Текст книги "Галерея женщин"

Весной 1927 года разразилась беда. Бандиты стреляли в Леонарда, жившего тогда в Томске, и у него была парализована рука. Он тут же приехал к Эрните в Москву, она поселила его в своей комнате и ходила за ним. Потом он взял сына и отправился в Берлин, чтобы встретиться с матерью, а оттуда во Францию – отдохнуть. Но когда он захотел вернуться в Томск продолжать свою работу, несмотря на все хлопоты Эрниты, ему было отказано в визе. Этот последний удар, после стольких неудач, окончательно сразил его. Впоследствии он жил и работал в Англии.

Когда я виделся в последний раз с Эрнитой в России – на основании наших встреч я и написал этот портрет, – многое еще омрачало ее жизнь, ибо ум Эрниты развивался, пожалуй, слишком стремительно, и хотя ее вера в коммунизм, несущий женщине освобождение, оставалась такой же непоколебимой, она уже понимала, что и на этом пути возможны ошибки и что некоторые начинания будут со временем видоизменены и углублены. А ее былая уверенность в собственных достоинствах и добродетелях сильно пошатнулась.

Я считал, что ей прежде всего нужен отдых, перемена обстановки, душевная близость с кем-то. Она верила в то, что женщина должна быть свободна, но сама она нуждалась в прочной привязанности. В ней, конечно, жила глубокая тоска и жажда близости с человеком, которого она могла бы неизменно уважать и любить. Но возможны ли вообще такие встречи и такие отношения?

Во всяком случае, я убедился, что в России перед человеком открывается широкое поле деятельности, и, несмотря на все трудности, прошлые и те, что могли еще ждать ее, Эрнита решила остаться. По ее словам, она поняла, что жизнь человеческая полна опасностей, перемен, красоты и обманов, она может посылать удачи и удовлетворять человека и может быть неудачна, смотря по обстоятельствам; и все же, даже в худшие минуты, ее вполне можно выносить. И потом, как Эрнита с улыбкой мужественно заявила мне однажды: «В годы моей юности и фанатизма мне казалось, что коммунизм может и должен изменить самую природу человека – сделать его лучше, добрее, развить в нем братские чувства к людям. Теперь я не уверена, что это так. Но, во всяком случае, коммунистическое учение может привести к созданию более совершенного общественного строя, и ради такой цели я всегда готова работать».

Альбертина

(Предисловие)

Следующее сочинение представляет собой ни больше ни меньше как романтические и очень личные откровения американского скульптора, в свое время довольно известного, который, благодаря интересу ко мне и к моей работе, вероятно, почувствовал, что мне следует об этом знать. Его всегда влекло к драматическому реализму, и он пытался вдохновить им других. Поэтому, следуя его искреннему желанию найти применение этой истории, я без колебаний – теперь, когда прошло шесть лет после его смерти, – воссоздаю из множества предоставленных мне подробностей портрет Альбертины, который занимает мое воображение не меньше, чем более личные образы, относящиеся к моей собственной жизни. Как нетрудно догадаться, не только детали ее характера, но и некоторые важные места и знаменательные события тщательно замаскированы. Тем не менее, будучи весьма вероятными, они создают правдивый портрет.

* * *

Альбертина, девушка, по типу ближе скорее к Диане, чем к Гебе или Афродите, с самого начала заинтересовала меня не только классической, сдержанной и, безусловно, холодной красотой, но еще и спокойствием тела и души, которое было следствием вкуса и способности к истинному пониманию, а кроме того, лучше, чем что бы то ни было, умиротворяло и убаюкивало мой нередко раздражительный нрав. Ибо везде, где появлялась Альбертина, царила безмятежность – в городе, на побережье, в горах, на равнинах. И в самом деле, море, небо, лес и тишина, казалось, сразу же отражались в ее характере, настроении, восприятии и даже в благородстве манер и самообладании, всегда отмечавших ее присутствие. Она никогда не тратила зря и не перенаправляла на что-то иное энергию чрезмерного восхищения или мрачной подавленности, и обычно была спокойна и вдумчива и скорее инстинктивно, чем путем какого-нибудь известного мне обучения, рано собрала урожай многого из того, что зовется мудростью.

Сейчас я вспоминаю, что с Альбертиной меня познакомила Ольга. Это случилось на дневном фортепьянном концерте в малом зале Карнеги-холла. Во время антракта Альбертина ненадолго зашла в нашу ложу поболтать. Я сразу же отметил про себя ее овальное лицо с заостренным подбородком, густые и гладкие светло-каштановые волосы и туманно-серые глаза, чувственную грациозность ее фигуры в обтягивающем платье, длинные, тонкие и нежные пальцы. Украшений не наблюдалось, но вокруг шеи была небрежно накинута чернобурка. Сказав несколько слов о солисте, она заговорила о людях, известных большинству из присутствующих, а после – о том, что с Запада приезжает какой-то знакомый, что ее сестра объявила о помолвке и что мужа вызвали по делам в Калифорнию.

После этой встречи я задумался об этой женщине и ее жизни и в конце концов обратился к Ольге с расспросами. История, которую она мне рассказала, подтвержденная многочисленными беседами с самой Альбертиной в последующие годы нашего общения – почти двадцать лет, – весьма меня заинтересовала. Будучи в свои двадцать три или двадцать четыре хладнокровной и безмятежной, она, старший ребенок, происходила, однако, из бедной и неблагополучной семьи, проживавшей в маленьком обветшалом домике в нижнем Джерси-Сити напротив станции Коммунипо центральной железной дороги Нью-Джерси. Ее отец, как позже (почти снисходительно) объяснила мне Альбертина, был человеком эксцентричным и приятельствовал с такими же эксцентричными и никудышными людьми. Когда он брался за работу, что случалось редко, он писал картины и делал мебель, но считал, что его истинное призвание лежит в области музыки или сцены. Он неплохо играл на скрипке и много читал, преимущественно классику. Но, имея взрывной и в каком-то смысле творческий склад характера, он легко обижался, причем часто необоснованно, на то, что считал низким, скрытым и крайне неподобающим пренебрежением со стороны своей довольно большой семьи. На самом же деле, как подчеркивала Альбертина, все семеро детей пребывали перед ним в постоянном трепете. Что еще хуже, он часто напивался и не только отказывался работать, но и впадал в мрачнейшее и ворчливейшее настроение и в такие дни сидел дома, распекая родных за их поведение.

Кроме того, несмотря на сомнительное самостоятельное образование, он не особенно желал, чтобы хоть чему-нибудь учились его отпрыски. Наоборот, им следовало начать работать как можно раньше (он всегда утверждал, что сам работал с младых ногтей), чтобы помочь сделать отчий дом, где главенствовал его дух, приятным и удобным жилищем – для него самого. Поэтому Альбертина, как старшая, вопреки материнской оборонительной тактике и слезам, в возрасте четырнадцати лет была вынуждена отправиться искать работу. Детей в семье было много, и все одеты в лохмотья. Два младших брата, по ее словам, носили такое тряпье, что стыдились ходить в школу, а следующая за ней по возрасту сестра уже жаловалась, что другие девочки не желают знаться ни с ней, ни с ее братьями из-за их слишком низкого социального положения.

Первую и единственную работу Альбертине удалось найти на фабрике по производству бумажных коробок. Но девушка была столь привлекательна и непохожа на других – очень привлекательна и очень непохожа, как мне нетрудно было себе представить, – что через неделю, хотя ей было всего четырнадцать и она только-только освоила искусство склеивания коробок, управляющий, а потом и сам хозяин фабрики, делая обход, заметили ее и остановились с ней поговорить. Сколько ей лет? Где она живет? Где работает отец? А однажды пятидесятипятилетний хозяин фабрики, немец с диктаторскими замашками, хотя по отношению к ней не очень суровый, поинтересовался, разбирается ли она в бухгалтерии.

Она не разбиралась.

И все-таки, взвесив все «за» и «против», он тут же объявил, что будет неплохо, если она пойдет в контору и попросит кого-нибудь ей показать, как вести счета, хотя бы в одной бухгалтерской книге. В отделе требуется помощник. Потом, как рассказывала Альбертина, когда она заняла свое новое рабочее место, ее пожилой наниматель зашел к ней и они обменялись несколькими словами. Как у нее идут дела? Довольна ли она работой? (Ни слова об ошибках, которые она наверняка сделала.) А однажды, проходя мимо нее в общем зале, он остановился и выразил надежду, что новой работой она по-прежнему довольна. Она ответила, что да, довольна, после чего он спросил, не хочет ли она в воскресенье прокатиться с ним на машине за город. (Начальник был вдовцом, жена умерла три года назад.)

– Но мысль об отце – что он сделает, если узнает, – а также возраст и положение моего кавалера наводили на меня благоговейный трепет и даже страх, – объяснила мне Альбертина. – Вероятно, он так или иначе заметил мое волнение, коснулся моей руки, словно хотел успокоить, сказал, что не такой уж он плохой, хоть и мой наниматель, и мы поговорим об этом в другой раз. После этого случая он без конца оказывал мне знаки внимания и наконец сделал предложение.

– Так почему же ты за него не вышла? – спросил я.

– Потому что тогда я была романтичнее, чем сейчас. Любой человек старше пятидесяти казался мне очень старым, невозможным, похожим на отца. – Она рассмеялась. – Но все равно он мне немного нравился, или, может, было его немного жаль. Правда, я тогда грезила о каком-нибудь молодом человеке или о молодых людях вообще.

Между тем, рассказывала Альбертина, примерно в это же время на сцене появился человек, которому три года спустя было суждено стать ее мужем. И каким мужем! Поскольку я знал его довольно хорошо, могу его описать. Невысокий – то есть не выше ее, – смуглый, красивый, гибкий, предупредительный, физически крепкий, с непринужденными, естественными, доброжелательными и обезоруживающими манерами, однако в то же время легко и быстро становившийся то холодным, то скрытным, то нежным и участливым, в зависимости от финансовых или других важных на тот момент обстоятельств. Должен сказать, что такого изворотливого, аморального и эгоистичного ума я больше ни у кого не встречал. Неудивительно, что в избранной им сфере деятельности – относящейся к меблировке и оформлению жилищ на широкую ногу, а также к предметам искусства стоимостью в несколько миллионов – он разбогател, и в Америке его заведение стало считаться самым выдающимся и исключительным в своем роде. «Спроектировано», или «меблировано», или «оформлено» Миллертоном! Каким высоким качеством было отмечено все, связанное с этим именем! А какие буквы красовались в резном овале из роз над дверью его салонов в верхней Пятой авеню! Снаружи это здание не было похоже на магазин, скорее на частную резиденцию, на фасаде которой располагались два высоких, узких арочных окна, украшенных плотными шторами, а внутри бродили тени и жила гармония. Самого Миллертона посетители видели редко – только его коллег и помощников.

Но так было через много лет после того, как Альбертина увидела его впервые, и почти пятнадцать лет после того, как с ним познакомился я.

– Когда я в первый раз увидела Фила, – однажды призналась мне Альбертина, – он, стоя на коленях, раскладывал галстуки, носки и перчатки в витрине галантерейного магазина в Джерси-Сити. Но, уверяю вас, он был не слишком увлечен художественной стороной дела, потому что время от времени «выразительно поглядывал» на проходящих девушек!

Присутствовавший при этом Миллертон, услышав ее слова, откликнулся:

– Только один раз, дорогая, и только на тебя.

– Да? Неужели? – последовала сдержанная реакция Альбертины.

И все же именно таким он был в тот первый раз, если верить Альбертине, – долговязый паренек, оформляющий витрину за щедрое вознаграждение, двадцать пять долларов в неделю. Иногда она могла его видеть между семью и восьмью утра по дороге на фабрику или между пятью и шестью вечера по дороге домой. Немного волнуясь из-за заигрываний своего престарелого начальника и из-за положения дел в семье, ибо ситуация дома была, безусловно, плачевной, Альбертина никак не соотносила себя с Миллертоном и бросаемыми в ее сторону взглядами. По ее словам, она в основном думала о матери, которую очень любила, и, по причине неразрывности связи, также и об отце, который лентяйничал, пил, а случалось, грозил матери побоями. Не раз Альбертине приходилось вмешиваться, обещая пожаловаться в полицию или в отцовский профсоюз. Что касается братьев и сестер, то было похоже, что они растут всего лишь для того, чтобы их отправили в ту же фабричную среду, которая досталась ей. Поэтому вполне естественно, что пожилой фабрикант с намеками на легкую, обеспеченную жизнь, если она согласится на его предложение, выглядел как солидная, хоть и безрадостная перспектива, и тут – нате вам! – объявляется этот стоящий на коленях щеголеватый оформитель витрин, и рукава его рубашки забраны ярко-коричневыми эластичными повязками в тон к брюкам и ремню! Улыбается и «выразительно поглядывает»! («Я этого не делал!» – «Еще как делал!»)

Однако, встречаясь с ним взглядом и улыбаясь в ответ, Альбертина, по ее словам, не видела в нем решения своей проблемы, он был для нее просто симпатичным незнакомцем, который мог бы ею увлечься, если бы она предоставила ему такую возможность. Ибо она уже почти решила, что при своей внешности и домашней ситуации она не может позволить себе выйти замуж за бедняка, и уж точно не за такого, как этот.

Прошло несколько дней, и однажды вечером Миллертон вышел из лавки и, когда Альбертина проходила мимо, позвал ее. Оказалось, он ее поджидал. Может, она разрешит ему представиться и проводить ее до дому?

– Я не могла противиться его обаянию, – сказала она мне, – несмотря на все свои мрачные мысли. Слишком он был красив и весел. Я никогда не видела такого смелого и дерзкого человека! Кроме того, когда я узнала его лучше, меня поразили его изобретательность и самоуверенность. Всегда казалось, что он не сомневается в своем будущем, в том, что собирается делать, – а в тот момент это было, во-первых, получить должность в другой оформительской фирме-конкуренте, где платили больше, затем скопить денег и в недалеком будущем открыть собственное дело по оформлению витрин.

Она рассмеялась, как всегда бывало, когда она сравнивала его первоначальные амбиции с достигнутым позднее положением и достатком.

Еще ей было интересно наблюдать за его несомненной способностью делать деньги на стороне. Не прошло и месяца со дня их знакомства, как он уже рассказывал о половинной доле в небольшом галантерейном магазинчике, который он вместе со своим младшим братом собирается открыть в Ньюарке и где также может работать один из ее младших братьев. Он совершил и еще один дипломатичный поступок – познакомил ее со своей семьей, в которой дела шли лучше, чем в семье Альбертины. К слову сказать, у дяди Миллертона был автомобиль, что позволило Альбертине и ее братьям и сестрам познакомиться с более ярким существованием, чем то, к которому они привыкли, – денег не прибавилось, но зато развлечений стало больше.

Неудивительно, что эта тактика и к тому же личная привлекательность Миллертона помогли Альбертине изменить свое намерение по поводу начальника-фабриканта. Теперь, слушая Миллертона – или Фила, как она его называла, – она начала верить, что его может ждать достойное будущее. У него в голове все время крутились планы. Уже тогда, по ее словам, он говорил, что нужно лучше изучить меблировку и дизайн интерьера, потому что кто-то сказал ему (и сам Миллертон мне это подтвердил), что оформление витрин – это лишь одна из отраслей декоративного искусства и, если он хочет преуспеть в этом деле, ему надо как следует проштудировать журналы по декоративному искусству и, возможно, поступить в специальную школу или фирму, занимающуюся дорогой мебелью и художественным оформлением. Именно это, как он сообщил Альбертине, он и собирается сделать. У него было немного свободных денег, и он подписался на лучшие журналы и изучал их по ночам. Затем наладил связь с несколькими известными оформительскими домами.

Наконец, после ожидания, длившегося полгода, он получил небольшое жалованье и работу по приему заказов в отделе ковров одного из крупных нью-йоркских универмагов, где, к гордости владельцев, имелась оформительская секция, которой и принадлежал этот отдел. Здесь отменный вкус и огромное обаяние или магнетизм Миллертона в сочетании с его способностью убеждения – я готов засвидетельствовать все эти качества – привели к тому, что он вскоре стал зарабатывать на заказах вдвое больше. Это произвело такое сильное впечатление на управляющих финансами магазина, что его повысили до должности помощника управляющего секцией предметов интерьера. Позже уже в качестве управляющего его пригласили в более крупный отдел магазина на Пятой авеню, где он познакомился с совершенно новым типом клиентов, которые помогли ему сформировать и развить собственный вкус и способности в различных областях, со временем обеспечив ему не только рекомендации, но также стимулы и средства для усовершенствования своих творческих возможностей и идей.

Но прежде он уговорил Альбертину выйти за него, ведь на тот момент его должность приносила ему уже сорок пять долларов в неделю. К тому же Альбертина ждала ребенка, который прожил только полгода. Сначала они поселились в небольшой квартире в Джерси-Сити, которую по мере роста талантов и жалованья Миллертона сменили на бо́льшую в тогда еще ничем не примечательном нью-йоркском районе Верхнего Вест-Cайда. Здесь спустя год или два у них родился мальчик. Немного позже – когда Фил стал заведующим проектным отделом одной из крупных оформительских фирм – он нашел квартиру в районе Семидесятых улиц, неподалеку от Вест-Энд-авеню, где я впервые побывал в гостях у Альбертины.

Еще позже – около года спустя – Миллертон познакомился с Оукли Клойдом, светским человеком, ставшим декоратором и, как однажды сказал мне Фил, имевшим очень ценные связи в нью-йоркском обществе, однако лишенным коммерческой жилки, чтобы превратить их в прибыль. Зная за собой этот недостаток, Клойд сразу же понял, что Миллертон станет для него решением всех проблем, и сделал его своим помощником. Довольно скоро он стал полагаться на Фила в различных вопросах и все чаще уезжал на курорт в Ньюпорт, Бар-Харбор или Палм-Бич, а Фила оставлял дома заниматься делами. О да, Клойд наконец-то нашел подходящего человека – свою судьбу или свой конец, – потому что за десять лет Фил Миллертон прибрал к рукам все: бизнес, дружбу, права. Короче говоря, он сам стал фирмой «Клойд и Ко»! Но только после неожиданной смерти Клойда в возрасте пятидесяти шести лет фирма была зарегистрирована как закрытая акционерная компания «Миллертон».

Однако, когда мы с его женой повстречались на концерте, Миллертон еще не занимал такое положение. Он уже сотрудничал с Клойдом, но не дошел до стадии партнерства. Хотя вполне осознанно над этим работал, как я узнал потом, наряду с другими подробностями, когда через Ольгу (как я уже говорил, близкую подругу Альбертины) получил приглашение к Миллертонам на ужин. Помню, в тот первый визит на меня произвело впечатление, с каким вкусом была обставлена их не очень большая квартира: дизайн мебели, недорогие, но красивые, а иногда и редкие произведения искусства, удачно подобранные книги и журналы по искусству, архитектуре, оформлению, городской и сельской жизни, а также множество изданий по истории и развитию зарубежного искусства, в том числе оформительского. Я понял, что Миллертон с увлечением изучает все сферы, связанные со своим призванием, поскольку повсюду лежали открытые книги и журналы с отмеченными абзацами.

Встретившись с Альбертиной во второй раз, я подумал, что сейчас она еще милее, чем когда я увидел ее на концерте. В облегающем жемчужно-белом вечернем платье, с оголенными руками и верхней частью груди, она двигалась, вполне осознавая свое очарование, но, как мне показалось, несколько отстраненно. Ибо слишком часто она просто смотрела на вас, чуть улыбаясь. Позднее я пришел к выводу, что ее сдержанность была не столько манерой, сколько естественным состоянием, потому что время от времени у нее появлялась улыбка и такое выражение лица, которое говорило красноречивее всяких слов, а те фразы, что она все-таки произносила вслух, демонстрировали терпимость и понимание практически всего, что высказывалось или подразумевалось в ходе разговора. Я выяснил, что она хорошо разбирается в искусстве, литературе и музыке, а также что они с мужем водят знакомство со знаменитостями, которых никак не назовешь заурядными как в интеллектуальном, так и в любом другом плане. Тем не менее в тот вечер ее отчужденность меня беспокоила. Было непонятно: то ли я ей не нравлюсь, то ли мне просто не удается произвести на нее впечатление.

С другой стороны, без особенного желания и усилий я подружился с Миллертоном. Нас обоих интересовало искусство, и он тоже был человеком, любившим поддразнивать – или, как мы бы сказали, подначивать, – а что еще лучше, он, как и я, не относился к себе, своей работе или этим самым электрохимическим реакциям слишком серьезно. Скорее всего, он естественным образом был одновременно и агностиком, и язычником, принимавшим лишь те коммерческие и общественные правила, которые невозможно обойти, при этом неизменно демонстрируя учтивость и сердечность, чтобы не сказать откровенную преданность любому, кого хотел склонить на свою сторону. Короче говоря, я еще не встречал никого, кому не понравился бы Миллертон. Он был человеком, быстро заводившим и использовавшим друзей, возвращая им полученные блага и помощь либо практическими советами, либо разнообразными выгодами, в крайнем случае самой что ни на есть чарующей улыбкой.

Благодаря скандальным разоблачительным статьям о контрабанде предметов искусства, переполнявшим газеты того времени, мы сразу же начали обсуждать роскошь и вкус американцев, и он, по-моему, очень тонко подметил, что в Америке только сейчас пробуждается интерес к роскоши, но люди мало в ней смыслят, как, впрочем, в меблировке и в оформлении. Поэтому продается почти все. Свою точку зрения он проиллюстрировал парочкой веселых историй о начинающих коллекционерах (мультмиллионерах), которых обчистили тем или иным способом, в том числе с помощью подделки, и потом добавил – проницательное умозаключение, подумал я, – что для того, чтобы в Америке лидировать в этой области, следует самому указывать всем правильный путь. Я сразу же решил, что имею дело с человеком беспринципным, хоть и оптимистом, знающим, чего он хочет, и вполне уверенным в собственной способности добиться своего.

Потом он рассказал мне о своих отношениях с Клойдом, которые, как он полагал, со временем станут очень полезными. Я уже говорил, что у Клойда были связи в обществе и происхождение, тогда как Миллертон был всего этого лишен. «Но!» – казалось, говорили его глаза и улыбка. Я пришел к окончательному выводу, что этот человек настолько целеустремленный и оборотистый, что ни в каком своем начинании никогда не потерпит крах. Жизнь, богатство, одно, другое – все воспринималось им с долей скептицизма. Ему весело было работать и в то же время играть. Большинство людей воспринимают жизнь слишком серьезно, но Миллертон был не из их числа. Я улыбнулся и еще больше проникся к нему симпатией.

Но была еще Альбертина. Такая привлекательная, но в то же время сдержанная и явно убежденная, что домашняя жизнь – ведение хозяйства и наслаждение пребыванием в мужнином доме (хотя, в сущности, не так уж это мало) – вот и все, что ей предназначалось. Я думал о ней и иногда невольно поглядывал на нее через обеденный стол. И тогда меня очень заинтересовало одно ее замечание. «Фил смотрит на меня как на домашнюю утварь, – сказала она, улыбнувшись мужу. – Но никогда не знает, что я делаю или где нахожусь. Он слишком занят!» – «Разве?» – сухо ответил он. И они посмотрели друг на друга с изумлением, но не без нежности. (Примерно год спустя Альбертина призналась мне, что никогда толком не знала, интересуется ли Фил, чем она вообще занимается. «Но у него в подчинении столько людей, – добавила она, – и они все бывают в тех же местах, что и я, – в театре, в опере, на концертах, в ресторанах».)

Однако то замечание, услышанное мною впервые, заставило меня поразмыслить о ней в связи с ее мужем и со мной. Потому что она была чрезвычайно привлекательна. А затем Ольга, когда мы возвращались домой после того визита, сочла возможным высказать некоторые соображения о Миллертонах, давшие мне еще один повод задуматься. По ее рассказам, Фил Миллертон не имеет никаких идеалов, кроме денег или чисто материального успеха и, возможно, успеха в обществе. (В последнем она, впрочем, не уверена; кажется, он нацелен только на материальное.)

– Быть может, это потому, что, как и Альби, – она имела в виду Альбертину, – он был в детстве беден. Его отец умер, когда Филу исполнилось всего одиннадцать, а в семье росло пятеро детей, так что ему пришлось идти работать. Поначалу он продавал газеты, потом был посыльным, потом клерком и бог знает кем еще. Но в нем есть одна замечательная черта. Он безраздельно предан Альби и ее семье, как и своей семье тоже. Переехав в Нью-Йорк и начав работать у Клойда, он нашел для обоих семейств хорошие дома, мальчиков обеспечил приличной работой, и теперь они с Альби везде берут их с собой, чтобы у молодых людей была возможность познакомиться с более достойным обществом, чем то, в котором они вращались раньше.

И эта необычная черта действительно в нем присутствовала. Ибо деньги, казавшиеся его главной, единственной заслуживающей внимания целью, рассматривались им не с точки зрения накопительства и стяжательства. Они явно были ему нужны, чтобы сделать что-то для других – для семьи Альби и его собственной, для их совместного будущего. Я никогда не встречал ничего подобного. Думаю, он жил ради дела, потому что вечерами дома, даже если возвращался в восемь-девять вечера или развлекал за ужином каких-нибудь знакомых заказчиков или друзей-махинаторов из оформительской области, он обязательно уходил потом к себе в маленькую комнатку или кабинетик и работал или занимался там до двух-трех часов ночи: читал о музеях и коллекциях, изучал новые способы приобретения, перевозки и продажи быстро растущей по всей Америке когорте богачей прославленных мировых шедевров, полученных сомнительным образом. Я частенько заглядывал в его маленькую каморку в полночь, видел разложенные вокруг каталоги, бумаги, книги и улыбался той преданности делу, которая, если хорошенько проанализировать, была следствием его любви не к искусству, а к деньгам, а точнее, к власти и положению, к свободе быть и действовать, что, как ему казалось, в конце концов будет им достигнуто с помощью денег.

Но именно здесь, как постаралась мне объяснить Ольга, и был заложен подвох. Она признавала, что не знает другого человека, столь же усердно занимающегося самообразованием. Но из-за этого не осознающего очарования и достоинств своей жены, а может, даже равнодушного к ним.

– Подумать только, работает день и ночь! Удивительно, что еще не свалился с нервным расстройством! А как же Альби? – возмущалась Ольга. – Теперь он ни о чем, кроме бизнеса, даже думать не может. Он так увлечен собой, что не обращает на нее никакого внимания. Безобразие! Хотя, думаю, он этого не понимает. Встает и бежит в контору, когда еще восьми нет, и никогда не придет вовремя к ужину. А каково Альби, когда званы гости! И постоянно, если она устраивает ужин или хочет пойти на выставку или концерт, он звонит часов в семь, в половине восьмого или без четверти и объясняет, что ему не успеть и пусть она идет с кем-нибудь другим.

В соответствии с нарисованной ею картиной я вспомнил, что Миллертон в тот вечер тоже опоздал. Как объяснила Альбертина, он позвонил и предупредил, что немного задерживается, не больше чем на полчаса. И действительно появился, как и говорил, слегка запыхавшись, но такой живой и обаятельный, что нельзя было его не простить.

– Понимаешь, – продолжала Ольга, – Альби не так привержена материальному, как Фил. Она на шесть лет моложе и не столь практична. Конечно, ей нравится, когда у нее и у ее семьи есть деньги, но ей не доставляет удовольствия, что он посвящает все свое время их зарабатыванию. И если когда-нибудь у них начнутся проблемы, то именно по этой причине. Альби ужасно больно, я знаю, но, кажется, постепенно она более или менее с этим смиряется. Так все идет с тех пор, как они поженились. Но это не значит, что он на самом деле к ней безразличен или изменяет ей, – поспешила она меня уверить, – должна признаться, что Альби ему дорога, насколько ему вообще кто-то может быть дорог. Для него это на всю жизнь. О других женщинах он и не думает. Я знаю, что ему нравлюсь, но мне ни разу не удалось заставить его хоть как-то это проявить. Кроме того, он дает Альби абсолютно все, что она пожелает и что он в состоянии обеспечить. Ты же видишь, как она одевается и как выглядит их квартира. У нее есть необходимая прислуга. На следующей неделе она получит новый автомобиль, и он планирует снять на лето жилье на Лонг-Айленде. Фил обожает ее, и она это знает, но он так завален работой, что воспринимает жену как нечто само собой разумеющееся, а когда она жалуется, то говорит, что все это ради их будущего. На что Альби отвечает, что молодая она сейчас, а если все так пойдет и дальше, она успеет состариться. И я знаю, что они из-за этого иногда даже ссорятся.

Я начал понимать некоторую тоску и отрешенность в глазах Альбертины. Теперь благодаря Ольгиному описанию состояния дел в этой семье, ее прошлого и настоящего, наряду с очарованием Альбертины, сильным характером и способностями ее мужа, я стал подумывать об этой женщине, исходя из собственных интересов. К тому же, поскольку Альбертине нравилась Ольга и она чувствовала, что я Ольге небезразличен, очень скоро она завела обыкновение приглашать нас – на чай, на ужин, в театр или на концерт. И спустя какое-то время для нас стало обычным делом бывать где-нибудь вместе – Миллертон обычно отсутствовал. Но я заметил, что нам хорошо и без него.

Однажды – между прочим, это случилось несколько месяцев спустя, когда Альбертина, Фил и я стали добрыми друзьями, – я оказался наедине с Альбертиной. Ольга, имевшая многочисленные музыкальные связи (сама она была прекрасной пианисткой), пообещала привести к Альбертине на чай одного скрипача, но ни он, ни она так и не явились. Помню, был январский вечер. Позже Ольга позвонила и объяснила почему. Так что наконец Альбертина осталась со мной наедине и вела себя, как всегда, спокойно. Вскоре, как я и предполагал, позвонил Миллертон и сказал, что не успевает к ужину.