Текст книги "Галерея женщин"

Благодаря тому что у меня были друзья из окружения Регины, я неплохо знал Лагранжа. Это любопытный экземпляр той медицинской породы, которую отличает осмотрительность, деловитость и почти полное отсутствие иллюзий – чему немало способствует повседневная врачебная практика – при почти фанатичном стремлении соблюдать этический кодекс врача. Насколько я могу судить, доктор он был толковый, во всяком случае, старался производить впечатление специалиста, идущего в ногу с прогрессом и последними достижениями в своей области. Да и человек исключительно приятный: наружность, манеры, разговор – все располагало к нему. В то время он жил вместе с матерью, сестрой и братом в старом коричнево-кирпичном доме в районе Мэдисон-авеню и Восьмидесятых улиц. Собственный автомобиль, членство в респектабельном клубе и прочие атрибуты успеха – все это у него тоже было. Но после знакомства с Региной безмятежной размеренности его жизни пришел конец. Очень скоро, по его собственному признанию, он обнаружил, что хочет быть с Региной чуть ли не каждую минуту. Она такая порывистая, говорил он, неугомонная, колоритная… и так хорошо подкована по медицинской части, что, безусловно, полезна ему. Наверное, будь у нее другой характер и не будь она одержима идеей наказать мужчин за все свои разочарования, они с Лагранжем в конце концов поженились бы. Он был как раз из тех, кто женится.

Через пару недель после того, как я стал свидетелем Регининой попытки соблазнить мисс Редмонд вечерней прогулкой в авто, кто-то из приятелей затащил меня в их общий с Лагранжем дом, то бишь съемную квартиру. Формально Лагранж там не жил, а только проводил свободное время по вечерам или в дневные часы, если выдавался перерыв в работе. Квартира располагалась на первом этаже, на одной из редких в этой части Манхэттена тенистых улиц, в двух шагах от больницы Лагранжа. Обстановка была скромная, без больших претензий на вкус или уют: не жилище, а место сбора для любителей весело проводить время. Несмотря на все усилия Лагранжа и прислуги-негритянки, которая целыми днями вертелась как волчок, с первого взгляда было видно, что за порядком и чистотой здесь следят только от случая к случаю. Частенько, особенно в отсутствие Лагранжа, стол был завален грязной посудой с остатками вчерашней еды – начиная с обеда и заканчивая ночной пирушкой. Внутри или в дверях вы всегда сталкивались с людьми того сорта, который в безалаберной богемной атмосфере чувствует себя как рыба в воде, – с разными там писателями, художниками, актерами… Все веселились до упаду – кто во что горазд. И надо думать, порой без удержу пили. А порой в поисках новых острых ощущений баловались наркотиками. (Разумеется, не с целью кого-то совратить, подтолкнуть к опасной привычке, от которой потом не избавиться!) И конечно, взахлеб рассуждали о невежестве и узколобости законопослушных обывателей. Я знаю эти разговоры: кругом сплошная «серость», «бездари», «хамы», «люмпены» – выбирайте, что вам больше нравится. Ну а чего вы хотите? Молодость есть молодость. Кстати, Лагранж избегал шумных сборищ. Он был слишком консервативен и, возможно, не слишком смел. Участие в таких увеселениях предполагало известную социальную и моральную раскованность, отчего «правильного» доктора слегка коробило. Теперь, задним числом, я даже не исключаю, что большинство вечеринок устраивалось без его ведома. Во всяком случае, он был на них редким гостем.

Из вышесказанного вовсе не следует, что Регина пренебрегала своими больничными обязанностями или не дорожила отношениями с Лагранжем. Что касается последнего, дело обстояло скорее наоборот: страдая из-за общей двойственности или неопределенности его позиции касательно ее статуса, Регина пользовалась социальным болеутоляющим, чтобы Лагранж не возомнил, будто может влиять на ее настроение. В то же самое время (хотя узнал я об этом уже после того, как она ушла из больницы и ее отношения с Лагранжем приобрели совершенно иной характер), по единодушному мнению окружающих, Регина была лучшей заведующей за все годы существования больницы. При ней больничный механизм работал как часы. Когда бы вы ни заглянули в ее святая святых – а мне несколько раз доводилось, на пару с кем-то из ее друзей, – она неизменно сидела за рабочим столом по уши в делах: к ней без конца обращались с разными текущими проблемами, и она мгновенно реагировала, отдавая точные, решительные распоряжения. Пациенту в седьмой палате до завтра еды не давать – чашку молока, и все! Срочно подготовить вторую операционную, простерилизовать инструменты, оперировать будет доктор О. Пациента из восемнадцатой перевести в шестую. И так далее, почти не смолкая. Обычно знакомые заглядывали, чтобы позвать ее куда-то, и если ей очень хотелось пойти, она вызывала дежурную сестру: «Мисс Х., мне нужно отлучиться. Побудете здесь за меня? Когда доставят пациента доктора К., положите его в третью. Женщину в десятой после трех можно уколоть, но только если проснется. К полуночи я вернусь или позвоню». Набросив длинный синий плащ-накидку, она мчалась к себе в квартиру – переодеться сообразно случаю. Мне нравилось смотреть, как Регина срывается с места. Весь ее вид говорил о том, что она умеет получать от жизни удовольствие.

Но скажу вам честно: я недолюбливал Регину, несмотря на ее бесспорный профессионализм и зажигательный темперамент. Для меня она была слишком закрытой, неуловимой, неосязаемой. Мне кажется, она никому не раскрывала душу, никого не допускала в свой мир. Если верить рассказам сестер Редмонд, Регина никому не была настоящим другом и где-то глубоко внутри ее сидела червоточина: во всех ее поступках проскальзывало что-то циничное, беспощадное, сумасбродное, подчас с налетом безумия. Хотя, по слухам, это не касалось ее личных отношений с Лагранжем: она никогда его не подводила и не обманывала. Вот только… Несмотря на горькие уроки своих прежних увлечений, она снова сглупила и пошла на поводу у мужчины. Словом, настало время подтолкнуть его к браку. Несомненно, Регина начала осознавать, что молодость постепенно уходит, что на юношеской браваде и чудачествах далеко не уедешь и что Лагранж – очень достойный и даже завидный жених.

И скоро она устроила ему веселую жизнь, то есть стала обращаться с ним, по образному выражению мисс Редмонд, хуже, чем с собакой. Помимо всего прочего, Регина сделалась ревнивой и привередливой. Теперь он не мог без спросу и шагу ступить и должен был отчитываться ей за каждую минуту, проведенную на стороне; даже его походы домой, к матери, воспринимались Региной как обида и ставились ему в укор. И хотя их связь по взаимной договоренности не подлежала огласке, она начала звонить по его домашнему номеру с расспросами и просьбами, чем ставила всех в неловкое положение. Несмотря ни на что, он по-прежнему питал к ней теплые чувства и, в сущности, не дал ей ни единого повода усомниться в нем. А вот жениться – не женился. Говорят, у них бывали ссоры, разрывы, воссоединения – обычное дело, знакомый всем рваный ритм желаний, разочарований, борьбы, компромиссов. Но очевидно, каждый из нас – во всяком случае, большинство, – как указывает Ницше, притягивает к себе тот или иной вид удачи и неудачи, почти так же, как растения притягивают к себе тот или иной вид насекомых или некоторые породы деревьев – молнию. Мы сами несем в себе свою судьбу: мы и есть наша судьба.

Примерно в то же время в Регининой жизни появился новый, чреватый неприятностями элемент, и привнес его не кто-нибудь, а она сама. По словам очевидцев, она начала экспериментировать с морфином – не столько потому, что страдала от депрессии или от затяжной неопределенности своих отношений с Лагранжем, сколько потому, что в душе всегда была беспутной или, если угодно, истинной либертинкой, одной из тех, кто нарушает закон и отметает «глупые» условности просто из куража. Пусть так – весьма правдоподобная версия. Хотя, возможно, за всем этим кроется что-то еще. Меня преследует ощущение, что тогдашние друзья-приятели Регины не до конца понимали ее. Это была слишком сложная, смелая, странная, ни на кого не похожая натура, чтобы в два счета разложить ее на составные части и снабдить ярлыком.

Итак, она пристрастилась к морфину. Больничная должность открывала ей беспрепятственный доступ к наркотику. Как говорится, бери – не хочу. По слухам, Регина начала отлынивать от работы и меньше внимания уделять своему гардеробу. Она все чаще оставалась дома, а дела перекладывала на помощниц, которым велела в случае необходимости связаться с ней. Тогда же – наверное, в связи с тем, что Лагранж почти никогда не оставался на ночь, – она уговорила одну из сестер Редмонд переехать к ней. Вот от этой сестры, Мари Редмонд, я и выведал бóльшую часть того, о чем собираюсь здесь рассказать. Так, Мари утверждала, что на своих подчиненных и обслуживающий персонал в больнице Регина смотрела сверху вниз, иначе говоря, строила из себя важную начальницу, если не гранд-даму. Сама она подчинялась непосредственно Лагранжу, а у того было достаточно полномочий, чтобы обеспечить ей исключительные права. Тем не менее вскоре после того, как у нее возник интерес к морфину, они с Лагранжем крупно поссорились (впоследствии Мари пришла к выводу, что спор возник из-за женитьбы, которую Лагранж все откладывал на потом), после чего Регина заперлась в своей комнате и целый день предавалась тоске, периодически впрыскивая себе морфин. Вечером Мари, вернувшись откуда-то, обнаружила дверь в спальню запертой изнутри. Она влезла в окно и увидела, что Регина плашмя лежит на кровати, полностью одетая, но без признаков жизни: ее лицо и кисти рук приобрели устрашающий серо-бурый оттенок. Мари сразу подумала про морфин, и у нее даже мелькнула мысль о самоубийстве. Она кинулась звонить Лагранжу, который, не теряя времени, сел в машину и примчался к ним. Он сразу понял, в чем дело, и послал Мари на кухню сварить побольше крепкого кофе. Потом они вдвоем подняли Регину на ноги и шестнадцать часов подряд, то вместе, то попеременно, заставляли ее ходить (лучше сказать – волокли на себе) туда-сюда, туда-сюда, пока у нее не забрезжили слабые признаки сознания. В продолжение этой изнурительной борьбы Лагранж, по свидетельству Мари, был сам не свой от любви и отчаяния. В какой-то момент он схватил Регину в объятия, громко вопрошая, зачем она это сделала. Потом начал уверять Мари, что все это страшное недоразумение: он искренне любит Регину, и она это знает. Только бы она выжила! Теперь все у них будет иначе, все будет хорошо. Они возьмут отпуск и вместе ненадолго уедут куда-нибудь. Так они и поступили после ее выздоровления. По мнению все той же Мари, Лагранж считал, что Регинин срыв был вызван реакцией незнакомого с наркотиком организма на слишком поспешно введенную дозу. Этот несчастный случай, кажется, еще сильнее подогрел его любовь. И все равно он на ней не женился.

В итоге пагубная привычка навсегда закрепилась и со временем совершенно преобразила Регину. Она стала принимать морфин в таких количествах, что это не могло не повлечь за собой деградации личности, а ведь еще недавно все поражались ее кипучей энергии, целеустремленности и честолюбию. Теперь же, как сказала Мари, у нее был один ответ на любую невзгоду или обиду: закрыть за собой дверь и погрузиться в летаргический – наркотический – покой. В такие часы бесполезно было звонить к ней хоть в дверь, хоть по телефону. Она либо вовсе отключала звонок, либо никак на него не реагировала. После нескольких попыток ее друзья, не исключая Лагранжа, сдавались, полагая, что ее нет дома. Лагранж замечал, что Регина стала более раздражительной, чем до попытки самоубийства, но, вероятно, не придавал этому большого значения. На работе она пока еще сохраняла видимость деятельной компетентности, а в свободное время – некоторый интерес к удовольствиям.

Прошло больше года, прежде чем Лагранж начал догадываться, что с Региной творится неладное. А до этого, пока эпизодические приступы мрачной апатии сменялись периодами радостного возбуждения и щедрых знаков любви, он вольно или невольно на все закрывал глаза. Никакое шестое чувство не шепнуло ему, что его возлюбленная превратилась в наркоманку. Только спустя год тщательно следившая за собой, всегда подтянутая, знавшая себе цену Регина начала расхаживать по дому бог знает в чем и даже в больнице могла надеть медицинский халат не первой свежести. Ей стало лень ухаживать за волосами и укладывать их в красивые, эффектные прически.

При этом временами ее охватывала почти патологическая страсть к чистоте – возможно, по контрасту с предшествующим периодом полного равнодушия. Всплески чистоплотности сопровождались звонками в разные модные магазины на Пятой авеню, где она заказывала бесчисленные образцы для ознакомления. Не думая о расходах – своих или Лагранжа, – многие вещи она оставляла у себя, и, соответственно, либо ей, либо Лагранжу приходили счета. По свидетельству моей конфидентки, вскоре все шкафы и чемоданы были забиты красивыми, но бесполезными тряпками, которые потом раздавались или продавались за бесценок. Лагранж, всегда снисходительно смотревший на ее траты, поначалу молчал, но когда ее покупки показались ему запредельно дорогостоящими, осторожно поинтересовался, насколько они необходимы. В ответ он услышал, что может вообще ни за что не платить, если так! Все кончилось скандалом и ее «исчезновением» на несколько дней подряд.

Дальше – хуже. Не желая нарываться на расспросы Лагранжа, но не утратив охоты к расточительству, Регина начала брать взаймы из больничной кассы. В кассе всегда лежали деньги для расчетов с клиентами, и она понемногу таскала оттуда, полагаясь на свое жалованье и щедрость Лагранжа, которые в конце месяца позволят возместить недостачу. И долгое время это сходило ей с рук, поскольку баланс сводился только раз в квартал – одновременно с ревизией ее бухгалтерских книг. К слову сказать, однажды меня самого попросили одолжить ей немного, чтобы у нее не было неприятностей, и дней через десять долг мне вернули – скорее всего, из той же больничной кассы.

Однако настал день, когда Регина просчиталась и ей срочно понадобилась крупная сумма. Поскольку выручить ее в этой ситуации мог только Лагранж, ей волей-неволей пришлось обратиться к нему. Он потребовал объяснений, она разозлилась и в запальчивости выложила все как есть – что она взяла деньги из кассы. Чрезвычайно педантичный и щепетильный в финансовых делах, Лагранж ужаснулся и немедленно возместил недостачу, хотя не преминул сделать Регине строгое внушение. Это настолько вывело ее из себя, что она без объяснений уволилась и укатила в Вашингтон, где сняла номер в гостинице и несколько дней кряду утешалась морфином, благо предусмотрительно запаслась любимым зельем, прежде чем покинуть больницу. Потом, пресытившись одиночеством, она наведалась к одной вашингтонской знакомой, с которой Лагранж к тому времени уже успел связаться: он поднял на ноги всех, кто теоретически мог помочь ему выйти на след Регины. Эта знакомая под впечатлением от мрачно-заторможенного состояния Регины телеграфировала Лагранжу, и тот сразу приехал. Неизвестно, какими посулами умаслил он ее на этот раз, но она вернулась с ним в Нью-Йорк и под его поручительство возобновила работу в больнице.

Правда, все говорят, что к тому времени Регина окончательно утратила интерес к работе и в известной мере – к Лагранжу. Однажды Регина пожаловалась Мари, что он не понимает ее. И что вообще все мужчины дураки или трусы, если не хуже. Короче говоря, она потеряла вкус к жизни. Почти не вылезая из депрессии и апатии, она взбадривала себя лишь новыми бессмысленными тратами, как и прежде подворовывая из кассы. Однако не все было как прежде. Вместо того чтобы веселиться ночи напролет, она теперь рано покидала дружеские сборища, хотя ложилась всегда поздно. Нередко она позволяла себе манкировать службой в больнице. А когда наконец являлась, то смотреть на нее было неприятно: ее одежда, весь ее внешний вид говорили о полном безразличии к окружающим. Казалось, она то ли спит за столом, то ли ежечасно впадает в ступор. Пошли разговоры, сначала шепотом, потом уже громче. На нее стали жаловаться. Наконец один из врачей потребовал разобраться с ней. Лагранж предупредил ее, и, не дожидаясь разбирательства, Регина сама подала заявление и ушла, на сей раз бесповоротно.

Уволившись с работы, она легла в постель и сказалась больной. Лагранж безуспешно пытался добиться от нее признания в наркотической зависимости, чтобы поместить ее в лечебницу, – она не желала ни в чем признаваться и не собиралась лечиться. Вероятно, тогда-то его любовь к Регине впервые дала трещину. Теперь он редко бывал у нее, хотя по-прежнему окружал ее заботой. Как и раньше, по первому ее слову он являлся и вез ее кататься, или ужинать в ресторане, или смотреть представление в театре. Но по сути, как позже он сам говорил мне, все ее желания сводились к бесцельной перемене места. В остальное время она пребывала в прострации. И с этим он ничего не мог поделать.

Затем произошла одна из тех нечаянных встреч, которые у любой женщины вызывают вспышку ревности. Регина увидела Лагранжа с другой. Было это в ресторане или в театре, я сейчас не помню. Как оказалось, Лагранж всего-навсего развлекал приехавшую погостить родственницу – симпатичную молодую особу; но Регине достаточно было один раз увидеть их вместе, чтобы устроить тарарам. Она позвонила ему домой и потребовала сказать ей, где он и с кем он. Снявшая трубку сестра Лагранжа никогда не слышала о Регине и, вероятно, оторопела от ее приказного, скандального тона. По крайней мере, она довольно резко спросила, кто, собственно, звонит и по какому праву устраивает ей допрос. В ответ – «Регина К.»! Дескать, у кого у кого, а у нее есть право знать о нем все. Мисс Лагранж отказалась что-либо сообщить ей, сославшись на то, что впервые слышит ее имя.

Этой выходкой Регина только ухудшила ситуацию. Меньше всего на свете Лагранж хотел, чтобы его домашние (в особенности мать, которую он боготворил) узнали о его незаконной связи. Однажды в разговоре по душам он сказал Мари, что матушка спит и видит, когда он женится на девушке из своего круга и открыто, с соблюдением всех предписанных ритуалов, как и полагается в порядочном обществе, заведет свою семью. Даже если бы он решился на брак с Региной, он настоял бы на традиционной свадьбе, дабы избежать любых кривотолков по адресу своей избранницы и с первого дня поставить ее вровень с собой. Но теперь она перешла черту, сама пробила брешь в стене респектабельности, которая должна была окружать их обоих, если иметь в виду их гипотетический брачный союз.

На следующее утро он позвонил ей, чтобы, с одной стороны, объясниться, а с другой – выразить свое недовольство, но обнаружил, что она уже успела довести себя до почти полного отупения. Когда ему все же удалось достучаться до ее сознания, она не выразила никакого раскаяния в своем поступке, наоборот, сама вылила на него ушат обвинений в равнодушии и обмане. Ему оставалось только уверять ее в обратном, но она больше не верила обещаниям. Какая ей разница, восклицала она, что подумает его мать или кто-то еще. Кому какое дело? Он же не думает, в какое положение ставит ее, Регину!

С этих пор Лагранж начал демонстрировать безразличие к ее судьбе, что несомненно усугубило ее отчаяние и ускорило развязку. Нет, он по-прежнему оплачивал все необходимые расходы на аренду, еду и одежду. Его машина всегда была в ее распоряжении. Когда бы она ни призвала его на помощь, он беспрекословно являлся, но сам, по собственному почину, почти не звонил и не заезжал к ней. Он явно не понимал или не хотел понять, как можно утратить всякий контроль над собой и своей жизнью из-за поражения на любовном фронте. Наверное, ему просто не дано было постичь, насколько глубока и разрушительна бывает женская любовь.

Регина предсказуемо спасалась от тоски и жестокого разочарования единственным безотказным средством – морфином. По воспоминаниям ее друзей, она вынесла из больницы солидный запас препарата, который держала в сейфовом отделении близлежащего банка. Исчерпав его, она начала изыскивать возможность купить еще, но по стечению обстоятельств именно в этот момент развернулась очередная кампания против врачей и фармацевтов, которые не слишком придирчиво выписывали и отоваривали рецепты, и добыть морфин стало намного сложнее. Однако, будучи по природе чрезвычайно энергичной и предприимчивой, особенно когда дело касалось столь острой потребности, Регина встряхнулась и пошла напролом. К тому времени наркотик существенно снизил, если не окончательно убил в ней всякую совестливость и щепетильность (в какой-то мере, будем надеяться, присущие ей изначально).

Перво-наперво Регина подумала про аптеку, или провизорскую, в ее бывшей больнице, где всегда хранился большой запас наркотических средств. Принарядившись, она отправилась туда с рассказом о том, что какое-то время была в разъездах, но теперь вернулась и, естественно, захотела проведать старых коллег, узнать, как идут дела, да просто взглянуть на свое прежнее место работы, если ей позволят. Она только пройдется по больничным коридорам – о, не нужно беспокоиться и провожать ее, она сама прекрасно найдет дорогу. Женщина, сменившая Регину на посту заведующей и, конечно, наслышанная о былом могуществе и талантах своей предшественницы, отрядила ей в провожатые молоденькую медсестру. Поднявшись на этаж, где располагалась провизорская, Регина попросила сестричку принести ей какую-то мелочь (скажем, салфетку или глоток воды) и, воспользовавшись ее отсутствием, устремилась к цели. Дверь, разумеется, была заперта, но у Регины имелся дубликат ключа. Она мгновенно схватила бутыль, всегда стоявшую на одном и том же месте, заперла дверь, вернулась в кабинет, где ее оставила сестра, и вместе с ней спустилась к новой заведующей. Поблагодарив обеих за любезность, Регина ушла.

Позже Лагранж упомянул о таинственной краже и смене замка на двери провизорской, и Регина, понимая, что этот путь для нее отрезан, без стеснения рассказала Мари о своей проделке. Ни о чем не догадывавшийся Лагранж также рассказал Мари о больничном инциденте. О том, что это Регининых рук дело, он заподозрил лишь много времени спустя, когда она издевательски сообщила ему, как легко ей удавалось водить за нос его и всех прочих.

При всей хитроумности и рискованности больничной кражи (за которую можно было поплатиться лишением свободы), это было ничто по сравнению с ее последующими эскападами. Одна имела прямое отношение к Лагранжу. У него, как у большинства врачей, была привычка носить во внутреннем кармане пальто или пиджака портативный медицинский набор для инъекций. Оставалось изобрести способ добраться до заветной коробочки. Хорошо разбираясь в химии, Регина знала, что пилюли стрихнина внешне почти неотличимы от пилюль морфина: разницу можно заметить, только если положить их рядом и внимательно сравнить. Соответственно, задача состояла в том, чтобы уговорить Лагранжа раздеться, а затем неожиданно попросить его сходить на кухню и что-то принести ей оттуда. Таким образом, пальто оставалось на месте, а его хозяин удалялся. Достать коробочку, вынуть из нее пузырек с морфином, вытряхнуть оттуда несколько пилюль и заменить их пилюлями стрихнина было для нее минутным делом. Тот факт, что из-за этой подмены чья-то жизнь подвергалась опасности, совершенно не трогал Регину. Жизнь! Подумаешь! А как же ее жизнь? Кого-нибудь это беспокоит?

Не всегда все шло как по маслу. Например, в комнате мог находиться кто-то третий, и ее манипуляции вызвали бы вопросы. Тогда она подначивала Лагранжа продемонстрировать непосвященному, как опытный врач быстро избавляет пациента от боли. Едва он извлекал для обозрения свой дорожный набор, пузырек с пилюлями оказывался у нее в руках: ей ведь тоже охота похвастаться своей эрудированностью! Ну а дальше совсем уж просто – вынуть пробку и незаметно просыпать на пол две, три, четыре пилюльки, которые после ухода гостей будут подобраны. Не стану приводить здесь другие уловки, общая идея ясна.

По слухам, она проделала этот трюк раз десять в течение своего второго года в Нью-Йорке. Но поскольку Лагранж не всегда был в ее распоряжении, приходилось изобретать иные способы. Один из них, как я припоминаю, имел отношение к девушке, попавшей в больницу, когда там безраздельно царила Регина. Девушка прошла курс лечения от опасной зависимости, которой нынче страдала сама Регина. Подозревая, что девица навряд ли полностью избавилась от порока, бывшая заведующая пустилась на поиски бывшей пациентки. План заключался в том, чтобы предложить ей сотрудничество и сообща добывать столь необходимые обеим средства утешения. По воле случая девица не только не воспротивилась, но, напротив, с энтузиазмом откликнулась на ее предложение. Вместе они разработали беспроигрышный порядок действий. Регинина сообщница должна была притвориться больной, к которой вызвали доктора; Регине отводилась роль ее наемной сиделки. Доктор является на вызов и, выслушав жалобы больной, предполагает острый приступ желчнокаменной болезни. Больная громко стонет и вообще правдоподобно симулирует страдание. Сиделка вполне резонно просит доктора сделать обезболивающий укол. Доктор направляется на кухню простерилизовать иглу и приготовить раствор для инъекции. Но тут, согласно Регининому плану, она кидается ему наперерез и с виноватой улыбкой восклицает, пуская в ход неотразимую манеру коренной южанки: «Ах нет, доктор, вам туда нельзя! В кухне не прибрано. Я не могу допустить, чтобы джентльмен видел такое безобразие. Позвольте, я сама. У меня как-никак диплом медсестры, я все приготовлю для вас в лучшем виде». Улыбочка, искренний взгляд – и доктор возвращается к постели больной, чье состояние уже внушает тревогу. Тем временем на кухне пузырек с морфином опустошается и заполняется стрихнином, после чего пациентка получает свой укол и доктор уходит восвояси.

Но и это была только разминка перед длинной серией изощренных надувательств. Однажды напарницы вспомнили об одной медсестре, которая опекала богатых пациентов, страдавших наркозависимостью. Рассудив, что в ее аптечке непременно должен быть морфин, они вместе нагрянули к ней домой, так сказать по старой дружбе, и вскоре завязалась оживленная беседа о прежних больничных деньках. Посреди разговора Регина – которая, к слову, всегда играла первую скрипку – внезапно спросила, нельзя ли ей поправить прическу, только для этого понадобится зеркало. Хозяйка провела ее в спальню и оставила там, а сама вернулась ко второй гостье, которая с удвоенной живостью продолжила прерванную беседу. Оставшись одна, Регина обшарила каждую вещь в шкафу, каждый ящик, коробку, шкатулку в комнате и обыскала корзину в соседней ванной. Для маскировки она распустила волосы и во время поисков не выпускала из руки расчески. (Все подробности известны мне от Мари, а ей – частично от Регины, частично от ее приятельниц.) Но эти безрезультатные поиски так затянулись, что хозяйка дома уже собралась подойти к двери и поинтересоваться у гостьи, не нужна ли ей помощь. Помешал телефонный звонок, на несколько минут задержавший хозяйку. Регинина сообщница метнулась в спальню, и между ними произошел следующий обмен репликами.

– Ради бога, давай скорей! Я не знаю, о чем еще с ней говорить! Она сейчас явится сюда! Уже явилась бы, если бы не зазвонил телефон.

– Ох, прямо беда, – жалобно отозвалась Регина. – Я все обыскала, и нигде ничего! Постой-постой… – В ее глазах блеснул огонек догадки. – Я же не посмотрела вон там!

Она впопыхах нырнула к обувному ящику встроенного гардероба и распрямилась, победоносно вскинув руку с полным тюбиком морфина. Затем невозмутимо подошла к зеркалу и принялась громко и многословно объяснять, что в последнее время волосы у нее ужас какие непослушные, ни одна прическа не держится. Через минуту Регина вышла в гостиную, распинаясь, как она благодарна хозяйке за понимание, какая прелестная у нее квартирка, как удобно и мило все здесь устроено. Потрещав для приличия еще пару минут, подружки тепло распрощались с гостеприимной медсестрой.

Но даже это всего лишь невинные шалости. Однажды перебравшаяся в Нью-Йорк вашингтонская знакомая Регины, медсестра Мэри К., случайно столкнулась с Региной на улице и сдуру приняла ее приглашение звонить и заходить. С первой же минуты их встречи Регина завела рассказ о своей кипучей медицинской практике и обширной клиентуре, а главное (дело было в разгар Первой мировой войны) – о благотворительной работе с ранеными бойцами, которой она отдает все свободное время. Доверчивая Мэри когда-то водила дружбу с одной из сестер Редмонд, и Регина, преследуя намеченную цель, поведала душераздирающую историю о брате сестричек – фронтовике, который вернулся домой с ужасными ранениями в грудь и лицо. Мало того что бедняга частично ослеп, у него развился рак желудка. Вылечить его нельзя, и единственное, чем можно помочь несчастному, изувеченному, обреченному страдальцу, – это облегчить его невыносимую, непроходящую боль. Жить ему осталось в лучшем случае несколько месяцев. Сестры очень привязаны к брату и делают для него все, что в их силах, но поскольку наркотических препаратов сейчас не хватает и стоят они страшно дорого, а ему требуется три-четыре укола в день, они еле-еле справляются. Регина отдала им сколько смогла, но где добыть еще, ума не приложит. Может быть, Мэри что-нибудь придумает? Может, сумеет помочь? А то уже не знаешь, к кому кидаться!

Мэри была девушка рассудительная и добропорядочная, не из тех, для кого закон и профессиональная этика – пустой звук.

– Как ты себе это представляешь? – уклончиво ответила она.

– Значит, ты можешь достать морфин? – уточнила ее заново обретенная подруга, уловив нотку сомнения в голосе медсестры. – Понимаю, это не по правилам, но тут ведь особый случай…

История про несчастного брата звучала убедительно. Поначалу отнекиваясь, дескать, она на такое не способна, Мэри в конце концов позволила уломать себя и пообещала достать несколько пилюль – недельную дозу. Опасаясь, как бы она не передумала, Регина вызвалась проводить ее до дому: куй железо, пока горячо.

Когда и этот запас истощился, вновь возник вопрос, где взять новый. Надо заметить, к этому времени ее бывшая подельница, оробев от Регининой дерзости, вышла из игры, и Регина снова работала в одиночку. По свидетельству ее знакомых, ради дозы она ни перед чем не останавливалась и буквально ходила по краю разоблачения и ареста. Как-то вечером, испытывая острую нужду в наркотике, она вновь связалась с Мэри К. и начала потчевать ее продолжением трагической истории. Сперва, конечно, следовало благодарственное вступление с похвалой щедрому дару Мэри, принесшему желанное облегчение страдальцу. Он по-прежнему плох, но хотя бы на время получил передышку от жестокой боли, а его сестра – от непосильных расходов на докторов: Регина научила подругу делать уколы, ведь обезболивать умирающего нужно три-четыре раза в день. Но теперь морфин, увы, весь вышел, и опять приходится ломать голову, где его раздобыть. Регина сейчас навещала их – отдала им то немногое, что сумела достать, на день-другой хватит, но не более того. Не сможет ли благодетельница снова прийти им на выручку? Это было бы так великодушно с ее стороны!