Текст книги "Катана для оргáна"

ГЛАВА ХХХ. Per organo (Finale)122122
  Для органа. Финал.


[Закрыть]

Жизнь в островной полинезийской деревне размеренна, нетороплива и однообразна, как и в любой деревне в любом уголке Земли. Впрочем, и в многонаселённом городе она не менее однообразна, несмотря на муравьиную суету. Но в любой деревенской жизни всегда есть одно неоспоримое преимущество перед жизнью в городе. Это близость к Небу.

Горожанин не видит Неба. Утром, торопясь на работу, он выглядывает в окно, чтобы узреть погоду. А нынче для этой цели люди смотрят даже не в окно, а в телевизор или в смартфон. Но и погода как таковая горожанина не интересует. Он всего лишь хочет решить, какую выбрать одежду, что надеть на ноги и брать ли с собой зонтик.

Деревенский житель, глядя на небо, тоже оценивает погоду, но не затем, чтобы решить, что ему нужно надеть, а для того, чтобы прикинуть, что ему нужно сделать. И когда он в своих бесконечных житейских делах выпрямляет спину, делая короткую паузу, отирает со лба пот и замирает, поднимая глаза вверх, то думает и не о погоде вовсе. А просто и привычно соединяет он в этот миг свою душу с Небом и Вселенной, как бы они ни назывались в разных культурах и у разных народов. Восстанавливая этим необходимое для его жизни чувство связи и сопричастности.

Полинезийцы, ежеминутно находясь между Небом и Океаном, никогда не должны были бы терять эту связь – ведь её невидимые струны проходят прямо сквозь них…

«Тогда какой же ужасающий диссонанс нужно услышать в звучании этих струн, чтобы эти прекрасные дети моря и суши вдруг стали убивать и съедать друг друга? Что должно произойти, чтобы люди потеряли эту связь не где-то в бездушной свалке города, а вот в таких благословенных местах, как это?»

Об этом часто размышлял Христофор, сидя на берегу того острова, на который он приземлился и куда он теперь изредка приплывал на пироге, чтобы побыть одному и помедитировать. Эти же темы он поднимал и в разговорах с дедушкой Соа-к’иау, который без особых эмоций рассказывал ему настолько жуткие истории про вождей-каннибалов с островов Фиджи или Вануату, что он потом вскрикивал по ночам. И тогда Аолани, гладила его по плечу и бормотала, не открывая глаза: «Шшш, всё хорошо, я с тобой».

Однажды, когда в одной из таких бесед Христофор выразил своё благородное негодование риторическим вопросом: «Как же так можно?», Соа-к’иау посмотрел на него с искренним недоумением и сказал:

– А я не понимаю, чему удивляешься ты? Ведь совершенно нормально убить рыбу и съесть её, да или нет? Убив себе подобного, пусть даже и соплеменника, и скушав его, человек, по крайней мере, не выходит за рамки естественных физиологических процессов, да или нет? Но вы, европейцы, вы-то миллионами убивали и убиваете друг друга не ради пищи, а ПРОСТО ТАК! Разве в природе есть что-нибудь подобное? Убить не для того, чтобы съесть, а для того, чтобы просто лишить жизни! Вот что, Хи-Рис, действительно непостижимо уму.

Надо признать, что такой взгляд и такая логика смогли покрыть трещинами казавшуюся Христофору незыблемой картину добра и зла, хранящуюся под толстым слоем пыли времени на полках архива его представлений о мире. Он вспоминал и аналогичные беседы, которые вёл когда-то с отцом Джованни, и бесконечные вагонные разговоры, свидетелем которых он бывал, и свои собственные вечно бесплодные размышления о сколь необъяснимой, столь и неизбежной взаимосвязи религии и убийств, высокого искусства и низменных инстинктов. Все эти мысли не позволяли ему заново обрести радость бытия, к которой взывали окружающие его фантастические пейзажи.

Не добавляли ему умиротворения и крепко въевшиеся в его память неприятные слова Иш’ара о его роли продвинутой декорации в чужом спектакле. Подтвержденные экспериментом, результаты которого ему нечем было опровергнуть, слова эти казались еще более обидными и терзали его душу всякий раз, когда он не мог полностью увлечься незамысловатыми мелодиями повседневности островной жизни.

Поговорить о таких сложных материях на острове было не с кем, за исключением Соа-к’иау, единственного человека, который, пожалуй, мог бы занять нишу отсутствующего здесь отца Джованни хотя бы в силу своего возраста и владения английским. Пересказывать ему прямо «страшную» истину Иш’ара об их месте и роли во Вселенной Христофор однако не решался, поэтому несколько раз он начинал издалека, пытаясь исподволь подвести собеседника к интересующей его теме, чтобы узнать его мнение без риска показаться сумасшедшим.

Впрочем, Соа-к’иау оказался достаточно проницательным для того, чтобы понять, что Христофора гложет какая-то мысль, и что она не исчезает, несмотря на все старания и заботу Аолани, с первого дня окружившей его любовью и вниманием. Поэтому в один из вечеров, когда они вдвоём сидели у тихого огня на фоне потрясающей панорамы послезакатного неба, Соа-к’иау сам обратился к Христофору.

– Хи-рис, знаешь, чем ты всё ещё отличаешься от нас – тех, кто живет на островах уже давно?

– Знаю. Выражением лица, – ответил Христофор наполовину в шутку, наполовину всерьез.

– Какая мысль не даёт тебе покоя? Почему прошлое не отпускает тебя, а ты его? – вопрос был задан просто и таким тоном, что вполне можно было на него и не отвечать. Но Христофор решил попробовать ответить и потому спросил сам.

– Дедушка Соа-к’иау, скажи, о чем думаешь ты, когда видишь такое небо после заката?

Соа-к’иау посмотрел вдаль, где ярко-красная полоса над линией горизонта плавно переходила в желтовато-зеленые тона повыше, которые, в свою очередь, разбавлялись угасающим голубоватым свечением, уже начинающим покрываться темно-фиолетовой вуалью, медленно стекающей из зенита.

– Хине-нуи-те-по. Так некоторые полинезийцы называют богиню ночи и смерти. Это она окрашивает закат в красный цвет. Очень красиво, не правда ли?

– Да… Но немного тревожно, как любой финал, даже самый прекрасный. Потому что в такой час… Это ведь итог дня, а каким будет утро следующего…

– Когда так устал за день, что засыпаешь, едва смежив веки, то не успеваешь подумать о такой ерунде, как следующий день, да или нет? Как ты в первую ночь, помнишь?

– Помню. Но тогда и красоты заката не успеваешь заметить. А художнику нужен долгий взгляд, что неизбежно вызывает размышления, а значит и сомнения… и тревоги от неспособности их разрешить.

– Ты художник?

– Я был музыкантом.

– То же рисование, только звуком… Но почему был?

– Раньше я считал, что этот Божий дар нужно отрабатывать. И искал способы нарисовать музыкальную картину такими красками звуков, которые ни у кого не оставляли бы сомнения в божественности палитры.

– И что, нашёл?

– Нашёл… но дорисовать картину не успел.

– Тебе что-то помешало?

Христофор подумал, что вряд ли стоило даже вкратце пересказывать историю последних десяти лет своей жизни, поэтому сразу перешёл к теме, занимавшей его с недавних пор.

– Однажды я узнал… что наши обязательства, или то, что мы принимаем за таковые, определяются не нашей волей, а наши чаяния не имеют отношения к желаниям, которые мы полагаем своими собственными.

Соа-к’иау воспринял слова Христофора без удивления. Он некоторое время смотрел на угли костра.

– То, что ты назвал божьим даром, у нас раньше называли мана. С ним можно родиться или получить его с помощью магических обрядов. По крайней мере, так считалось до христианства. Наличие у человека мана – врожденное или приобретенное – обязывает к определенным поступкам, даже если ты не сразу это осознаёшь. Чему же ты удивился?

– Я удивился тому, что мы… что люди, по сути, находятся в положении кукол, в которые играет… кто-то. Если это так, то все мои творческие и прочие поиски – это мираж.

– Если боги или Бог определяют нашу судьбу, это ещё не делает наши поступки миражом, – возразил Соа-к’иау, – наоборот, получив мана, ты обретаешь новые возможности. Глупо было бы ими в таком случае не воспользоваться, да или нет? Если даже люди делают кукол и играют в них, то почему боги не могут себе это позволить? Кстати, согласись, что их творения выглядят гораздо совершеннее, чем плоды наших трудов… по крайней мере в молодости! – Соа-к’иау слегка улыбнулся.

– Но разве не обидно сознавать свою ограниченность, или ограниченность своего… нашего мирка, зная, что какие-то игроки на другом уровне обладают способностями и возможностями, по сравнению с которыми всё, что мы пытаемся создать тут, выглядит жалкими поделками?

– Не понимаю, почему это должно тебе мешать. Разве кораллы перестали бы строить свои морские колонии, если бы узнали о появлении на земле человека?

– Может быть и перестали бы, но мы даже не способны их об этом спросить!

Соа-к’иау не спешил с ответом, размышляя.

– Ну, кое на что люди всё же способны. Иначе почему в мифах самых разных народов любимыми героями являются отнюдь не боги, а как раз люди, ставшие почти равными богам. И наш Мауи, и греческий Геракл, и шумерский Гильгамеш… А чем ты хуже? Прилетел к нам прямо с неба – это все видели! – снова улыбнулся Соа-к’иау. – И раз уж ты сам считаешь, что наделён мана, возьми, да и дорисуй свою музыкальную картину. Пока у тебя есть время для долгого взгляда на закат…

«Дорисуй! – проворчал про себя Христофор, – а чем? Где же я тут возьму орган?»

В один из дней женщины чистили на берегу рыбу из утреннего улова, и Аолани не без гордости поведала своим подругам:

– Мой-то что задумал! Решил заняться строительством!

– Неужели вам двоим не хватает хижины? Он, конечно, у тебя рослый, но…

– Не хижины, конечно, нет! – рассмеялась в ответ Аолани, – он сказал, что будет строить поющий храм!

– Как это? Разве храм может петь? Наверное, он сказал, что хочет петь в храме, а ты не поняла, он ведь ещё плохо говорит на нашем языке.

– Нет-нет, – уверяла Аолани, – он точно сказал «храм, который будет петь». Я не знаю, что это такое, но мне ужасно любопытно! И ещё он сказал, что один он не справится, и ему понадобится помощь всех. Он беседовал об этом с Соа-к’иау, и тот пообещал.

– Ну не знаю, – одна из подруг была настроена скептически, – по-моему мы умеем петь так хорошо, так хорошо! Кроме того, ведь храмы строят из камней, а камни на то и камни, чтобы не петь, а молчать!

– Я тоже сначала так думала, – призналась Аолани, – но Хи-Рис сказал, что он сделает поющий храм из бамбука!

– Из бамбука? – все девушки дружно рассмеялись, настолько это звучало нелепо, и потом в течение дня долго ещё не раз повторяли эту новость, неизменно вызывая аналогичную реакцию у всех, кто её слышал.

Смеялись они, однако, напрасно. Христофор всерьез вознамерился построить на острове поющий храм – орган. В своё время он основательно изучил труды священника Диего дель Кармен, который в XIX веке построил на Филиппинах первый в мире орган из бамбука, поэтому ему ничего не пришлось изобретать заново. Нужно было только решиться и начать. И он начал.

С заготовкой стеблей бамбука проблем не возникало. Бамбуковых зарослей на островах было много, а великий меч «Снежная Молния» (если это был действительно он) в руках Христофора работал тоньше и лучше пилы, чисто срезая любой ствол бамбука с одного удара. Сложнее обстояло дело с изготовлением из этих стеблей воздуховодов и регистров.

Технология обработки бамбука требовала немало времени. Стебель для каждой лабиальной трубы приходилось после удаления перегородок вымачивать в морской воде, сушить в нагретом песке и продувать по несколько раз, чтобы понять, на какую длину её нужно обрезать для создания определённого тона. На это у Христофора ушло больше всего времени, благо торопиться в этом уголке Земного шара было не принято, да и некуда.

Для монтажа принципала органа Христофору пришлось обойти в поисках подходящего по акустике места не только остров, на котором стояла деревня, но и два соседних острова. Нужное место нашлось на необитаемом острове с крутым склоном разрушенной кальдеры, который по форме выглядел как естественный амфитеатр, направленный в сторону моря. Поэкспериментировав сначала с голосами людей, потом с раковинами, а потом и с трубами, чтобы понять, как ведёт себя эхо, Христофор и его многочисленные помощники сначала частично расчистили склон от зарослей кустарника, чтобы усилить резонанс басовых регистров органа, а после монтажа замаскировали проспект123123
  Проспект – это видимый всеми фасад органа, который в некоторых залах или соборах имеет только декоративную функцию.


[Закрыть] органа, чтобы его нельзя было обнаружить с воды. Меха и воздуховоды спрятали в пещерах на склоне, которые пришлось расширить и соединить между собой.

Для установки мануала с клавишами, изготовленными из деревянных обломков, и педальеры124124
  Педальера – блок педалей органа для игры ногами.


[Закрыть] идеальное место нашлось в нижней части склона на площадке, защищенной сверху выступом базальтовой скалы. Однако для самого органиста места там оказалось недостаточно. Выдалбливать вручную для скамьи нишу в базальте было непосильной задачей. Поэтому островитяне предложили оригинальную альтернативу – мануал развернуть, а скамью в виде толстой доски подвесить перед ним на лианах. Перспектива висеть при игре лицом к скале на высоте треё-четырёх метров над землей не очень понравилась Христофору, но он всё же решил попробовать. Доску закрепили, и он вскарабкался к ней, чтобы проверить прочность лиан. Усевшись на слегка раскачивающуюся «скамью», он рассмеялся, представив себе большой концертный зал и голого Тарзана, спускающегося по лиане с балкона в партер. Для подстраховки снизу ещё сложили большую кучу веток и накрыли их несколькими слоями пальмовых листьев.

Из той поистине титанической работы, которую проделал Христофор, чтобы осуществить задуманное, самой лёгкой оказалась последняя стадия работ – научить несколько десятков островитян работать в качестве калькантов125125
  Калькант – помощник органиста, рабочий, который при помощи движения рук и (или) ног нагнетает в органные меха воздух в традиционных механических органах. Количество необходимых для этой работы калькантов зависит от размера органа и длительности игры.


[Закрыть]. Выносливые и сильные, они без труда справлялись с этим. Единственной трудностью было объяснить им, почему при этом ни в коем случае не нужно петь. Дело в том, что во время плавания на пирогах все они привыкли петь свои ритмические песни для синхронизации движений гребцов. Чтобы наполнять меха для органа воздухом, тоже требовалось работать в такт, поэтому они быстро вошли во вкус и стали распевать те же самые песни гребцов. Однако в данном случае нужно было сохранять тишину, обеспечивавшую чистоту звучания инструмента. Хотя перекричать звуковую мощь органа было не так-то легко, дружный хор гребцов умудрялся создавать такие звуковые помехи, которые в сочетании с органной музыкой могли бы претендовать на новый музыкальный стиль. Так что Христофору пришлось вспомнить свои дирижёрские навыки и специально потренировать их двигаться ритмично, но тихо.

Окончательная настройка звука после обучения калькантов заняла ещё месяц, в течение которого они терпеливо сносили необычные и не всегда приятные звуки, совершенно не свойственные данной местности. Наконец Христофор объявил, что первый в истории острова концерт настоящей органной музыки по случаю открытия поющего храма состоится на закате дня и слушать его нужно исключительно с воды, если, конечно, будет штиль.

Вероятно, Бог Океана был тоже заинтригован, так что штиль был обеспечен, и всё население острова (кроме трёх десятков работников воздуходувного цеха, расположившихся в пещере на склоне), погрузились на пироги и образовали в бухточке напротив ряды партера.

Христофор, одетый в темную тунику, занял место на висящей скамье и взмахом руки дал калькантам команду. Воздух с небольшим шипением заполнил воздуховоды. Христофор нажал на клавиши, раздался аккорд. Потом другой, третий. Звуки музыки, с некоторым опозданием следуя за движением его сильных пальцев, вырывались из труб, резонировали в склонах холма и летели к воде. Углубления и ниши на склоне создавали дополнительный акустический эффект, и с воды казалось, будто весь остров начал петь словно единый гигантский инструмент.

Христофор не решился сразу испытывать свои находки и открытия в области схождения небесных последовательностей звуков, не зная, какие эмоции это может вызвать у островитян, далеких от культуры европейской классической музыки. (Позже он убедился, что волновался зря. Когда Христофор обучил всех желающих пению хоралов и фуг Баха, они настолько вошли во вкус, что стали использовать отрывки этих мелодий при гребле, комбинируя их со своими исконными ритмами и мотивами. Эффект был потрясающим и вызывал у аборигенов искренний восторг. Новый музыкальный стиль всё-таки был создан!).

Сыграв пару прелюдий и одну сюиту, Христофор остановился и повернул голову, чтобы посмотреть, производит ли эта музыка какой-либо эффект на островную публику внизу. Первое, что он увидел, были огромные глаза Аолани, которая стояла под ним, держась за лиану. Как только он начал играть, она выпрыгнула из лодки и, выплыв на берег, вскарабкалась на склон поближе к нему и теперь смотрела на него с таким восторгом, ужасом, радостью, недоверием и любовью, на одновременное сочетание которых способны только женщины и дети.

Христофор мягко улыбнулся ей и взглянул в сторону зрителей. Там в полумраке бухты все его слушатели продолжали сидеть в лодках в абсолютном молчании. В этой тишине кто-то из женщин начал негромко напевать мелодию основной темы сюиты, к ней присоединились ещё несколько женских, потом и мужских голосов, повторяя и повторяя эту мелодию, словно мантру.

Глаза Христофора увлажнились – он представил, что это сам Океан решил продолжить понравившийся ему напев, убаюкивая этот затерянный в нём островок, а может быть и всю эту планетку, заблудившуюся то ли в чьей-то игре, то ли в невообразимой реальности звездно-чёрного безграничия Неба.

Эпилог

1

Дверь кабинета директора пивного ресторана «Золотой колос» Семёна Аскольдовича Зауербаума открылась, и в кабинет вошёл он сам. Остановившись на пороге, он обвел глазами знакомое помещение, и вздохнул с облегчением и радостью, увидев в полном здравии своих любимых рыбин. В кабинете за время его длительного отсутствия ничего не изменилось. За это стоило благодарить преданную тётю Клаву, которая до работы успевала покормить рыб в аквариуме, а время от времени ещё и протирала со стола директора пыль.

Единственное, что она забывала делать, это поливать кактус, спящий на подоконнике. Но на то он и кактус, чтобы не ждать милости от природы. Он мог прекрасно обходиться и без полива, что ему? Он и обходился. И даже понемножечку продолжал расти, вылавливая своими колючками из воздуха водяные пары, постоянно поднимающиеся над аквариумами. Рос он, правда, только некоторыми частями и только со стороны окна, откуда падал солнечный свет.

Сначала на одном из ребер кактуса возник маленький серый комочек. Потом он стал увеличиваться и превращаться в серый пушистый бутон. Потом из бутона начала вытягиваться цветоножка. Меняя по мере роста цвет с серого на зеленовато-розовый, цветоножка увеличилась до солидных размеров трубки (что могло бы вызвать неприличные ассоциации у далеких от физиологии кактусов обывателей, увидь они такое. Но в кабинет, напомним, никто не заходил, а тётя Клава на окно не смотрела). Наконец, на утолщенном конце этой трубки, как и положено, стал раскрываться цветок. Обычно цветы у такого кактуса чарующе прекрасны – огромные, многолепестковые, розовато-белые с тонким ароматом, усиливающимся к вечеру. Но в этот раз… лепестков не случилось, аромата тоже… и был он каким-то зигоморфным… В общем, выглядел вовсе не как цветок, а скорее, как плод.

Да разве бывают плоды без цветения? А кто ж его знает? Может и бывают – природа таит уйму неразгаданных загадок. Рассуждая логически, скрытые биологические процессы бывают? Бывают. Значит, и скрытое цветение возможно, а после него образуется очень даже видимый плод. Почему бы и нет?

Если бы Семён Аскольдович был по образованию ботаником, он бы, возможно, смог ответить на этот вопрос. Но он, как мы помним, был по образованию ихтиологом. Убедившись, что всё в его кабинете в полном порядке, он подошёл к окну и открыл форточку, чтобы проветрить помещение. И вот тут он, наконец, обратил внимание на кактус. То, что он увидел на нём, точно не относилось к ихтиологии. И к ботанике, наверное, тоже не относилось. Разве что с очень большой натяжкой.

На длинной цветоножке, торчащей из колючего шара кактуса словно телескопическая стрела автокрана «Ивановец», висело словно колокольчик и росло (да, именно РОСЛО!), малюсенькое такое… КРЕСЛО. Светло—коричневое. С колесиками на опоре в виде крестовины…

2

Конечно, можно для простоты считать, что усмешка на лице безымянного командира несуществующего отдела может появиться без какой-то особой причины. Что просто нравится человеку вкус крепкого, ароматного и бодрящего израильского кофе, и только лишь потому он и улыбается, дай Бог ему здоровья.

Но ведь мир не так прост, как кажется, и как нам иногда или очень часто хотелось бы. Да или нет? Тогда почему бы всё-таки не предположить, что командир сверхсекретного отдела «Эфес Ахат» всё-таки улыбается не просто так, и что должна быть какая-то причина, связанная с его несуществующей работой. Если мы предположили, что причина есть, то кто нам мешает предположить, что она кроется в содержании маленькой записки, которую он только что прочитал. Никто не мешает. Тем более, если это не просто записка, а шифровка, и не просто шифровка, а такая, которая поступила по исключительно секретному каналу, предназначенному для коммуникации только одного сверхсекретного агента с только одним безымянным командиром. И больше ни для кого. Иначе, какой же это секрет? Известно ведь, что трое могут сохранить тайну, если двое из них мертвы. А двое могут сохранить секрет? А если одного из этих двоих не существует, поскольку нет ни одного документа о том, что он есть? Тогда сохранить тайну, вероятно, можно.

Итак, сидит он, пьёт крепкий кофе, читает записку, в которой всего одна строчка. И когда он понимает, что там написано, его губы слегка трогает улыбка. Потому что, если бы можно было написать это простыми словами, расшифровав донесение сверхсекретного агента, то получилось бы ничего на значащая фраза, например такая: «Следуя за аватаром, вышла на Игрока». Каждому понятно, что это просто бессмысленный набор слов. Да и нельзя написать простыми словами секретные донесения. Так никто не делает. И мы не будем. А уж кто там и где сидит и пьёт кофе, нам вообще неинтересно. Потому что это нас никак не касается, ничем нам не помогает и никоим образом не вредит. Значит такого явления просто не существует, не правда ли?