Текст книги "Галерея женщин"

Потянулись месяцы молчания, разъединения и демонстративного безразличия. Лишь изредка от нее приходили открытки, когда она зачем-то вспоминала обо мне. Кейп-Код, Квебек, Бретань… Вероятно, я должен был оценить красоту пейзажей. От меня в ответ ни слова, хотя мысли теснились в моей голове. Время от времени в каком-нибудь периодическом издании мне попадался на глаза ее рассказ или очерк, и я не мог удержаться, чтобы не прочесть, как всегда кляня ее за фанатичное упорство в ереси и дико отсталые взгляды.

Потом наступила осень, люди стали отовсюду съезжаться домой, и по разным причинам наше общение возобновилось. Например, в клубе А. устраивали прием, и я был в числе приглашенных. Она тоже пришла – точно серафим в белых одеждах. Как сейчас помню ее просторный, полностью скрывающий фигуру плащ-накидку, который она легким движением развязала на шее, и он упал на пол, – помню, как она перешагнула через него, словно выступила из голубой чаши. Эта случайная встреча произвела предсказуемый эффект, и я не видел смысла скрывать его. Она так же предсказуемо дала задний ход и спряталась в своей раковине, пообещав, впрочем, на днях заглянуть ко мне. (Не бывать этому, твердо сказал я себе и покинул сборище.)

Потом пришло письмо с ее новым адресом. В порядке эксперимента она сняла квартиру в новой типовой застройке в Ист-Сайде. Чудесная атмосфера. Я непременно должен прийти и посмотреть, что делается для улучшения жизни простых рабочих, населяющих эти дома. В физическом отношении (о прочих мы умолчим) она ощущает себя одной из них. Сейчас она как раз собирает «материал», так сказать местный колорит, на базе которого впоследствии планирует написать серьезный роман (еще бы, фыркнул я) из жизни обитателей городских трущоб. На этом месте меня прямо подкинуло. Да что знает о жизни эта холодная рыба, эта трусливая овца!..

Хотите верьте, хотите нет, но воспоминания о белом платье, о прекрасном, как весенний цветок, лице, о грациозной фигуре в тот вечер, когда я встретил ее в клубе А., сделали свое дело, и я поехал в Ист-Сайд. Дополнительным толчком послужило ее второе, намного более дружеское по тону письмо. У нее такое необычное, но по-своему восхитительное жилье. Ничего общего с Вашингтонской площадью! Из окон прекрасный вид на башни Уильямсберга[42]42
  Уильямсберг – рабочий и эмигрантский район на севере Бруклина в Нью-Йорке.


[Закрыть] и манхэттенские мосты; вдалеке что на севере, что на юге торчат верхушки высотных зданий. А огни на Ист-Ривер! Да и сама река – просто загляденье. У нее последний этаж, но пока никто не отважился выйти на крышу. Здесь столько воздуха, такая красота и тишина! Она сама приготовит ужин. А после можно было бы вместе посидеть на крыше, полюбоваться видами с высоты. (Она ни словом не обмолвилась о студентке-медичке, с которой делила квартиру, как и о том, что ее комнаты обставлены в лучших традициях Вашингтонской площади – картины, книги, какая-то взятая напрокат скульптура и прочее в том же роде.)

Я отправился в путь, как зачарованный глядя на толпы людей, вываливших на улицу в душный июльский вечер. Казалось, лето, словно мотылек с бархатистыми черными крыльями, порхает возле лица. С ее крыши действительно открывался вид на море огней и далекие башни. А звезды своими лучами доставали до фонарей вдоль реки. Эмануэла в простом белом платьице из тончайшего бумажного муслина и переднике цвета зеленого яблока по-хозяйски сновала туда-сюда. Она и впрямь приготовила мне ужин, между делом развлекая меня беседами об искусстве. Потом мы вышли на крышу, и я прослушал рассказ об удивительных столкновениях с реальностью, которую в данном случае олицетворяли бедняки-евреи, с утра до ночи гнувшие спину на фабриках и в мастерских с потогонной системой труда: сейчас они там, внизу, пытаются глотнуть «свежего» воздуха на грязных, вонючих улицах. Я разомлел. Никогда прежде я не видел ее такой сердечной, по-девичьи оживленной, по-человечески доступной и отзывчивой и в то же время такой экзотически-прекрасной. Мне показалось, что она искренне расположена ко мне, что между нами наконец возникла душевная близость.

Так что в итоге, спросите вы, чем закончилась ночная вылазка на крышу? От избытка чувств я в какой-то момент не выдержал, схватил ее в объятия и хотел поцеловать. Но она, по своему обыкновению, начала брыкаться и отталкивать меня с криками: «Нет! Прекрати! Пожалуйста, не надо! Я не люблю, когда ты такой! Перестань, ради бога!» – и наконец вырвалась, сверкая глазами и фыркая, как драчливая кошка. Вот дура! Чего ей надо? Сама-то знает? Нет? Какого дьявола было все затевать? Поужинать и разойтись? Зачем эти письма, муслиновое платьице, игривый зеленый передник? Зачем все это кокетство – ради никчемной болтовни? Позвала бы тогда уж и соседку-медичку, и еще пять-шесть кумушек, чтобы все было чин чином!

Любые попытки урезонить ее все равно ни к чему бы не привели – упрямства ей было не занимать. От нее веяло холодом. Если я не могу держать себя в руках, ничего не поделаешь. У нее и в мыслях не было того, о чем я подумал… судя по моей выходке. Ни в мыслях, ни в страшном сне! Она никогда не рассматривала меня в таком плане. Это совершенно исключено. Да, я нравлюсь ей – за мой ум (а вовсе не за красивые глаза и даже не за мои книги, как вы понимаете: к книгам у нее тоже есть претензии, недотягивают они до искусства). Но если я не согласен видеть в ней доброго друга и единомышленника, который всегда готов поговорить по душам, и на которого во всем можно положиться, и с которым я мог бы обсудить… Короче, я хлопнул дверью, на прощание сказав ей – и себе самому, – что это конец. Не надо мне ее писем и вообще ничего мне от нее не надо. Пока я шел по людным улицам, в голове тупо стучала горькая мысль: вот и все. Хотя бы один-единственный поцелуй… Хотя бы раз она прильнула ко мне с любовью! Она… Изысканный, свежий, благоуханный цветок!.. Я нахмурился и пожал плечами. И в течение всех последующих дней я снова и снова пожимал плечами.

Но несмотря на свою или ее решимость, мне не так-то просто было покончить с ней. Куда там! Начать с того, что зимой я снова встретил ее в клубе А. В продуваемом сквозняками фойе она скинула с себя кроваво-красный бархатный плащ-накидку точно таким же быстрым, небрежным движением, каким примерно год назад скинула голубой. И мое сердце вновь пустилось вскачь! Ах, эти безмятежные серо-голубые глаза… Эта гладкая, мягкая, нежная кожа… А поступь! Должно быть, так ходила богиня-охотница Диана. Несмотря на размолвку, она сама подошла ко мне. Как у меня дела? Живу все там же? Она была в разъездах, от квартиры в Ист-Сайде отказалась и живет сейчас с матерью, которая приехала в Нью-Йорк погостить у нее. Кстати, она скоро заедет за ней – около половины двенадцатого. Не хочу ли я познакомиться с ее матушкой? Она с удовольствием представит меня. А пока, может быть, потанцуем?

Без особого энтузиазма, поскольку наш последний разговор крепко запомнился мне, но не в силах противиться жару в крови, я согласился. С радостью! И с матушкой ее тоже рад буду познакомиться. Чему ты, собственно, радуешься, спрашивал я себя, на что тебе и она, и ее мамаша? Давно ли ты принял решение не иметь с ней больше никаких дел?.. Увидев Эмануэлу в фойе, я довольно успешно настроил себя на непримиримый лад, и если бы не одна знакомая, снимавшая номер здесь же, в клубе, с которой я договорился о позднем свидании, то сразу ушел бы.

Но когда Эмануэла сама, первая, подошла ко мне, я растаял. Несмотря на внешнюю холодность, в ней появилось что-то вселявшее надежду. Самое время сломить ее абсурдное сопротивление и заставить ее раскрыться навстречу мне! Пора пробить эту сросшуюся с ней броню Минервы, броню бесстрастного, исследовательского интеллекта! Эх, если бы! От вида ее округлых, женственных рук, шеи, талии, бедер, груди меня пронзали огненные молнии. Мысли, прямые, как луч света, обессиливающие, как знойный полдень, нахлынули на меня. Мне представлялось, что мы одни и у нас нет тайн друг от друга. И хотя она еще сопротивляется, я близок к победе. Но победное чувство длится лишь долю секунды, сменяясь ощущением, что я не могу больше терпеть эту боль: сгорать от желания и не получать желаемого. И тотчас наступает реакция – неприязнь, почти что ненависть, меня так и подмывает сказать что-нибудь грубое, оскорбительное и уйти, хлопнув дверью… Но стоило мне увидеть, как она идет ко мне, мной овладело слепое желание покорить ее, и я не сдвинулся с места. Потом мы танцевали, глядя друг другу в лицо. У меня на языке вертелся нескромный вопрос, однако из-за всей предыстории наших отношений я обуздал себя… и сразу проникся к ней ненавистью: убить ее мало!

В тот раз, так же как и раньше, я испытал разочарование. Так же, да не совсем. В ее манере появилась какая-то мягкость или вкрадчивость – не подтвержденная словами, – и эта новая нота пронизывала всю нашу встречу. Возможно, мне померещилось. Она призналась, что давно хотела написать мне, но не решилась. Со мной так трудно. А между тем она часто думает обо мне с теплотой и симпатией, только ей приходится одергивать себя, потому что я постоянно приписываю ей то, чего в ней нет. Ну в самом деле, разве нельзя поддерживать добрые отношения с кем-то – с девушкой вроде нее – и не ждать, не требовать от нее невозможного, не принуждать ее, коли не хочет? Она будет честна со мной. В сексе для нее есть что-то глубоко противное. Сама мысль об этом внушает ей смертельное отвращение. Как я этого не понимаю? Смогу ли понять?.. А я все ломал голову, врет она или не врет (совершенно не беря в расчет очевидной в ее случае патологии: она наполовину фригидна, наполовину нет), и мне не хватило то ли ума, то ли смелости высказать ей все, что у меня накипело. При этом ее красота!.. Как быть? Нет ли шанса преодолеть ее вечную уклончивость? Я дошел до того, что начал подумывать, нельзя ли в самом деле удовлетвориться ничем не омраченными товарищескими отношениями – совместные прогулки, доверительные беседы, откровенные признания, все как у брата с сестрой, – и ни о чем другом даже не помышлять. Ну нет! Еще чего! Что за бред!.. О чем я прямо так ей и заявил. Мужчины сделаны из другого теста. Я, во всяком случае. А будь я иным, сразу бы ей разонравился. Напрасно она тешит себя пустыми, бесплодными, противоестественными фантазиями. Господи, для чего дана ей такая красота?

– Как с тобой трудно! – вздохнула она и больше не прибавила ни слова.

– Уж как есть, – ответил я.

В общем, обмен мнениями закончился холодным недовольством с ее стороны и злостью проигравшего – с моей. Но едва я собрался уходить, Эмануэла снова подбежала ко мне. Ее матушка уже здесь. Может быть, я задержусь на минуту познакомиться с ней? Пожалуйста – она наслышана обо мне. Я смотрел на нее и думал, какого дьявола мне никак не склонить эту Венеру к чему-то большему, чем святое товарищество? С такими мыслями я поплелся знакомиться с ее матерью, про себя приговаривая: «Это в последний раз, теперь уж точно!» Поклон, рукопожатие. Мамаша оказалась низенькой, крепенькой, решительной, весьма заурядной, но тщательно и дорого одетой дамочкой – тонкие губы, прямой лоб, ноль воображения и твердое знание этикета. Она окинула меня таким взглядом, словно к ней подвели юного претендента на руку ее дочери.

И вот что занимало меня в эту минуту: при всей непостижимости самого факта, что такая красавица и умница, как Эмануэла, могла появиться на свет из подобного источника, не здесь ли кроются также истоки ее эмоциональной вялости и сексуальной заторможенности? Ну действительно, какое душевное тепло, какое воспитание чувств могла дать своей дочери эта женщина? Никаких! И потому особенно любопытно было наблюдать, как искренне Эмануэла привязана к старой пустоголовой кукле. Я не оговорился, ее мамаша воплощала собой бездумный конформизм, и если сравнивать их умственное развитие, то Эмануэла ушла далеко-далеко вперед, сколько бы я ни упрекал ее за слабое понимание реальной жизни. Несомненная любовь к матери выражалась хотя бы в том, что Эмануэла безропотно терпела ее глупость. Учитывая интеллектуальные возможности Эмануэлы, это само по себе было забавно. Одним словом, мать и дочь вместе являли собой прелюбопытную картину. Оставалось предположить, что отец все же не чета матери, иначе просто непонятно, откуда у них такая дочь.

И некоторое время спустя – кажется, следующей весной – мне довелось познакомиться с ее отцом, когда они с Эмануэлой делали покупки на Пятой авеню. Что ж, высокий, статный, красивый… Но сразу видно – завзятый ретроград, предпочитающий к тому же держать язык за зубами: типичный расчетливый юрист и охранитель устоев, который больше всего на свете дорожит общественным положением, карьерным и финансовым успехом, а значит, всегда осторожен в мыслях и словах – настолько, что я не мог отделаться от ощущения, будто разговариваю с автоматом, обученным выдавать только юридически правильные и светски корректные фразы. Собственное мнение, если таковое у него имелось, он держал при себе. Поистине образцовый супруг для уже знакомой мне мамаши! Надежный и в меру преуспевающий – в масштабах Чикаго и Уитона, штат Иллинойс, – адвокат. Надо сказать, еще задолго до этого дня я уразумел, что родовое гнездо Эмануэлы в Уитоне было центром местного привилегированного общества, в высшей степени добропорядочного и в меру религиозного. Однажды она сама мне в этом призналась. Как и в том, что ее родители и все их друзья с глубокой скорбью встретили ее решение променять Уитон и своевременный респектабельный брак на Нью-Йорк, с его соблазнами и пороками, одним из которых они почитали литературу.

Повстречав Эмануэлу вместе с отцом и припомнив ее матушку, я пришел к выводу, что подобный союз определенно не мог произвести на свет нормального, живого человека, – и в который раз постарался забыть ее. Легко сказать! Скоро меня вновь начал преследовать ее образ – ее гармоничные формы, ее идеальная фактура, – и вновь настигли мысли о ее глубоко запрятанном, вечно подавляемом желании. И я снова готов был поверить, что она не полностью сделана изо льда, а раз так – не полностью недоступна. Наверняка! И возможно, кто-нибудь сумеет растопить этот лед? Я так загорался от этой мысли, что временами впадал в исступление и уже не знал, кого винить – Эмануэлу или саму жизнь, которая опять и опять зачем-то дразнит меня и оставляет ни с чем, обрекая вечно томиться несбыточной надеждой!

Потом ей показалось, что здоровье матери стало сдавать, и они куда-то уехали на целых два года. По возвращении в Нью-Йорк она предложила мне встретиться за ланчем, затем позвала смотреть какую-то выставку, и все для того, чтобы возобновить наше бесперспективное, никчемное, с моей точки зрения, знакомство. Шутка ли сказать, с нашей первой встречи прошло уже восемь лет! И хотя, на мой вкус, Эмануэла была по-прежнему прекрасна и желанна, все-таки моложе она не становилась.

Упомянутая выставка заслуживает отдельного рассказа. Эмануэле хотелось посмотреть работы некоего Артура Б. Дэвиса[43]43
  Артур Б. Дэвис (1862–1928) – американский художник-модернист.


[Закрыть], и она потащила меня с собой. Мы очутились в мире чувственных грез. Тут летняя полянка при свете звезд усыпана, словно цветами, призрачными фигурами обнаженных и полуобнаженных дев. А тут грациозные, лилейно-белые ню бесцельно бродят туда-сюда, как сомнамбулы. Куда ни глянь, обнаженные в сладостной истоме всем своим существом тянутся к чему-то там, в вышине, как цветы тянутся к солнцу. Это стремление, выраженное в их лицах, руках, телах, заключало в себе, по моему разумению, жажду света и воздуха, свободы и радости, страстное желание сбросить с себя путы унылых будней или разорвать оковы условностей, на которые обрек их мир.

«Неужели тебе это нравится, Эмануэла? – удивился я. – Ты ведь равнодушна к процессам воспроизводства жизни. Чуть коснись отношений мужчин и женщин – ты сразу в кусты. – (Я привожу не точные слова, а общий смысл сказанного.) – Ты вечно где-то носишься и смотришь бог знает на что – то тебе подавай ритмическое движение, то живопись вроде вот этой… Но для чего? В реальной жизни ты бежишь от таких вещей, как от огня. Им нет места даже в твоих сочинениях. Интересно почему, если тебя это так увлекает?»

Она, как водится, перевела разговор на меня. Дескать, я такой-сякой, никаких сдерживающих рычагов, никакого понимания и тем более анализа культурных градаций и нюансов, необходимых для правильного устройства общественной жизни. Прямо обвинительная речь. Я вспылил: да кто она такая, чтобы судить меня? И если я не хорош, зачем преследует меня все эти годы? Я, что ли, бегал за ней? Сама-то она знает, чего ей надо? Впрочем, знает не знает – пусть оставит меня в покое! Я не могу слушать бредни про пользу самоограничений, особенно из уст такой, как она! Очень жаль, что даже Шайб в своем безумии не сумел ткнуть ее носом в реальность – хотя бы и насильно! С тем я и вышел в надежде никогда больше не иметь с ней никаких дел.

Но нет, я еще не покончил с ней – или она со мной. На следующий год она сняла студию в летней богемной колонии под Нью-Йорком, в Нью-Джерси, и как ни в чем не бывало прислала мне приглашение навестить ее. Место изумительное – деревня Дорнвельт в округе Рокленд. Там обосновалась довольно занятная творческая компания. Ее студия находится на отшибе, в двух милях к востоку, так что ее можно считать, а можно и не считать частью дачной колонии. Как бы то ни было, из ее домика на западном склоне открывается вид на реку Эджком, потому она его и выбрала. А прямо под южным окном журчит ручей. Она сняла домик на все лето пополам с некоей Розали, которая сейчас куда-то уехала, и на несколько недель она осталась в одиночестве, если не считать прислуги и редких гостей. Не захочу ли я выбраться к ней? Ничего, что мы рассорились, это все пустое. Место просто райское, мне понравится, и не важно, что я думаю о ней. Не стану же я вечно держать на нее зуб – сумею простить и забыть нашу размолвку? Она, как всегда, готова просить у меня прощения. Кстати, тут есть очень милые девушки, намного более привлекательные, чем она, и при желании с ними можно познакомиться, но это не обязательно, все на мое усмотрение.

Самое ценное здесь – красота окружающей природы и возможность хорошо отдохнуть. Склон над хижиной усеян валунами и поднимается на высоту шестьсот футов, а ниже сплошь зеленые луга, сбегающие к реке, которая по ночам сверкает в лунном свете. Может быть, я приеду на недельку – или на любой другой срок? Места хватит. Кроме того, если я предпочитаю уединение, на берегу реки в березовой роще есть вполне пригодный для жизни шатер – крепкий, сухой и теплый, – где я мог бы писать, или отдыхать, или делать все, что мне заблагорассудится. Сигрид, ее прислуга-шведка, могла бы готовить для меня, а по утрам приносить мне завтрак. Да она и сама с удовольствием готовила бы мне завтрак, спускалась ко мне и завтракала вместе со мной. Она обещает не мешать мне. И хватит ссориться! Она не допустит новой ссоры – просто не даст мне повода ссориться с ней, и будь что будет!

Ого, вот так новость! Все-таки дождался. После десяти – или одиннадцати? – лет, прошедших с нашей первой встречи, когда Эмануэле было двадцать. Только с чего бы вдруг? Что настроило ее на столь либеральный лад? Уж не случился ли у нее роман, а может, и не один? Иначе откуда такая перемена? Неужели она кому-то отдалась? Или… или решилась отдаться мне? Я терялся в догадках и, признаюсь, сгорал от любопытства. Надо же, застарелое неудовлетворенное желание наконец победило! Вот только сам я, в своем нынешнем качестве, почти полностью утратил к ней интерес. Слишком долго она раздумывала!

Здесь следует сказать, что к тому времени учение Фрейда о бессознательном и его влиянии на наши поступки и убеждения широко распространилось в Америке и пользовалось большим влиянием. Я тоже решил приобщиться к модной теории и, штудируя Фрейда, невольно думал об Эмануэле. Она могла бы служить наглядной иллюстрацией некоторых его идей. Например, ее повышенный интерес к прекрасному, к танцам, к чувственному искусству, ко мне, наконец, – и ее постоянное бегство от чувственности; ее на редкость ограниченные, скованные условностями родители – и ее, надо думать, стреноженная, скорее всего безрадостная, юность. Что, в сущности, я знаю о ней, кроме того, что она пожелала донести до меня? А тот факт, что она сама, хоть и с оглядкой, делала шаги мне навстречу, о чем-нибудь говорит? И теперь еще это письмо. Возможно, последняя отчаянная попытка. Как быть? Ехать или нет? С одной стороны, соблазн велик. С другой – у меня появилась постоянная спутница, которая во всех отношениях меня устраивала: радовала глаз, не давала скучать и стимулировала в творческом и физическом плане. Правда, по стечению обстоятельств, она временно отсутствовала – отправилась в Кливленд «привести мысли в порядок». Примерно через неделю я должен был присоединиться к ней. И вдруг – на тебе! Вправе ли я, как психолог и писатель, упустить такой шанс?

Сидя в поезде, я лениво размышлял о времени, вернее, о его безжалостной роли в случае Эмануэлы. При нашей последней встрече я дал бы ей лет на восемь больше, чем при первой, когда ей было девятнадцать. Однако она не утратила привлекательности, иначе с чего бы возникла ссора, напомнил я себе. Но с тех пор прошло еще два года!

Я сошел с поезда в Блаувельте и сразу увидел ее: Эмануэла приехала за мной в легкой двуколке, которую ей одолжил кто-то из местных. Я заметил, что она, как говорится, вошла в тело и подрастеряла лилейную грациозность и легкость движений. Но для своих двадцати девяти обворожительна, факт. Среди литературных дам Эмануэла бесспорно королева красоты, подумал я. Однако очень скоро выяснилось, что красавица по-прежнему пребывает в плену умозрительного, то бишь искусства во всех его проявлениях: ее влечет не жизнь, а лишь отображение жизни. Ну так не ссориться же нам опять из-за этого? Я, во всяком случае, не собирался. Если ей приспичило стать более покладистой и не прятаться чуть что в свою скорлупу, так тому и быть, – возможно, на сей раз я сам буду прятаться от нее. Там посмотрим. Положа руку на сердце: хочу ли я ее, как раньше? Время поработало над ней. Куда подевалась сводившая меня с ума девятнадцатилетняя красотка? Ну да жизнь есть жизнь, нечего злорадствовать. Кроме того, с нашей последней встречи многое изменилось, и я пребывал в совершенно ином состоянии и настроении. Несравненно более благодушном и веселом.

Наверное, поэтому мы с ней поладили лучше, чем когда-либо. Она определенно держалась проще и приветливее, чем всегда, а я сам с собой договорился, что не стану вступать с ней в спор ни по какому поводу, особенно по поводу ее персоны. Чур меня! Если мы расходимся во мнениях, совсем не обязательно ссориться. Разумеется, я никогда не принимал ее точку зрения, как и она мою. Но в кои-то веки это перестало иметь значение. И я не мог не отметить, что в ее словах, независимо от предмета обсуждения, уже не было прежнего напора и задора. Она определенно проявляла склонность к компромиссу, по крайней мере в общении со мной. С чего бы? Неужто ей понравилась моя последняя книга? А может, начала смотреть на меня другими глазами? Наверное, распугала всех мужчин своей ученостью и догматизмом и теперь кусает локти. Пока она обходила местные лавки, закупая продукты для уик-энда, я смотрел на ее уверенную походку, на мерно покачивающееся тело в платье из белой ворсистой материи, и меня одолевали сомнения.

– Скажи, Эмануэла, – спросил я, навострив уши в ожидании ее ответа, – тебя тоже накрыло фрейдистской волной, как всех нас? И что ты думаешь об этой теории? Она действительно дает ключ к решению всех проблем?

Ну разумеется, она читала Фрейда, и кое-что произвело на нее впечатление. Но принимать его безоговорочно?.. Нет. Он слишком вульгарен и категоричен в своем анализе, не оставляет никакого зазора для альтернативной мысли. И вообще, ни одно из его утверждений, чего бы оно ни касалось, нельзя принять за окончательную истину. Хотя у нее на многое открылись глаза. Но сексуальность как подоплека всех сновидений?.. В этом она далеко не уверена. Вернее, уверена, что здесь есть большая натяжка. Согласиться с тем, что жизнь во всем ее многообразии уходит корнями в какие-то темные, мутные глубины и служит лишь их видимым продолжением? Нет, решительно нет!

Последовал долгий разговор о химии, физике и физиологии: Жак Лёб, Мечников, Уильям Крукс, Кюри, Ле Бель, Алексис Каррель… Не перечесть всех тех, кто уже тогда поражал воображение мыслящих людей своими научными открытиями. Много всего перечитав и передумав с нашей последней встречи, я стал лучше понимать Эмануэлу и впервые осознал, что она так и не избавилась от мировоззрения, сформированного ее родителями и американским Средним Западом в целом. Несмотря на свою ученость и жажду знаний, она сохранила «чистоту мыслей», если выражаться ее языком, а точнее говоря – недостаточную их широту, чтобы прийти к пониманию, которое не делит мир на чистое и нечистое и принимает его целиком. Провинциальный Уитон, юные годы в чопорной школе для девочек, заведомо ограниченные попытки расширить кругозор в одном из наших так называемых университетов, сотрудничество с респектабельными периодическими изданиями и знакомство с общепризнанными писателями, издателями и даже учеными… Я почувствовал, как прочно все это сидит в ней, прямо или косвенно влияет на нее, не дает ей раскрепоститься.

Несмотря на общее потепление с ее стороны, проявлявшееся в мелких оттенках манеры и тона, меня раздражало, что при всей ее образованности, в ее тридцать или тридцать один, механизм продолжения рода по-прежнему заводит ее в тупик и оскорбляет ее достоинство. Нельзя, видите ли, согласиться с тем, что жизнь уходит корнями в темные и мутные глубины! Какая ахинея! Вот уж поистине «глубины»! Сколько можно нести эту чушь – с ее-то женской красотой и полной, надо думать, пригодностью для того самого, от чего она годами шарахается!

Было и еще кое-что. Принимая ее приглашение – и позже, непосредственно общаясь с ней, – я нюхом чуял, что она позвала меня для разрешения какого-то внутреннего конфликта между чувственным и пуританским началами в ее природе, то есть попросту использует меня, и от этого мое раздражение только усиливалось. В первые часы после приезда, пока мы обходили все лавки в городке и потом ехали в двуколке к ее очаровательной «студии», я поглядывал на нее с подозрением и даже, не скрою, с тайным осуждением. Такая красавица – и такая чудачка! Чокнутая, если называть вещи своими именами. Раз навсегда застывшая в дорогих ее сердцу условностях и страхах. Однако теперь по велению разума – отнюдь не тела или эмоций! – рискнувшая наконец связаться с мужчиной, да не с кем-нибудь, а со мной, которого столько лет отвергала по морально-этическим соображениям и от которого столько раз ускользала, убедительно демонстрируя гнев и отвращение. О боже! Неприступная красавица сподобилась позвать меня в укромный уголок. Для чего, хотелось бы мне знать? Знает ли она сама, даже теперь?

Как вскоре выяснилось, девичьи ужимки остались при ней, невзирая на весь псевдолиберальный антураж. Она поспешила объяснить мне, что Сигрид, ее прислуга, известна всем своей религиозностью. Кроме того, Эмануэла уже договорилась с хозяйкой домика – которая, к слову сказать, и одолжила ей двуколку встретить меня на станции, – что я поселюсь в шатре у реки… Между прочим, этот шатер в березовой роще в прежние годы снимал на лето один известный художник… Да, а еще сегодня вечером к чаю и завтра к обеду она ждет гостей. (Какая предусмотрительность, подумал я, пока она перечисляла всех поименно.) Но что мне за дело? Я запретил себе злиться. Так или иначе, я не планировал здесь задерживаться. И все же я мысленно обозвал ее дурой. Может быть, сразу сказать ей «до свидания» и уехать на ближайшем поезде?

Однако я передумал. Стоило забираться в такую даль, чтобы пороть горячку! К тому же место и правда было изумительное. В то время я работал над серией биографических очерков и один черновик прихватил с собой. Рядом с шатром протекала очень живописная быстрая речка, и как раз со стороны речки был натянут парусиновый тент. На подстриженной зеленой лужайке под тентом мне был приготовлен стол с рабочим креслом. Внутри имелись полки с книгами, и я заметил среди них весьма любопытные. Позади широкого луга, окружавшего домик Эмануэлы, высился лесистый холм, от которого вечерами веяло свежестью и прохладой. Группы раскидистых, издалека почти черных сосен перемежались гигантскими валунами и пятнами нежно-зеленого цвета. Решено: остаюсь! Какая мне разница, что там она думает и как поступает? Да пусть делает что хочет! Если меня будут кормить, как обещали, пробуду хотя бы до понедельника или вторника. В городе сейчас жара. А Эмануэлу вместе с ее друзьями можно попросту игнорировать. Она совсем запуталась в своих метаниях и неудовлетворенности: ждет, что я силой возьму ее на манер пещерного человека и разом избавлю от затянувшегося и, возможно (кто ее знает!), мучительного самоограничения – убью дракона, который не пускает Спящую красавицу в мир ее запретных грез. Ну уж нет, никаких драконов я убивать не стану. По мне, так пусть себе спит дальше, ныне и во веки веков.

Соответственно, я объявил, что предпочел бы не знакомиться с ее гостями и поужинать в одиночестве внизу, под навесом. Мое пожелание распространяется и на завтрак, а там будет видно. Это место располагает к работе, можно даже сказать – вдохновляет. И я удалился обследовать содержимое самодельного книжного стеллажа: вбитые в землю березовые колья и между ними несколько полок. Потом в одном углу я обнаружил удочку. Но если я думал отделаться от Эмануэлы, то мой расчет не оправдался. Гости, объяснила она, появятся не раньше пяти или половины шестого, а сейчас только три. Мы могли бы прогуляться вдоль речки и посмотреть на изрезанные стены ущелья, по дну которого она бежит бог весть с каких времен. Ну ладно. Только прежде ей нужно сходить в дом (до него было всего двести ярдов) и оставить распоряжения для Сигрид. Ну ладно. Распоряжения распоряжениями, однако она успела переодеться. Вместо дачного наряда, в котором она встретила меня с поезда, на ней теперь был костюм, более подходящий для прогулки по дикой природе: плотная твидовая юбка, яркий джемпер и кепи.

Мы безмятежно провели вдвоем пару часов. Эмануэла впала в мечтательное настроение и принялась вслух фантазировать, совершенно не заботясь о том, интересно ли мне слушать ее и согласен ли я с ее умозаключениями. Замечал я одну удивительную вещь касательно пчел? Она сама до нынешнего лета не замечала. На берегу недалеко отсюда есть заросли дикого бальзамина. Очевидно, этот медонос пчелы предпочитают всем прочим – тучами слетаются на него и надсадно гудят от нетерпения. Ведут себя совершенно непотребно, точь-в-точь как заядлые пьяницы, просто стыд! Каждый день примерно в это время или чуть раньше сотни пчел уже валяются на земле вверх тормашками под невинно-розовыми цветками, из которых они высосали вожделенный нектар. До того накачиваются медом – или алкоголем? – что не могут взлететь! Правда, правда! Я рассмеялся и пошел за ней поглядеть на срамных пчел. А про себя подумал, что, похоже, она каким-то образом договорилась со своей нелепой добропорядочностью: еще лет шесть назад ей не пришло бы в голову поделиться со мной подобными наблюдениями. И это было только начало. В другой раз речь зашла о девушке, которую мы, пройдя немного дальше, увидели на переброшенном через речку деревянном мостике. Вульгарная, хотя довольно смазливая девица, чей род занятий угадывался по ее одежке, нарочито цветастой и броской, равно как и по ее чересчур раскованной походке и нагловатому взгляду. Я невольно ударился в размышления об опасном сплаве молодости и невежества. Когда мы почти поравнялись с ней, Эмануэла шепнула мне: