Текст книги "Тощие ножки и не только"

Благодаря возросшей популярности Саломеи «Исаак и Исмаил» процветал – в основном за счет тех, кто приходил сюда выпить, а иногда и поужинать даже в те дни, когда девушка не выступала. Примерно до восьми – половины девятого вечера заведение пустовало. Поэтому сегодня, когда у нее самой был выходной, Эллен Черри ожидала, что Спайк заглянет к ней около шести, чтобы провести у нее пару часов, прежде чем отправиться на работу. И точно, без десяти шесть он постучал к ней в дверь новой парой от Мод Фризон. Однако, впустив его к себе, Эллен Черри тотчас поняла, что сегодня в роли утешительницы, возможно, придется выступить ей самой.

– Как больно! Сегодня никакого секса!

Изумрудные глаза Спайка сегодня были мутнее и печальнее, чем обычно. Передвигался он так, словно до этого помогал кому-то передвинуть холодильник. По его словам, вот уже неделю его мучили боли и ломота в пояснице, а теперь неприятные ощущения переместились ниже – Спайк употребил слово «яички» на идише, но Эллен Черри его поняла. Надо сказать, это его замечание ее слегка смутило.

– Может, мы занимаемся этим слишком часто? – предположила она. – Или слишком бурно?

У нее еще никогда не было любовников старше ее по возрасту, и она плохо представляла себе их выносливость. Однако ей не хотелось развивать эту тему.

– Нет-нет, – запротестовал Спайк. – Наверно, я перенапрягся, играя в теннис. Ой!

Он снял ботинки и откинулся на кровать. Эллен Черри надела только что подаренные ей туфли и легла рядом с ним. На ней было кимоно и трусики – надо сказать, их собратья ужасно им завидовали. Те, что остались лежать в ящике комода, то и дело цыкали друг на дружку, то переходя на шепоток, то изо всех сил напрягая слух, пытаясь определить, что там происходит снаружи. Что касается вибратора, то Дарума тотчас заподозрил нечто неладное, так что его хихикающих приятелей, по всей видимости, ждет разочарование.

– Когда редиска сварена, костыль улетает в трубу, – философски произнес он.

Парочка сделала несколько глотков рома из плоской бутылки, которую Эллен Черри теперь постоянно держала рядом с кроватью.

– Может, мне что-нибудь для тебя сделать? – спросила она.

– Нет-нет, – заверил ее Спайк, стиснув зубы. После чего поведал ей о репортере из «Вилидж войс», который приходил к ним утром и назадавал кучу вопросов о Саломее. Оказывается, он видел в воскресенье, как она танцует, и теперь собрался написать о ней в газете.

– Я сказал ему: хорошо, пишите что хотите, только она разговаривает исключительно с помощью своего бубна.

– Это точно, Спайк. Я за два месяца не слышала от нее ни звука. А когда танец окончен, глядишь, ее уже и нет – словно ветром сдуло, с тощими ножками и всем прочим.

– Вот потому я ему и сказал – пишите-пишите, лишь бы написали о том, что еврей и араб вместе делают невозможное.

– Отлично. Думаю, что он так и напишет. У них в газете что ни страница – сплошная политика. Даже в личных колонках не могут без политических комментариев.

– Ой! Просто одинокие люди рекламируют сами себя. Правда, при этом они почему-то умалчивают, какой у них размер обуви и каково состояние их стоп.

Они поболтали еще немного о том, как одиноки были сами, пока не повстречали друг друга, и как при этом они чаще жаловались на одиночество, вместо того чтобы искать себе партнера, и что отражает такая позиция – достоинство либо подавление индивидуальности. Им было ужасно приятно вот так лежать в объятиях друг друга и вести беседу. Даже терзавшая Спайка боль, подобно грозе за окнами, казалось, слегка успокоилась. По крайней мере теперь гримаса боли искажала его лицо не столь сильно. Эллен Черри чувствовала, что пока не готова поведать о нападении со стороны преподобного Бадди Винклера, поэтому предпочла рассказать про то, как посетила галерею Ультимы Соммервель и что там увидела.

– Ультима права. Художники расписались в собственном поражении. Но вот что не укладывается в голове – как у них при этом хватает наглости ожидать, что им за это убожество заплатят бешеные деньги, словно это и не поражение вовсе, а их личный триумф. Ты понимаешь, о чем я? Они уверены, что, независимо от уровня или одаренности, имеют моральное право выставляться, удостаиваться рецензий и даже попадать в коллекции. И это при том, что зачастую их работы – это нарочитый протест против самой идеи выставок, рецензий и коллекций. А все. что не укладывается в эти рамки, любой фаворитизм в отношении тех, кто действительно наделен незаурядными способностями, – вопиющая несправедливость. Мол, это недемократично, так поступают только реакционеры и снобы – можешь продолжить сам! Боже милостивый! А я и не знала, что посредственность – это такая великая добродетель! Однако похоже, что демократия и социализм только для того и существуют, чтобы ее поощрять!

– А ты бы что предпочла? Монарха?

Поначалу Эллен Черри подумала, что Спайк приглашает ее заняться их любовными утехами, и даже поразилась такой откровенности. Однако потом поняла.

– Монарха? Нет, только не монарха. Я вообще не знаю, какую систему я бы предпочла. Зато я знаю другое – что люди, которые умеют что-то делать лучше остальных – будь то в искусстве или бизнесе, – обычно не забивают себе головы такими вещами, как равенство, ну, разве только на весах правосудия. Равные возможности – да, равные результаты – увы, невозможно. И тот, кому не дает житья мысль, что все люди разные, что этот мир невозможен без конкуренции, стандартов качества, что произведения искусства всегда обволакивает некая «аура», – это, как правило, человек средних способностей и среднего ума. А чувство юмора у таких и вообще ниже среднего. Независимо оттого, идет ли речь о том, чтобы вытащить обездоленных из нищеты, или, наоборот, стащить одаренных вниз, им надо одно – чтобы все без исключения функционировали на их уровне. Да, вот был бы смех. Страшно даже подумать!

– Не стоит никого обвинять, моя девочка. Просто все они живут новой американской мечтой.

– Это какой же?

– В Европе моя семья лишилась пальцев на ногах, так что на Эллис-айленд они привезли с собой мечту. Старую американскую мечту. Трудись не покладая рук, будь честен, и к тебе непременно придет успех. Собственное дело. Свой дом. Вкусная еда на столе, ковер на полу, шторы на окнах. Может, даже две недели в декабре в Майами-Бич. С той разницей, что если речь о моей семье, то надо плыть обутым. Отлично. Я вырос с этой мечтой. Но эти художники, о которых ты говоришь – эти нытики, занимающиеся саморекламой, все эти шлокмейстеры и гонифы, – халтурщики и воры – причем по собственной воле, – они живут новой американской мечтой. А состоит она в том, чтобы достичь богатства и признания, не будучи при этом обремененным ни умом, ни талантом, ничем ради этого не жертвуя, поправ универсальные человеческие ценности.

– Ты прав. Сегодня этой мечтой отравлено немало людей. Причем во всех сферах жизни. Независимо от возраста. Но, честно говоря, Спайк, мне все равно, работает ли художник по сорок часов в неделю и чтит ли он десять заповедей. Более того, мне до лампочки, платит ли он налоги, – главное, чтобы его работы что-то несли людям. Если же они не способны одарить меня чем-то прекрасным, затронуть мне душу, если мне на них неинтересно смотреть – все, пусть не ждет пощады, я припомню ему все его прегрешения.

– Нет-нет, моя девочка. Всех надо прощать.

– В том числе и Бадди Винклера?

И она рассказала Спайку о том, как проповедник налетел на нее, и Спайк, как и следовало ожидать, принялся утешать, чтобы она не терзалась из-за исчезновения Перевертыша Нормана. Спайк прижал ее к себе и медленно принялся разминать булочки ее ягодиц и песочные пирожные грудей. Вскоре они забыли о том, что их мучило – как физически, так и духовно, – каждый свое. И дельфин понес их туда, где колыхались вольные гребни волн, а пучина была солона и глубока.

Подстегиваемая экстазом Эллен Черри не заметила даже, что разыгралась в волнах не на шутку. Забыв обо всем на свете, она резвилась, изгибалась, подскакивала до тех пор, пока его стоны – увы, это были стоны не страсти, а муки – не перешли в душераздирающий вопль, от которого море вокруг нее моментально покрылось ледяной коркой. Хватая ртом воздух, Спайк скатился с кровати на пол и там, бледный как смерть, рухнул без чувств посреди небольшой лужицы рвоты.

– О Боже! – вскрикнула Эллен Черри. – Я убила его!

* * *

Если верить преподобному Бадди Винклеру и его коллегам, эпидемия СПИДа ниспослана на нас самим Иеговой в наказание за прегрешения любителей «клубнички». СПИД есть свидетельство тому, вешали они, что дни человечества сочтены. Тот факт, что количество жертв СПИДа – капля в море по сравнению с пандемией бубонной чумы в четырнадцатом веке, унесшей примерно треть населения всего мира, – провозвестники близкого конца света предпочитали не замечать. СПИД словно специально был создан для того, чтобы дать обоснование религиозным фантазиям правых, – и все потому, что передавался половым путем.

Не один раз перед самой разной паствой Бадди Винклер провозглашал:

– Люди имели соития с овцами, и в результате мы получили сифилис. В результате соитий людей с обезьянами мы получили СПИД.

– Интересно, какой вывод можно после этого сделать относительно куриной слепоты? – спросила как-то раз Эллен Черри.

– Это точно, – подхватил ее мысль Бумер Петуэй. – А как быть с тем, кто впервые сказал, что затрахан и устал, как пес? Он что, в чем-то таком признался? А что тогда является причиной заячьей губы?

– А Ретт Батлер – выходит, он извращенец, который распространял скарлатину? – добавила Эллен Черри.

– А если иметь соития с джазистами, то вместо свинки заработаешь себе заболевание под названием Телониус Мампс.

Ладно, бог с ними, с этой парочкой, потому что в стране действительно свирепствовала эпидемия. И если она еще не достигла апокалиптических размеров, если по числу жертв еще не сравнялась с повальным мором прошедших столетий (точно так же, как число погибших во время двух мировых войн не идет ни в какое сравнение с числом жизней, унесенных Китайско-Маньчжурской войной 1644 года) – все равно становилось страшно. Тем более страшно, что болезнь передавалась половым путем. В результате дети начинали думать, что любовь и смерть – это одно и то же.

Тем не менее Спайка свалил не СПИД и не постельная акробатика. Пока Эллен Черри спешила вниз, чтобы вызвать «скорую», он пришел в себя и шатаясь добрел до туалета, где вместе с мочой исторг наружу камень размером с отель «Ритц».

Но через несколько дней его снова начали мучить боли. Второй камень – или, точнее, кристалл оксалата кальция – засел у него в мочеточнике и подобно пиратской радиостанции время от времени посылал в эфир свой сигнал в музыкальном формате, изобретенном нацистскими биологами-экспериментаторами и прелатами-инквизиторами. Спайка положили в больницу, где оператор камнедробильной установки направил на злокозненный камешек ультразвуковой луч – как говорится, звук звуком вышибают. Вскоре бомбардировка стихла, децибелы пошли на убыль, а коварный кристалл где сидел, там и продолжал сидеть, уютно устроившись, подобно аисту в трубе, в выводящем протоке между почкой и мочевым пузырем.

Генералы от медицины протрубили сигнал к механическому вмешательству. Спайку в пенис затолкали некое проволочное приспособление с пружиной на конце, ужасно похожее на венчик для взбивания яичного желтка, отдав приказ, чтобы оно, преодолев мочевой пузырь, произвело в трубе захват лазутчика. Когда приспособление извлекли обратно, ловушка оказалась пуста, а рентгенограмма показала, что коварный прилипала диаметром около шести миллиметров даже не сдвинулся с места. Тогда Спайку прописали полноценную хирургическую операцию. Операция шла довольно гладко – по крайней мере до того момента, пока врач трясущейся рукой (не иначе, как перетрудил локоть, играя в гольф) случайно не задел тонкую соломинку мочеточника. Причем этот его ляп остался незамеченным остальными медиками (не иначе как в этот момент они увлеченно обсуждали результаты полуфинальных игр).

Под вечер у Спайка разболелась голова и поднялась температура. Медсестры не придали этому особого значения даже тогда, когда симптомы не проходили. Прошло целых три дня, прежде чем они обратили внимание на тот факт, что пациент ни разу не помочился после операции. Дежурный врач заподозрил, что где-то в мочевыводящих путях у Спайка засел еще один камень, однако рентген такового не обнаружил. Решили сделать анализы крови. Лаборатория прислала результаты, согласно которым по кровеносным сосудам Спайка текло содержимое сточных канав Калькутты. Уровень нитратов зашкалил за все мыслимые и немыслимые пределы. Чему удивляться, если на протяжении трех суток моча, не имея выхода из организма, выливалась в брюшную полость со скоростью восьмисот кубических сантиметров в день. Иными словами, в животе у Спайка скопилось столько огненной жидкости, которой с лихвой хватило бы, чтобы заполнить бак мощного мотоцикла.

К тому времени Спайка извела рвота, лицо и конечности опухли, и уже начались легкие конвульсии. Медики роем слетелись к нему, словно не к постели тяжелого пациента, а на открытие нового загородного клуба. Спайка подсоединили к искусственной почке и сделали ему переливание крови. Пока его по коридорам клиники везли на операционный стол, каталка, на которой он лежал, напоминала кибитку в караване стерилизованных цыган. Спайка снова разрезали, осушили ему брюшную полость и сшили мочеточник. В течение нескольких часов его жизнь была, что называется, на волоске, но все же он выжил.

Первые слова, сказанные им в адрес Эллен Черри, когда ее пустили к нему на следующий день, были:

– Ну и ну! Мне прострелили голову. Мне удалили почечный камень. Нет, первое куда приятнее.

* * *

И хотя Спайк отличался отменным здоровьем, тройная пытка с почечным камнем, уремия и повторная операция сильно подкосили его. Проведя одиннадцать дней в больнице, он еще месяц выздоравливал дома, у себя в квартире в Верхнем Вест-сайде. Эллен Черри ухаживала за ним днем, а сын с невесткой по вечерам. Кстати, сын долго уговаривал его подать на врачей в суд.

– Что ж, возможно, это и впрямь плохая больница, но зачем превращать это дело в лотерею штата Нью-Йорк, – заявил в ответ Спайк. – Уж лучше я буду и дальше зарабатывать себе на жизнь так, как привык.

Абу навещал выздоравливающего, как только ему удавалось выкроить свободную минутку, однако дел в ресторане было полно, и это случалось нечасто. Благодаря публикации в газете «Виллидж войс» слава Саломеи распространилась по всему городу. Количество посетителей в ресторане заметно выросло. Абу ввел правило, что в обеденном зале нельзя сидеть, не заказав обед, однако даже это не отпугнуло желающих поглазеть на танец. К семи часам вечера в пятницу и субботу в заведении не было ни одного свободного места. И как Абу ни уламывал руководителя музыкантов, он так и не смог уговорить его, чтобы тот в свою очередь уговорил Саломею танцевать и в другие дни.

– Попробую поговорить с ней по душам, – говорил беззубый музыкант, кладя в карман пятидесятидолларовую купюру, предложенную Абу. – Но ведь это молоденькая девушка, ей надо учиться, ей нужен отдых.

Одетый в темно-синий шерстяной костюм в тонкую полоску (у него вошло в привычку носить их независимо от сезона), Абу присаживался на край постели Спайка и подбадривал друга рассказами о том, как процветает их ресторан и какой интерес у публики вызвало их братское начинание благодаря Саломее. Нередко Абу сетовал, что не может найти себе достойного партнера на теннисном корте, и эта небольшая белая ложь ложилась Спайку бальзамом на душу. Визиты Абу, однако, были коротки. Большую часть дня Эллен Черри ухаживала за Спайком одна. Она кормила его, купала его, давала ему лекарства, делала для него слабенькие ромовые коктейли, читала отрывки из любимых им Шекспира и Пабло Неруды.

– Когда я был совсем маленьким мальчиком, – сказал как-то раз Спайк, – моим самым любимым стихотворением было «Одна старушка жила в башмаке».

– Неудивительно, – ответила Эллен Черри.

– А еще я любил стишок про то, как поросенок пошел на базар, но мои родители почему-то начинали от него нервничать. Особенно там, где он начинал пищать.

И хотя времени у нее ни на что, кроме работы, не оставалось, Эллен Черри не жалела, что провела четыре недели в качестве сиделки Спайка. Тем не менее сей факт в корне изменил их отношения. Ее сексуальные чувства к нему испарились в мгновение ока. Возможно, причиной тому была его беспомощность, возможно – передозировка близости. Эллен Черри сама не знала, почему так произошло, но понимала – прежний огонь угас безвозвратно. Они оба избегали разговоров на эту тему, однако Спайк безошибочно чувствовал, как резко понизилась эротическая температура. И хотя в душе он, возможно, мечтал о возобновлении отношений, однако не стал ни свистком манить к себе дельфина, ни набрасывать электрическое одеяло на холодную спину. Эллен Черри и Спайк остались друзьями, но больше ни разу не совершали они прогулок на середину океана, где соленые брызги поблескивали, отражаясь в ее румянах, пока Спайк пытался поймать то сияющее морское существо, которое многие мужчины отведали, но ни один из них толком не видел.

* * *

Когда Спайк наконец занял свое место за конторкой метрдотеля, он был тощ и бледен, как бордюр из инея на обоях Матери Волков. Был вечер пятницы в начале августа, и ресторан приготовился к отражению наплыва клиентов – любителей перекусить и поглазеть на Саломею Завсегдатаи – такие как специалисты по ирригации из Марокко, курд-переводчик при ООН или детектив Шафто – заняли свои привычные места у стойки бара или за обеденными столами еще в пять, готовые провести в томительном ожидании четыре часа, прежде чем под сводами ресторана раздастся знакомый перезвон бубна. К половине седьмого несколько пылких Ромео уже крутились у входа в заведение в надежде попасться танцовщице на глаза, когда та будет выходить из черного седана, на котором ее привозили сюда, а потом отвозили домой. Правда, единственный глаз, который обращал на них внимание, – это сердитый глаз сестры руководителя оркестра, которая неизменно сопровождала девушку на работу и с работы. Саломея же ни на кого не смотрела и не с кем не заговаривала – молчаливая, застенчивая, отрешенная, самодостаточная – до того мгновения, пока оркестр не начинал исполнять первую мелодию. И тогда она раскидывала сложенные на груди руки, словно выпуская наружу некое свечение, отчего щеки присутствующих дипломатов тоже вспыхивали огнем, а зеленые оливки в мартини наливались цветом.

«Нью-Йорк не удивить танцем живота, – писала «Виллидж войс». – Горячие танцовщицы завораживали зрителя этим древним искусством уже давно – в свое время им удалось затмить собой даже цветной кинематограф или Мировую выставку 1939 года. Начиная с сороковых годов, в городе имелось как минимум два-три ближневосточных или греческих клуба, в котором выступали девушки, владеющие секретами этого древнего танца. Но никогда еще на Манхэттене не было исполнительницы, равной по технике и таланту Саломее из «И+И».

В шесть пятьдесят зазвонил телефон. Трубку снял Спайк.

– «Исаак и Исмаил», – ответил он. – Свободных мест нет. – Выслушав в течение нескольких секунд незримого собеседника, он жестом подозвал Эллен Черри. – Тебя. Вроде бы как мать.

– Я сниму трубку в кухне. Извини, Спайк. Я говорила им никогда не звонить сюда по вечерам, когда мы заняты обслуживанием клиентов.

– Ничего страшного. Все места заняты.

– Да, но сколько тонн фалафеля я должна разнести!

– Не волнуйся. Давай я вместо тебя обслужу твои столики. Ведь если у кого и разыгрался аппетит, то только на нашу Саломею.

– Ладно, не преувеличивай. Кстати, завтра я собиралась купить кисти и холст.

Отмахиваясь от анонимных рук, норовивших похлопать ее или ущипнуть за полку, Эллен Черри прошла в кухню. Сняв трубку с висевшего на стене дополнительного аппарата, она узнала, что ее отца больше нет в живых.

Набальзамированный Верлин лежал в гробу, и от него еще попахивало слегка заплесневелой мочалкой – тоже своего рода вызов, от которого Эллен Черри стало чуть легче на душе. Верлин как бы уносил этот свой запашок с собой в могилу.

Эллен Черри постояла у открытого гроба, вспоминая все то, что они когда-то делали вместе, то, что Верлин делал ради нее: кукол и наборы для рисования, которые он ей покупал, фильмы, которые она смотрела, сидя у него на коленях, их поездки во Флориду, во время которых он постоянно спрашивал у нее, хочется ли ей «кока-колы» или гамбургера, а может, его «папина дочка» хочет пи-пи (хотя на самом деле ей больше всего хотелось играть в зрительные игры). Глотая слезы, Эллен Черри перетасовывала колоду воспоминаний – карты отцовской любви, на которых были и радость, и тревоги, и самопожертвование. Но то и дело оттуда выскакивал черный туз, напоминая о том, как однажды отец выгнал ее из-за мольберта, как он нещадно скреб ей лицо и кричал «Иезавель!». Почему-то это воспоминание заслоняло собой все остальное, что он сделал для ее развития и счастья. Эллен Черри терзалась сомнениями, нормально ли это, случается ли так, что и другие люди тоже держат в душе обиду на любящих родителей даже после того, как тех уже нет в живых. И если сама она умрет завтра, будут ли ее помнить за то немногое хорошее, что она успела сделать в этой жизни, или за ее эгоизм и озлобленность, особенно в отношении Бумера Петуэя? Она лила слезы как по отцу, так и по себе самой. Неожиданно ей бросилось в глаза, что при бальзамировании Верлину густо наложили на лицо косметику, и она улыбнулась сквозь слезы горькой улыбкой.

Пэтси подошла и встала рядом.

– Его свел в могилу футбол, – сказала мать.

– Мама, о чем ты говоришь? Папа ведь последний раз играл еще ребенком.

– Не играл, зато смотрел. Он угробил свое сердце, сидя перед телевизором.

Позднее один из участников церемонии похорон рассказал Эллен Черри, что Верлин смотрел показательный матч с участием «Вашингтон редскинз». Неожиданно ему стало плохо, и он схватился за сердце.

– Дело не в том, что ваш отец был заядлым болельщиком, – добавил тот человек. – Просто он долго просиживал перед ящиком и пихал в себя всякие чипсы.

В своей речи Бадди Винклер обошел стороной тему футбола и телевидения, однако вспомнил парочку эпизодов про то, как в молодые и бесшабашные годы они с покойным «ловил и лягушек». На сей раз преподобный блеснул красноречием, это была вынуждена признать даже Эллен Черри. Его саксофон исторгал радость в глаза усопшему, пел успокоение навсегда заглохшему мотору в груди. С гипнотическими каденциями он воспроизвел перед притихшей паствой тень, что отбрасывает только что появившийся на свет младенец, как затем эта тень растет и заостряется, пока не становится похожей на церковный шпиль, что устремлен в небесную высь к Господу Богу.

– Путь вниз есть путь наверх, – произнес он, цитируя греческого философа перед группой людей, которые привыкли принимать как истину лишь слова непосредственно из Священного Писания или из уст политика-южанина.

Эллен Черри так и подмывало спросить его, что он хотел сказать, цитируя в храме Господнем афоризм философа-язычника, однако не осмелилась подойти к нему ближе. После похорон, уже у них дома, Бадди провел большую часть времени, обнимая Пэтси и время от времени притягивая ее заплаканное лицо к лацканам пиджака от Армани. Но стоило ему перевести глаза в сторону Эллен Черри, как взгляд его становился темнее тучи, а золотые зубы начинали издавать скрежет. На ее счастье, уже на следующее утро он вернулся в Нью-Йорк.

А еще через день, ближе к вечеру, вернулась туда и Эллен Черри. На этом настояла Пэтси.

– Тебе надо на работу. Папа был бы против, если бы ты пропустила лишние дни. Ты ведь знаешь, как он относился к бездельникам и прогульщикам.

И все равно Эллен Черри не хотелось уезжать. Но тут Пэтси призналась ей, что тоже собирается перебраться в Нью-Йорк.

– Сейчас я пока вся на нервах. Господи, главное – прийти в себя, пережить все это и успокоиться. Думаю, что со временем у меня получится. И как только я приду в себя, то больше не собираюсь сидеть в этой дыре. Может, я приеду к тебе и поживу какое-то время с тобой. Надеюсь, ты не против? После отца осталась страховка, так что денег хватит, и кто знает, может, мне удастся немного подзаработать на этом старом сарае.

В самолете Эллен Черри все пыталась представить Пэтси без Верлина. Но она не могла представить без него мир вообще, каким бы незначительным игроком на сцене жизни он ей ни казался. Как она ни старалась, ей было трудно представить себе постоянное отсутствие человека, который (по крайней мере для нее) всегда там был, являясь своего рода фундаментом ее жизненного опыта, ее плоти и крови. Она моментально почувствовала себя старше, более беззащитной, словно буфер между ней и смертной чертой неожиданно рухнул.

На следующий день после похорон, пока они с матерью сидели перед напольным вентилятором и пили чаи со льдом, Пэтси вскользь призналась, что, когда Эллен Черри была совсем маленькой, у нее было два выкидыша, причем, возможно, Верлин не был отцом одного из неродившихся младенцев. Надо сказать, что Эллен Черри не ждала и не желала от матери подобного рода признаний, однако, как только она попробовала изменить тему разговора, Пэтси заявила:

– Кстати, тебе тоже уже давно пора подумать о детях. И чем раньше, тем лучше. И знаешь почему? Потому что, когда заводишь ребенка, твоя жизнь летит кувырком. Но поскольку твоя жизнь и без того полетела кувырком, то один-два ребенка уже не играют особой роли Эллен Черри подумала про себя, что в том, что касается жизни, которая летит кувырком, Пэтси права. Пока что на ее долю сыпались одни лишь разочарования и неудачи, хотя, сказать по правде, вокруг себя Эллен Черри видела жизни куда более нескладные и неудавшиеся. Как бы то ни было – если, конечно это не было ложной тревогой, – но резинка на ее эмоциональной пижаме потихоньку тлела.

Вскоре в иллюминаторе показался Манхэттен. Его небоскребы пронзили ее тоску, ее самокопание, наполнив ее сердце неожиданной радостью. По сравнению с Нью-Йорком Ри шонд был плоским, как блин, а Колониал-Пайнз и вообще безвредная заноза на майском шесте мира. Эллен Черри ощущала себя пчелой, возвращающейся в гудящий улей, только в этом улье трутни потихоньку воровали королевское желе, рабочие пчелы подрабатывали жуками-навозниками, а королева правила лишь при условии, что в «Таймс» на нее будут печатать положительные рецензии. И пусть головы всех и каждого заняты Иерусалимом, лично она выбирает Нью-Йорк.

«Чего только там внизу не происходит», – думала про себя Эллен Черри, хотя с той высоты, на которой она летела, рассмотреть что-либо было невозможно. Ни перышка дыма, ни воя сирены не долетало до ее самолета от полыхавшего где-то внизу собора Святого Патрика.

* * *

– Вам когда-нибудь доводилось общаться с пулей?

Жестянка Бобов задал(а) вопрос, но он так и повис в воздухе. Грязный Носок и Ложечка были заняты тем, что наблюдали, как на ступеньках собора собирается толпа, чтобы послушать Бадди Винклера или, на худой конец, поглазеть на него. Репортер «Виллидж войс», та же самая ищейка новостей, что написал про Саломею, опубликовал материал и об уличном проповеднике, который затем подхватили несколько телестанций (как в конечном итоге произойдет и с материалом про Саломею). В результате обыкновенные прохожие стали обращать на Бадди больше внимания. Некоторые специально приходили сюда, на Пятую авеню, чтобы воочию увидеть знаменитого радиопроповедника, который в подражание Господу нашему Иисусу Христу стоял на ступеньках собора в одних сандалиях и громогласно вещал на весь квартал. В результате на тротуаре нередко возникала давка, что не могло не обеспокоить городские власти, но поскольку всюду царила истерия по поводу грядущего тысячелетия, а в политике вес набирали крайне правые, то власти предпочли не вмешиваться. В душе же отцы города надеялись, что, может, какая-нибудь общественная организация вроде «Свободы от религии» подаст жалобу.

– Осмелюсь предположить, что мисс Ложечке ни разу не доводилось оказаться на пути пули любого калибра, но вот что касается вас, мистер Носок, помнится, как-то раз вы изволили рассказать нам о том, как однажды вы отправились в экспедицию ловить лягушек.

– На приманку, – буркнул Носок. – Можно подумать, их хватают голыми руками, черт возьми. – С этими словами он вновь переключил внимание на тротуар. – Эх, старина Норман только и умел, что вращаться на одном месте, а этот парень знает, как заработать на хлеб с маслом.

– Лично я был(а) бы рад(а) возможности побеседовать с пулей, выяснить, что там у них внутри, в их заостренных головенках.

Интерес Жестянки к пулям вспыхнул с новой силой после сообщений в газетах – их заносило в подвал через решетку. Правительство Израиля широко рекламировало тот факт, что для того, чтобы снизить количество жертв среди невооруженных палестинских демонстрантов, израильские солдаты стреляли из винтовок деревянными или пластиковыми пулями. Как ни странно, в результате этих мер количество жертв резко возросло. По словам американских и европейских медиков, работающих в госпиталях на Западном берегу, израильские солдаты, почувствовав свободу действий, теперь стреляли в молодых арабов в голову и с близкого расстояния. В таких случаях попадание даже пластиковой пули часто оказывалось смертельным или становилось причиной серьезной черепно-мозговой травмы.

– Было бы желание, а способ найдется, – с нескрываемой иронией заметил(а) Жестянка Бобов. Он(а) уже решил(а), что если когда-нибудь доберется до Иерусалима, то обязательно постарается взять интервью у пули, а если получится, то и двух-трех. Ведь наверняка за фасадом стоицизма, которым они, как и другие неодушевленные предметы, обращены к миру одушевленных сущностей, у пуль скрываются какие-то свои надежды, мечты, страхи. Интересно узнать, отличен ли внутренний мир деревянной пули от внутреннего мира той, что закована в металлическую броню?

«Если я когда-нибудь доберусь до Иерусалима…» Не успела эта (слегка окрашенная фатализмом) мысль промелькнуть в той части Жестянки, что служила ей эквивалентом головы, как Раскрашенный Посох и Раковина позвали его(ее), Ложечку и Носок оторваться от ржавой решетки, сквозь которую те взирали на мир, чтобы сделать важное объявление: в этот день они намерены снова тронуться в путь.

– Главное – точно рассчитать время, – сказала Раковина. – Но и в этом случае опасность не менее велика. Поэтому мы не вправе требовать от вас участия.