Текст книги "Галерея женщин"

Она принадлежала к тем половинчатым натурам – одинаково склонным к прагматизму и мистицизму, – которые верят и не верят. Из наших бесед с Нэн, еще когда она сильно нуждалась, я вынес впечатление, что эта молодая особа уповает на некую высшую силу: если прямо воззвать к ней, целиком сосредоточившись на своем желании (точно так, как молящийся сосредоточен на молитве), таинственная сила непременно придет тебе на помощь. Независимо от того, взывает к ней праведник или греховодник. Сама Нэн определенно не вписывалась ни в одну из крайних категорий. Она не исповедовала никакой официальной религии или доктрины – такое ей даже в голову не могло прийти. По складу ума и сердца она была язычница и в посредниках не нуждалась. Однако, искренне веря в способность и готовность высшей силы (о природе которой она не задумывалась) пособить алчущим и жаждущим, Нэн испытывала вполне понятный интерес к Гифф, поскольку считала, что гадалка должна придерживаться если не точно таких же, то очень схожих взглядов.

Сколько раз я наблюдал, как Нэн, устроившись в кресле или на кушетке, предается мыслям или грезам об этой могущественной, всепроникающей силе – творческой энергии, в интерпретации Нэн, – которая, стоит ей только захотеть, могла бы осуществить любое наше желание, и не важно, насколько меркантильными, аморальными, языческими бывают порой наши чаяния. (Впрочем, я не сомневаюсь, что пресловутая высшая сила всегда трактуется как априори нравственная – чуть ли не нравственный абсолют.) В ожидании ее благорасположения Нэн приходилось работать за восемнадцать долларов, если не меньше в неделю и ютиться у знакомых в гостевой комнате с альковом. Все имущество Нэн составляли книги, виктрола, пишущая машинка, сигареты, кое-какая кухонная утварь да скудный гардероб, тогда как она знала, твердо знала, что достойна много большего. Разумеется, она принимала мужчин, которые выводили ее в ресторан или на танцы и вывозили за город на уик-энд. Но все это было не то – ведь она не встретила своего мужчину и не вкусила шикарной жизни, о которой мечтала. Согласитесь, вполне симпатичный и в чем-то романтичный, хотя, безусловно, аморальный взгляд на вещи. Как правило, Нэн не унывала и не плакалась на судьбу. И не теряла веры в высшую силу, способную позаботиться о каждом из нас, когда придет срок. (Настоятельно рекомендую такой подход всем, кто недоволен своим положением.)

Но иногда Нэн все-таки впадала в депрессию. И однажды в минуту безысходной тоски она написала мне, что Гифф – пустышка и все ее предсказания высосаны из пальца. Ясно же, что жизнь (то есть жизнь Нэн) не удалась: нетрудно догадаться, что с годами она не становится моложе, а овладеть искусством быть вечно юной уже не получится. Если честно, я и сам, наблюдая ее на протяжении довольно долгого периода времени, начал сомневаться в ее счастливой звезде.

Но погодите! Послушайте! Я поведаю вам правду, и ничего, кроме правды! На какое-то время, почти на три года, я уехал из Нью-Йорка и только изредка получал весточки от Нэн примерно того же содержания и настроения – все более и более мрачные картины будущего и горькое разочарование в способностях Гифф. Короче говоря, Нэн окончательно потеряла веру в предсказания гадалки. Годы шли, а ничего из обещанного не сбывалось, никаких высоких тонких бокалов и всего остального – ничего! И Нэн написала мне, что навсегда закрыла для себя эту тему. Однако… Нет, вы послушайте, что было дальше! Возвращаюсь я в Нью-Йорк и по старой дружбе звоню Нэн. И вдруг замечаю странную перемену: какие-то веселые, звонкие нотки в голосе, явная приподнятость тона, почти – страшно вымолвить – щебетание! А еще что-то совсем уж небывалое… Предусмотрительность? Да, пожалуй, это верное слово. Под конец она смущенно спрашивает (впервые за все наше знакомство), не соглашусь ли я пообедать или поужинать с ней где-нибудь… только не у нее дома! Потому что… нет, об этом после, когда мы встретимся.

Мы встретились, и Нэн рассказала мне невероятную историю. После того как она написала мне последнее, самое заунывное письмо, в котором поставила крест на Гифф с ее предсказаниями, а заодно и на себе самой, события приняли очень… э-э-э… интересный оборот: у нее, кто бы мог подумать, завязался флирт, притом с очень… э-э-э… интересным человеком. Он несколько старше ее, но прекрасно обеспечен материально и замечательно к ней относится. Правда, нельзя сказать, что она сразу влюбилась в него, да и сейчас ей не все в нем нравится. На ее вкус, он излишне прагматичен и напрочь лишен романтики – излишне озабочен акциями и облигациями. Но, тсс, его состояние исчисляется миллионами! Он владелец огромного торгового склада – земля, строения, все принадлежит ему одному, весь бизнес целиком! Еще у него большой загородный дом с парком в Нью-Хэмпшире. А еще яхта длиной 110 футов[26]26
  33,5 м.


[Закрыть], отделанная по высшему классу. Он много путешествует на ней – в полном одиночестве. Его жена умерла шесть лет назад, и с тех пор он пытается расширить свой кругозор и легче смотреть на вещи. Но главное, главное – он сделал Нэн предложение! Только он страшный ревнивец. И если прослышит о нашей встрече!..

– Выходит, Гифф не обманула, – заметил я.

– Похоже на то.

– И когда свадьба? Ну же, не темни!

– Думаю, первого января.

– Новый год с чистого листа?

– Да, можно и так сказать. Кроме того, он верит, что это счастливый день. Первое января всегда приносит ему удачу.

– Значит, Гифф не обманула тебя!

– Не обманула.

И первого января состоялась свадьба. И затянувшееся знакомство с нуждой и безалаберным богемным окружением прервалось раз и навсегда. И Нэн стала законной хозяйкой великолепной яхты и барской усадьбы в Нью-Хэмпшире, а также городского особняка в нижней части Мэдисон-авеню; впоследствии этот дом был продан и супружеская пара перебралась повыше, в престижный район семидесятых улиц. И Нэн – та самая, с пишущей машинкой, виктролой и кухонным закутком, – теперь носила меха и драгоценности (хорошего вкуса, должен я признать), имела в своем распоряжении автомобиль с шофером и обзавелась связями в таких кругах, о которых в пору нашего знакомства не осмелилась бы и мечтать. Помните – высокий тонкий бокал, нежнейшая куриная грудка?..

* * *

P. P. S. Но я чуть не забыл рассказать о столе под деревьями, который Гифф нагадала мне. Так вот, спустя примерно полгода, погожим летним утром, я уселся писать за столом, сколоченным из штакетника и каких-то старых досок от развалившегося сарая. Дело было в горах, но над головой у меня был такой густой полог из листвы, а перед глазами такие зеленые заросли, что сам Робин Гуд не пожелал бы лучшего укрытия. В это место меня занесло после нежданного приглашения, которое я тотчас же и, как мне думалось, совершенно спонтанно принял. В какой-то день ближе к полудню я оторвал голову от своей писанины и увидел, что рядом стоит дочка хозяина: она протягивала мне письма. И только тогда, впервые за прошедшие месяцы, в голове у меня вспыхнуло предсказание Гифф.

– Ну и ну, – ошарашенно произнес я, – как это понимать?

Девушка рассмеялась:

– Вы о чем?

И я рассказал ей.

Однако…

О маловерные, стыд и позор вам!

Эрнита

Я знаю Эрниту. Знаю ее честность, знаю ясный и смелый взгляд ее глаз, жаждущих правды, жаждущих любви, и хочу рассказать вам о том сцеплении обстоятельств, которое привело ее в самую гущу одного из величайших социальных переворотов в истории человечества.

Она родилась в 1895 году в Ларедо, штат Техас, куда ее дед и отец некогда приехали из Иллинойса в крытом фургоне, чтобы получить там земельный участок. Суровая жизнь пионеров довела ее отца до туберкулеза, от которого он и умер, оставив вдову с четырьмя малолетними детьми, – Эрните было тогда семь, Алисе десять, старшему мальчику двенадцать, а младший был еще на руках. Продав свой участок, миссис Бертрэм решила пустить деньги в оборот и приобрести недвижимость в строящемся городе Накто, но у нее не было делового чутья, и она нередко становилась жертвой спекулянтов. Семья то и дело переезжала из дома в дом, так как, перепродавая их, мать надеялась увеличить свои доходы; кроме того, она брала пансионеров. Миссис Бертрэм была еще молода и привлекательна, и ей, без сомнения, удалось бы вторично выйти замуж, но мешали дети, и жизнь была для нее в те годы тяжелой борьбой за существование.

Один из этих домов Эрнита, по ее словам, особенно хорошо запомнила. Он стоял в небогатой части города, неподалеку от большой мельницы, и в нем было десять комнат. К несчастью, район красных фонарей захватил и их улицу. По вечерам хорошенькие особы в кимоно посиживали на крылечке соседнего дома, там слышались звуки музыки, и туда приходило много мужчин.

В конце концов, хотя миссис Бертрэм и не прочь была поболтать через забор с содержательницей публичного дома, обменяться с ней кулинарными рецептами и дамскими секретами, ей все же пришлось с убытком продать дом, так как она боялась за своих дочерей и за репутацию своего пансиона. Эрнита имела лишь смутное представление о том, что происходит по соседству, но ее сестра, бесспорно, о многом догадывалась, и то, что она видела, очень интересовало ее.

К тому времени старшего мальчика взяли рассыльным в скобяную торговлю (когда я познакомился с Эрнитой, он все еще служил там, но уже коммивояжером), Алиса, окончив начальную школу, поступила на коммерческие курсы, где изучила стенографию. Эрнита же, которую, по ее словам, мать явно предпочитала другим детям за то, что она всегда мечтала совершить что-то необыкновенное, смогла затем поступить еще и в среднюю школу. Сама миссис Бертрэм, натура чувствительная и меланхолическая, в своих взглядах на жизнь была пессимисткой, но она лелеяла надежду, что хотя бы из Эрниты выйдет девушка незаурядная или что она сделает блестящую партию. Однако у дочери еще до последнего класса пошатнулось здоровье, подорванное усиленными занятиями. К счастью, дела семьи к тому времени улучшились. Алиса вышла замуж за кассира Национальной компании по производству кассовых аппаратов, старший брат хорошо зарабатывал. Поэтому мать имела возможность отвезти Эрниту в Калифорнию отдохнуть и поправиться. Кроме того, самой миссис Бертрэм эта поездка сулила известные романтические перспективы. Они собирались жить в семье одного из их бывших пансионеров – молодого рабочего-металлиста, который долго был в нее влюблен; потом он вернулся в Калифорнию, в свой родной город, где-то неподалеку от Сан-Франциско.

Перед матерью и дочерью эта поездка словно открыла новый мир. Ибо они были, по словам Эрниты, столь родственными натурами, что обе радовались и восторгались, как дети. Никогда прежде они не видели ни гор, ни моря. До восемнадцати лет Эрнита не выезжала из Техаса, ее кругозор был ограничен теми образами и мыслями, которые она могла почерпнуть из мечтаний и книг; теперь, в маленьком калифорнийском городке, поблизости от Сан-Франциско, у нее впервые появились настоящие поклонники. Конечно, и прежде мальчики ухаживали за ней, но голос пола, стремление к определенной физической близости в пору ее ранней юности – она это особенно подчеркивала – не имели над ней никакой власти. Напротив, это казалось ей чем-то дурным и даже постыдным. Едва ли перед ней когда-нибудь возникали картины интимной близости, а если и возникали, то столь туманно, что не могли взволновать. Здесь же за ней начал ухаживать толстый молодой немец, приказчик из бакалеи; он приносил миссис Бертрэм грибы с гор, а Эрните – прелестные дикие цветы. Потом он даже хотел жениться на ней. Конец этому ухаживанию положил его переезд в другую часть города, где находилось место его новой работы. Затем их начал посещать сын соседа, он возил девушку кататься на коляске по окрестностям, ездил с нею в театр в Сан-Франциско. Его мать охотно женила бы сына на Эрните, но молодая пара была слишком робка, и из этого ничего не вышло.

Тем временем миссис Бертрэм порвала со своим металлистом, из-за которого она отчасти и переехала на Запад, – и вот, рассказывала потом Эрнита, он перенес свою преданность с матери на дочь. Однако он нисколько ей не нравился, так как был уже довольно потрепанным, видавшим виды человеком. Кроме того, Эрнита, еще задолго до этих ухаживаний, отгадала истинный характер его отношений с ее матерью и возненавидела его за это. При ее тогдашних взглядах, говорила она, во всей этой истории для нее было что-то невыразимо отвратительное, и она просто не могла выносить этого человека. Отвергнутый обеими женщинами, он уехал. Но без его помощи борьба за существование должна была стать, да и стала, для матери и дочери куда тяжелее, ибо он то и дело пополнял их припасы, хотя дочь этого тогда и не замечала. А главное – Эрнита, надеявшаяся поступить в университет, не могла теперь и мечтать об этом. Когда она на следующий год окончила школу, ей и матери пришлось все лето работать на консервном заводе – единственное занятие, которое они в то время смогли себе подыскать. Но местность была так прекрасна, что они испытывали радость, как она после рассказывала, хотя жили в палатке, работа была тяжелая и платы за нее хватало только на пропитание.

Наступила осень, на заводе они были уже не нужны, и мать и дочь опять оказались перед необходимостью искать себе заработок. Тогда Эрнита поступила в школу телефонисток в Сан-Хосе, где девушки уже во время обучения получали плату; однако работа телефонистки была очень скучная, выматывающая нервы, а Эрнита всегда стремилась к чему-то необыденному, словом, строила воздушные замки. Поэтому, когда она окончила курс и ее направили на центральную телефонную станцию, где нужна была ночная дежурная телефонистка, ее охватил такой ужас и отвращение, что она тут же уложила вещи, отказалась от комнатенки, где жила одна, и села в автобус, который отвез ее обратно в маленький городок Темпл, к матери. Но миссис Бертрэм, вернувшаяся к прежнему занятию и снова содержавшая пансион – единственное, что она умела, – ничем не могла помочь дочери. Дом, в котором они жили, был старый, стоял он на городской окраине и, как рассказывала Эрнита, действовал на нее удручающе. Одна мысль о том, чтобы прожить здесь хотя бы день, уже не говоря о более продолжительном времени, казалось, бросала мрачную тень на все ее будущее. Поэтому главное было – бежать отсюда, бежать во что бы то ни стало. И вот Эрнита поступила на вечерние курсы стенографии, машинописи и счетоводства.

В конце концов через несколько месяцев она получила место за восемь долларов в неделю в конторе фирмы «Уичет, Мак-Гиллиг и Тоби», занимавшейся куплей-продажей земельных участков. По словам Эрниты, это был весьма своеобразный триумвират мошенников. Уичет был грузен, ленив и старомоден; Мак-Гиллиг мал ростом, тщеславен, надменен и щеголеват; а ирландец Тоби – хитер, изобретателен, без стыда и совести; его девизом было: преуспеть любой ценой. Мак-Гиллиг обычно брал ее под руку и уверял, что игра стоит свеч, если только она заинтересуется этой игрой, то есть им. Уичет и Тоби также подбирались к ней, нашептывая все те же советы. Но ее это нисколько не прельщало. Настоящего счастья Эрнита здесь не могла найти; ей казалось, что грезы о лучшей жизни меркнут под гнетом скучной и постылой работы. А главное – она была одинока и не видела вокруг никого, к кому могла бы испытать хоть какое-то сердечное влечение; вместе с тем ее преследовали преувеличенно яркие картины того счастья, которое якобы находят другие, особенно девушки, и мысли о том, как мало этого счастья досталось ей на долю. Взять хотя бы платья – разве они не увеличивают обаяние женщины, не подчеркивают в ней многое, чего сразу и не заметишь? У нее же, Эрниты, и среда убогая, и домишко скверный, и то и се, какие уж тут наряды! А разве она хуже других или менее красива? Впрочем, иной раз ей казалось, что хуже, иной раз – нет. Дешевые платья, постоянные нехватки дома и столько разочарований в прошлом! «В те времена, – сказала она мне однажды, – я в самом деле едва ли понимала, что я собой представляю и чем могла бы стать. Кроме того, я не могла не раздумывать над судьбой моей матери».

«Боже, как я страдала, когда она впадала в уныние и лицо ее становилось печальным! – призналась мне однажды Эрнита. – Просто выразить не могу! Я уверена, что именно это натолкнуло меня впервые на размышления о том, что такое жизнь. У одних – огромные богатства! Дома и поместья! Каким путем они приобрели все это? И почему? Разве они не такие же люди, как мы с мамой? Вы утверждаете, что я была ожесточена своими жизненными неудачами и что такая ожесточенность не может быть вполне оправданна, она слишком эгоистична. Но разве я могла настроить себя более оптимистически, пока в моей жизни ничто не изменилось? Я заметила, что, когда я весела и улыбаюсь, самые разные мужчины, на которых я, при всей нашей бедности, смотрела свысока, начинают за мной ухаживать. Чтобы избежать их внимания, мне приходилось держаться даже суровее и строже, чем это было в моем характере. Если я попытаюсь охарактеризовать себя в ту пору моей жизни, то скажу, что в душе бывала подавлена и печальна, однако старалась улыбаться и даже несколько рисовалась своим мужественным отношением к жизни, которого у меня на самом деле не было».

Угнетало Эрниту в те годы и то, что фирма, где она служила, вела свои дела нечестно – там почти открыто занимались жульническими махинациями. Как Эрнита говорила мне потом, она смутно чувствовала что-то неладное. Например, фирма взяла на себя постройку новой ратуши в городе Темпл – лакомый кусок для местных взяточников-политиканов и маклеров по недвижимости. Вот что рассказала мне об этом случае Эрнита:

«Маклеры всей округи гадали, где же будут строить ратушу. А Мак-Гиллиг и Тоби сговорились с шайкой местных политиканов, которые всячески агитировали за болотистый участок, лежащий между Темплом и Пойнт-Аргосом, уверяя, что это самое подходящее место для нового здания. Желая придать вес своим уверениям, они в конце концов принялись возводить кирпичное здание на унылой болотистой равнине, простиравшейся позади залива Аргос-Бей, и тут же повесили большой плакат с надписью: «Новая ратуша». Разумеется, публика, не осведомленная об истинном положении дела, ринулась покупать соседние участки, пока земля была дешева. Даже я предложила матери приобрести участок, считая, что там и будет производиться строительство. Все же мы ничего не купили. Земельные участки стоили от тысячи до трех тысяч долларов. Особенно привлекали они японцев, китайцев и индийцев, но так как усиленная скупка участков в этой местности могла неблагоприятно отразиться на других земельных операциях в Калифорнии, то фирма, якобы идя навстречу желанию этих иностранцев, купила для них участки на свое имя, а потом они аккуратно являлись и выплачивали взносы. Но не успело большинство из них все выплатить, как обман насчет местоположения ратуши открылся и все их вложения пропали. Произошел настолько громкий скандал, что фирма решила разделиться. Мак-Гиллиг, самый смелый и предприимчивый из трех компаньонов, приглашал меня к себе, обещая платить в месяц сорок долларов. Тоби также звал меня с собой, но я отвергла оба предложения и задержалась, только чтобы закончить бухгалтерские книги. На основе моих подсчетов компаньоны и разделились».

Когда Эрнита еще работала в конторе по продаже земельных участков, библиотекарь городской библиотеки, где девушка обычно проводила несколько вечеров в неделю, пленился ею и предложил ей изучить библиотечное дело, чтобы стать впоследствии его помощницей. По ее описаниям, это был высокий, стройный и смуглый молодой человек, очень серьезный и всеми уважаемый; два года назад он овдовел и, вероятно, решил, что Эрнита – подходящая преемница его жене. Она же увидела в его ухаживании просто дружеский интерес, никак не связанный ни с любовью, ни с физическим влечением. Он также через некоторое время, должно быть, догадался, что она не смотрит на него как на мужчину и совершенно не замечает тех чувств и желаний, которые пробудились в нем, и потому вскоре прекратил свои попытки покорить ее сердце и вместо этого обратил все усилия на то, чтобы уговорить ее заняться библиотечным делом, быть может надеясь добиться своего окольным путем. Но и это ни к чему не привело.

Открывшаяся перед ней возможность тогда казалась Эрните огромным шагом вперед. Стать библиотекарем! Или хотя бы его помощницей! Это нарядное здание с мраморными стенами, где ей предстояло работать, – одна из небольших библиотек, каких в Америке немало, дар частного лица, – как бы отождествлялось для нее с теми более возвышенными целями, к которым она стремилась. Поэтому, ничего не говоря своим хозяевам, у которых она все еще работала, но которых уже стала подозревать во всякого рода махинациях, Эрнита поступила на вечерние библиотечные курсы и через год была подготовлена для новой должности. Как раз в это время мошенничества ее патронов перестали быть тайной и об их темных делишках заговорили: Эрнита ухватилась за этот предлог и ушла от них. Кроме того, ей казалось, что работа в библиотеке приблизит ее к миру ее мечтаний.

До этого времени, рассказывала Эрнита, романов с молодыми людьми, кроме тех двух-трех случаев, о которых она уже упоминала, у нее не было, – самое большое, если она пойдет с кем-нибудь потанцевать, на вечеринку или в кино; при этом неловкие попытки ее спутников поцеловать ее неизменно вызывали в ней отвращение, и романами это едва ли можно было назвать.

Мать ее продолжала сдавать комнаты с пансионом, и вот один из ее пансионеров – механик фирмы «Стандард ойл», где работал также младший брат Эрниты, – начал ухаживать за ней. Он был гораздо старше ее, но, по ее словам, обладал приятной наружностью и хорошими манерами; благодаря всему этому она до известной степени отвечала на его чувства – настолько, во всяком случае, что даже приняла от него в подарок кольцо с бриллиантом и некоторое время носила его. Ее мать, добавила Эрнита, хотя и продолжала считать, что дочь заслуживает гораздо лучшей партии, все же под влиянием своих обычных безнадежных взглядов на жизнь не слишком противилась выбору дочери и дала свое согласие на брак с этим человеком – каприз или слабость, за которые Эрнита впоследствии не могла не упрекать ее.

«Вероятно, моей матери казалось, что и она, и я занимаем слишком скромное место в мире и едва ли можем надеяться на что-то лучшее, – заметила по этому поводу Эрнита. – Мать говорила себе, что жизнь и меня поймала в ловушку, как некогда поймала ее».

Однако помолвка вскоре расстроилась. Стремление к лучшей жизни, как говорила Эрнита, а может быть, просто здравый смысл спасли ее. В конце концов она заявила своему поклоннику, что по-настоящему не любит его, а он очень рассердился и потребовал обратно кольцо. И Эрнита, по ее словам, с радостью вернула его.

Но, кроме техника, существовал еще тот металлист, который жил когда-то с ее матерью, и, невзирая на полученную отставку, все еще продолжал чего-то ждать, вероятно надеясь, что Эрнита наконец выбьется из сил и примет его помощь. Она рассказала мне весьма характерный случай. Однажды вечером, вернувшись из кино вместе с женихом, которому потом отказала, она сидела с ним в тесной гостиной пансиона ее матери. Вскоре жених начал целовать ее, а она, хоть и не любила его, не противилась. Ей казалось, что должен же быть и у нее кавалер и что скоро ей все равно придется за кого-нибудь выйти замуж. Жених не ограничился поцелуями и позволил себе более смелую ласку. Эрнита призналась мне, что она точно оцепенела, но вместе с тем ей стало противно. В эту самую минуту кто-то изо всех сил забарабанил во входную дверь. Смутившись, она побежала отворять и увидела своего отчаявшегося поклонника – металлиста. Оказалось, он подглядывал за ними в окно и теперь стоял перед ней, бледный от ярости.

– Где миссис Бертрэм? – спросил он.

Получив ответ, что она легла спать, он взбежал наверх по лестнице и выложил матери все, что подглядел в окно. Миссис Бертрэм позвала к себе Эрниту, но так как она всегда избегала касаться сексуальных тем, то и задала Эрните всего несколько робких вопросов, и когда дочь заверила ее, что это ложь, предпочла поверить ей, и ревнивцу пришлось ретироваться ни с чем.

Однако при всей неприязни, которую испытывала Эрнита к этому человеку, она, по ее словам, именно благодаря ему соприкоснулась с теми идеями, которые оказали решающее влияние на ее дальнейшую жизнь. У металлиста был дурной характер, но человек он был развитый и обладал живым и свободолюбивым умом, почему и оказал немалое влияние на взгляды Эрниты и ее матери. Он был социалист, и даже довольно крайних взглядов, впрочем не чуждался и религии или, во всяком случае, тех местных (и не только местных) деятелей, которые хотя бы отчасти разделяли его убеждения; поэтому каждое воскресенье он посещал молитвенные собрания или богослужения в конгрегационистской церкви в Сан-Хосе или Сан-Франциско, где какой-нибудь либеральный священник проповедовал более широкое понимание религиозных догм, чем в других церквах. И вот, стараниями металлиста в Темпл был послан некий студент-богослов из унитарианского училища в Беркли, чтобы открыть маленькую церковь или миссию. Мне следовало упомянуть о том, что задолго до его приезда, еще в Техасе, Эрнита и ее мать порвали со своей церковью и примкнули к униатам, которые тогда считались свободомыслящими.

Поэтому, когда металлист предложил им поддержать ходатайство об открытии униатской церкви в Темпле, они подписались под ним. Больше того, Эрните поручили вести один из классов в воскресной церковной школе, и тут-то она и встретилась с молодым богословом.

«Он влюбился в меня с первого взгляда, – рассказывала Эрнита, – и, мне кажется, из-за меня решил переехать в наш город. Это был стройный, хрупкий юноша, очень смуглый, кареглазый, в очках. В те времена он казался мне чрезвычайно романтической фигурой. Ведь он стоял настолько выше всех, кто меня окружал!»

Интересно отметить, что мать Эрниты с самого начала невзлюбила его. Может быть, она предчувствовала, что дочь покинет ее ради этого человека. Или, может быть, потому, что началась мировая война, и обе женщины, при своих социалистических взглядах, были решительно против нее, а молодой богослов придерживался других взглядов. Или миссис Бертрэм оттолкнула его излишняя набожность и праведность? Он был очень высокомерен, а проповедовал, по словам Эрниты, самые ходячие стандартные теории относительно спасения мира. Начавшаяся война-де – война справедливая. Германия кругом не права, она – исчадие ада, орда дикарей, гуннов, вторгшихся в добродетельный и непорочный мир; Англия и союзники – белоснежные агнцы, которые сражаются за правду, они чужды всякого зла, они сражаются, чтобы спасти мир, а не самих себя, они – его мудрые наставники.

Но Эрнита и ее мать, увы, прочли немало книг по политическим и социальным вопросам, они были глубоко убеждены в том, что война – всего лишь результат грубого и жестокого соперничества между капиталистическими державами, которые преследуют чисто материальные цели, и что Англия, Франция и Россия ничуть не лучше Германии, если не хуже.

Таким образом, между Эрнитой и ее матерью – с одной стороны и молодым богословом – с другой происходили горячие споры, причем обе женщины кипели негодованием, а он испытывал явное удовольствие и даже смотрел на них свысока.

Хотя они решительно ни в чем не сходились, он оказался первым мужчиной, к которому Эрнита почувствовала влечение и который, как ей тогда казалось, интеллектуально был ей равен. Кроме того, это была хорошая партия, которой пренебрегать не следовало. Ведь, в сущности, что она собой представляет? Зато он! (Как видите, она страдала комплексом неполноценности.) Ведь ей уже двадцать один год, и брат уже поддразнивает ее, называя старой девой! И вот она решила пренебречь различием взглядов и считаться только с гармонией чувств. Но она не хотела бросать свою работу, – теперь мать была частично на ее иждивении (хотя Эрнита уговорила ее также пройти библиотечные курсы, и та могла, при необходимости, зарабатывать себе на кусок хлеба); поэтому молодая девушка и студент-богослов только обручились, и началось то долгое жениховство, которое для брака обычно оказывается роковым. При отсрочке виднее становится все плохое в человеке. «Впрочем, для меня эта отсрочка не была тяжела, – призналась мне Эрнита, – в те времена я была созданием довольно холодным и не испытывала влечений, о которых стоило бы говорить. Леонард же все это переживал иначе. Он был страстной натурой, слишком долго подвергал себя воздержанию, и теперь оно начало сказываться. Он никогда не был близок с женщиной, считая это грехом. Но природа брала свое, и Леонарду приходилось скрывать свою первородную греховность. Он боролся с собой изо всех сил. А так как обручение придавало нашим отношениям условную законность и морально как бы оправдывало их, он чувствовал, что имеет право на большую свободу действий, чем при иных обстоятельствах. Мне пришлось признать, и притом с горечью (такой уж я была тогда), что его пыл и нетерпение становятся просто какими-то неестественными. По временам его почти животная страсть вызывала во мне ужасный стыд и отвращение, и я начинала бранить его, пока он не смирялся и не просил прощения».

В конце концов, убедившись, что Эрнита в данное время не намерена выходить за него замуж или иным способом удовлетворить его желания, ее возлюбленный придумал весьма хитрый и отнюдь не пастырский способ для того, чтобы победить ее моральные предрассудки. Поскольку он не мог в то время жениться официально, он задумал обвенчаться тайком и скрыть их брак. У него был друг – необузданный и романтичный молодой ирландец по фамилии Моллой, – с которым он очень часто встречался. И вот они с Моллоем придумали такой план (а может, этот коварный план измыслил один Моллой). Во всяком случае, было решено, что Моллой съездит в Санта-Крус и уговорит местных журналистов сохранить в тайне брачную церемонию, которая должна была совершиться, как только прибудут жених и невеста. Таким образом, говорила Эрнита, не успела она опомниться, как уже стояла в кабинете епископального священника в Санта-Крус и он совершал обряд бракосочетания. Когда все было кончено, она горько расплакалась. Может быть, бессознательное чувство подсказывало ей, что это ошибка. И вот начались отношения, которые были для нее трудны и даже мучительны, ибо она так и не смогла отрешиться от мысли, что в половом общении есть нечто постыдное, тем более если брак остается тайной. Рассказывая мне эту историю, она настойчиво уверяла, что в те времена у нее не было никаких сексуальных желаний и она подчинялась требованиям мужа, только чтобы не огорчать его. Напротив, она считала, что этот мучительный для нее год тайного брака еще сильнее развил в ней неестественные отвращения к сексуальной жизни, – она окончательно преодолела их лишь несколько лет спустя и при совершенно иных обстоятельствах.