побег с помощью санитарки, проникшейся к ней симпатией и поверившей, что она стала жертвой коварного обмана.

От себя могу добавить, что ее наблюдения за жизнью этого специфического заведения свидетельствовали отнюдь не в пользу безумия, а, напротив, в пользу здравого, не лишенного проницательности ума. Гифф любила рассказывать, как однажды за ужином тучная полоумная женщина схватила со стола горчичницу и принялась невозмутимо есть, пока не вычерпала все до дна, хотя по лицу ее градом катились слезы: бедняжка не понимала, что это невежливо и, в конце концов, просто невкусно. Другая больная залезла под душ, когда никого поблизости не было, и открыла кран с кипятком – так и сварила себя заживо, не ведая, что творит. Запомнились мне и рассказы о том, как пациенты сидели рядами друг против друга и переругивались, пока тот или другой не распалял себя до последней точки и не вскакивал с места, чтобы немедленно выйти вон или вцепиться в обидчика; обычно в такие моменты кто-нибудь из санитаров быстро наводил порядок: драться и самовольно покидать помещение никому не разрешалось. Раз в месяц устраивались танцы под присмотром целой роты санитаров, и тогда танцевали все вместе – нормальные и ненормальные, мужчины и женщины. Еще я слыхал историю про рыжую ирландку – «бледную смерть», как прозвали ее пациенты. Втихаря поговаривали, будто бы рыжая фурия могла за непослушание удушить больного одной левой, якобы такое случалось. Это лишь некоторые из сюжетов, описанных Гифф с большой выразительностью и предельной ясностью, – и это что угодно, только не бред сумасшедшего.

Все время, пока Гифф сидела под замком, родственники о ней не вспоминали. А когда ей удалось сбежать, она побоялась предпринимать какие-либо действия против членов своей семьи и раскрывать свое местонахождение, побоялась даже оставаться на родине: слишком велик был страх, что ее снова сцапают и вернут в сумасшедший дом. Вот почему она решила перебраться в Соединенные Штаты – без гроша в кармане, не имея здесь ни друзей, ни знакомых. В одежде с чужого плеча Гифф нелегально перешла канадскую границу и попала в Детройт, где и началась ее вольная жизнь посудомойки. Мыть за всеми посуду ее приучили в психушке.

Но, думается, немаловажно отметить, что Гифф никогда по собственной воле не заводила разговора об этом печальном эпизоде своей биографии: если и говорила, то чтобы отделаться от назойливых расспросов кого-нибудь вроде меня. Ей больше подошло бы определение «неисправимая оптимистка»: несмотря на все невзгоды, как прошлые, так и настоящие, она не уставала вспоминать о дарованных ей благах и возносить хвалу Всевышнему. Работа посудомойкой, подавальщицей, прачкой или горничной – вот главное содержание ее карьеры практически до последних дней. А гадание, игра на органе и арфе просто вносили в ее жизнь приятное разнообразие и поднимали ее в собственных глазах, позволяя приобщиться к миру обеспеченных и преуспевающих, всех тех, кого судьба ведет совсем иными путями.

После переезда в Нью-Йорк Гифф постепенно пришла к мысли, что, соединив свои разносторонние навыки, могла бы путешествовать почти куда угодно: на морское побережье или в горы летом, на лыжные курорты – зимой. Достаточно устроиться официанткой или горничной в какой-нибудь летний дом отдыха или молодежный лагерь – и тебе обеспечен бесплатный проезд. А там в свободное от основных обязанностей время никто не запрещает пустить в ход все свои таланты – гадалки, арфистки, рассказчицы и так далее, – чтобы расширить круг общения и увеличить доход. Так, мало-помалу, при посредничестве упомянутой выше миссионерской церкви, апологеты которой обнаруживались в самых разных местах, и с помощью обслуги курортных заведений, куда она устраивалась на летний или зимний сезон (своим товаркам она гадала либо бесплатно, либо за чисто символическую мзду), Гифф начала сводить знакомство с отдыхающими, благодаря чему не только ее доход, но и ее репутация пошли в гору. Прогресс был настолько ощутимый, что под конец она, нимало не кривя душой, могла заявить о своем намерении провести лето в горах, а в первых числах декабря махнуть в Палм-Бич, Ормонд или Майами – и все это небрежным тоном избалованной богачки, не сомневайтесь! Конечно, далеко не сразу и на свой особый манер Гифф года за три-четыре до смерти стала частью светской жизни многих популярных туристических мест – Ашбери-Парк, Бельмар, Оушен-Гроув, Атлантик-Сити, Наррагансетт, горы Адирондак, Уайт-Сульфур-Спрингс, Палм-Бич, Ашвилл, Майами и иже с ними, где ее признали изумительной гадалкой все, кто желал заглянуть в будущее – как правило, с надеждой. Иногда то одна, то другая из наших общих знакомых докладывала мне о ее странствиях – мне, который месяцами торчал в знойном (или заснеженном) Нью-Йорке, не имея никакой возможности вырваться! Признаюсь, в такие минуты я даже завидовал ей.

В тот последний период жизни, как ни странно это покажется, Гифф сумела приобрести недвижимость, маленький участок земли под застройку (десять долларов авансом плюс десять – ежемесячный взнос) в славном городе Сент-Питерсберг, штат Флорида. По всей видимости, там она и планировала провести остаток дней. Примерно тогда же, то есть в свои пятьдесят пять или около того, Гифф начала осознавать, что, несмотря на талант предсказательницы и определенный финансовый успех, несмотря на Божью милость и защиту, в сущности, она одна-одинешенька в целом мире, и с годами такое положение не исправится, если ничего не предпринимать, и перво-наперво необходимо самой для себя решить, какая форма сожительства и с каким из живых существ была бы ей по душе. Надо сказать, она не питала пристрастия ни к кошкам, ни к собакам, ни к прочим домашним животным. А будучи убежденной, неисправимой старой девой, Гифф давно оставила надежду заинтересовать собой какого-нибудь мужчину, если предположить, что такая безрассудная мысль когда-то мелькала у нее в голове. Она надумала обратиться к намного более надежному, с ее точки зрения, источнику душевного комфорта и взять на воспитание сиротку, предпочтительно мальчика. Однако вскоре Гифф обнаружила, что усыновление – дело очень хлопотное. У нас в Америке для этого недостаточно быть просто хорошим человеком – необходимо располагать определенными средствами и собственным жильем, иначе органы опеки над детьми даже не посмотрят в вашу сторону. Словом, перед Гифф встала задача обзавестись домом и обеспечить себе гарантированный доход. Отсюда и возник купленный в рассрочку участок в Сент-Питерсберге, где должна была осуществиться ее мечта.

Чтобы полностью расплатиться за участок и оформить владение на свое имя, требовалось немало времени и усилий. Если я ничего не путаю, Гифф нужно было разом выложить около четырехсот долларов. Это не считая требования предоставить органам опеки убедительные доказательства своей способности содержать усыновленного ребенка. Какие доказательства? Не могла же она в качестве надежного источника доходов указать гадание на кофейной гуще! Не надо быть ясновидящей, чтобы предсказать последствия: никто не отдаст сироту на попечение гадалки. Но где взять иные, более стабильные средства к существованию? И наконец ее осенило: надо открыть на том же участке, примыкающем к пляжу, маленькое кафе или чайную, где усталый флоридский турист (не важно, какого пола), находившись по песку, мог бы дать отдых ногам, остудить в тени разгоряченную голову, подкрепиться чаем с кусочком кекса и заодно услышать от Гифф, что ждет его в будущем. Само собой разумеется, если она рассчитывает усыновить ребенка, органы опеки не должны пронюхать об этой дополнительной услуге – не потому, что это дурно, а просто потому, что американские арбитры политического и общественного мнения не сумеют или не захотят понять ее уговора с Богом.

К несчастью для ее затеи с чайным домиком и досрочным выкупом участка, требуемая сумма превышала тысячу долларов, а никаких новых, многообещающих источников дохода на ее горизонте не просматривалось. И все же (свидетельствую) Гифф не впала в уныние, наоборот, еще больше воодушевилась грандиозностью задачи, не переставая твердить, что уповает на помощь Господа Бога, ибо за всю ее жизнь Он ни разу не отвернулся от нее. (Здесь я, с разрешения читателя, встану и отвешу поклон.) Задолго до выкупа означенного участка корреспонденция фирм по производству сборных домов как на Востоке, так и на Западе Соединенных Штатов пополнилась депешами от некоей Гонории Гиффорд с просьбой срочно сообщить ей, во что обойдется изготовление и доставка в Сент-Питерсберг самого дешевого сборного домика или павильона, который должен выдерживать как минимум один большой красивый матерчатый навес того типа, что широко используется на флоридских курортах, в комплекте с набором «элегантной» садовой мебели, «отвечающей самому взыскательному вкусу» (определение принадлежит Гифф), а именно несколько столов и плетеных стульев. (Сдержи улыбку, о блистательный читатель! Снизойди к слабостям сирых и убогих!) Затем, если бы все сложилось удачно, Гифф нарядилась бы со всей изысканностью, какая пристала хозяйке столь фешенебельного, элегантного заведения, и приступила бы к «психологическим прогнозам» (я сам подсказал ей такую формулировку). Конечно, пришлось бы подумать и о рекламе для привлечения публики, иначе известности не дождешься. Вот только выражение «психологические прогнозы» смущало ее. Не вводим ли мы этим термином всех в заблуждение? Гифф не сомневалась, что именно чайные листья и кофейная гуща позволяют ей делать тонкие и точные предсказания, мистически видеть будущее. Можно ли назвать такие пророчества «психологическими»? (Читатель, помоги: можно или нет?)

И еще кое-что в связи с чайной в Сент-Питерсберге и идеей собрать воедино все ресурсы Гифф, чтобы проложить путь к усыновлению: банковский счет. Прежде чем начать действовать, нужно было скопить денег. Так возник первоначальный вклад в размере два доллара, как я позже узнал. Разъезжая по работам и в свободное время гадая, Гифф старалась понемногу его пополнять. Впоследствии из разных источников до меня доходили слухи, будто ее накопления росли, хоть и медленно, но она так экономила на всем, что в конце концов подорвала свое здоровье. Правда, я бы не сказал, что прежде она могла похвастаться крепким здоровьем и цветущим видом: сколько я ее помнил, она всегда была худая как палка, без кровинки в лице.

Замечу, что между своими летними и зимними разъездами Гифф то ли по привычке, то ли по зову сердца возвращалась в Нью-Йорк – единственный большой город, который она полюбила раз и навсегда, город, благоволивший к ней, по ее заверениям, как ни один другой. В межсезонье я чаще всего и встречался с ней. Она почитала своей обязанностью разыскать старых друзей, доложить им о своих Божьей милостью ниспосланных успехах и посмотреть, что нового приготовила всем судьба. И так как я входил в близкий дружеский круг, мне многое было известно и о ее делах, и о собственной, увы, бесславной участи.

В один из таких нью-йоркских визитов – кажется, по пути в Ормонд – Гифф сняла комнату в том самом трущобном квартале, где когда-то перебивалась с хлеба на воду, просто потому, что «знала там всех и каждого», от мистера Швитцера, пастора «Дверей надежды», до миссис Бизли, домохозяйки убогого жилища, которое Гифф привыкла считать своим нью-йоркским домом. Там, в этой комнате, она и уснула, чтобы никогда больше не проснуться. По бедняцкой привычке считать каждый грош Гифф довольствовалась старой керосиновой печкой, предпочитая такой способ обогрева любому другому. Но в тот раз домохозяйка и всемилостивый Господь Бог дали ей совсем маленькую и не совсем исправную печку, источавшую угарный газ, невзирая на лица: старой печке было все равно, кого травить – грешников или праведников. Боясь продрогнуть, Гонория не выключила печку на ночь, только до предела привернула огонь. И потихоньку сочившегося ядовитого газа в комнате набралось достаточно, чтобы загасить малую искру, которую Гонория звала своей жизнью. Не плачьте по ней. Она упокоилась с миром.

Итак, перехожу к концовке этой правдивой, хотя и необычной истории. Как видите, никакого приемного сына. Никаких усталых туристов, присевших отдохнуть под пальмами на пляже в Сент-Питерсберге и готовых щедро платить за чай, и мороженое, и «психологические прогнозы». Никакой Гифф в шикарных летних нарядах, преисполненной счастья и благодарности. Ничего, короче говоря, кроме смерти в затхлой конуре, с которой она успела сродниться, от керосиновой печки-убийцы. Ну так что ж, нельзя иметь в жизни все. Конечно, печально смотреть на жалкие похороны: в огромном Нью-Йорке желающих проводить Гифф в последний путь набралось человек пять, включая пастора миссионерской церкви и домохозяйку миссис Бизли. На ее банковском счете, в конце концов доставшемся любящим канадским родственникам, которые некогда, по версии Гифф, упрятали ее в психушку, скопилось двести семьдесят восемь долларов – еще немного, и она смогла бы расплатиться за свой флоридский участок.

Обидно, но подумайте, насколько больше ей требовалось для воплощения в жизнь мечты о чайном домике, и зеленом оазисе на пляже, и плетеной мебели, и красивом навесе, и сиротке!

* * *

P. S. Мой рассказ о Гифф был бы неполным без упоминания Нэн, жизнелюбивой и бесшабашной язычницы, которая очень долго, больше пяти лет, черпала пищу для своих неутоленных желаний в сумбурном (кто-то сказал бы – бредовом) бормотании Гифф. Каюсь: Нэн не стала одной из героинь этой книги, хотя я многим обязан ей. По моей просьбе она стенографировала, а затем расшифровывала и перепечатывала на машинке предсказания Гифф, сделанные как в отношении ее самой, так и некоторых других; ее записи – добрая сотня страниц – послужили источником цитат, которые я привел в начале очерка, включая последнее пророчество, сулившее некой девушке «золотую пору», когда счастливица будет лакомиться куриной грудкой и пить из высокого тонкого бокала. Адресатом предсказания была Нэн.