Текст книги "Тощие ножки и не только"

Эллен Черри восприняла эту новость как личное оскорбление. То есть развернулась и бросилась вон из квартиры. Она пошла в банк, сняла со счета тысячу долларов и, не захватив с собой даже зубной щетки и чистых трусов, улетела в Виргинию. В течение двух дней она рыдала у матери на плече. Затем, проникшись мудростью материнских советов, вернулась в Нью-Йорк, готовая не только принять успех супруга (каким бы несправедливым ей это ни казалось), но и всячески поддерживать Бумера и помогать ему в течение года, отведенного для подготовки (незаслуженной) персональной выставки.

Во время своего поспешного бегства она совершенно позабыла про ключ. А когда вернулась, на ее стук никто не ответил. Так что она была вынуждена обратиться к Раулю, чтобы тот открыл ей дверь запасным ключом и впустил в квартиру. Рауль был в курсе, что Бумер слинял, однако сделал вид, что ничего не знает. Отбивая пальцами некий слышный только ему ритм, он просто посмотрел на Эллен Черри таким взглядом, будто ему было доподлинно известно, что сегодня она не переодела трусов.

Бумер не оставил ни записки, ни обратного адреса, вообще ничего. Прошло около месяца, прежде чем Эллен Черри узнала, что бывший муж снимает чердак где-то в Бауэри и даже купил себе новый микроавтобус-«форд». Правда, чтобы узнать, что их совместный счет в банке закрыт, ей понадобилось времени еще меньше.

Когда же в конце концов Бумер вновь появился в «Ансонии», он держал себя так, словно ничего не произошло. Спокойным тоном и лишь пару раз потянув свой берет, он сказал ей, что очень сожалеет, что все так получилось, но ее старый добрый сварщик нашел себе занятие по душе и уж как-нибудь обойдется и без нее или, как он выразился, будет жарить своих карасей сам. Тем более он же не слепой и видит, как она воротит нос, как ее мутит от одного только запаха того, что он делает. Эллен не оставалось ничего другого, как соглашаться. Тем не менее она рискнула предположить, что, возможно, со временем ее перестанет мутить и она поможет мужу жарить его карасей.

– Даже если один из них Ультима? – спросил Бумер.

Эллен Черри закусила губу и покачала головой – мол, ничего страшного, однако поинтересовалась, не найдется ли и ей места на сковородке.

– Тесновато, разве только ты подстрижешь волосы, – пошутил Бумер. Эллен Черри улыбнулась, хотя и продолжала стоять, закусив губу.

В последующие месяцы они предприняли несколько неуклюжих попыток к примирению. Зимой и в начале весны они «встречались», с удовольствием проводя время в обществе друг друга где-нибудь на дискотеке или в постели, однако избегая говорить о наболевшей проблеме. Возможно, Эллен Черри стеснялась собственных чувств, оттого и не отваживалась заговорить о них. Что касается Бумера – что ж, тот вел свою новую жизнь. Жизнь, которая, по идее, должна была быть ее жизнью. Бумер не любил распространяться на эту тему, Эллен Черри ничего не оставалось, как молча злиться и переживать. Общаясь, они намеренно избегали говорить об искусстве, а когда однажды, в начале мая, все-таки заговорили, дело закончилось некрасивой ссорой, которая положила конец их встречам. В результате Эллен Черри в поисках работы обратилась в «Исаак и Исмаил», Бумер же вернулся к себе на чердак в Бауэри – ему не терпелось взяться за одно дело, которое и пугало его, и озадачивало. И ни разу, ни тогда, ни после, он не признался Эллен Черри, что в пятистах секретных карманах злополучного плаща лежали пятьсот зашифрованных записок, каждая написанная своим особым шифром. И все они как одна гласили: Рэндольф Петуэй Третий любит Эллен Черри Чарльз.

***.

Через полгода…

Приглашение на персональную выставку Бумера Петуэя Эллен Черри разорвала в клочья, которые затем так и оставила валяться на кофейном столике. Она бросилась на диван, чтобы как следует выплакаться, а тем временем половина клочков превратились в снежинки, а другая половина – в искры. Искры растопили снежинки, снежинки загасили искры – такова динамика взаимодействия между снежинкой и искрой, – и в момент диалога между ними, пока происходил обмен энергией между таянием и угасанием, и появился на свет клочок обоев Матери Волков.

Этот клочок был серебристо-белым, как березовая кора; как березовая кора, он был порван и закручивался колечками по краям; и когда неожиданный порыв сквозняка колебал эти колечки, они трепетали, издавая звук, подобный тому, что издает боевое каноэ, плывущее вниз по течению, или воздушные змеи в драке, или спаривающиеся тени, или рукав фокусника, когда из него неожиданно вылетают голуби и сыплются тузы, или пугало, что бредет по кукурузному полю, или, точнее, как покрывало, которое руки срывают с тела танцующей девушки, чтобы затем привычным движением бросить на пол храма.

Правда, поскольку Эллен Черри была занята тем, что горько рыдала, она ничего этого не услышала, и к тому времени, когда ей удалось справиться со своим горем и покинуть щедро омытый глупыми слезами диван, шумные клочки вновь превратились в обрывки приглашения. Эллен Черри сгребла их в ладонь и отнесла в мусорный пакет под раковиной, где, не удостоив их даже взгляда, выбросила на изумленное существо на самом дне пакета, словно, сама того не подозревая, устроила чествование некоему тараканьему космонавту, забрасывая его обрывками телеграфной ленты: «Небольшой шаг для одного человека, гигантский прыжок для всего человечества, и восемь мелких-мелких шажков для первого безбилетного пассажира до Луны».

На следующее утро Эллен Черри ходила с таким видом, словно ее голова была наполнена лакричной жвачкой. Таким темным и липким было ее расположение духа, что Спайк и Абу даже отложили свой теннисный матч, чтобы на всякий случай не спускать с Эллен Черри глаз. Сидя в углу, они потягивали сладкий чай и вели беседы про Иерусалим, однако зорким глазом – вернее, глазами, разными как по величине, так и по цвету, – следили за каждым ее движением. Правда, если признаться честно, то движений ей приходилось делать не так уж и много, потому что посетителей в ресторане в этот час было столько, что они легко бы уместились на резиновом спасательном плотике, да и то потом еще осталось бы место для напыщенных, словно кишечные газы, речей какого-нибудь дипломата.

Для Иерусалима и его окрестностей это была нелегкая неделя – собственно говоря, веселье в этом городе никогда не било ключом, – нелегкая как для арабов-, так и для евреев. Израильские войска переусердствовали в использовании силы для разгона демонстрации возле университета Западного берега, за что один палестинский студент отомстил, бросив зажигательную бомбу в проезжавший мимо автомобиль. В результате сидевшая в машине женщина погибла, а ее муж и трое детей получили тяжелые ожоги. В ответ еврейские поселенцы устроили побоище в лагере палестинских беженцев, которые и без того – по самые свои печальные черные глаза – натерпелись всяческих страданий.

– Я все думаю про камни, – произнес Спайк. – Просто на Ближнем Востоке их слишком много. А когда вокруг повсюду валяются булыжники, то так и подмывает схватить один из них и запустить им в соседа. В старые времена было принято камнями сбивать другим людям головы. Теперь бросаются бутылками с зажигательной смесью. Куда ни глянь, все что-то швыряют друг в друга. Это традиция, мы себя иначе не мыслим.

– Да, сначала камни, затем бутылки с зажигательной смесью, а там и ядерные боеголовки, – согласился Абу. – Это печально, но, увы, закономерно. Сам знаешь, самая главная еврейская святыня построена на куске камня – горе Мориа. Сегодня одна из наших главных арабских святынь называется «Купол на скале». И даже Иисус якобы сказал Петру: «На этой скале я воздвигну церковь свою». Такое впечатление, что как только дело касается вопросов религии, мы тотчас вспоминаем камни.

– Ты прав, старина. Именно такое впечатление и складывается.

– А тебе не приходило в голову, что история Ближнего Востока была бы совсем иной, если бы на этих выжженных холмах росли лес и трава? Конечно, со временем человек научился бы делать оружие и из древесины, но камень – он с самого начала так и просится, чтобы им запустить в кого-нибудь. Палестина – это естественный арсенал природы. И неправда, будто Иерусалим угодил между молотом и наковальней, то есть скалой и камнем. Он сам скала и камень.

– Согласен, тут сказывается геологическое наследство. Но, Абу, признайся честно, есть на свете город красивее Иерусалима? Скажи, разве тебе не хотелось бы сегодня утром пройтись по его улицам, разве сердце твое не было бы преисполнено радости? А?

Разумеется, Абу не стал спорить.

– А свет, Спайк? Вспомни этот свет! – И Абу машинально потер свой пламенеющий нос. – Мы можем сколько угодно жаловаться на камни, пока овцы не вернутся домой, но все равно золотистый свет Иерусалима манит и завораживает нас. Эх, жить в этом золотом свечении уже само по себе сродни религиозному опыту. Неудивительно, что наши братья там сходят с ума. Ведь даже мы с тобой и то слегка сумасшедшие. Свет этот слишком ярок, слишком насыщен, чтобы душа могла его терпеть спокойно.

И пока хозяева ресторанчика, не спуская с нее глаз, вели свои философские беседы, Эллен Черри ходила мрачнее тучи и, ни с кем не разговаривая, продолжала заниматься своими обязанностями. От внимания друзей не ускользнули ни насупленные брови, ни надутые губы, ни тяжкие вздохи или скривившийся в горькой усмешке рот. И когда наконец ее смена закончилась, подозвали ее к себе.

– Ты слышала, моя дорогая, как наш новый посудомойка требует, чтобы его называли? «Инженер по подводной керамике», ни больше ни меньше! Абу не поверил собственным ушам. Он и понятия не имел, какую, оказывается, занимал важную должность, когда в свое время помогал на кухне! Ха-ха!

Эллен Черри попыталась рассмеяться, однако смешок ее получился таким же худосочным, как и слой сливок на порошковом молоке. Спайк и Абу усадили ее за стол, налили ей стакан кувейтского вина и потребовали объяснений, почему она все утро ходит чернее тучи – мол, такой черноте позавидовал бы даже воротник на рубашке шахтера. И тогда она им все рассказала.

Без малейших колебаний Спайк Коэн взвалил на себя личную ответственность за ее страдания. Он легонько потрепал Эллен Черри по руке, затем по плечу, а затем согнулся под стол и легонько потрепал ее туфлю, которой она покачивала, сняв с ноги.

– Раз ты объяснила нам причину своей грусти, так и быть, попробую тебя приободрить. Кстати, это просто как дважды два – тебе нужны связи в мире искусства, а у меня они есть. Договорились? Как по большому счету, так и в деталях. Я устрою тебе персональную галерею, где ты будешь выставлять свои замечательные картины.

Абу Хади реагировал гораздо медленнее. Но когда все-таки среагировал, то сказал следующее:

– Моя дорогая, по-моему, ты просто неправильно смотришь на ситуацию. Что касается выставки твоего бывшего мужа, то тебе следует воспринимать ее более позитивно.

– Но, мистер Хади, это ведь так несправедливо!

– А кто сказал, что этот мир справедлив, моя милая? Возможно, смерть справедлива, то только не жизнь. И мы должны относиться к этой несправедливости как к доказательству некоего возвышенного бытия, некоей капризной музыке вселенной – и просто дальше делать свое дело…

– Абу, ты ничего не знаешь! Такая несправедливость…

– Успокойся, Спайк. Скажи лучше, какое отношение имеет успех Бумера или отсутствие такового к искусству Эллен Черри? Прошу меня извинить, но она напоминает мне этих ужасных плакс – профессиональных спортсменов и артистов, которые вечно ноют, что кто-то, занимающийся тем же самым, что и они, загребает больше денег. Жадность в сочетании с эгоизмом и манией величия. Какое нам дело до того, кто сколько зарабатывает.

– Хорошо. Но только дело не в том, что Бумер добился большего признания, чем я, или его выставка прошла с большим успехом. Дело в том, что у меня нет никакого признания и никакой выставки.

– Да, но ты сама на прошлой неделе призналась мне, что с тех пор, как приехала в Нью-Йорк, забросила занятие живописью. Может, тебе действительно надо поменьше обращать внимания на то, какой успех выпал на долю Бумера, и сосредоточиться на собственных делах. И вообще радуйся, что человек, который тебе не безразличен, чего-то добился в жизни. Если его работы плохи и не заслуживают, чтобы о них говорили, что ж, пусть это служит тебе источником еще большего вдохновения. Воспринимай его успех как вызов, а не как личное оскорбление. Как когда-то говорил мой отец: «Не превращай обиды в пролежни». Звучит как стихи, согласись? Ликуй! Твори! Пиши свои картины! Создай что-нибудь такое, чем можно было бы украсить эти стены вместо этого жуткого бамбука. Признайся, из-за него наш ресторан скорее напоминает хижину, где Конфуций сочинял свои прорицания. Лично я предпочел бы сцены из иерусалимской жизни.

Где-то на полпути между выражениями сочувствия со стороны Спайка и призывами к творчеству со стороны Абу Эллен Черри наконец нащупала твердую почву и сумела-таки вырулить из раскисшей лужи отчаяния. Она поблагодарила своих работодателей, обняла каждого из них и зашагала в сторону Пятой авеню, где, как она подозревала, Перевертыш Норман может посодействовать ей в деле поднятия настроения – а оно поднималось, хотя и со скрипом. Разумеется, Эллен Черри отдавала себе отчет в том, что там ее могут подстерегать и другие примеры, однако кто бы взялся предсказать, в каком направлении и с какой скоростью может повернуть ее настроение.

Почему-то, когда она проходила мимо японского ресторана на Восточной Сорок девятой улице, ей вспомнилось, что одноразовые подгузники изобрели эскимосы. Они делали их из водорослей. Нет, это действительно так. Эскимосы делали их из водорослей. Эх, будь у кого хороший поставщик водорослей, подумала Эллен Черри, можно было бы устроить под одной крышей производство памперсов и суши-бар. Очень удобно и не надо особенно фантазировать – основу меню составляла бы придонная рыба. Правда, хороший вкус не позволил бы включить в него моченого желтохвостика.

* * *

Первой ее узнала Ложечка.

– Посмотрите! – взвизгнула серебряная странница. – Вон туда! Это она!

– Куда прикажете смотреть, мисс Ложечка? – уточнил(а) Жестянка с Бобами. – О ком вы?

Затем ее заметил Носок.

– Эх, висеть мне на дымовой трубе! – воскликнул он. – Я буду не я, если это не она. Да я бы узнал эту копну волос где угодно.

– Копну? – удивился(ась) Жестянка Бобов и лишь затем заметил(а), как, подпрыгивая среди толпы, вдоль Пятой авеню колышется богатый урожай кудряшек. А когда заметил(а), то моментально все понял(а). – Ну кто бы мог подумать! – воскликнул(а) он(а) в изумлении. – Господи, она! Моя мисс Чарльз! Мне и во сне снилось, что я увижу ее снова. И где? Здесь, в этом людском муравейнике. Знаете, сколько я простоял(а) у нее на полке?

Все три предмета плотнее прижались к решетке.

– Кажется, остановилась, – сказала Ложечка. – Если не ошибаюсь, она наблюдает за нашим джентльменом.

– Полагаю, мы должны поставить в известность наших лидеров, – сказал (а) Жестянка Бобов. С этими словами он(а) соскользнул(а) с уступа оконной решетки и покатился(ась) в полумрак соборного подвала.

В подвале собора Святого Патрика было темно и пыльно. В помещении цокольного этажа громоздились горы картонных ящиков. Валялись обрывки ковров, угольные ведра, лопаты для уборки снега, цветочные корзины, были свалены никому не нужные молитвенники, перегоревшие пробки и поломанные скамьи. Для наших неодушевленных странников царящий здесь кавардак был сущей находкой – случись кому-то из сторожей, да и не только сторожей, заглянуть в подвал, укромных уголков, где спрятаться, было хоть отбавляй. Правда, пока еще никто ни разу не заглянул. Надо сказать, что подвал оказался куда более надежным убежищем, нежели все эти амбары, силосные башни, свалки, сгоревшие склады, свинарники, сараи с инвентарем, кладбища, брошенные автомобили, придорожные канавы, рощи, чащи, дренажные трубы и болота, где наша пятерка отдыхала и набиралась сил в дневное время на протяжении полутора лет эпохального марш-броска с Дальнего Запада к Атлантическому побережью.

Путь их был долог, нелегок и полон опасностей: все как один устали и выбились из сил, но тем не менее шли к намеченной цели. Движимые вперед общим видением своей роли в судьбе Третьего Иерусалимского Храма, Раковина и Раскрашенный Посох ни разу не пожаловались на судьбу. Помятую жестянку толкало вперед любопытство. Грязный Носок, весь в затяжках и репьях, упорствовал лишь потому, что, по его мнению, сойти с дистанции – значит проявить себя не мужчиной. «Победитель никогда не сходит с дистанции, тот, кто сходит, не побеждает», не раз напоминал он себе в моменты малодушия, когда его так и подмывало прыгнуть в первый попавшийся контейнер Армии Спасения и забыть обо всем раз и навсегда. Хотя, сказать по правде, Носок имел весьма смутное представление о том, в чем, собственно, должна заключаться его личная победа. Что касается мисс Ложечки, то ее нежные черты покрылись царапинами и пятнами; вперед ее вела главным образом благодарность Святой Деве за то, что Богородица в своей милости услышала ее молитвы и спасла Жестянку Бобов.

Для тех, кто далек от религии, скажем, что своим спасением Жестянка обязан(а) в первую очередь Грязному Носку. Именно он заметил сварочную мастерскую на окраине крошечного городка в Вайоминге – на противоположном конце от того места, где они попрощались с консервной банкой. Именно Носок тогда обмолвился, что немало узнал о сварке, пока трудился вместе с Бумером Петуэем, и если кто-то согласился бы помочь ему управиться со сварочным оборудованием, он вполне сумел бы заварить шов в боку жестянки.

На протяжении всего дня, притаившись в заброшенном курятнике (где ужасно воняло не только старым куриным пометом, но и беспрестанным безмозглым кудахтаньем; кстати, смею предположить, из цыплят вышли бы идеальные избиратели для любого начинающего демагога), наши путешественники обсуждали план спасения попавшего в беду товарища. Ночью, вместо того чтобы продолжить путь на восток, они крадучись вернулись на кладбище, где, к великой радости Ложечки, обнаружили Жестянку. Задень консервная банка практически не пострадала, хотя и была вынуждена отбивать осаду со стороны батальона муравьев. Что там все наши разговоры о трудовой этике! Муравьям не ведом сон, им не до пустых мечтаний. Вот кто прирожденные трудоголики! Один выдающийся социолог предложил награду в десять тысяч долларов любому, кто отыщет для него хотя бы одного-единственного ленивого муравья. И надо сказать, что муравей того стоил бы, поскольку продемонстрировал бы нам, что в нашем негласном, но отчаянном соревновании с насекомыми у нас еще осталась слабая надежда на победу – по крайней мере у японцев.

Как бы то ни было, Раковина окатила муравьев водой из лужи, а Раскрашенный Посох оттащил от них Жестянку Бобов. Затем совместными усилиями страдальца(ицу) препроводили по темным улочкам городка к сварочной мастерской, куда вся их компания проникла, разбив окно.

Потерянный Бумеров носок знал все, что надо делать: как правильно зажечь ацетиленовую горелку, как поднести к месту сварки, как наложить один на другой разорванные края раны в боку жестянки, как заварить аккуратный шов. И под его мудрым руководством Раскрашенный Посох довольно успешно (хотя и с превеликим трудом) проделал все эти операции.

После того, как дырку заделали, шов в боку Жестянки получился даже еще более прочным, чем когда он(а) только-только сошел(ла) с фабричного конвейера. Грязный Носок, которому от Бумера вместе с трудовыми навыками передалась и часть профессиональной гордости, настаивал на том, чтобы обработать шов на точильном камне, чтобы на нем не осталось никаких зазубрин и вмятин, но от этой косметической операции пришлось отказаться. От точильного камня во все стороны летели искры и раскаленные частицы металла, отчего Ложечка испугалась, как бы не загорелся сам Носок; Раковина же забеспокоилась, что тем самым они привлекут к себе внимание проезжавших мимо машин.

Вот почему Жестянка Бобов отправился (ас ь) вновь гулять по миру, щеголяя грубым, выпирающим, словно горельеф, шрамом, который тянулся от макушки до пят. А если присовокупить к этому его(ее) помятые бока и лохмотья того, что когда-то было этикеткой, то зрелище, надо сказать, получилось малоприятное. Зато теперь Жестянка вновь обрел(а) здоровье и свободу и в окружении верных друзей вновь мог(ла) направить стопы в Иерусалим. Будь счастье дневным светом, Жестянка, без сомнения, была бы двадцать первым июня.

– Мистер Носок, мой дорогой мистер Носок, как мне вас отблагодарить?!

– Да ладно, прохвессор. Теперь мы квиты.

С того самого момента, когда предметы, посмотрев сквозь решетку своего нового убежища, заметили Перевертыша Нормана, он стал для них объектом внимания номер один. Из всех человеческих существ, которые они, вместе и по отдельности, когда-либо встречали, этот более всех прочих походил на них самих. До этого ни один из них не видел и даже не мог себе вообразить, чтобы человеческое существо было способно вести себя подобно неодушевленному предмету. И пусть людям на улице было не дано уловить его движения, для пятерых друзей они были столь явны, столь привычны и даже совсем не медлительны.

Да, движения были легко узнаваемы (хотя это и явилось полной неожиданностью), зато сам уличный артист – совершенно им незнаком. Он привлек к себе внимание друзей по той самой, только вывернутой наизнанку причине, по которой первые зрители диснеевских мультфильмов не переставали дивиться на поющую жестянку с печеньем. Это был антропоморфизм, только наоборот. И это вносило свежую струю.

Поскольку на протяжении странствий через весь континент им ни разу не повстречался ни жрец, ни жрица Великой Матери – более того, от предметов не скрылось, что лишь жалкая горстка людей открыто исповедует ее ценности, то есть выражает любовь, уважение и заботу по отношению к лесам, рекам, пустыням, болотам и луне, – Раковина и в особенности Раскрашенный Посох совершенно разочаровались в американцах. Вот почему хотя Перевертыш Норман на первый взгляд и не был воплощением старых добрых времен, все равно он так резко выделялся на фоне современных ему представителей человеческого рода, что Раковина и Посох ежедневно посвящали ему несколько минут священного внимания. Что до их спутников, те просто помешались и были готовы, подобно прыщавым школьницам, выстроиться в очередь, лишь бы хотя бы одним глазком взглянуть на своего кумира.

Надо сказать, что, кроме личности Нормана и его номера, у наших друзей имелся к уличному артисту и практический интерес. Дело в том, что путешественники достигли края континента. И теперь между ними и Иерусалимом было более пяти тысяч миль водного пространства. Они пока не представляли себе, каким образом им выбраться из нью-йоркской давки (в этом городе даже ночь смотрела широко открытыми глазами) и без посторонней помощи преодолеть просторы Атлантики. Раковина и Раскрашенный Посох в прошлом привыкли прибегать к человеческой помощи, а порой и полагаться на нее, точно так же, как жрецы полагались на их содействие. Вот почему, несмотря на свое разочарование в современных американцах, они тем не менее склонялись к тому, чтобы заручиться поддержкой со стороны кого-нибудь из людей. Странный тип, внешне напоминавший помесь херувима и дьявола, который вел себя как нечто среднее между каменным идолом и чайником, вряд ли годился на эту роль. Но к кому, кроме него, они могли обратиться?

И тут появилась Эллен Черри.

В самом неприметном уголке подвала собора Святого Патрика, в самом темном гроте этого гранитно-мраморного рифа, этого выросшего из денег и благочестия атолла, в чью кору намертво впечатались не одно раскаяние и не одно постыдное желание; в укромном уголке, таком темном и дальнем, что туда не проникал даже луч молитвы, куда ни разу не наведалась монахиня, чтобы тайком поломать твист; в мягком полумраке, надежно защищенном как от острых лезвий пламени свечей, так и артиллерийских залпов блицев, которые то и дело палили здесь, когда из дверей храма появлялись новобрачные или новоупокоившиеся с миром знаменитости; далеко внизу, где паразиты Господа Бога, насильно исключенные из числа конгрегации, принимали его отсыревшую милость; где однородная, социалистическая чернота «во имя общего блага» подавляла права отдельных цветов и оттенков – именно там Раскрашенный Посох и Раковина слились в священных объятиях, чтобы решить, что делать дальше.

– Интересно, и чем только занимаются эти двое, когда удаляются от нас? – как-то раз задался вопросом Грязный Носок. – У них действительно на уме неземные вопросы или… как его там называют? – И он ухмыльнулся Ложечке. – Секс?

– А есть ли разница, – высказал(а) мнение Жестянка Бобов.

– Для тебя, наверно, нет. Ты ведь даже не знаешь, какого ты пола.

– Обоего. Чем, кстати, вы не можете похвастать. И вообще, да будет вам известно, – презрительно фыркнул(а) Жестянка, – биологический пол и сексуальные предпочтения – это разные вещи.

– Верно, – сочла нужным добавить Ложечка. – Из того, что у тебя, Носок, когда-то была пара, еще не значит, что у тебя есть опыт половой жизни.

– Можно подумать, у тебя есть! – огрызнулся Носок и похотливо осклабился.

– Разумеется, нет, – запротестовала Ложечка. Даже если у нее и возникли воспоминания о желе – о том, как оно подрагивало, как дразнило, – она моментально очистила их от каких бы то ни было эротических коннотаций, заявив, что служила Пресвятой Деве и посему без колебаний выбрала бы безбрачие – даже будь она из числа наделенных живой душой существ, для которых подобный выбор имеет чисто академический характер.

Что касается Жестянки Бобов, в этот момент он(а) имел(а) полное право обвинить Грязный Носок, что того просто мучает ревность к Раскрашенному Посоху, однако тотчас поспешил(а) напомнить себе, что пребывает в неоплатном долгу перед этим дурно пахнущим элементом гардероба, и поэтому предпочла прекратить спор.

– Мистер Носок спорит не столько из вредности, сколько потому, что ворчлив. И если вредность – это черта бесчувственных, то ворчливость – неудовлетворенных.

Так или иначе, если вернуться к началу этой сцены, то чем бы ни занимались древние фетиши в темном углу, уединившись за ножкой давно не топленной печки, Жестянка Бобов был(а) вынужден(а) прервать это их занятие. Слишком взволнованный(ая), чтобы думать о такой вещи, как такт, он(а) моментально затараторил (а), что они только что видели мисс Чарльз, и потребовал (а), чтобы Раковина и Посох тотчас вернулись к решетке.

– Она еще там? – крикнул(а) Жестянка, возвращаясь обратно.

– Да, – откликнулась Ложечка. – Она на него смотрит. И кажется, как зачарованная.

– Вон она, – подтвердил (а) Жестянка, кивая всем своим искореженным и залатанным существом в сторону Эллен Черри. – Она знала всех нас троих. А с мисс Ложечкой была даже близка. А еще она художница, а не просто обыкновенная молодая женщина. И если мы все-таки решимся на контакт с человеческим существом, лучшего кандидата, чем она, я даже не могу представить. Я это к тому говорю – что, скажите, нам, в сущности, известно вон о том странном типе?

– Так это она там на ступеньках? Такая хорошенькая, с непослушными волосами?

– Именно. И мы обязаны что-то предпринять. Мы не имеем права терять ни минуты. – С этими словами – что совсем на него(нее) не похоже – Жестянка Бобов, булькая соусом, принялся(ась) подскакивать на одном месте. – Мы не имеем права ее упустить.

– Успокойся, дружище. Эта женщина еще вернется. Она бывает здесь каждый день.

– Неужели?

– Это правда?

– Без туфты?

Раковина рассмеялась.

– Эх вы, трое! Так увлеклись этим вашим полуодушевленным джентльменом, что даже не заметили свою старую хозяйку. Она приходит сюда во второй половине дня, примерно в это же время. И стоит битый час, не спуская с него глаз, точь-в-точь как вы.

– Между ними двумя наверняка существует какая-то связь, – изрек Раскрашенный Посох. – Пока я боюсь предположить, какая именно. Возможно, вашу бывшую хозяйку влечет к нему некая сила сродни той, что притягивает планеты к светилам. Однако что касается нашего дальнейшего путешествия, то я склонен видеть в этом доброе знамение.

– Я тоже, – добавила Раковина. – Тот факт, что эта женщина проявляет к нему повышенный интерес, может означать, что она способна принять и нас. Как бы то ни было, завтра она вернется сюда, можете не волноваться. И послезавтра. Так что у нас достаточно времени, чтобы поразмышлять о том, каким образом она может быть нам полезна.

Компания дружно кивнула. И все мигом присмирели, прильнув к ржавой, липкой от копоти решетке, наблюдая за тем, как Эллен Черри набл'юдает за Перевертышем Норманом.

– Знаете, – прошептала какое-то время спустя Ложечка. – Мне почему-то кажется, что она какая-то грустная, не то что раньше.

Раковина ошиблась. На следующий день Эллен Черри не появилась на ступеньках собора. Как и через день. Жестянка и Ложечка запаниковали, и Раковине пришлось долго убеждать их, что их бывшая хозяйка непременно вернется. Что касается Грязного Носка, то ему было наплевать.

– Одного не могу понять – с чего это вы себе втемяшили, будто эта бабенка что-то вроде доброй феи, которая доставит нас первым классом в Иерусалим? Лично мне она кажется дура дурой.

– Носок!

– Мистер Носок, я бы попросил вас…

– Вам что, память поотшибало? Или уже забыли, как она неожиданно снялась с места, бросив нас в этой долбаной пещере? Если бы не везение, гнить мне где-нибудь в куче дерьма! Вспомните-ка, моя милая Ложечка, чем она там занималась в пещере?

– Она замужняя женщина.

– Ха-ха! – И Носок перешел на наигранный фальцет. – Зови меня Иезавель! Прошу тебя, пожалуйста, зови меня Иезавель!

– Это несправедливо. – От возмущения Жестянка Бобов потряс(ла) содержимым. – Иезавель была уважаемая женщина.

– Ах вот как? А я и не знал. Ну и что из того? Если эта ваша распрекрасная мисс Чарльз замужем, то что, спрашивается, она делает здесь? С какой стати она строит глазки этому вашему неподвижному детине? Где ее законный муж, где Бумер Петуэй, хотел бы я знать?

Подобно многодетной матери-одиночке, Раковина кого пожурила, кого развела в разные стороны, кого приласкала. И пообещала всем, что назавтра мисс Чарльз будет здесь как штык, то есть как посох. Более того, она намекнула, что они с мистером Посохом уже приступили к составлению плана, как с пользой для достижения главной цели использовать их прежнее знакомство с этой женщиной.