Текст книги "Галерея женщин"

– Но пришел мистер Беренсон, – услышал я слова Альбертины. Ответа Миллертона я услышать не мог.

После этого Альбертина присоединилась ко мне и с каким-то новым выражением в голосе или манере, а может, и в том и в другом – я едва в состоянии вспомнить точный оттенок ее настроения – произнесла:

– Что ж, значит, мы с вами будем ужинать одни. Вы не против?

– Я? Против? – улыбнулся я.

Пожалуй, здесь я должен сказать, что за прошедшие месяцы, с тех пор как я впервые был приглашен к ним на ужин, я стал относиться к Альбертине с бо́льшим интересом и участием. Она выразила восхищение некоторыми моими скульптурами, мы говорили о моей работе и отношении к жизни. Она вызывала на откровенность, ибо обладала весьма доброжелательным и мудрым умом и пониманием, к тому же всегда была невозмутимой и прекрасной. Я часто думал, что, если Альбертина очень разбогатеет, она распорядится деньгами с изяществом и вкусом, может, даже будет принята в светском обществе, если изменится Фил или она выйдет замуж во второй раз. У нее была такая особая осанка и манеры – осанка и манеры человека из высшего общества. К тому же тонкое понимание искусства. Помню красивую мебель, идеально расставленную в гостиной, прекрасное бронзовое кипрское зеркало, старый испанский сундук (в котором, по ее словам, у нее хранилось белье), парочка гобеленов. Еще она любила музыку, а если говорить о сочетании музыки и светского общества, то оперу. Она была одной из немногих моих знакомых, кто проводил здесь четкое разграничение, и это в то время, когда большая опера со всем ее грохотом и рассогласованностью темпераментов в музыке все еще считалась публикой summum bonum[28]28
  Высшее благо (лат.).


[Закрыть] всего лучшего в музыкальном мире. Что касается ее литературного вкуса, то она предпочитала Харди, Франса, Джорджа Мура, Генри Джеймса. Но когда ей читать, жаловалась она, если Фил по крайней мере три последние года приглашает к ним на ужин гостей в основном ради бизнеса, а потом их еще надо везти в театр или ночной клуб? И все это делать «по высшему разряду»!

– Поначалу мне было тяжело, – рассказывала она мне, – потому что многое я пыталась делать сама. Потом я решила, что для Фила важнее моя внешность, чем мои старания, поэтому я заставила его оплатить японского повара и английского дворецкого. Теперь я жалуюсь только на одно: когда у меня все идеально приготовлено, не приходят ни он, ни его гости.

С этими словами она странно посмотрела на меня, приподняв свои длинные, почти ровные брови, как было свойственно только ей.

– Но я начинаю привыкать, – с некоторой грустью улыбнулась она. – За шесть лет я многому научилась. И Фил правда замечательный человек. Но мне бы очень хотелось, чтобы он думал не только о делах.

В тот период произошли некоторые незначительные события, относившиеся только к нам двоим. Вспоминаю, как однажды – во время второго или третьего визита – до или после ужина, точно не помню, Ольга играла на пианино, и надо сказать, играла прекрасно, Фил курил сигару и читал Британскую энциклопедию или какую-то книгу по искусству. Альбертина собиралась войти в комнату, но, увлеченная красивым музыкальным пассажем, остановилась, прислонясь к одной из колонн, отделявших небольшой холл от гостиной. И потом – я часто задумывался почему – ее взгляд встретился с моим, когда я сидел в полутемном углу в другом конце гостиной. И в тот момент я впервые почувствовал внезапную дрожь – жар, слабость или то и другое вместе – из-за ее пристального, однако, по-видимому, бессознательного взгляда. Все это время Ольга, конечно, продолжала играть и тоже пребывала в забытьи. Когда музыка отзвучала, я выпрямился в кресле и подумал об Альбертине. Ольга что-то сказала мне, а Альбертина потом некоторое время на меня не смотрела. Я решил, что все это мне привиделось. Слишком я романтичен! Но какая она была красивая! А потом я подумал, что могла бы почувствовать Ольга, если бы прочла мои мысли.

Был и еще один случай. Ольга, Альбертина и я были на концерте. Альбертина, насколько я помню, сидела у перил чуть впереди и справа от меня. Мы уже тогда стали хорошими друзьями, но все-таки не такими близкими. Несмотря на описанный выше взгляд, я не чувствовал, что близость между нами возможна. Она слишком хорошо относилась к Филу и слишком ответственно воспринимала свои дела и обязанности. Я убедил себя, что у меня нет оснований воображать, будто она когда-нибудь испытает хоть какое-то влечение ко мне. Но во время концерта в перерыве – когда игра знаменитого скрипача заставила публику замереть в восторге – она повернулась ко мне и прошептала:

– Иногда я чувствую, что не надо мне приходить и слушать такие вещи. Они делают мою жизнь такой нелепой, такой плоской. От них я лишь становлюсь несчастной.

– Почему? – удивился я. – У вас есть все! Красота, возможности, будущее.

– Ничего у меня нет. И не будет.

– Ерунда! Что вы хотите этим сказать? Почему нет?

– Потому что я никогда не смогу использовать то, что у меня, по-вашему, есть, так, как вы предполагаете. Я не могу делать то, что другие сделали бы на моем месте. Наверное, я слишком жалею людей или слишком предана и отзывчива.

И она снова посмотрела на меня своим добрым и нежным взглядом.

Я нахмурился. Казалось, возможность иметь ее в качестве друга, не говоря уж о возлюбленной, следовало тотчас же исключить. Из-за чего я помрачнел и расстроился. После концерта мы пошли куда-то выпить по чашечке чая, потом я отказался от приглашения на ужин и ушел домой.

И все же некоторое время спустя – может быть, месяц – произошло третье событие или случай, когда я сказал ей: «Вы не против?» Помню, она посмотрела на меня как-то странно, немного нервно и вышла из комнаты, возможно, чтобы поправить прическу или переодеться. Но вскоре вернулась, и, сидя за предобеденными коктейлями, мы разговорились о разных вещах – об Ольге, об общих знакомых, – фигурировавших в газетных скандалах. И все это время я ощущал что-то новое, необычное в ее настроении и манерах. Это щекотало мне нервы, возбуждало разные мысли, заставляло волноваться и надеяться.

Наконец она сказала:

– Филу опять повезло.

Клойд собирался сделать его своим партнером. И она рассказала, что в связи с этим Фил только что подписал крупный договор на поместье на Лонг-Айленде, которое они с Клойдом собираются использовать для летних продаж. Кроме того, она с Филом, скорее всего, переедет отсюда на верхнюю Пятую авеню или куда-то в тот район.

– Великолепно! – воскликнул я. – Разве я не говорил, что вы скоро войдете в роль знатной дамы?

Но она лишь усмехнулась.

– Только не с Филом, – спокойно сказала она. – Вы знаете его не так хорошо, как я. Ему такие вещи неинтересны. Его ничто особенно не волнует, разве только деньги. Хотя иногда мне кажется, что и деньги тоже не слишком. Когда-то я думала, что понимаю его, но теперь… а кроме того, чтобы добиться чего-то в обществе, понадобились бы миллионы, но с его работой их не сделаешь. Можно было бы заняться инвестициями и спекуляциями, но, мне кажется, это ему неинтересно. В основном его, как и Клойда, интересует оформительское дело, но у нас нет таких связей в высшем обществе, как у Клойда. Есть только знакомые, рекомендации, торговые контакты. О, тут мне все ясно.

– Но как это касается лично вас? Вам-то точно нет причин впадать в отчаяние, – уверил я ее.

– Нет причин? Ну, вы вольны думать что хотите. Но я лучше знаю. И не отчаиваюсь. Потому что я никогда не брошу Фила, что бы с ним ни случилось. К тому же я не несчастная. Он очень добр ко мне и ко всем, кто мне близок. Я не могла бы! Не стала бы! Ни за что!

Но ее глаза. Такие затуманенные, просящие о помощи.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Почти стемнело. В комнате горело всего несколько ламп. Но я помню, как боковой свет играл на наших лицах. Лицо Альбертины казалось бледным, немного романтичным и немного грустным, таким я его еще никогда не видел. Я посмотрел ей в глаза и вдруг – шло это от нее, от меня или от нас обоих – почувствовал обожание, желание, искренность, проявившиеся по-новому, более открыто, нежно, сочувственно.

– Альби, – спросил я, – вам одиноко?

– Нет.

– А по-моему, да.

– Нет-нет! Совсем нет, говорю вам! – И потом вдруг: – Да. Иногда очень.

– И сейчас?

– Тоже.

– Не за того вышли замуж?

– О нет. Я бы так не сказала! Это неправда. Но я молода, а он ушел с головой в свой бизнес. Это ужасно. Хотя мне не следует об этом говорить.

Она встала, взволнованная, напряженная, и ушла. Я следом за ней.

– Альби! – позвал я.

– Да, знаю, – сказала она. – Я понимаю, о чем вы хотите спросить. Вы мне нравитесь. Признаюсь. Вы и раньше догадывались, правда?

– Да. – ответил я. – Во всяком случае, я об этом думал.

– Но вам ведь нравится Ольга, – вставила она.

– Да.

– Очень?

– Весьма, – признался я.

– Но по-настоящему вы ее не любите, так ведь?

Она наклонила голову и посмотрела на меня снизу вверх.

– Ох, Альбертина, вы же знаете, как бывает. В жизни всякое случается. Зачем нам обсуждать Ольгу? Это о вас…

И я дотронулся до ее плеча. Но она мгновенно отпрянула к окну.

– Будьте осторожны! – предупредила она. – Не забывайте, что в доме слуги.

– Да, знаю.

– И Фил может прийти.

– Да, я все знаю. Но вам, Альби, я дорог?

– Да.

– Очень?

– Да, очень.

– Ну тогда…

Я придвинулся ближе. Но она покачала головой:

– Нет, этого не будет! Никогда не будет! И не надейтесь, потому что ничего не получится! Я знаю!

– Но почему?

– Потому что не будет, и все!

– Почему?

– Потому что я многим обязана Филу. Очень многим! Это было бы ужасно! И я бы себе никогда не простила. Не смогла бы! Да и я не такая сильная, как вам кажется. Я трусиха, боюсь за него, за себя, за всех. Вам этого не понять. Но это так. К тому же… – Она остановилась и посмотрела на меня.

– К тому же – что?

– Я боюсь вас.

– Меня?

– Да. Вы же себя знаете. Вы не можете целиком отдаться чувству. В вас этого нет. Вы любите жизнь, красоту, в вас есть любовь не только ко мне – к кому угодно! Например, к Ольге!

– Знаю, – сердито сказал я. – Но вы же сами все понимаете. И нас тянет друг к другу. Ведь вы не станете этого отрицать?

– Нет.

– И сильно тянет, правда?

– Да, но все равно я не соглашусь! Не могу! Слишком многим я обязана Филу. Думаете, я сумасшедшая, но, раз уж мы зашли так далеко, могу вам признаться, что я знала, что когда-нибудь между нами произойдет такая сцена. Знала, когда мы впервые встретились. Это было на концерте, помните? Но я также знала, что не смогу изменить Филу. Я буду страдать, но ничего не поделаешь.

Я придвинулся и обнял ее одной рукой. Быстро, словно собираясь меня оттолкнуть, она повернулась ко мне, и я крепко ее прижал. Ее лицо побелело, точно воск, губы коснулись моих. Потом так же быстро, что я даже не успел ничего сказать, она отпрянула и поспешно ушла в соседнюю комнату.

– Подождите, – почти холодно бросила она. – Я сейчас вернусь.

Минут десять или пятнадцать я сидел в одиночестве и размышлял. Меня удивила эта странная сцена. И ведь ничто ее не предвещало. Когда Альбертина снова появилась в комнате, она выглядела свежей и спокойной. У нее в руках были розы, которые она поставила в вазу на столе. Потом она стала включать везде свет, переставлять и раскладывать предметы. Но как только я попытался снова ее обнять, она отстранилась.

– Нет, больше не надо, – сказала она бесстрастно.

– Но ведь ты только что призналась, что дорожишь мной, разве не так?

– Так.

– И это правда?

– Да, каждое слово правда. Но это не приведет ни к чему хорошему ни тебя, ни меня. Не может. Не приведет. А если ты будешь настаивать…

И она посмотрела на меня пытливо, озабоченно, немного вызывающе.

Я был расстроен, рассержен, но не зол; она так мне нравилась, что я не мог уйти и отказывался ей верить. Мы все говорили и говорили, пока в полночь не пришел Фил. К тому моменту мы решили, что останемся самыми лучшими друзьями. Она может рассчитывать на мою самую верную, бескорыстную дружбу, а я на ее. Куда бы они ни переехали, я, если получится, всегда смогу бывать у них. Она будет так рада! И она сделает для меня все – мне достаточно только сказать, – ибо я должен помнить, что она любит меня, правда любит, и очень сильно! И я ушел, уверенный, что весьма скоро буду обладать этой женщиной, несмотря на все ею сказанное.

И все же, хотите верьте, хотите нет, после похожих эпизодов – одних более, других менее страстных, но всегда тайных – я так и не смог добиться, чтобы она пришла ко мне на свидание, о котором нам даже удалось условиться, какое бы время и место ни было назначено. Все продолжалось в том же роде, она не переставала сопротивляться, хотя неизменно снова и снова уверяла меня в своей любви – она всегда будет любить меня и мне не надо бояться, что ее чувства когда-нибудь переменятся. Ах, если бы я знал, как ей приятно, какое ее охватывает волнение, когда я неожиданно, без предупреждения вхожу в комнату или когда она вдруг слышит мой голос по телефону! Неужели я не понимаю? Только обязательства перед Филом заставляют ее отказываться от удовлетворения моих желаний. Ибо, честное слово, она хорошо относится к нему, помня о прошлом и испытывая благодарность за настоящее. Но то, что происходит между нами, подобно горящему пламени! Ужасно! Эти чувства делают ее почти больной, но зато придают мужества и вселяют надежду, и жизнь становится сносной. Неужели я ей не верю? Но она не может быть со мной. Я должен подождать – подождать, пока что-нибудь изменит ее, сделает достаточно сильной, чтобы преодолеть свою благодарность и сочувствие к Филу и набраться решимости, чтобы получить то, чего она хочет больше всего на свете.

Но в конечном счете, почти вопреки Альбертине, все произошло, хотя наши отношения продолжались с переменами настроения и периодами сожалений, даже ссор и временных расставаний почти три года и завершились наконец теплой и долгой дружбой.

Мы отправились на просмотр довольно большого поместья на южном берегу Лонг-Айленда, недалеко от Саутгемптона, которое Фил – поначалу рассматривавший другое, но та сделка сорвалась – предложил использовать в качестве главной летней резиденции для продвижения продаж потенциальным клиентам различных предметов искусства. Предполагалось, что на покупателей должны будут произвести впечатление особенные развлечения и светские связи, которые Фил с помощью Клойда и его знакомых собирался здесь продемонстрировать. Это было новое предприятие для концерна «Миллертон – Клойд», а для Альбертины открывалась перспектива светских испытаний, ранее ей неведомых, да еще с деталями, не вполне ей знакомыми. В основном речь шла о том, чтобы принимать компанию торгашей и дармоедов, вертящихся вокруг Фила, которые заявятся туда по протекции его и Клойда, чтобы что-то продать на комиссионной основе. Вместе с ними предполагалось пригласить истинных, хоть и обедневших светских львов (тех, кто остался со времен «четырех сотен»[29]29
  Сэмюель Уорд Макалистер (1827–1895) назвал сливками американского общества четыреста человек, опубликовав их список в «Нью-Йорк таймс».


[Закрыть] Уорда Макалистера), которые должны были придать если не настоящий, то хотя бы кажущийся блеск собранию и таким образом произвести впечатление на предполагаемых богачей-покупателей (в основном мультимиллионеров с Запада), коль скоро их удастся туда завлечь. Также по приглашению Клойда могли, вероятно, прийти и его друзья, действительно значительные представители американского общества, которых Клойд, полагаясь на Фила – на его организаторские способности, – собирался принимать почти по-королевски.

И действительно, для меня, как и для многих других, картина складывалась по-своему интересная и даже захватывающая. Она обозначила начало удивительно разнообразной, пестрой и интересной жизни, захватившей впоследствии Альбертину и ее мужа. Однако в итоге она повлияла на них обоих далеко не лучшим образом и сделала Альбертину холодной, разочарованной, почти безразличной ко всему женщиной. Что касается меня, то я никогда не забуду о своем участии в некоторых наиболее увлекательных событиях той поры.

Но здесь мне следует остановиться и рассказать о совершенно феноменальном успехе Миллертона. Ничего подобного я не встречал, по крайней мере в этой области. К тому времени он был уже довольно богат – я бы оценил его состояние в восемьсот-девятьсот тысяч, – занимал ведущее положение на избранном поприще и имел, как с горькой иронией выразилась Альбертина, небольшой круг собственных придворных, как светских, так и деловых. Ох уж эти разорившиеся французские и итальянские графы и графини! Эти английские джентльмены с титулами, но без средств! Все были рады угождать ему за деньги и рекомендации (Клойда), которые Фил всегда был готов предоставить. И какие поручения они для него выполняли! Приобретались предметы искусства, потом продавались нуворишам, и все это осуществлялось путем всевозможных интриг! Я бы назвал эту коммерческую историю почти постыдной. И все же я много раз спрашивал себя, действительно ли Фил-бизнесмен настолько порочен. Должен ли он был оставаться кому-то другом, если все в этом мире надевают маску дружбы лишь ради наживы? Да и мог ли он им быть? А был ли он верным мужем и искренним любителем искусства? Иногда я об этом задумывался, потому что в зависимости от ситуации Фил выглядел то увлеченным, то отстраненным, то безразличным, но в то же время неизменно оставался очень сердечным, учтивым, счастливым и веселым. Я не уставал о нем размышлять.

Все же в определенном смысле он был мне симпатичен, что иногда казалось неразумно, но я относил это в основном к моей способности выслушивать его фантастические, почти до нелепого языческие суждения о том, из чего состоит порядок, честность, мудрость, хорошая политика – иными словами, все, что окружает нас на этой достойной, но абсолютно не поддающейся расшифровке сцене. Иногда я смотрел на Фила в совершенном изумлении, ибо казалось, у него напрочь отсутствует совесть, несмотря на отзывчивость, доброжелательность и сочувствие, которые так же легко им отдавались, как и принимались.

Свой бизнес он называл кормушкой. Но при этом мог с увлечением пуститься в самые захватывающие и убедительные описания той или иной ввозимой им в страну редкости – гобелена, ковра, стула, английского, итальянского или французского резного потолка или панелей на всю комнату. И сколько они стоили! Иногда просто гигантские цифры! Но, конечно, товар надо было продать за еще более немыслимые суммы какому-нибудь из богатых «простофиль» (его словечко), с которыми он предпочитал иметь дело. Что касается «восточных богатеев», как иногда называл их Миллертон, то – пфф! Их так называемые художественные приобретения? Пфф! По его словам, он уже обследовал все знаменитые старые дома на востоке и едва ли обнаружил хоть что-нибудь, действительно имеющее художественную ценность. Про великолепный особняк Астора на Пятой авеню и 66-й улице (сейчас его уже там нет) Фил заявил, что он «набит барахлом»! Дома Вандербильтов, Гулдов, Слоунов – это вообще что-то невозможное! И только богатые западные «недотепы» имеют что-то по-настоящему ценное и прекрасное, потому что с божьей помощью и ни больше ни меньше с помощью Фила Миллертона умудрились стать обладателями поистине выдающихся вещей, привезенных из-за границы!

Но ох какие он назначал цены! Бог ты мой! И как, по его выражению, «визжали» его клиенты! (Рассказывая, Фил иронично улыбался или хмыкал.) Но вот что удивительно, добавлял он, смеясь уже более откровенно, когда ему удавалось их раскрутить, они вполне приручались и даже приходили к нему снова и просили еще. Только подумайте! О да! Хотя почему бы и нет? К кому им еще идти? Кто еще вкладывает свое время, труд, работу исследователя и прочее и прочее в это поистине великое дело? Ведь через посредство своих агентов здесь и в Европе, а также с помощью Клойда, своего сподвижника в деле, он шерстил весь художественный рынок и «засаливал бочками» (его выражение) потрясающие шедевры, если, конечно, кого-то интересовало это «барахло»! А потом он разбирал по косточкам саму историческую идею искусства и показывал, какие подделки и фальшивки уже всплывали в связи с той или иной вещью, и все это напускало такого туману, что очень трудно было чувствовать себя уверенным в чем бы то ни было. Однако как легко было ему самому напустить еще больше туману и сделать невозможным для кого угодно – даже для лучших экспертов в мире – обладать точным знанием и, следовательно, уверенностью. К примеру, документы – с присущим им ореолом помпезности – это в основном ложь, но тщательнейшим образом написанная от руки или отпечатанная и клятвенно подтвержденная бог знает кем. Она, как подчеркивал Фил, давала возможность убедить доверчивых и наивных, а иногда и сомневающихся покупателей. Я глядел на него почти как загипнотизированный, когда он делился со мной такими откровениями.

Может быть, поэтому он, казалось, любил со мной беседовать. А может, из-за похвал, которыми меня удостаивали Ольга и Альби. Но так или иначе он всегда казался довольным, когда я мог провести время с Альбертиной в его отсутствие, и, похоже, был в ней полностью уверен. Однако я часто спрашивал себя, как он может быть таким недогадливым. Или я ошибаюсь? Подозревает он нас с Альбертиной или нет? Дорога она ему или нет? Но поскольку я знал обоих долгие годы, мне пришлось в конце концов признать, что по-своему жена была ему все-таки очень дорога, хотя, безусловно, его самая неизменная и сильная любовь была отдана бизнесу или профессии, которая, по его мнению, по крайней мере частично, имела творческую природу. Однажды он мне сказал, что умеет создавать великолепные дома и делает это.

Но вернемся к тому предполагаемому летнему особняку на побережье, где планировалось осуществлять продажи. Мы с Альбертиной взяли машину, а также выходной, чтобы посмотреть четыре или пять зданий, в том числе то, которое агенты Фила характеризовали как, возможно, наиболее подходящее. Дом был построен из камня, кирпича и дерева, в нем насчитывалось восемнадцать или двадцать комнат, имелась хорошая широкая веранда, балконы, очень ухоженные лужайка и клумбы. Еще были теннисные корты, красивый купальный павильон, комната отдыха или читальный зал, большой гараж и расставленные на лужайке столики с прелестными зонтиками. Дом возвышался над длинной отмелью из кубистического песка, господствуя над морем, а в противоположную от моря сторону уходили восемнадцать или двадцать акров голых, покатых дюн с разветвлявшимися тропинками, с морскими соснами и травами, которые своими корнями скрепляют песок. Между домом и морем тянулся длинный песчаный пляж, а позади него, круша огромные волнорезы, грохотали волны, чайки взмывали в вышину, а очертания далеких океанских судов напоминали деревья. До сих пор я чувствую тот запах и привкус соли.

В день, когда мы приехали, дом стоял пустой и холодный – еще было начало апреля, – но это не помешало нам бродить из комнаты в комнату, размышлять о планах и мечтах Фила, а также о светских трудностях (называйте как хотите), ждущих Альбертину. Ей не особенно нравилась идея Фила использовать их светскую жизнь в качестве фона для деловых проектов мужа. Так, бродя по дому и глядя на грохочущие, пенящиеся волны и брызги, под апрельским солнцем осыпающие берег, она начала изливать мне душу:

– Понимаешь, это означает, что я тоже участвую в его бизнесе, что мне придется принимать множество людей, которых я не знаю или не люблю и которым я нужна только в качестве управляющей некоего загородного клуба, где они могут заниматься коммерцией. Но при чем здесь я? Зачем мне все это? – И она посмотрела на меня.

– Да, это, конечно, необычная жизнь, – ответил я. – Но как возможность исследовать и наблюдать многих удивительных личностей она мне скорее нравится.

– Ах, они тебе, конечно, интересны. Мне тоже. Но вряд ли как личности. Вернее, в основном как малопочтенные личности. Это очень корыстные люди! Словами не передать! Да и Фил тоже, хотя на самом деле он не хочет быть таким. Со мной он щедр и даже расточителен. С моими и своими родственниками тоже – просто расточителен. Ты это знаешь. Я могу давать нашим родным почти все, что угодно, и покупать себе, что мне вздумается. Но он не понимает, какую жалкую роль мне отводит. Они работают на него и за деньги делают то, что он хочет, но что касается меня, ты же знаешь, как они на меня смотрят. Если я начну флиртовать с кем-нибудь из них, это вполне приемлемо, но что-то большее… Один даже сказал, когда я выразила свою неприязнь, что мне не стоит забывать о той пропасти, что лежит между нами!

И она снова подняла на меня глаза и улыбнулась, как ей было свойственно, мудро, по-философски.

Потом она рассказала о некоем графе ди Бродзио, недавно появившемся в жизни Фила, итальянце, известном и в здешнем, и в заграничном обществе, который, разумеется, за плату выступал посредником в делах Фила с теми представителями нью-йоркского света, которые должны были сыграть свою роль в их игре.

– Модная пустышка! – сказала она. – Думает только о деньгах, светском обществе, нарядах и женщинах, и Фил говорит, что ради денег он готов на все. Совершенно бездуховная личность.

Следующим примером в ее коллекции зарисовок была леди Уэдерсуит – она не пыталась выделиться в свете, так как и без того занимала в нем прочное положение. Эта холодная и практичная дама давала Филу советы по разным вопросам и обеспечивала его заказчиков, новоиспеченных мультимиллионеров, некоторыми светскими знакомствами, правда за определенную цену.

– На людях они все выражают мне свое восхищение, – объяснила Альбертина. – Но когда мы встречаемся за кулисами – это уже другая история!

Однако, несмотря на все это, Альбертина проявляла достаточный, а может, даже вполне искренний интерес к тому, что происходило в поместье и что, судя по всему, должно было устраиваться под ее руководством и в соответствии с ее вкусами.

– Конечно, – сказала она, когда я с энтузиазмом стал расписывать морскую красоту этого места, – можно все сделать очень привлекательным, и Фил даст мне возможность ему в этом помочь. Но ты тоже должен приехать, познакомиться с этими людьми и провести здесь немного времени. Фил надеется, что сможешь. Ведь ты ему очень нравишься. Вселяешь в него уверенность.

Она снова посмотрела на меня почти насмешливо, и под влиянием этого взгляда я схватил ее и попытался преодолеть ее сопротивление.

– Альби, почему ты отталкиваешь меня? – спросил я.

– Ах, ты сам знаешь почему.

Но хотя она была напряжена и бледна, как всегда, когда чувствовала малейшую опасность, на этот раз она показалась мне немного грустной и спокойнее, чем обычно. Я это остро ощутил – мне что-то передалось от нее, сильное желание, спрятанное за обычной решимостью ни за что не позволять себе поддаться этому желанию.

– Альби?

– Нет, не спрашивай. Особенно здесь.

В этот момент она показалась мне явно взволнованной.

– Почему «особенно здесь»?

– Ты прекрасно понимаешь почему. Даже если бы я хотела, я не могла бы защититься. И ты не мог бы. Поэтому ничего больше не говори.

– Не будь такой злой! У тебя вечно находится оправдание, и все же ты всегда даешь понять, что я тебе небезразличен. Не знаю, какого черта я тяну эту канитель! Ну и не буду!

Она придумала мне прозвище, которым звала, когда была чем-то тронута или испытывала особенную нежность, – масса, так чернокожие рабы называли своих хозяев.

– Но, масса, дорогой, – сказала она, – не сердись. Ведь это ты всегда со мной споришь. Хотя знаешь, как ты мне дорог и почему я так себя веду.

– Какой вздор! – со злостью воскликнул я.

«Кто она такая, чтобы водить меня на поводке? Больше я не намерен этого терпеть», – сказал я себе. А потом ей:

– Я в последний раз еду куда-то с тобой. Не собираюсь больше за тобой таскаться. Я тебе безразличен, и хватит об этом!

Я направился к двери, выходившей в коридор и на лестницу.

– Но, масса, пожалуйста, подожди! Не уходи! Зачем вести себя так неразумно, да еще здесь? А если будут последствия? Как я выкручусь, как объясню? Разве ты станешь мне помогать? Ты ведь и сам знаешь, как себя поведешь.

– Что за бред! Какая ерунда! Как будто на свете нет врачей и мер предосторожности! И конечно, у тебя вряд ли появится еще один ребенок, если за семь лет он так и не появился! Ребенок Фила. (Я вспомнил возраст ее сына Брейта.)

– О боже! – Она была потрясена. – Ты думаешь, я на такое пойду? Никогда! Мне слишком дорог Фил! Я ему стольким обязана!

– Ну и прекрасно! Отдавай ему свой долг тем, что я уйду из твоей жизни. Счастливо оставаться!

– Ну, если ты так все воспринимаешь, пусть будет так, – ответила она. – Но я уверена, что ты ведешь себя неразумно. Да, уверена!

Я быстро вышел и спустился по лестнице на нижнюю площадку, она за мной. Когда я приблизился к главному входу, она крикнула, чтобы я ее подождал:

– Пожалуйста, масса, давай уедем отсюда вместе. Не оставляй меня одну!

Я в сердцах распахнул дверь и увидел берег и море, яркий пляжный павильон, который станет летом таким очаровательным, когда вокруг будет порхать эта веселая, дрянная, вероломная компания. На мгновение я остановился, а Альбертина шагнула вперед. В ее глазах, в лице появились первые признаки той неподдельной чувственной слабости, которая, нахлынув, словно морской прилив, может соблазнить любого, кто на это способен.

– Черт тебя побери! – воскликнул я.

И, почувствовав ту власть, которая была у меня пусть только в это мгновение, я решил действовать. Она хотела меня. Сомнений не было. Что до Миллертона, любил ли он ее по-настоящему? По-домашнему, по-дружески, как добропорядочный муж любит свою добропорядочную жену, – да. Но так – никогда! Кроме того, что, если у нее были с этим некоторые проблемы? Она признавалась в использовании противозачаточных средств и попытках избежать беременности.

Я схватил ее, не говоря ни слова. Она стала отбиваться. Как всегда, но протестовала яростнее, чем обычно. Наконец, в изнеможении или только притворяясь (как я мог знать?), перестала. Но даже в тот момент я чувствовал в ней борьбу между покорностью и желанием меня оттолкнуть. И вот, все еще делая вид, что сопротивляется мне (я так и не был в этом до конца уверен), она сдалась, обозвав меня животным и дьяволом.

Потом начались сетования. Теперь я по-настоящему ее скомпрометировал. Что ей делать? А вдруг будут последствия? Именно сейчас, когда ей предстоит столько дел, – это ужасное лето со всеми выпавшими на ее долю обязательствами? Но разве меня это интересует!

Я смотрел на нее, довольный и торжествующий, и любил еще больше. Теперь она действительно стала моей. И больше не будет спорить, не будет сопротивляться. Я подумал, что теперь мы по-настоящему любим друг друга. Я это чувствовал. Только какой она была растрепанной и напряженной! Озабоченной, даже испуганной, но от этого еще более милой. Она все продолжала меня бранить, и тогда я наконец подошел к ней: