Текст книги "Галерея женщин"

– Смотри, смотри! Потом расскажу тебе…

Она кивнула девице, та весело поздоровалась в ответ, и мы разошлись.

– Это дочка миссис Прингл, здешней прачки, – доложила мне Эмануэла. – Они всегда жили в нищете, и дочь подалась в Нью-Йорк – якобы нашла там работу. Изредка приезжает домой на уик-энд. Самое убийственное в этой истории, что при всей очевидности происходящего ее мать ни о чем не догадывается и всем рассказывает о дочкиных успехах. А та и домой-то приезжает исключительно ради свиданий кое с кем, но мать даже не видит, что творится у нее под носом.

– Пропащая! – резюмировал я. – Конченая девица.

– Да, увы!.. – вздохнув, подтвердила Эмануэла.

Признаться, я не ожидал от нее столь мягкой, почти сочувственной реакции, как не ожидал и спокойного, открытого обсуждения щекотливой темы. В прежние времена такое было бы немыслимо. Теперь же она не только сама затронула скользкий предмет, но и попыталась проявить понимание:

– Печальная история. Мне жаль ее темную, забитую мать, которая изнуряет себя непосильным трудом, и жаль эту девушку. В сущности, у нее не было шанса выбиться в люди.

– Ну не знаю, может быть, не надо их жалеть, – возразил я. – Если они никогда не знали другой жизни и подобный ход вещей их более-менее устраивает… Так ли уж они обе несчастливы?

Эмануэла посмотрела на меня, но ничего не сказала. Да, в ней определенно произошла удивительная перемена к лучшему, хотя сама она, возможно, считала это своим поражением.

Я был заинтригован. До сих пор Эмануэла не выказывала понимания, а тем более сочувствия по адресу ничего не умеющих и ничего не смыслящих людей. К тому же аморальных! Не пытается ли она доказать мне, что изменилась – что она уже не та неумолимая Минерва, какой я знавал ее?

Если так, то для своих откровений она выбрала неподходящего слушателя – скептически и даже неприязненно настроенного. Мне не нравилось, что Эмануэла играет (или заигрывает) с опасностью. Несомненно, она уже ощущала бесперспективность своего положения, после того как то ли из принципа, то ли в силу природной черствости упустила золотую пору юности. Раньше она просто не задумывалась об этом, не понимала, что творит, а теперь – глядь, незаметно приближается осень жизни. Но даже ее нынешний, обновленный взгляд на себя не отменяет глубоко сидящих в ней жестких внутренних запретов, которые уберегут ее от «беды». В этом я был уверен, и никакой Фрейд, никакой страх старости не свернут ее с праведного пути. Вот почему я не мог всерьез воспринимать ее новую ипостась. Пусть живет как хочет, в согласии с собой или нет – мне уже все равно. Конечно, еще год, два, три назад мысли о ней изводили меня. Но с тех пор я остыл. Ведь что она такое? Способна она полюбить – меня или другого? Я отказывался верить в это. И не желал выступать в роли первой – или последней – помощи по прихоти женщины, осознавшей наконец, что ее молодость проходит даром. Мне даже думать об этом было противно.

Между тем ласковое предвечернее солнце заливало склон холма, и рядом со мной по зеленой травке медленно брела Эмануэла, прекрасная, как экзотическая орхидея. Каким безумным восторгом жизни и любви могло все обернуться! И как жаль, что и эта встреча, по обыкновению, закончится разочарованием – не только по ее вине, но и по моей.

Почувствовав (полагаю) мое равнодушие, она принялась беззастенчиво обхаживать меня. И я не устоял – согласился прийти к ней на ужин, хотя и не задержался надолго. Но в половине одиннадцатого она спустилась ко мне посмотреть, знаю ли я, как устроиться на ночь, чтобы было уютно и тепло. Умею ли я обращаться с походной кроватью-палаткой и пологом от комаров, который к ней прилагается? Это не так легко, как кажется, тут есть одна хитрость. Когда я улягусь, она заглянет проверить. Ах, Эмануэла, подумал я, все твои уловки шиты белыми нитками! Но похоже, ты не способна ощутить жар в крови, а без этого ничего не случается. Я не чувствую даже слабого отблеска того огня, которым ты вроде бы должна быть сейчас охвачена. Да будет тебе известно, что секс – это не мысль, а эмоция. Как если бы тебя внезапно бросило в жар или земля ушла из-под ног. Но то, что движет тобой сейчас, – не более чем идея, слабая, невнятная, ничего общего не имеющая с простой и сладостной чувственностью, с зовом плоти… Неужели я ошибаюсь и тобой движет что-то, чего я просто не умею распознать?

Я был так растревожен и так озадачен своими раздумьями, что не видел ничего романтического в нынешней пикантной ситуации. Ровным счетом ничего. Никакого нетерпеливого волнения, которое я всегда испытывал в подобных обстоятельствах. Черт побери! Будь оно все неладно! И вокруг, как назло, такая красота – лунная ночь, игривая, сверкающая речка. Меня взяла такая досада, что, когда Эмануэла вернулась, задрапированная в мягкую легкую накидку, – прямо сильфида в лунном сиянии! – я решил продемонстрировать ей полное безразличие. А что? Она же не стеснялась столько раз демонстрировать мне свое безразличие!

Эмануэла тихо приблизилась к моей походной койке. Я лежал на боку, глядя через откинутый передний клапан на искрящийся поток и притворяясь, будто не замечаю ее. И вдруг… вы не поверите!.. во мне ни с того ни с сего что-то перевернулось. Этот лунный свет на ее лице… Лунная рябь на воде, с веселым журчанием скачущей вдаль по камням…

– Ну как, удобно тебе? – спросила она, проверяя, хорошо ли подоткнуто одеяло в ногах.

Я приподнялся на локте и посмотрел на нее:

– Да, вполне.

– Значит, сам во всем разобрался?

– Можешь проинспектировать, если хочешь.

Она перешла к изголовью. И тогда, под влиянием всего, что передумал за этот день, я рванул ее к себе и крепко прижал: настал-таки мой час, конец ее глупой строптивости! Но пока я ловил губами ее губы, все ее тело протестующе сжалось, подчиняясь всегдашней и, по-видимому, непроизвольной реакции, заложенной в самом устройстве ее психики. Опять! Мало я натерпелся в прошлом!.. Должно быть, она просто не могла иначе. Должно быть, это происходило у нее на каком-то химическом уровне, автоматически включающем механизм сопротивления. В итоге она высвободилась и убежала, а у меня в руках осталась сползшая с ее плеч накидка. На сей раз хотя бы обошлось без гневных окриков и команд, которыми она в прежние годы встречала мои поползновения, доводя меня до бешенства. Наша потасовка происходила, можно сказать, в тишине, если не считать сдавленного «не надо… не надо, пожалуйста!». Возможно, потому, предположил я, что ею руководил неподдельный физический, то есть неконтролируемый, страх, а не умозрительная установка на сопротивление, как раньше.

Так или иначе, я не собирался повторять свою попытку. С моей стороны это вышло нечаянно, спонтанно. Но с ее стороны… Если после стольких лет близкого знакомства, после всех ее изощренных приготовлений она опять артачится, то пусть и дальше живет как живет! В этом дурацком эпизоде для меня не было ни романтики, ни вдохновения. Успокоившись, я повернулся в своей смятой постели на другой бок и крепко уснул – так крепко, что проснулся только от утреннего солнца, бившего мне в лицо через не закрытый на ночь клапан палатки. И никакой Эмануэлы! Немного позже, уже после того как я предусмотрительно спрятал ее накидку, Сигрид принесла мне завтрак – яичницу с беконом и кофе.

И вдруг в десять, когда я намеревался отправиться на прогулку, – Эмануэла! Ни в поведении, ни во взгляде ни единого намека на вчерашнюю суетливость и нервозность. Словно ничего и не было. Смотри, какая погода, сегодня будет чудесный день! Хорошо спал? Великолепно, заверил я. Что ж, если я не против, если не держу на нее зла, тогда она предложила бы искупаться. Всего в миле отсюда есть отличный гранитный бассейн. Он вырублен прямо в скале и питается водой горного ручья. Вообще-то, бассейн – принадлежность усадьбы одной местной четы, но хозяева уехали на лето в Европу. Кстати, спроектировал и построил его покойный Стэнфорд Уайт[44]44
  Стэнфорд Уайт (1853–1906) – американский архитектор; наибольшей известностью пользовался на рубеже XIX и XX вв.


[Закрыть], друживший с хозяйкой дома. Купальный костюм для меня найдется.

Получив мое согласие, Эмануэла пошла в дом и вернулась с двумя костюмами – для себя и для меня. По дороге мы не говорили ни о ком и ни о чем, кроме красоты окружающей природы. Я покорно восхищался прелестными видами, а сам с маниакальным упорством мысленно разбирал ее по косточками. Невероятно! Ее постоянные качания между желанием и отторжением раздражали, но еще больше поражали меня. Какой-то вечный маятник! Вот сейчас мы по ее инициативе идем купаться вдвоем, а это значит, что на мое обозрение будет выставлена ее соблазнительная фигура в купальном костюме – и вокруг никого! Но судя по выражению ее лица, подобные мысли не приходят ей в голову, и дело не во мне – на моем месте мог быть любой другой ее поклонник. Раз десять я готов был высказать ей все начистоту, но в конце концов передумал. Посмотрим, как она выйдет из положения и долго ли сможет отмалчиваться.

И вот – купальня. Большая чаша с водой, полностью окруженная деревьями, с кабинками для переодевания за северным выступом скалы. Эмануэла как ни в чем не бывало взяла у меня из рук сверток с купальными костюмами и полотенцами, развернула его и разделила содержимое на две части.

Но, боже мой, ее глаза!.. Лицо!.. Никаких признаков волнения или смущения, как будто в совместном купании, в случайных прикосновениях под водой нет и быть не может ничего романтического. Скорее в ней ощущалась привычная эмоциональная холодность – или внутренняя преграда, возникшая, как мне теперь кажется, помимо ее воли и состоявшая из безымянных, неуправляемых сомнений и страхов. Что-то вроде автоматических раздвижных дверей в водонепроницаемом отсеке корабля: в случае опасности, реальной или мнимой, они захлопываются, надежно изолируя укромное пространство от внешней угрозы; применительно к Эмануэле – от той грозной волны, которой втайне жаждала ее душа.

Я первый вышел из раздевалки и стал ждать, когда она появится. И она появилась – великолепная в своем раздельном купальнике цвета зеленого яблока. При таком наряде ее вечная отстраненность, пожалуй, делала ее вдвойне привлекательной. Она сразу нырнула в воду и поплыла к противоположному краю. Усевшись на выступающий из воды плоский камень, махнула мне рукой и крикнула: «Давай теперь ты!» Я медлил, любуясь ее бесподобными линиями, но не забывая о ее холодной решимости во что бы то ни стало держать оборону. Зачем мне плыть к ней? Я ведь знаю, чем все закончится. Увертками и новой ссорой. Хотя… если я сам ищу ссоры, надо ее спровоцировать. Я подплыл, обхватил ее за плечи и, пригнув к себе, стал целовать в шею. Как и следовало ожидать, в ответ – инстинктивное мускульное отторжение. И возмущенный окрик. У меня до сих пор стоят в ушах ее мещанские, лживые – или трусливые – возгласы:

– Пусти, слышишь? Не надо! Прошу тебя! Прекрати немедленно! Я не для того привела тебя сюда, здесь публичное место!

– Слышу, слышу… Послушай и ты меня, Эмануэла, – начал я, – потому что это наш последний разговор. Теперь уж наверняка. Вечером я возвращаюсь в Нью-Йорк, и больше ты меня не увидишь, ни здесь, ни где-либо еще, обещаю тебе. Хватит играть со мной, всему есть предел. Прошлой ночью, когда ты пришла ко мне, я подумал, что ты наконец-то решилась сделать то, о чем давно мечтаешь. И только поэтому, а не по какой-либо иной причине я обнял тебя – сдуру поверил, что ты наконец осознала, чего хочешь, и готова это признать. До той минуты я был уверен, что ты осталась прежней. Но я не побежал за тобой, потому что понял: ты опять сама не знаешь, чего тебе надо. То же самое сегодня, когда ты явилась ко мне со своей купальной затеей. Я пошел с тобой не в расчете на что-то, Эмануэла, я прекрасно знаю, что ни мне, ни кому-либо еще ничего не светит. Ты панически боишься. Ты жертва какого-то фрейдистского вывиха, который не способна преодолеть, – вот тебе вся правда! С тобой что-то не так. У тебя болезненный страх секса, страх, запрещающий тебе вступать в нормальные отношения с мужчиной, страх жизни! При этом ты все время надеешься, что я или кто-то – но отнюдь не потому, что ты любишь меня или кого-то! – поможет тебе стать самой собой вопреки самой себе. И всякий раз, когда я пытаюсь помочь тебе, – смотри, что получается! Да взять хотя бы прошлую ночь. Или тот вечер, когда я пришел в твою квартиру в Ист-Сайде. Или сегодня, здесь и сейчас. Может быть, ты ненормальная? Да не может быть, а так и есть. Вечно пляшешь вокруг желаемого, но когда тебе предлагают – бери! – делаешь вид, что тебе этого вовсе не надо! И ладно бы еще притворялась передо мной, так ведь и себя обманываешь.

– Замолчи, пожалуйста! Ты совсем меня не понимаешь! – воскликнула она.

– Так уж и не понимаю? Впрочем, как тебе будет угодно. Только на этот раз я ухожу навсегда.

Я поплыл назад и пошел переодеваться. Вероятно, Эмануэла тотчас последовала за мной, потому что, когда я вышел из раздевалки, она уже поджидала меня. С видом удрученным – или обреченным, поди разбери! Мы вместе направились по дорожке и продолжили прерванный разговор, отставив в сторону обиды и злость и вооружившись философским спокойствием. Под конец Эмануэла проронила:

– Ну допустим. Возможно, ты прав. Не знаю. Я не стану сейчас пытаться объяснить и тем более изменить себя. Уж как я чувствую, так и чувствую, иначе не умею. И я не собираюсь подталкивать себя к каким-то действиям, если не чувствую в них большой нужды.

– Все правильно! – парировал я чуть более ядовито, чем следовало. – Но тогда не надо и других подталкивать к тем действиям, которые они отнюдь не горят желанием совершать.

– Наверное, ты прав, упрекая меня. Наверное. Но… Нельзя быть таким жестоким! – вырвалось у нее, и она невольно поморщилась, словно от внезапной резкой боли.

Остаток пути до ее студии мы шли молча.

Выяснив, что могу успеть на поезд, отходящий в шесть тридцать, я быстро собрал свои вещи. Эмануэла, обладавшая редкой способностью сохранять безупречную выдержку и дипломатичность, что бы ни случилось, даже если ее постигло фиаско сродни сегодняшнему, любезно отвезла меня на станцию. И когда поезд тронулся, с улыбкой помахала мне вслед.

Потом наступила тишина: за следующие четыре года ни единого слова. И вдруг (могучая сила давнего знакомства!) – письмо. Как всегда, в легком, непринужденном тоне, характерном для переписки старых добрых друзей. Разумеется, она не забыла, что мы повздорили при нашем последнем свидании, и десять раз раскаялась по этому поводу. Но, как говорится, кто прошлое помянет… Она давно написала бы мне, если бы не серьезные осложнения в ее жизни. Начать с того, что меньше чем через полгода после нашей встречи ее мать снова занедужила и она почти год ухаживала за ней и возила ее по курортам. А недавно, несколько месяцев назад, на них свалилось новое несчастье. Ее отца, к которому она всегда была очень привязана, разбил паралич, и она боится, что ему уже не вернуться к прежней активной жизни. Все это страшно печально – отец не хочет жить. И оба они, и мать, и отец, цепляются за нее и не отпускают от себя. Но она не может совершенно отрезать себя от Нью-Йорка. В общем, она уговорила мать продать усадьбу в Уитоне и купить дом на Гудзоне, под Нью-Йорком. По крайней мере, так она будет в курсе всего, что ее интересует, и друзья смогут навещать ее. С прошлой весны они всей семьей переехали.

Не захочу ли я навестить ее? У них очень красиво, все удобства, прекрасный вид и своя машина в придачу. Собственно, в этом и состоит цель ее письма – позвать меня в гости. Отец с матерью живут во флигеле с отдельным входом, так что в ее распоряжении почти весь дом. И хотя ей удалось восстановить многие старые связи, единственный человек, которого она по-настоящему хотела бы видеть, – это я. Почему бы мне не приехать к ней на какое-то время, пожить, поработать, – скажем, на лето, если меня это устроит; впрочем, и зимой двери для меня открыты. Места в доме предостаточно. И я могу не опасаться – больше никаких сцен! За последние годы она очень изменилась. И предлагает мне открытую, честную дружбу, которая опирается на давнюю взаимную симпатию, – по крайней мере, за себя она ручается, хотя прекрасно знает, что я всегда сомневался в ее искренности. Это никак не влияет на ее сердечную привязанность ко мне, глубокую и постоянную, даже если порой ее поведение могло показаться мне странным. Не надо слишком сурово судить ее. Да, возможно, я был прав в своем осуждении. Она все чаще приходит к такому выводу. Но сейчас у нее точно нет никакой задней мысли. В этом я могу на нее положиться. Не соглашусь ли я приехать?

После долгих размышлений я решил, что не поеду и ограничусь письмом – поблагодарю за приглашение. Однако еще прежде, чем я собрался написать, мне пришлось-таки встретиться с ней. В холодный, хмурый, дождливый ноябрьский день Эмануэла сама заявилась ко мне – в непромокаемом синем плаще с капюшоном, в кепи, перчатках и с зонтом. Но ее внешность… как бы помягче выразиться… словом, в ее внешности произошли перемены. Дело не в том, что она погрузнела, – судя по всему, здоровья и энергии ей по-прежнему было не занимать. Но даже при моем тусклом освещении сразу бросалось в глаза, что ее кожа утратила свежесть, взгляд наполовину потух, а в походке нет пленительной упругости и свободы. Ну а в остальном – что ж, вполне еще ничего.

Как мои дела? Она не получила от меня ответа на свое письмо. Но мы ведь по-прежнему друзья? Я с улыбкой заверил ее, что да, конечно. Опять рассказ о прелестях ее нового дома, хотя я чувствовал, что это только предлог – не для того она пришла. Раздевшись, Эмануэла решительно села в большое кресло перед камином и подперла рукой подбородок. Некоторое время она молча смотрела на огонь. Никогда я не видел ее такой притихшей и задумчивой. Где гордая осанка, твердая воля, уверенность в своей правоте? Все как-то стерлось, сгладилось.

– Сдается мне, жизнь не балует тебя, как некоторых? – наконец нарушила она молчание, взглянув на меня. – Тебе бывает нелегко, я знаю. – (Снова пауза.) – Но ты не падаешь духом.

– Такой молодец, – язвительно подхватил я.

– Ну, это всяко лучше, чем сдаться. – И она опять уставилась на огонь в камине.

Я понял, что дело неладно.

– Что случилось, Эмануэла? – наконец прямо спросил я ее. – По-моему, ты пришла рассказать мне о чем-то. О чем же?

– О, если тебе угодно, речь обо мне – о моей жизни. Даже не знаю, с чего начать. Мне кажется, что я вроде бы и не жила, – после стольких лет довольно насыщенной жизни! Как будто только сейчас… или в последние два-три года у меня раскрылись глаза и я начала видеть вещи такими, как они есть. Довольно неприятное открытие. Знаю, знаю, что ты скажешь: я сама виновата, все могло быть по-другому. Наверное – если бы я сама была другой. Не наверное, а точно: все сложилось бы иначе. Но как стать другой, если ты не сделана другой? – Она посмотрела на меня так, словно ожидала услышать от меня что-то новое.

– Ты пришла задать мне этот вопрос?

– Ах, нет. Ты сам понимаешь, что не в этом дело. Просто сегодня у меня отчего-то скверно на душе, тоска заела.

– Это все, Эмануэла, больше ничего?

– Нет, не все, – помедлив, с нажимом ответила она, и в ее тоне я уловил тревогу. – Есть еще кое-что, о чем я давно хотела тебе рассказать. Не знаю, к кому, кроме тебя, я могла бы обратиться, кто еще захотел бы помочь мне… Это касается моих родителей. Я писала тебе, что у отца был удар. Но опустила разные подробности, так как думала… Ну, в общем…

– В общем?.. – повторил я выжидательно, поскольку она замолчала.

– В общем… Мне незачем объяснять тебе, какая я – какой я была всегда, – начала она. – Но сейчас мне нужно высказаться! Я не могу держать это в себе. Он… мой отец… он давно хотел уйти от матери. Думаю, между ними никогда не было настоящего взаимопонимания, но оба считали, что должны сохранить свой брак ради меня. И я тоже считала, что это правильно. Но несколько лет назад, после нашего с тобой последнего разговора и после того, как отца разбил паралич, я понемногу начала прозревать. И теперь мне кажется, что, если бы они расстались, его, быть может, и не постиг бы удар. Что этот удар стал закономерным итогом их совместного существования. Конечно, болезнь матери сыграла свою роль. Однажды он съехал из дома в гостиницу и прожил там месяц, пока я не пошла к нему и не заставила его вернуться – ради меня. Сразу после этого мы с мамой на два года уехали за границу… Ну, ты помнишь. А он поселился в Чикаго. Перед нашим отъездом он признался мне, что не любит мать – уже давно; что ему невыносимо жить под одной крышей с ней, особенно когда я покинула дом; что между ним и матерью никогда не было душевной близости; что только из-за наших семейных связей в Чикаго и Уитоне, из-за его адвокатской практики и заботы о моем благополучии… Короче говоря… ты сам знаешь – обычные претензии и отговорки.

– Да уж знаю, Эмануэла, – подтвердил я.

– Тем не менее только тогда я впервые начала что-то понимать – как на самом деле устроена жизнь. Кроме того, я запоем читала – Фрейд, психоанализ – и все думала о тебе.

– Ну а дальше?

– Сейчас. Дальше самое тяжкое. То, что больше всего мучит меня. После его удара… О боже, иногда мне кажется, что вся жизнь насмарку! Ты был прав. Теперь я в этом уверена.

– Рассказывай, Эмануэла. Не взваливай на себя ответственность за подлости жизни.

– Но если бы я тогда не заставила его вернуться!.. Не доказывала бы в своей обычной идиотской манере, что ему и ей надо перетерпеть ради нашего общего блага…

– Да, понятно.

– Как знать, может быть, у него не случился бы этот удар… может быть, он… И все было бы…

Она опустила лицо в ладони и отвернулась от меня.

– Послушай, Эмануэла, – сказал я. – Совершенно не факт, что удар так или иначе не настиг бы его. Соберись, ты же никогда не пасовала перед жизнью. И сейчас не надо. Рассказывай все как есть, что бы там ни было.

– Но… О господи! – Она смахнула что-то с глаз. – Это ужасно, ужасно. Понимаешь, мама никому ничего не говорит, не хочет, чтобы кто-то узнал. Словом, он повредился в рассудке. И теперь… в этом и заключается весь ужас… он одержим желанием убить ее, ни о чем другом думать не может. Представляешь, какой кошмар? Конечно, он еле ходит, и руки его не слушаются, выше локтя он их поднять не может, так что вреда никому не причинит. Но все время, каждую минуту, днем и ночью, он охотится за ней. Я знаю, потому что вечно слышу его шарканье. Он не может нормально ходить – подволакивает ногу. И мать всегда заранее знает о его приближении, всегда настороже, в любое время суток, особенно ночью. – При этих словах ее лицо вытянулось и окаменело. – Иногда он держит в руке нож, или палку, или какую-нибудь железяку… что найдет. Однажды притащил стул. Не могу передать, каково это – лежа в постели, слышать, как он среди ночи крадется, шаркает в потемках, заглядывает в двери, пытается отпереть замки! Ужасно, ужасно! Просто жуть. И мне вдвойне страшно оттого, что я теперь понимаю причину его помешательства. А мама… Она так ничего и не поняла, до сих пор уверена, что они все делали правильно. О господи!.. Да, конечно, ничего не стоит забрать у него из рук любой предмет и отослать его назад, в постель. Но мы постоянно слышим его. И несмотря ни на что, надо быть начеку. Кто знает, что взбредет ему в голову, вдруг как-нибудь изловчится… Мама непрерывно плачет и ничего не понимает.

С минуту я в изумлении смотрел на нее. Вот так развязка! Бедная Эмануэла. Мне правда было жаль ее, искренне жаль.

– Типичный случай сексуальной репрессии, – резюмировал я, – притом с большим стажем. Ты сама это видишь не хуже меня.

– Вижу, да, теперь вижу. Можешь не продолжать. Но жить с ним, когда он такой, – сплошная мука! И все же мама чуть ли не больше боится удалить его из дому. Да и я тоже. Я всегда любила его.

– Главный твой страх в том, что скажут люди – что все узнают… Ох, Эмануэла, очнись наконец, сколько можно! Так и будешь до самой могилы ходить по натоптанной тропе? Давно пора жить своим умом. Надеюсь, вы с матерью не станете в угоду своим смехотворным иллинойским предрассудкам и мнению старых друзей и дальше подвергать себя ежедневной пытке. Ей-богу! Помести его в лечебницу для душевнобольных. А сама возьми мать и поезжай с ней куда-нибудь. Вам нужно сменить обстановку, и вы можете себе это позволить. Незачем приходить ко мне и плакать. Как можно!.. И ты еще будешь мне рассказывать, что читала Фрейда и по-новому смотришь на жизнь!

– Думаешь, я не пыталась уговорить маму? Я сама понимаю – так жить нельзя. Но все-таки…

– От меня-то ты чего хочешь? Чтобы я пришел, позвал доктора и решил все за тебя? Другого выхода из вашей ситуации я не вижу. Какого черта ты сидишь сложа руки? Ну как же – что скажут люди! Признайся, ведь в этом главный камень преткновения. И не надо расписывать мне, как вы исстрадаетесь, если поместите его в специальное заведение, где ему обеспечат надлежащий уход. Ты сама знаешь, что без вас ему будет лучше, чем с вами. Как и вам обеим без него. А ты сидишь тут и утираешь слезы! – От возмущения я даже вскочил.

– Да, ты прав, теперь у меня в голове прояснилось. Просто я была в таком состоянии… Мама совсем разболелась. Я давно хотела поговорить с тобой. Да, конечно, я сделаю все, как ты сказал. Иначе нельзя, я понимаю. Но мне нужен был твой совет. Ты не сердишься на меня?

– Сержусь? Не придумывай. Но у тебя, Эмануэла, исключительный талант жить по прописям. И как вправить тебе мозги, понятия не имею!

Она печально улыбнулась. Может быть, я все-таки навещу ее?.. В прошлый раз, если я понимаю, о чем она, я был прав, а она нет. Надо было принудить ее… Так я заеду к ней по старой дружбе? Для них с мамой это был бы подарок.

Я навестил ее.

Потом ее отца забрали в лечебницу, и месяца через три он умер. Спустя еще два года она написала, что умерла ее мать. Примерно через полгода пришло другое письмо – Эмануэла спрашивала, можно ли ей приехать повидаться со мной. Я ответил: «Разумеется».

Мне показалось, что она выглядит намного старше, чем при нашей последней встрече, – что изменилась разительнее, чем за любой из предыдущих интервалов в нашем общении. Она стала заметно дороднее, лицо и тело налились, отяжелели. Мало того, в чертах появился налет чего-то несвойственного ей… уж не тень ли пошлости? Может быть, слишком долго подавляемые порывы и желания наконец грубо заявили свои права? Все может быть, подумал я. Но как объяснить это унылое, безвольное выражение? Где несокрушимая уверенность, которую она пронесла через все молодые годы?

После короткого отчета о том, что она поделывала, пока мы не виделись, Эмануэла перешла к сути своего визита: как ей жить дальше? Она в полном замешательстве. Ее жизнь развалилась на куски. Нет, средства у нее есть, и в принципе она могла бы писать – в том же духе, что и раньше. Но после всех событий последних лет такого рода литература уже не кажется ей достоверным отображением действительности. (Тут я про себя улыбнулся, но промолчал.) А чтобы писать по-новому, нужно полностью обновиться самой, чего она о себе сказать не может. (Я чуть было не брякнул: «Голубушка, ты просто не реализовала себя как женщина, поэтому не понимаешь отношений между полами и не знаешь жизни». Но я вновь благоразумно промолчал.) Так как же ей жить дальше? Вот в чем вопрос. За что зацепиться? И поскольку однажды я помог ей, она снова пришла ко мне за советом:

– У тебя такой широкий круг общения. Ты видишь жизнь с разных сторон. Может быть, ты поймешь, почему я оказалась у разбитого корыта и как мне окончательно не потерять себя.

Я смотрел на нее и думал, что мне нечем ее обнадежить, – уже ничего исправить нельзя. Слишком поздно. Она никогда не была полноценной женщиной, так откуда ей взять верное представление о жизни. Даже сейчас, несмотря на жалкий финал ее родителей и ее собственное поражение, загнавшее ее в эмоциональный и интеллектуальный тупик, я сомневался, что она в полной мере осознает свою ущербность, которая дорого ей обошлась. По всей видимости, в ней изначально был некий изъян – некая зашоренность. Что толку рассуждать теперь о творческих импульсах и поисках своего места в жизни? Когда-то для нее все было бы возможно! Увы, ее время прошло, и от прежней пленительной красоты остались одни воспоминания.

На миг у меня возникло желание добить ее – насыпать соли на рану в отместку за все мои безуспешные попытки достучаться до нее. Но я осадил себя. Зачем? В конце концов, это жестоко, она и без того подавлена. Да, на протяжении многих лет я действительно мечтал о совместной жизни с ней и не делал из этого тайны – еще как мечтал, особенно в первые годы! Но теперь?.. Когда-то благодаря мне или кому-нибудь другому – тому же Шайбу, скажем, – она, возможно, научилась бы лучше понимать жизнь, спустилась бы с небес на землю и эта живая связь с реальностью оплодотворила бы ее литературный дар. Хотя… не обольщаюсь ли я? Сумела бы она даже в этом случае стать настоящей и жить в полную силу? Я уже не был в этом уверен.

В общем, я не нашел ничего умнее, как прибегнуть к старому испытанному рецепту: труд – лучшее лекарство от любой болезни. Еще не все потеряно. Нельзя опускать руки. Какие ее годы! Рано списывать себя в тираж. У нее впереди по меньше мере лет двадцать активной жизни. К тому же она столько всего пережила и переосмыслила. Собственный трудный опыт, несомненно, расширил ее горизонты, и глупо было бы не воспользоваться этим, не попытаться в своем творчестве осветить жизнь под новым углом зрения. У нее незаурядные способности. Пусть попробует и сама убедится, что ее обновленный взгляд на мир встретит сочувственный отклик у читающей публики (лучшее подтверждение такого прогноза – успех ее предыдущей писательской карьеры). Разве этого мало? Разве это не то место в жизни, о котором любой из нас может только мечтать?

Она внимательно выслушала меня, но, конечно, уловила в моих словах неискренность, а может, и безразличие. Вскоре она поднялась, поправила шарф и воскликнула:

– А, ладно, что проку в жизни! Раньше я думала, что понимаю, в чем ее смысл, а оказалось, что ничего не понимаю. Но мне все равно. Наверное, я уже ни на что не годна. Надо было выйти за тебя – или переспать с тобой. Теперь я это знаю, но от этого мне не легче. Наверное, слишком поздно.

Судя по всему, она не рассчитывала услышать от меня еще какие-то слова поддержки и сочувствия – и не услышала. Прежде чем выйти за дверь, она сказала:

– Но я была бы рада, если бы ты выбрался проведать меня. Я продала дом на Гудзоне и переехала в город.