Текст книги "Тощие ножки и не только"

Однако обоих – и Жестянку Бобов, и Грязный Носок – одолевало такое желание пуститься в путь (ведь оба были уже не те, что раньше, и сидячая жизнь была им в тягость), что они были согласны терпеть любые трудности еще до того, как ознакомились с планом. Ложечка от страха слегка передернулась и – а что ей еще оставалось? – присоединилась к остальной компании.

Раскрашенный Посох задумал устроить в подвале пожар. Причем устроить его следовало еще засветло, чтобы было хорошо видно, как из-за решетки повалит дым но вместе с тем ближе к вечеру, чтобы предметы, как только окажутся на свободе, могли воспользоваться наступающей темнотой. Используя свои знания небесных законов, Раскрашенный Посох рассчитает момент истины. В идеале дым должен привлечь внимание прохожих за две минуты до наступления сумерек. Если пламя выйдет из-под контроля, придется включить сигнализацию, ведь в противном случае все до единого предметы сгинут в пламени раз и навсегда. Единственно для кого еще оставалась надежда пережить пылающий ад, это Ложечка, но и ей грозило быть расплавленной, превратившись в неэстетичный металлический комок – куда более неэстетичный и неприглядный, нежели нынешнее состояние Жестянки Бобов. При этой мысли Ложечка вздрогнула еще раз, и все услышали, как она звякнула.

– И как же, черт подери, вы собираетесь устроить тут пожар? – поинтересовался Грязный Носок.

– Трением, – невозмутимо пояснил Посох.

– А как? – заикнулся(ась) было Жестянка Бобов, но тотчас умолк(ла). Поскольку его(ее) вообще интересовали подобные вещи, он(а) уже вознамерился(ась) спросить Раскрашенный Посох о том, как он будет себя чувствовать, если для того, чтобы ускорить бегство, им придется спалить дотла такой великолепный собор? Однако поразмыслив, Жестянка решил(а), что не стоит обременять Раскрашенный Посох вопросами морально-этического характера. Ведь он и без того уже отлупил одного человека и поставил подножку другому. A еще Жестянка Бобов подозревал (а), что неодушевленные предметы и без того тайком разожгли уже не один разрушительный пожар «неизвестного происхождения». Люди, например, порой говорят о «самовозгорании» – им невдомек, что на самом деле это акт чьей-то воли.

В дальнем углу подвала Раскрашенный Посох перевернул старый упаковочный ящик, высыпав на пол упаковочную стружку. При помощи Посоха Ложечка набивала ее в Раковину и Носок, а те в свою очередь переносили горючий материал к решетке.

– Полюбуйтесь, каков стал наш мистер Носок! Можно подумать, он накачался стероидами, – не удержался-(ась) от комментария в адрес налитых форм своего товарища Жестянка Бобов. – Или его специально откармливали гусиной печенкой.

Ложечка хихикнула. Грязный Носок не менее грязно выругался себе под нос.

Поверх кучи курчавых стружек (по словам Носка, та ужасно напоминала ему прическу мисс Чарльз) они затолкали – каждый своим, доступным ему манером – несколько старых, сухих и пропыленных молитвенников. Точно таким манером они добавили еще несколько щепок от поломанной скамьи. Затем все отступили назад, чтобы полюбоваться на свое творение.

– По-моему, до нас далеко даже скаутам, – с нескрываемой гордостью заметил(а) Жестянка Бобов.

– По-твоему выходит, что так, – отозвался Грязный Носок.

Ложечка, как водится, хихикнула – скорее от нервов, нежели шутке.

С приближением сумерек все заняли свои позиции Ложечка (ее, надо сказать, все еще била дрожь) и грязный Носок (этот все еще чесался, так как в нитках запутались частички стружки) устроились на выступе перед решеткой. Раковина и Жестянка Бобов встали у двери —. с той целью, чтобы, как только та распахнется, моментально за ней спрятаться. Раскрашенный Посох занял позицию рядом с кучей стружек, балансируя на заостренном конце.

Все замерли в ожидании.

И ждали, ждали…

Когда же Посох решил, что угол падения лучей заходящего солнца его устраивает, он принялся бешено вращаться на месте. По какой-то причине все, кто наблюдал за ним, на мгновение вспомнили Перевертыша Нормана, хотя по сравнению с Посохом, что вертелся волчком на одном месте, уличный артист был все равно что медлительный почтовый поезд по сравнению с экспрессом. Слегка подрагивая, древний талисман продолжал вращаться – бешено, словно в экстазе, будто трость слепца, угодившая в водоворот, будто резец гранильщика алмазов.

Все замерли в ожидании.

И ждали, и ждали…

И потихоньку начали нервничать…

Наконец одна из стружек задымилась. За ней другая. Потом третья. А затем вспыхнула и первая искра – словно окровавленная головка ребенка, что наконец показалась из кислородной утробы. Затем близнецы. Затем тройня. А затем и вся куча стружек занялась пламенем, и на фоне зловещих отблесков на стене заплясала тень обожженного огнем Посоха.

Примерно в тот момент, когда Эллен Черри Чарльз, потерявшая мужа, любовника, а теперь и отца, вернула перед посадкой в Ла-Гуардии спинку кресла в вертикальное положение, ударный отряд пожарников осторожно приоткрыл дверь, что вела в полуподвал собора Святого Патрика. В этот же самый момент Ложечка, грязный Носок и Раскрашенный Посох прошмыгнули сквозь решетку на тротуар. Там они нашли укрытие в клубах дыма. Полиция уже оцепила квартал. Что ж, пока все шло по плану.

– Господи, помоги остальным, пусть и у них все пройдет так же гладко, – молилась Ложечка.

– Угу, – откликнулся Носок. – По сравнению с теми двоими мы уже полдела сделали.

Не успел он проговорить, как откуда-то из-за завесы дыма им навстречу шагнул изможденного вида человек, который, хотя и был одет в дорогой костюм, производил, однако, весьма затрапезное впечатление – ну, скажем, как дешевая жевательная резинка. К своему великому ужасу, предметы моментально узнали его. Но как же велик стал их ужас, когда они поняли, что сейчас произойдет. Не успела Ложечка пролепетать «Матерь Божья» или «малиновый мусс», как правая лапища этого человека подхватила ее с тротуара. Одновременно левой своей ручищей человек схватил Раскрашенный Посох. На какое-то мгновение он присел, разглядывая Грязный Носок, но тотчас с выражением омерзения на лице отпрянул, оставив не первой свежести предмет гардероба лежать там, где тот и лежал. Человек поспешил прочь, сжимая в руках и разглядывая на ходу свои находки – ложечку и раскрашенную палку.

Так уж случилось, что в тот вечер Бадди Винклер задержался у собора Святого Патрика чуть дольше обычного. У него состоялась беседа с одним из сочувствующих. Хорошо одетый незнакомец, по его собственному признанию, якобы был готов оказать финансовую поддержку любому начинанию, способному приблизить Армагеддон.

– Давайте не будем ходить вокруг да около и перейдем ближе к делу, – предложил ему Бадди Винклер. Так они и поступили и действительно пустились обсуждать конкретные моменты, как вдруг заметили, что из подвальной решетки повалили клубы дыма. Надо сказать, что проповедник был весьма поражен, с каким проворством собеседник вызвал полицию и пожарных. Когда прибыла первая машина, водитель принялся расспрашивать Бада о том, как возник пожар.

– Нет-нет, что вы. Это же преподобный Бадди Винклер, – вмешался его новый знакомый.

– А ты кто такой, чтобы мне указывать?

В ответ на этот вопрос незнакомец извлек бумажник и помахал перед носом водителя полицейской машины каким-то удостоверением, которое почему-то меньше всего походило на золотую карточку «Виза», зато сильно смахивало на фэбээровское. Полицейский тотчас кивнул и переключил внимание на то, зачем, собственно, сюда и прибыл, то есть принялся очищать от зевак место происшествия.

– Сдается мне, что пора сматывать удочки, – заметил Бадди. – Лучше мы потолкуем с тобой да все как следует обмозгуем как-нибудь в другой раз. – И он кивнул в сторону дымящегося собора. – Надеюсь, святые отцы не лишатся своей главной недвижимости.

С этими словами он повернулся и поспешил к оцеплению. Осыпая его проклятиями, пожарные бросились мимо него вверх по ступенькам собора. Бадди моментально исчез в клубах дыма.

– Готов поклясться, что эти педики-архиепископы забыли погасить огонь под котелком с чечевичной похлебкой, – пошутил Бадди. – Пытались эту свою похлебку разогреть, а она возьми и выкипи.

Бадди было зажмурился, чтобы глаза не разъедал дым, и именно в тот момент, когда приоткрыл их снова, он и заметил на тротуаре подозрительные предметы.

Он не раздумывая схватил два из них – да-да, совершенно машинально, но в следующий миг до него дошло, что ложечка в его руке точно такая же, что и на картинах его взбалмошной родственницы, а сатанинского вида палка – точь-в-точь как та, что несколько недель назад сбила его с ног. Бада уже давно терзали смутные предчувствия по поводу решетки в цоколе собора – внутренний голос нашептывал ему, что там творится нечто неладное, противоестественное и неправедное. Нечто такое, что направлено лично против него. Нет, он не мог об этом говорить вслух. Ему меньше всего хотелось даже думать на эту тему, разве что вскользь. Как ни странно, он ни в чем не винил католиков. Интуиция подсказывала ему, что если кого-то и подозревать, то этот неведомый кто-то наверняка неким образом связан с тем ненормальным, что раньше стоял как истукан перед собором, пудря мозги доверчивым псевдоинтеллектуалам вроде Эллен Черри. А те по наивности верили, будто он вращается. Но кто или что бы то ни было, эта вещь или человек неким образом имеет отношение к предметам, найденным им на тротуаре. Что ж, он расстроит их планы! Пусть даже не надеются! Он унесет с собой их дьявольские штучки. Разве что кроме носка. Пусть уж лучше сам нечистый натягивает себе на копыто эту омерзительную тряпку!

Грязный Носок свернулся в крошечный комок и прижался к стене. Ближе к рассвету, измученный и одинокий, он прошмыгнул сквозь решетку назад, в закопченный подвал собора Святого Патрика. Поговаривают, будто он до сих пор там. Будто бродит по собору, словно некий зловредный протестантский призрак. Так что если алтарные мальчики вдруг проливают вино, солидные джентльмены портят воздух во время исповеди, епископы ни с того ни с сего переходят на поросячью латынь, а юные матери начинают выступать в поддержку противозачаточных средств – да-да, это все его проделки. Поговаривают даже, что в холодные зимние ночи он запихивает в себя пару кусочков угля и гоняет на органе пассажи Хэнка Уильямса. Или же время от времени выскальзывает из-за решетки на улицу и, вытянувшись во всю длину, хватает за ноги дородных матрон, увешанных покупками, а те визжат и в ужасе роняют свои многочисленные свертки.

– Хе-хе-хе! – якобы заливается он смехом, перед тем как юркнуть назад в свое убежище.

Более трезвые головы утверждают, будто в церкви его нет вообще, что он скорее всего попал туда, куда в конце концов попадают все носки, когда они совершенно загадочным образом исчезают из стиральных машин по всей Америке; то есть переместился в иное измерение, в некую параллельную вселенную из хлопка, шерсти и полиэстера, переселившись на планету Пропавших Носков.

Правда это или нет, достоверно одно – как и многие пилигримы до него, Грязный Носок так и не попал в Иерусалим. Однако не исключено, что в один прекрасный день Иерусалим сам явится к нему.

Что касается Иерусалима, то другие предметы из этой странной компании достигли больших успехов, нежели наш Носок. Бадди Винклер принес Ложечку и Посох к себе домой, в шикарную нью-йоркскую квартиру, которую для него снимал Батальон Третьего Храма. Там он со смесью любопытства и отвращения какое-то время разглядывал их, после чего упрятал с глаз подальше в шкаф. А закрыв дверцу, прочел молитву: «Господь наш Иисус, прошу Тебя, оберегай Твоего верного и невинного слугу от их бесовских козней».

Не успел он захлопнуть дверцу шкафа, как истеричная Ложечка, заметив зияющую щель меж завесами, тотчас начала требовать, чтобы Посох немедленно проучил обидчика.

– Врежь ему как следует по кумполу, – настаивала она. – и выпусти нас отсюда!

Надо сказать, что Раскрашенный Посох был немало удивлен ее напором, однако, будучи не склонен к врезанию по одушевленным кумполам, посоветовал ей поостыть и подождать, какие еще подарки преподнесет им судьба.

Ближе к вечеру к Ложечке все-таки вернулась толика душевного равновесия. Однако утром, когда они услышали, что проповедник проснулся и ходит по квартире, она вновь взялась призывать Посох к решительным действиям.

– Молчать! – цыкнул на нее Раскрашенный Посох. – Что на тебя нашло? Разве ты вчера не слышала, какие планы у нашего похитителя?

Планы, о которых обмолвился Раскрашенный Посох, прозвучали в разговоре, который преподобный Бадди Винклер вел накануне с ночным визитером.

– Надеюсь, вы не в обиде на меня, рабби, что я вынудил вас прийти сюда, да еще в такой час, – произнес тогда Винклер. – Но сдается мне, что этот чертов телефон прослушивается. Буквально сегодня ко мне подъехал переодетый легавый неизвестных мне либеральных взглядов. Ну и скользкий был тип, скажу я вам, такой без мыла пролезет куда угодно, хотя, сдается мне, со мной ему не повезло. Он так и не смог выудить Из меня то, что ему было нужно. Но как всегда, это был знак. Знак, данный нам, вне всякого сомнения, самим Всевышним, что мы должны быть осмотрительны. По этой причине довожу до вашего сведения, что все, что может бросить на нас тень подозрения, я планирую завтра или послезавтра переправить в Иерусалим. Так сказать, очистить помещение от улик. Пусть уж лучше все хранится до поры до времени там, у моего знакомого, Бумера Петуэя.

– Ты слышала! – воскликнул Посох. – Этот человек собирается переправить «все» в Иерусалим! Значит и мы с тобой тоже попадем туда!

– О Боже! – ахнула Ложечка. – А как же остальные?

– Увы, мы бессильны им помочь. Их судьбы в руках звезд. К счастью, у Раковины прекраснейшие отношения со Звездным Светом.

На то, чтобы выбраться из собора, у Раковины и Жестянки Бобов ушло несколько часов. Вскоре после того как в подвал протянули пожарные шланги, они вышмыгнули из-за двери и начали тяжкое, полное опасностей восхождение по лестнице. Не успели они достичь цокольного уровня, как мимо них, ничего не замечая, пронеслись двое пожарных. В цокольном этаже предметы около получаса прятались в ящике с благовониями.

– Какое счастье, что мы не люди! – вздохнул(а) Жестянка Бобов. – Будь у нас нос, мы наверняка задохнулись бы в этом порошке. С другой стороны, будь у нас нос, мистер Носок уже давно бы отравил нас своим зловонием.

Пожарники загасили пламя довольно шустро. Вскоре с места происшествия отъехали все пожарные машины, кроме одной. С десяток пожарных слонялись по улице, пили кофе с пончиками, болтали с полицейскими про футбол. Они остались лишь для того, чтобы проследить, не будет ли нового возгорания. Наконец прибыл специальный полицейский взвод – произвести расследование на предмет поджога. К этому времени Раковина и Жестянка, подобно паре пластиковых лососей, преодолевающих безводные пороги, наконец достигли первого этажа, где и затаились между скамейками в главном нефе.

Постепенно люди покинули помещение – за исключением двоих, секретаря архиепископа и главного смотрителя. Какое-то время Раковина и Жестянка опасались, что навсегда застрянут здесь, словно в ловушке, и каждое воскресенье во время мессы прихожане будут преклонять на них колени. Однако секретарь архиепископа предложил оставить входные двери открытыми, чтобы проветрить помещение. А надо сказать, там действительно ужасно воняло дымом и кремированными молитвенниками. Люди ушли, и вскоре Раковина с Жестянкой оказались на ночных улицах, где, подобно тысячам фосфоресцирующих крыльев, город бился тысячами пульсов о стальные и каменные оболочки.

Сжавшись в комок, Грязный Носок приютился всего в ярде от ближайшего к Пятьдесят первой улице конца решетки. Сворачивая по направлению к гавани, как их когда-то учили, Жестянка и Раковина не заметили его. Он же не заметил их. Стараясь держаться в тени, они быстро пересекли Пятидесятую улицу, обогнули угол Сорок девятой и нырнули в пропыленный цементом лабиринт какой-то стройки. Каково же было их разочарование, когда там их никто не ждал – ни Посох, ни Ложечка, ни Носок!

– Черт возьми! – сокрушенно воскликнул(а) Жестянка. – Что же нам теперь делать?

– Давай немного потерпим, вдруг они еще не пришли. В это время здесь слишком многолюдно. Если же наши товарищи не появятся к заходу луны, мы с тобой одни проследуем к реке. А от нее к морю.

Раковина в задумчивости прислонилась к куску пенопласта. Тот оказался упаковкой из-под какой-то еды, которую бросил кто-то из строителей – явно рисковый в гастрономическом плане парень, раз не побоялся купить себе обед в одном из близлежащих японских ресторанчиков. Орудуя своими острыми выступами-шипами, Раковина перевернула упаковку, и оттуда наружу выскочил, судорожно подергиваясь и подрагивая, комок какой-то противной белой мазюки.

– Добрый вечер! – протянул комок, продолжая подрагивать, словно голосовые связки сопрано-альбиноски.

– И кто вы такой будете? – спросила в испуге Раковина.

Наконец судороги прекратились, и странное комковатое создание ответило:

– Меня зовут Тофу. Только умоляю вас, не называйте меня соевым творогом.

В течение последующих семидесяти двух часов Раковина и Жестянка перебежками передвигались вдоль нью-йоркских причалов от одного укрытия к другому в тщетной – увы! – надежде встретить своих товарищей. Наконец на третьи сутки, поздним августовским вечером, густым и теплым, как черепаховый суп, Раковина велела Жестянке вскарабкаться на нее, и как только изуродованная консервная банка устроилась в перламутровой нише (слишком неустойчивой, по мнению их обеих), Раковина соскользнула в маслянистые воды гавани и взяла курс на океан.

Вес жестянки вынуждал ее держаться в воде низко, едва высовываясь над поверхностью. Любая, даже самая нежная и ласковая волна окатывала ее пассажира, и Раковина волновалась, как бы куда более мощные валы открытого океана не смыли Жестянку из его(ее) каюты. Раковина предупредила своего(ю) пассажира(ку) о том, какие опасности подстерегают их во время плавания. Однако как только они покинули пределы гавани, как только первые барашки начали сотрясать неустойчивое плавсредство, заставляя звякать его(ее) жестяные бока, Жестянка громко воскликнул(а) «Ура! Волны!» и, радостно визжа и улюлюкая, словно взбалмошная школьница, зашлепал(а) по воде отсутствующими ладошками.

– Придется плыть медленно, – остудила его(ее) восторг Раковина. – Нам предстоит преодолеть громадное расстояние. И если, не дай Бог, мы угодим в шторм…

– Ну и пусть! – воскликнул(а) Жестянка Бобов, а затем, уже гораздо тише, добавил(а): – Послушайте, мисс Раковина. Не думаю, чтобы каждой банке с углеводами выпадала возможность прокатиться по океанским волнам, особенно на таком замечательном судне. С моей стороны было бы весьма нелюбезно не признать, что обе стороны моей натуры – и мужская, и женская – испытывают некое возбуждение по причине моего нынешнего вместилища. Только прошу вас, не нужно краснеть. И не нужно сердиться. Лучше подумайте о Третьем Иерусалимском Храме и о той роли, какую вам предначертано в нем сыграть. Что до меня, то моя энергия слишком долгое время была сосредоточена в моем интеллекте. Поверьте, мне никогда не было так хорошо, как сейчас.

Раковина промолчала в ответ. Ее внимание было сосредоточено на море, и она старалась удержать своего(ю) пассажира(ку) в вертикальном положении. Водоросли обволакивали ее, словно сгнившие полинезийские гирлянды, крабы на своих плоских скрипках исполняли ей серенады, косяки рыб подталкивали ее своими носами. Не успела скрыться за горизонтом статуя Свободы, как Раковину обогнали несколько грузовых судов. В трюме одного из них – того самого, что своей тягой создал для нее массу неудобств, – посреди всякой всячины, старой рухляди, такелажа и прочих вещей, в ящике, адресованном на имя Рэндольфа Петуэя III, притаилась парочка не совсем обычных предметов, с которыми ее связывала старая добрая дружба.

* * *

Потеряв мужа, любовника, а теперь и отца, Эллен Черри стала женой, возлюбленной и дочерью ресторана «Исаак и Исмаил». Количество работников в нем фактически удвоилось, и Эллен Черри все чаще оказывалась в роли администратора. Нет, она наверняка предпочла бы остаться обыкновенной официанткой, но это было исключено. К середине сентября ситуация уже практически вышла из-под контроля, и ее опыт и энергия оказались весьма кстати.

Саломея была новой нью-йоркской королевой ночи. Пресса, пресытившись агрессивными расфуфыренными шлюхами, обычно претендующими на эту корону, сравнивала ее с глотком свежего воздуха и превозносила, как только могла. Однако чем больше писали о ней, тем загадочнее она казалась. Чем большей была ее тайна, тем большее внимание она приковывала к себе. Как ни парадоксально, те, кто привык считать себя самым-самым – самым стильным, самым продвинутым, – открыли ее для себя самыми последними. В течение нескольких месяцев эти снобы активно сопротивлялись. Однако сначала поодиночке, затем по двое они, наступив на горло собственной гордости, покинули такие модные заведения, как «Неллз», «М.К.» или «Пейдей», чтобы – кто в лимузине, кто на такси – добраться до площади Объединенных Наций, где они униженно пристраивались в одну очередь с простым людом из пригородов и доводили всех своим нытьем, требуя, чтобы их немедленно пропустили внутрь. Случалось, что настоящая, высшей платиновой пробы знаменитость появлялась в дверях, слезно умоляя пропустить ее без очереди в зал. Но Абу и Спайк не знали никаких любимчиков. В «И+И» было твердо заведено – кто первым пришел, того первым и обслужили. Правда, однажды Абу нарушил это правило, позволив Дебре Уингер одним глазком посмотреть представление из кухни, после того, как она предложила свою помощь в деле мытья посуды.

Буквально в каждом своем интервью – если они на них соглашались – Спайк с Абу подчеркивали, что прежде всего следует упомянуть смысл существования самого ресторана, его идею и нелегкую историю. В результате их арабско-еврейское братство приобрело такую славу, какая им и не снилась. Газетные вырезки, записи телепередач тщательно собирались, копировались и отправлялись в Иерусалим.

– Только, пожалуйста, не надо впадать в сентиментальность, – предостерегал журналистов Абу. – Мы лишь крошечный и слегка безумный оазис в огромной пустыне. Мы просто делаем свое дело, утверждая то, во что мы оба верим, – причем делаем это лишь потому, что таковы наши идеалы, а вовсе не потому, что мы будто бы задались целью изменить Ближний Восток.

– Но то, что мы делаем, – в этом есть настоятельная необходимость, – вторил ему Спайк, – даже если никто и не последует нашему примеру.

В конце сентября арабо-израильский ресторан даже удостоился довольно крупной награды за дело укрепления мира. Однако внимание всех и вся было в первую очередь приковано к Саломее, юной исполнительнице танца живота. Что касается гастрономических предпочтений Нью-Йорка, то юная танцовщица была в «И+И» и главным блюдом, и соусом к нему, а братство народов – не более чем обязательной веточкой петрушки в гарнире.

В течение нескольких недель ансамбль играл в ресторане также по вторникам, средам и четвергам, и в эти дни выступать приглашали двух опытных исполнительниц древнего восточного танца. Что касается бизнеса как такового, то это нововведение в принципе имело смысл, однако стрелка на датчике хорошего настроения Абу и Спайка почти не сдвинулась с места. По сравнению с Саломеей приглашенные танцовщицы, несмотря на весь свой опыт, были примерно то же самое, что фторированная вода по сравнению с ядреным, освежающим кумысом. Нет, они были не так уж и плохи, но, как выразился Абу, «для знатока фраза «не так уж плохи» звучит оскорбительно». Кроме того, завсегдатаи то и дело жаловались, что для того, чтобы освободить место для танца, приходилось отключать пресловутый чудо-телевизор, причем, как правило, в самый решающий момент футбольного матча. Так что Абу со Спайком ничего не оставалось, как уволить танцовщиц и вернуться к прежнему графику, когда оркестр играл лишь по пятницам и субботам. Индийский ресторан по соседству, которого «И+И» затмил окончательно, хотя шеф-повар у индусов и был гораздо лучше, предложил им выкупить свое помещение, чтобы они могли расширить заведение. Но Абу со Спайком галантно отклонили предложение соседей.

– С нас довольно того, что у нас уже есть, – заявил Спайк.

А была у них застенчивая шестнадцатилетняя студенточка из школы медсестер (Шафто, черт его подери, оказался прав), которая наотрез отказалась говорить с продюсерами передачи «Сегодня вечером», когда те подкатили к ней в кафетерии клиники «Бельвью». При этом телевизионщики столь энергично размахивали контрактом, что у Саломеи моментально остыла двойная порция жареной картошки. (Шафто также рассказал по секрету – одному Богу известно, где он раздобыл эту информацию, – что, когда девчонка читала учебник или листала комиксы, она надевала тяжелые очки в роговой оправе. Надо сказать, что позднее этот факт подтвердил и журналист из «Ньюсуика», отчего десятки мужчин и женщин с нормальным зрением зачастили на площадь перед ООН в дурацких очках).

А всего-то тянуло их туда желание увидеть робкую, застенчивую девчушку, которая – не прикладывая к тому видимых усилий – довела до совершенства танец живота, подобно сомнамбуле, что пишет во сне оригинальную любовную лирику. То есть влекла их туда всего лишь эта девственница (по крайней мере руководитель ансамбля клялся-божился, что так оно и было), от одного только вида которой немало мужчин (да и женщин тоже) кончали тут же в зале, хотя она сама не удостаивала их не то что прикосновением, но и взглядом. То есть их влекла сюда эта равнодушная полуженщина-полуребенок, которая, размахивая тюбиком дешевой помады, поставила жирный огненный крест на грудной клетке циничного, пресыщенного Манхэттена, после чего бомбардировала его сердце глубокими чувствами и глупыми идеями.

– Танец живота – это своего рода практическая женская йога, – пояснял при случае Абу. – Он появился в странах Леванта сотни, если не тысячи лет назад как своего рода гимнастика для брюшной мускулатуры. С его помощью женщины учились напрягать одни мышцы и расслаблять другие, чтобы роды протекали менее болезненно. Эти упражнения также снимали боли во время месячных. Это, конечно, не более чем предположение, но, как мне кажется, женщины тогда собирались на эти упражнения, как сейчас они собираются на аэробику, а мужчины, даже если и отказывались в том признаться, обычно бывали заинтригованы. Потому что, с одной стороны, на эти упражнения любопытно взглянуть, с другой – есть в них нечто такое слегка неприличное, пикантное, либо то и другое вместе. Постепенно танец живота, подобно многому другому, вышел за рамки своего первоначального контекста, стал стилизованным, манерным и замкнулся на самом себе.

– То есть Саломея вернула танцу его первозданность? Его старые движения?

– Откуда мне знать. Да и откуда знать ей?

– Она утверждает, что она хананеянка.

– Ну это она загнула! Те хананеи, что избежали гибели от рук евреев, смешались с завоевателями. Наверно, Саломея хотела сказать следующее: «Я одна из тех хананейских девушек, чьи матери собирали цветы для иерусалимских алтарей». Это, конечно, тоже слишком, но мне нравится. Есть в этом некая музыка. Звучит как небольшая поэма. Мне кажется, она пытается сказать своим юным, романтичным языком то – кстати, я запрещаю вам цитировать эти мои слова, – что она наполовину арабка, наполовину еврейка. Она наверняка настрадалась от такой раздвоенности и поэтому, называя себя представительницей исчезнувшего племени, хананеянкой, пытается на поэтический лад разрешить это противоречие, преодолеть застарелую боль. Подчеркиваю, с моей стороны это лишь предположение. Детектив Шафто, а на его информацию можно положиться, ничего подобного не говорит.

Эллен Черри на свой лад постепенно обозлилась и на ресторан, и на его главную звезду. Чем большим успехом пользовалось заведение, чем больше времени и энергии оно у нее отнимало. Нет, она искренне радовалась, что дела у Спайка с Абу идут хорошо, однако в который раз была вынуждена отложить возвращение к мольберту. (Нет-нет, не подумайте только, будто идеи толпились у нее в мозгу, будто они грозили, давя друг друга, пуститься в бегство, чтобы затем сорваться с кручи прямо в баночки с красками, что маячили где-то далеко внизу на дне пропасти.) Что касается Саломеи, то она, как и Бумер, достигла головокружительного успеха, не прикладывая к тому видимых усилий. (Хотя откуда пребывающей в расстроенных чувствах Эллен Черри было известно, что Саломея не провела большую часть своих юных лет, упражняясь в движениях, которые она теперь исполняла с такой робкой, если не отрешенной грацией. Хотя, с другой стороны, разве не сама Эллен Черри заявляла, и притом не раз, что ей-де безразлично, трудится ли художник в поте лица или нет, – главное, чтобы конечный продукт радовал глаз и будил воображение.) Возможно, что противоречие это – неизбежное следствие многоликой восприимчивости нашей расширяющейся вселенной. А вот озлобленность губительна, причем самым банальным образом. Эллен Черри понимала, что ее судьба заключается в вечной борьбе с ней. Снова и снова напоминала она себе, как ей повезло, что она оказалась в ситуации, в которой происходят самые невероятные вещи.

Подумай только, говорила она себе, ведь не научись я в детстве зрительной игре, до сих пор кисла бы в Колониал-Пайнз, стирая и гладя трусы какому-нибудь неотесанному мужлану.

Потеряв мужа, любовника, а теперь и отца, Эллен Черри наверняка заметила, что если что и отсутствует в ее мире, так это именно мужские трусы. Словно некий исполинский пылесос втянул в себя всех владельцев мужских трусов, что были в ее жизни. Нет, конечно, был в ее жизни Абу. Был в ней Спайк – в своем новом обличье. В посетителях ресторана также не чувствовалось недостатка мужской энергии. С другой стороны, что сталось с Перевертышем Норманом? А куда подевался красавчик Рауль? Их тоже утянуло прочь с ближневосточного ковра, который покрывал землю, куда ни кинь взгляд.

Наконец Эллен Черри установила у себя в квартире телефон, чтобы чаще общаться с Пэтси. Она также обменивалась дружескими, но какими-то слегка отстраненными письмами с Бумером. В ресторане она перешла администратором в утреннюю смену. Иногда по пятницам и субботам она задерживалась подольше, чтобы помочь управиться с вечерним наплывом посетителей или, по ее собственным словам, «понаблюдать, как мужики тащатся от этой сопливки, ее тощих ног и не только», и еще… А что еще? Пожалуй, больше ничего. В комоде, в ящике с бельем, сплетни иссякли до такой степени, что Дарума решил, будто трусики уже достигли стадии высшего просветления.