Текст книги "Галерея женщин"

Но какая работа для этого требовалась! Целая когорта адвокатов стояла стеной вокруг Миллертона, и вскоре с помощью требований о дополнительных сведениях, различных предписаний и отсрочек судопроизводства все дело было замотано в федеральных судах, погрязнув в крючкотворстве, пока агенты Фила обрабатывали того или иного деятеля. В конце концов, насколько я могу судить, немалое количество предметов, ввезенных в страну мошенническим способом, было Филом признано, таможенные пошлины и штрафы выплачены – всего, если я правильно помню, около двух миллионов долларов. И хотя сам Фил как организатор и руководитель этого криминального предприятия избежал непосредственной судебной тяжбы, ему все же пришлось один раз предстать перед большим жюри федерального суда, где, по его словам, он довольно легко ответил на все заданные ему вопросы.

Но какова была огласка! Чудовищная! Кричащие заголовки – такие оскорбительные, хотя иногда лишь косвенным образом чернившие его репутацию непогрешимого арт-дилера! И еще более тяжелая сторона этого дела – раздражение многих богатых клиентов, которым пришлось не только увидеть свои имена упомянутыми в связи с покупкой подозрительных предметов искусства, но и принимать у себя представителей исполнительной власти, отслеживающих за границей ту или иную вещь, чтобы определить ее истинную цену.

И сколько пришлось заплатить! Прежде всего адвокатам, которых он за глаза называл «гнусными шакалами». Затем правительству. Затем более мелким агентам и помощникам, которые на него работали. И наконец, банкирам с Уолл-стрит, якобы друзьям, к которым он в период кризиса был вынужден обратиться за ссудами и которых впоследствии называл «кровопийцами». Словом, фактически в одночасье, несмотря на изобилие акций, облигаций, того и сего, Фил Миллертон оказался – как они оба, и Фил, и Альби, мне признались – в лапах кредиторов.

– И только Господь знает, когда он сможет из них вырваться! – сказала мне Альби.

Пожалуй, спас его в конце концов лишь тот факт, что все кредиторы отлично понимали: если Миллертона полностью разорить и загнать в угол, денег не получит никто. Все отойдет государству, и у многих останутся долги. Кроме того, не вызывало сомнений, что в вопросах оценки, ввоза в страну и продажи произведений искусства равных ему нет нигде и что, если дать ему пространство для маневра, он рано или поздно решит свои финансовые проблемы, а вместе с ним выиграют и все, кто с ним связан. В результате примерно после двух лет споров и всяческих разбирательств Фил наконец освободился, стал вновь сам себе хозяином, но с долговыми расписками на один, три и пять лет на общую сумму около пяти миллионов.

Но какие любопытные вещи вскрылись в связи со всей этой историей! Среди прочего таможенная служба Соединенных Штатов обнародовала удивительный трюк, посредством которого бриллианты, жемчуг, редкие гобелены, знаменитые картины и прочее ввозились беспошлинно. Только представьте себе такую обыкновенную и ничем не примечательную вещь, как старый и не особенно ценный сундук или стол, содержащий, однако, искуснейшим образом сделанные потайные ящики, ложное дно или ложные стенки – иногда все в одном сундуке, – и в них аккуратнейшим образом прячется даже не один, а несколько бесценных шедевров. Особенно это касалось драгоценных камней, а однажды, если не ошибаюсь, так провезли ожерелье, по слухам, стоимостью триста семьдесят пять тысяч долларов. В другой раз – драгоценную посуду, принадлежавшую итальянскому князю, которую разделили на партии и доставляли в Америку в течение года в нескольких сундуках с тайными карманами, ложным дном или крышкой.

Но всегда, когда подобное сокровище было en route[30]30
  В пути (фр.).


[Закрыть] или готовилось к отправке из Европы, на адрес компании «Миллертон» составлялось липовое письмо (идея принадлежала Миллертону, он сам мне сказал), которое посылалось через несколько дней после отправки комода со спрятанным предметом. В нем надлежащим образом сообщалось, что по роковому недосмотру в сопроводительном письме к комоду отправитель забыл указать, что в потайном ящике или в днище комода – всегда очень подробно описанном – находится ожерелье, или гобелен, или еще что-то огромной ценности (о чем, конечно, уже шел разговор в предшествующей переписке), и не затруднит ли мистера Миллертона разъяснить эту оплошность американским таможенникам и сразу же, обозначив истинную стоимость вещи, заплатить за нее полагающуюся пошлину, чтобы избежать подозрения в мошенничестве. Естественно, такое письмо следовало использовать только в случае, если тайная посылка обнаруживалась, и тогда появление письма свидетельствовало, что обман никто не планировал. В противном же случае ни письма, ни объяснений не требовалось.

Впрочем, в газетной болтовне об американской шайке, ввозившей в страну произведения искусства и обманным путем лишившей государства полагающихся таможенных пошлин, имя Миллертона как сообщника впрямую не упоминалось. Скорее – только в такой формулировке: правительству было бы «любопытно» узнать о том или ином эпизоде, но оно доверяло мистеру Миллертону и даже не сомневалось, что он сможет все «объяснить». И никогда прямо не говорилось, что Миллертон вор или кто-то еще в этом роде. Никогда. Кто угодно, только не фирма «Филип Миллертон»! Прежде всего, это было очень трудно доказать. Миллертон отличался редкой изворотливостью и многое успел сделать с того момента, как поползли первые слухи, сумев почти полностью замести следы. Но тем не менее оставалось ощущение, что он так или иначе связан с этой историей, ощущение, что по крайней мере на какое-то время для него сохраняется опасность ареста, следствия, осуждения и заключения. Однако постепенно дело в его отношении развалилось, его не арестовали, хотя у него на руках осталась гора векселей, требующих оплаты.

При всем том, как я тогда для себя отметил, Фил не дрогнул – не на такого напали! Однажды посреди разразившейся бури он сказал мне, к тому же улыбнувшись своей кривой, ироничной улыбкой: «Ах, векселя! Я должен их оплатить, это правда, но только если смогу, не иначе. Они не возьмут с меня то, чего у меня нет. Буду держать перед их носом пучок сена, и они побредут следом».

А однажды – и это было самым человечным, хотя для меня самым болезненным и ироничным в случившемся, – когда мы обсуждали трудности Фила за бокалом коктейля, он сказал, причем сказал это мне:

– Я, видишь ли, не слишком бы беспокоился за себя, но речь о детях, особенно о Джоан. Она растет такая хорошенькая. – (Ей тогда исполнилось девять лет.) – И мы стараемся подготовить ее для предстоящей взрослой жизни. Но если из-за этой истории все пойдет не так…

По его виду я понял, как он заботится о дочери – о ребенке, который был не его!

– Что до Брейта, – продолжал он, – ему шестнадцать, и он весьма сообразителен, так что у нас не будет проблем с его учебой в колледже. Кроме того, если случится худшее, он будет понимать, что его ждет впереди.

Я никогда не собирался передавать этот разговор Альби, хотя она и сама наверняка слышала подобные рассуждения Фила. Но потом, как я уже говорил, наступили лучшие времена, хотя они так и не сравнялись с предыдущим периодом их жизни – до возникновения этих проблем. Ибо вместе с бурей произошло и падение в социальном плане. Более того, Фил и Альби превратились в очень уставшую супружескую пару – очень уставшую, – ибо я ясно видел, что в них больше нет былой увлеченности и былого энтузиазма. Дело не только в том, что теперь Миллертон работал, чтобы раздать огромные долги, но и в том, что вещи, которые когда-то подвигали его на активную деятельность, – перспектива богатства, славы и прочего – сейчас ушли в прошлое. Я хочу сказать, что роскошные дома на Лонг-Айленде и в Палм-Бич, завидные и колоритные знакомства с многочисленными ловкими богачами, составлявшими его коммерческое окружение, уже не особенно интересовали Фила. Да и всем было ясно, что годы идут – Филу уже за сорок – и к тому времени, когда он выплатит свои долги и снова займет соответствующее положение, он будет еще старше и ему вновь придется сколачивать себе состояние, если он вообще захочет этим заниматься. Безусловно, он припрятал какое-то количество акций и наличности, чтобы в случае, как он сказал, недееспособности в финансовом или ином смысле (думаю, тогда он не исключал тюремный срок) Альби и дети не оказались полностью лишенными средств существования. Полагаю, он отложил двести, триста или четыреста тысяч долларов. Но какая это была ничтожная сумма, если вспомнить ту дорогую и расточительную жизнь, которую они привыкли вести!

И все же постепенно долги были ликвидированы, по крайней мере частично. И снова поместье на Лонг-Айленде, дачный сезон на сданной в субаренду собственности в Палм-Бич. Но оба они, Фил и Альби, уже не получали от этого большого удовольствия. Сказалось огромное напряжение, потребовавшееся для решения финансовых проблем. И Альби, конечно, мучилась из-за случившейся огласки. Ибо нельзя отрицать, что теперь на нее смотрели как на жену «жулика» или преступника, который по крайней мере некоторое время был очень близок к краху. И все это после невероятного финансового и общественного успеха, благодаря которому для них открылись двери высшего общества! Однако теперь все это, без сомнения, осталось позади. И никто не понимал это лучше, чем Фил и Альби.

Все же я заметил, что Альби держалась, как всегда, стоически. Помню, как она сказала мне однажды, когда буря несколько улеглась: «Фил ничуть не хуже всех остальных, но он, по крайней мере, борец. Признаюсь, в эти дни он мне еще больше нравится. Кажется, он стал мне ближе и сам сильнее чувствует зависимость от семьи. И я больше никогда его не предам». Мне показалось, она посмотрела на меня с некоторым вызовом.

Что касается детей, то ее особенно волновала Джоан. «Она такая своевольная и такая хорошенькая, – говорила она. – И Фил к ней так привязан. Гораздо больше, чем ко мне. Иногда я почти ревную». Джоан в ту пору было тринадцать, и Альбертина решила, что лет до восемнадцати или двадцати за ней надо как следует присматривать. Поэтому как раз тогда она решила отправить ее на несколько лет в какую-то очень строгую школу. «Если учесть темперамент ее отца…» – С этими словами она посмотрела на меня своим вопросительным, полусмиренным, полунасмешливым взглядом.

– А темперамент матери ни при чем? – парировал я.

– Даже не пытайся взвалить вину на меня! Ты прекрасно знаешь, как она появилась на свет.

Прошли годы. Брейт удачно женился на девушке из общества с небольшим состоянием и с удовольствием принялся играть по правилам света. А Джоан наконец вернулась из швейцарской школы и с головой ушла в светские развлечения, что в результате привело к серьезным болезням. Ибо, будучи очень живой и страшно увлекающейся, она никогда не отличалась крепким здоровьем. Своенравная, с новомодными идеями свободы и своих прав, которые в конце концов привели ее к побегу из дома сначала на неделю, потом на три дня, она каждый раз умудрялась создать в семье напряженную и, прямо скажем, кошмарную ситуацию, когда приходилось вызывать агентов сыскной полиции, и Миллертон придумывал отчаянные способы хитростью упечь ее в школу еще на несколько лет, «пока она не наберется ума-разума», как он выражался. Но могу засвидетельствовать, что успеха он не добился. С Джоан ничего нельзя было поделать.

Наоборот, помню, я как-то зашел к ним во время такого переполоха, сразу после ее возвращения, и, вместо того чтобы застать ее пристыженной и униженной, я обнаружил, что она пытается со мной флиртовать.

– Почему бы вам хоть иногда не прийти в гости ко мне? – спросила она и посмотрела на меня долгим взглядом.

– Не обижайся, Джоан, приду, – ответил я. – Но только если ты будешь хорошей девочкой.

И я удалился, слегка потрясенный, и, уверяю вас, в кои-то веки почувствовал, что совсем растерялся.

А между тем шли годы, принося нам то, что было уготовано судьбой. Фил понемножку полнел и терял свою живую, легкую, энергичную беззаботность и интерес к тому, что можно назвать щегольством. А Альби… Эх, что делает с нами время! Начала толстеть, хоть и боролась с весом, но потом, сдавшись, сказала мне: «Ладно, зачем мучиться? Фил ничего не имеет против. А у меня есть книги, дом и Джоан, которой нужен уход». Ибо Джоан, бедная Джоан, к этому времени стала почти безнадежным инвалидом. Ночные клубы, разные сумасшедшие выходки, то, другое, третье.

– Не можешь же ты сражаться с судьбой, – со спокойным, философским видом заметила однажды Альбертина. – Чему быть, того не миновать. Все-таки мне не пришлось страдать, как некоторым.

– Но вспомни, Альби, сколько ты сделала для других. Для всех ваших племянников и племянниц, кузенов и кузин, кому вы с Филом нашли работу или подходящую партию.

Она хмыкнула, но потом сказала:

– На моей могиле можно сделать по крайней мере одну надпись.

– Какую? – спросил я.

– «Она хорошо относилась к родным».

– Разрешишь мне приписать еще строчку?

– И что это за строчка?

– «Она хорошо относилась ко мне».

– Ах, какой же ты! Лучше скажи, что ты хорошо относился сам к себе!

Что, в конце концов, когда я сейчас об этом задумываюсь, вполне годится для моей эпитафии: «Он хорошо относился сам к себе».

Регина К.[31]31
  Оригинальное название рассказа, «Regina C.», иронично отсылает к латинскому выражению, означающему «Царица Небесная» (начальные слова средневекового гимна Богородице: «Regina caeli, laetare…» – «Царица Небесная, радуйся…»).


[Закрыть]

Если бы не повсеместно звучащая проповедь морали, меня, быть может, не так изумляли бы встречи с людьми аморальными – с теми, кто попросту не думает о морали и благопристойности, хоть в религиозном, хоть в этическом смысле, и всем своим поведением на протяжении всего жизненного пути равнодушно попирает общепринятые нормы и правила, которые большинство из нас пытается соблюдать. Но кто же в выигрыше? И кого какой ждет конец? Правда ли, что если не исполнять того, другого, третьего и не соблюдать элементарного принципа «мера за меру»[32]32
  См. Лк. 6: 38: «…давайте, и дастся вам: мерою доброю… ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам».


[Закрыть], то выйдет себе дороже и сам потом пожалеешь, что был не как все?

Регина К., героиня этого очерка, никогда не была как все, судя по тому, что мне известно о ней. Никакие внутренние связи и сантименты, заставляющие родственников или друзей держаться друг друга, ее не обременяли. По мнению одной знакомой, она стала жертвой неодолимой страсти – не столько к мужчине (который сыграл тем не менее ключевую роль), сколько к определенному статусу. Читайте же и судите сами. Для меня Регина навсегда осталась загадкой. Возможно, вы согласитесь со мной, а возможно, и нет.

Впервые я увидел ее на одном шумном сборище – кому-то оно показалось бы излишне развязным, хотя в действительности не выходило за рамки всех подобных «вечеринок». В тот раз мы собрались в съемной квартире молодой и вполне преуспевающей киноактрисы. Одни играли в карты, другие подсаживались к столу выпить и затем перемещались в смежную комнату потанцевать под виктролу или механическое пианино. Все гомонили, дурачились, смеялись, спорили ни о чем, обменивались безобидными и обидными колкостями – в общем, как говорится, хорошо проводили время.

В разгар веселья, за полчаса до полуночи или уже в полночь, дверь распахнулась и в комнату, словно порыв свежего ветра, влетела девушка, мгновенно меня заинтриговавшая: высокая, темноволосая, с бледным, как воск, лицом и необыкновенными, какими-то шальными глазами. Тогда в моде были свободные длинные плащи-накидки. Плащ дополняла шляпка, эффектно оттенявшая цвет и абрис ее лица. Думаю, увидев эту девушку, всякий сказал бы, что она знает толк и в одежде, и в жизни и, скорее всего, чертовски умна. Явно чувствуя себя в своей стихии, она небрежно сбросила плащ и шляпку, провела рукой по волосам и громко воскликнула:

– Гип-гип! Наконец я снова здесь!

– За тобой кто-то гнался, старушка? – шутливо поддела ее одна из девиц.

– Врываешься, как мартовский ветер, Регина. В ваших краях двери закрывать не принято? – (Она не удосужилась закрыть входную дверь.)

– Ай, отстань, – отмахнулась она. – Лучше дайте выпить. Вы не представляете, каким чудом я попала сюда. Слушайте все! До половины пятого у меня и в мыслях не было срываться с места. И вдруг – была не была! – побросала в сумку какие-то вещи и успела на поезд, который отходит в пять тридцать. Но вся штука в том, что я ехала зайцем!

Она подошла к столу, схватила бокал, наполнила его и устремилась в заднюю комнату поздороваться с картежниками, потом вернулась, тут же приметила знакомого и позвала его танцевать. В следующую минуту они присоединились к покачивающимся под музыку парам.

Я спросил о ней свою соседку и узнал, что Регина – профессиональная медицинская сестра и что в настоящее время она работает заведующей в одной частной больнице в Вашингтоне. Больше девушка ничего сообщить о ней не могла. Но глубокой ночью, когда все, кроме близких приятельниц Регины, разошлись, она весело поведала о своем приключении. Приняв спонтанное решение съездить в Нью-Йорк, но не имея в кошельке достаточной суммы наличных, она прибыла на вашингтонский вокзал с твердым намерением заинтересовать собой подходящего мужчину – любого мужчину, если начистоту, хотя она так прямо не выразилась, – который согласился бы оплатить ей проезд. Желающий нашелся, рассчитывая, вне всякого сомнения, на ее благосклонность. Всю дорогу до Нью-Йорка они мило болтали, а когда сошли с поезда, Регина сказала, что ей нужно на минутку зайти в дамскую комнату. Оставшись за дверью, ее спутник отвернулся к витрине киоска, а она выскользнула из уборной (дорожная сумка все время была при ней) и чуть ли не бегом примчалась сюда.

– Надеюсь, я никогда не столкнусь с ним! – бросила она в завершение рассказа.

У меня не укладывалось в голове, как может человек занимать ответственную должность и не моргнув глазом пускаться в сомнительные авантюры, даже если человек этот – молодая привлекательная женщина. Каким образом такая бесшабашная девица исполняет свои обязанности и руководит всем сестринским персоналом? И что, если подобное происходит не в одной, а во всех наших больницах? Храни Господь несчастных пациентов! Я был озадачен и через несколько дней принялся расспрашивать о ней некую мисс Редмонд, с которой был немного знаком: кто-то сказал мне, будто бы она дружна с Региной.

– Ну что Регина, – равнодушно отозвалась она, – в двух словах и не расскажешь. Мы с сестрой часто виделись с ней, когда жили в Вашингтоне. Порой она кажется немного чокнутой, но это только видимость. Регина невероятно умна и проницательна. Могли бы вы догадаться, что у нее диплом по химии и бактериологии?

– Нет, вряд ли. Точно нет.

– Однако это правда. И до прошлой недели она работала заведующей в небольшой вашингтонской больнице. Регина влюблена в тамошнего хирурга, но они рассорились, и я предполагаю, что она потому и примчалась сюда – зализать раны.

– Допустим… Но как понять ее рассказ про дармовой проезд? У нее действительно нет денег на билет?

– Есть, конечно. Просто она так устроена. Из чисто спортивного интереса ей захотелось найти дурачка, который заплатит за нее… Приятно же обвести кого-нибудь вокруг пальца. В этом вся Регина. В каком-то смысле она та еще стерва.

– И при этом ей не откажешь в обаянии.

– Обаяния у нее хоть отбавляй. Только по большому счету ей на всех наплевать. Но не стоит об этом. Я же говорю – в двух словах не расскажешь.

На том тема была закрыта.

И все же я не мог выкинуть из головы ни ее внезапного появления на вечеринке, ни циничного, вызывающего бесстыдства ее рассказа. Да, разумеется, происходило это в тесном дружеском кругу, но зачем самой выставлять себя в неприглядном свете? Откуда такое холодное пренебрежение к тому, что могут подумать о тебе другие?

Несколько недель спустя я снова заглянул к мисс Редмонд. Внезапно раздался дверной звонок, и в комнату вошла, вернее ворвалась, Регина. Легка на помине! На этот раз она была одета по-спортивному и казалась оживленной, веселой, полной молодого задора. Они с Уолли (не успев отдышаться, объяснила она, имея в виду вышеупомянутого хирурга) едут в ресторан при какой-то гостинице на берегу Гудзона. Не желаем ли мы составить им компанию? Вечер чудесный, в такую погоду прокатиться в авто – одно удовольствие. Ну же, решайтесь!.. И вновь я отметил про себя ее стремительность и напор, ее кипучую, почти раздражающую энергию, которая не давала ей ни секунды побыть в покое, хотя бы на время разговора. Она без конца сновала по комнате и перескакивала с темы на тему, упоминая события и обстоятельства, известные, по-видимому, мисс Редмонд. Впрочем, мисс Редмонд была не в настроении кататься. Как-нибудь в другой раз. Регина выпорхнула за дверь – только ее и видели. Раззадоренный этой сценой и еще не оставивший мыслей об обманутом попутчике, я поинтересовался:

– Уолли – это тот самый хирург? Так они снова встречаются?

– Ага. Он снова берет ее на работу в прежней должности. Какое-то время назад она работала с ним в этой больнице, но потом уволилась… Они вечно ссорятся, точнее, она вечно находит повод для ссоры. Обращается с ним хуже, чем с собакой. Не знаю, как он это терпит. Не важно. Если верить Регине, она согласилась вернуться на прежнее место, потому что без нее им там не справиться.

– Что ж, наверное, любой хирург хотел бы иметь подле себя такую проворную, энергичную молодую помощницу.

– Да, энергии и прыти ей не занимать. Иногда прямо дикая кошка. Но я от нее не в восторге. На мой вкус, она слишком холодная, бессердечная. Играет исключительно по своим правилам. И у нее напрочь отсутствует всякое чувство ответственности – или порядочности. Но, в конце концов, это ее дело – ее и его. – Мисс Редмонд надолго замолчала.

Необыкновенная девица захватила мое воображение, и мало-помалу мне удалось вытащить из Мари (мисс Редмонд) некий набросок к портрету.

– С Региной я познакомилась, когда мы с сестрой жили в Вашингтоне. Вам не нужно объяснять силу ее притягательности. Она всегда хорошо одевалась, всегда держалась с особым, только ей присущим и, вероятно, врожденным шиком. Этому не научишься. Все ее образование ограничивалось курсом средней школы, но, надо признать, ее английский был безупречен. Она утверждала, что происходит из видного виргинского рода, и мы всегда подсмеивались над ней: уж не намекает ли она на одну из «первых семей Виргинии»?[33]33
  Самые богатые и влиятельные семейные кланы штата Виргиния, ведущие свое происхождение от английских аристократов-роялистов («кавалеров»); до Гражданской войны – крупные виргинские плантаторы и рабовладельцы.


[Закрыть] Отец Регины, опять же по ее версии, обладал буйным нравом и так третировал ее мать, что бедняжка, по обычаю благородных южанок, умерла от разбитого сердца, когда Регине исполнился год или около того. Семья распалась: детей, двух мальчиков и двух девочек, по одному разобрали родственники. Регина понятия не имеет, что такое семейные узы и ни к кому не питает родственных чувств. Стоит ли удивляться, если она росла в отрыве от своей настоящей семьи! Ее родная сестра жила у тетки в Вашингтоне, но Регина ее откровенно игнорировала: зачем ей эта зануда-конформистка? Сама-то она ночи напролет танцевала, а в шесть утра возвращалась в больницу по пожарной лестнице. Не знаю, где обитали ее братья, и сильно сомневаюсь, что ей это известно. Ее отец жил тогда в Ньюарке, но они с Региной не виделись и не переписывались. Она была одна как перст. Завершив больничную стажировку, сняла однокомнатную квартиру и очень стильно обставила ее плетеной мебелью с намерением зарабатывать на жизнь в качестве частной медсестры. Как большинство южан, она уж если работает, то до упаду, и неудобства ее не смущают: урвет часок прикорнуть возле больного, и ладно. Но пока у нее в кармане водился хоть доллар, она не желала ударить пальцем о палец.

Когда мы познакомились, Регина только-только сняла квартиру и начала самостоятельную жизнь. Во время стажировки она влюбилась в молодого хирурга – его часто вызывали к ним в больницу, – а он, по-моему, был довольно равнодушен к ней. Он из тех молодых, бойких, амбициозных медиков, которые не хотят идти дорогой, проторенной старшим поколением врачей. Он полагал, что вот-вот совершит переворот в хирургии, и «старички» посматривали на него с недоверием. В больнице существовало негласное правило: никакой фамильярности между врачами и сестрами. И хотя Регина всегда с упоением пренебрегала правилами, это она все-таки соблюдала – или он соблюдал. Тайком обменяться взглядами да подержаться за руки за дверью – вот все, на что они отваживались. Поймите, Регина уже тогда была на голову выше большинства ровесниц и по уму, и по умению, и много еще по чему. В своих мыслях и мечтах она высоко летала, и тоже не без оснований. А тут ей встретился молодой многообещающий доктор, который при желании мог обеспечить ее выгодной работой, а если повезет, то и жениться на ней.

Только интрижка стала развиваться не так, как ей хотелось. Вместо того чтобы без памяти влюбиться и попытаться завоевать ее сердце, красавчик-хирург начал вести совсем другую осаду и, раз за разом получая отпор, окончательно разъярился и порвал с ней, поклявшись никогда не возвращаться. Для Регины это было началом конца ее веры в романтическую любовь. Она неделями не выходила из дому, боясь пропустить его звонок, часами сидела у телефона, металась по комнате, рыдала, злилась, бесилась – все напрасно. Должно быть, не выдержав пытки, ее гордость дала слабину, и Регина сама позвонила ему сообщить, что не может жить без него.

Регинина гордость… Если бы вы знали, о чем я говорю, вы поняли бы, какую горькую пилюлю ей пришлось проглотить. Затем последовал «роман», продлившийся несколько месяцев, может быть пять или шесть, не дольше. Увы, ее хирург не влюбился без памяти и грезил лишь о блестящей карьере, что привело их обоих к закономерному итогу – более чем благополучному для него и крайне плачевному для нее. Однажды он без долгих предисловий бросил Регину. Все попытки дозвониться до него по домашнему или рабочему номеру заканчивались ничем: его никогда не было на месте. Тогда она начала прогуливаться мимо его домашнего кабинета – то остановится поиграть с его собакой, то наклонится завязать шнурки, которые почему-то всегда развязывались прямо напротив его окон. В надежде застигнуть его врасплох она придумывала разные поводы наведаться в больницу, откуда давно уволилась, но он снова и снова ускользал от нее. Насколько мне известно, ей так и не удалось поговорить с ним, даже когда у них случались общие пациенты.

Пока Регина сидела дома в ожидании его звонка, она, естественно, отклоняла все предложения, а между тем ее доход зависел исключительно от заработка. Прошло немного времени, и над ней нависла угроза выселения за долги по аренде жилья и кредиту за мебель. Мы с сестрой готовы были приютить ее в нашей крохотной квартирке, пока она не разберется со своими проблемами, но вскоре даже нам, искренне к ней расположенным, стало очевидно, что она просто на все махнула рукой. Думаю, тогда-то и переменилось, ужесточилось ее отношение не только к мужчинам, но и к жизни в целом. От прежнего азарта не осталось и следа. Она казалась благодарной за то, что мы предоставили ей тихую гавань, но, подозреваю, на самом деле просто использовала нас за неимением лучшего. Примерно в то время вышла пластинка с песней… Там есть такие слова: «Смотри, во что я превратилась. Надеюсь, ты доволен результатом»[34]34
  Имеется в виду песня «Проклятие страдающего сердца» («The Curse of an Aching Heart», 1913).


[Закрыть]. Известная песня. Так вот, мы втроем скинулись и купили ее. Регина постоянно слушала эту запись со слезами на глазах, потому что думала о своей растоптанной любви.

…На этом месте нас что-то отвлекло, и остальные главы истории Регины мне пришлось в разное время собирать по кускам. Если их соединить, получится примерно следующее.

Сестры Редмонд вели образ жизни, несовместимый с привычкой надолго впадать в грусть-тоску. Типичные искательницы приключений, без прошлого, без денег и без всяких (не говоря о строгих и тем более непоколебимых) моральных принципов, которые тысячами устремляются в крупные города ловить удачу. После необременительной службы в государственном учреждении, куда сестры устроились на неполный рабочий день, у них оставалось предостаточно сил и времени для вечерних развлечений. Они были молоды и недурны собой и потому легко нашли свое место в роли компаньонок солидных мужчин. Театры, карты, танцы, ужины – вот из чего складывались их вечера. Довольно скоро один из таких джентльменов, известный в политических кругах лоббист и прохиндей, начал обхаживать Регину. Ни он, ни подобные ему не помышляли не только о браке, но и о сколько-нибудь серьезном, продолжительном романе. Однако Регина, в силу каких-то старомодных – противоестественных, по мнению представительниц полусвета, – понятий, желала если не любви до гроба, то как минимум абсолютной преданности одного конкретного мужчины, пока длится роман. По неизвестной причине – может быть, из-за какой-то специфической черты его характера, из-за его обращения с женщинами в целом, из-за его невыполненных обещаний или ее несбывшихся надежд, которые она питала по его адресу, – он вдруг стал до крайности ей противен. (Вероятно, тогда она пережила второе в своей жизни грандиозное разочарование.) Так или иначе, Регина раздобыла револьвер с твердым намерением убить его. Одна из сестер успела его предупредить, и он благополучно сбежал, после чего Регина пришла в полное отчаяние и попыталась застрелиться. К счастью или несчастью (время покажет!), кто-то из приятелей оказался рядом и предотвратил беду. Тогда она с леденящим спокойствием объявила, что ставит на мужчинах крест. Отныне им не удастся использовать ее. Она сама будет их использовать. Она всем им покажет!

Кажется, боевой настрой положительно сказался на ее материальном и даже ментальном состоянии, по крайней мере на какое-то время. В поисках выхода из тупика Регина поступила на высшие курсы по химии, физиологии и бактериологии. Чтобы осуществить задуманное, ей пришлось взять себя в руки и вернуться к работе в прежнем качестве сестры-сиделки. Кроме того, она в отчаянии написала отцу, к которому, как мы знаем, не питала ни любви, ни уважения, и попросила у него денег в долг. К ее великому изумлению, он откликнулся и выслал несколько сотен долларов. Регина уехала в Нью-Йорк и два года не появлялась в Вашингтоне. В следующий раз ее увидели там уже дипломированным специалистом. Перед самым приездом в Вашингтон она устроилась в небольшую нью-йоркскую больницу на должность заведующей сестринским персоналом. Не сомневайтесь: место досталось ей строго по конкурсу, как наиболее достойной из всех претенденток, и больше всего на такой исход дела повлияло веское слово молодого врача по имени Уолтер Лагранж. В больнице он совмещал обязанности главного врача-консультанта и ведущего оперирующего хирурга (волею судеб Лагранж был некоторым образом причастен к созданию этой больницы).