Текст книги "Тощие ножки и не только"

* * *

Нет, она не стала исполнять Танец Семи Покрывал в тот же вечер, как поначалу показалось Абу.

– Может, в таком случае она станцует его завтра? – допытывался он у руководителя ансамбля, когда пятничное представление подошло к концу, а Саломея к тому моменту уже упорхнула. Как бы то ни было, говорила она редко – частично по причине крайней застенчивости, частично потому, что придерживалась определенных правил поведения, которые не могла не соблюдать.

– Так она согласна исполнить его завтра?

– Нет, этого не будет.

– Может, на следующей неделе?

– Нет, этого не будет.

– Хорошо, когда же?

– Как-нибудь в другой раз, чуть попозже…

– Все. Мне все ясно – когда зацветут абрикосы.

– Нет-нет, мой благодетель, нет-нет. Месяцем танца станет январь. Его дата – двадцать третье число. День – воскресенье. Обещаю, что танец будет исполнен в три часа пополудни.

– Хм… понятно. Это уже куда точнее. Я не стану требовать от тебя объяснений, почему она выбрала именно это время и этот день, хотя не могу не заметить, что до этого момента остается ровно семь недель.

– Ей надо приготовиться, – добавил руководитель ансамбля. На своем пути эти слова не встретили у него во рту никакой эмалированной преграды.

Хотя хозяева решили пока держать все в секрете, тем не менее слух распространился молниеносно, подобно утечке радиации из ядерного реактора, и к началу субботнего представления весь ресторан – от кухни до входных дверей – только и делал, что гудел этой новостью. Почти все ошиблись в дате, и те немногие, что сумели правильно угадать день, предсказывали момент начала Танца где-то между полуночью и утром следующего дня. В конце концов Абу был вынужден взять в руки микрофон. Высокий и полный достоинства, с носом, напоминающим дорожный конус, фосфоресцирующий в свете фар, он объявил с эстрады:

– Леди и джентльмены, «Исаак и Исмаил», ваш ресторан арабо-израильской иерусалимской кухни, горд довести до вашего сведения…

Свою речь он завершил под перчаточную фабрику аплодисментов. Даже продвинутые перебежчики из таких стильных клубов, как «Пейдей» и «Неллз», гордые тем, что никогда не выражали восторга ни по какому поводу (разве что только любуясь на себя в зеркало), и те хлопнули одной влажной ладошкой о другую, хотя и постарались при этом не присвистнуть. В зале стало так шумно, что только те, кто сидел у самой стойки бара, услышали, как детектив Шафто воскликнул:

– Тут подвох!

Среди тех, кто его услышал, были Спайк и Абу, представитель Греции в ООН, врач-египтянин, экономисты с Кипра и столик с завсегдатаями-израильтянами из организации «Даешь мир!». Все они до одного удивленно воззрились на Шафто, ожидая, что тот скажет дальше.

– Тут еще ого-го какой подвох! – повторил детектив. В его голосе звучали предательские нотки, нотки беспомощности и скепсиса, словно сам он не мог поверить в то, что подсказывала ему его цепкая полицейская память.

Суперкубок,

Суперкубок, Суперкубок;

Суперкубок, Суперкубок, Суперкубок.

Невинное совпадение или козни дьявола? Саломея согласилась станцевать Танец Семи Покрывал одновременно с началом розыгрыша Суперкубка.

* * *

Мгновенно вспыхнул конфликт. С одной стороны, те, для которых легендарный Танец Семи Покрывал приобрел фантастические масштабы – романтичный, знойный, эротический, загадочный, пронизанный давно утраченной экзотикой, секретами Библии и тайнами Востока. Чтобы его увидеть, эти были готовы поползти десяток миль по собачьему дерьму и острым лезвиям. Главное – лишь бы он не оказался фальшивкой. Однако с этой потрясающей нимфой, что величала себе Саломеей, в его подлинности не возникало никаких сомнений. В другом лагере собрались те, для кого Суперкубок был самым главным событием года, каждого года, кульминацией пяти месяцев боления, бесконечной статистики, головокружительных взлетов и столь же резких падений; важный праздник – нет, самый главный праздник, день, когда повседневные заботы отходили на второй план, когда вся страна, весь мир сливались в единении, в ликовании, которое не знало ни национальных, ни расовых, ни религиозных границ; ритуал, во время которого само время переставало существовать – за исключением искусственного времени на спортивных часах; символическая битва, когда кровь проливалась лишь понарошку, когда смерть расслабляла свою хватку на человеческий мозг, и о ней попросту забывали. А раз «Исаак и Исмаил» располагал самым большим в городе телеэкраном, то эта группа вознамерилась следить за играми только по нему, и никак иначе.

Однако дело было не только и не столько в двух враждующих группировках – одна требовала Саломею, другая – Суперкубок. По крайней мере на первых порах. В самом начале большинство регулярных посетителей заняли выжидательную позицию, не зная, к кому примкнуть. Им хотелось и Танца, и Суперкубка. Сержант Джеки Шафто, например, отказывался взять в толк, как вообще можно выбирать между тем и другим.

Надо, однако, воздать должное Спайку и Абу, выступившим в роли миротворцев. Они сумели погасить конфликт еще в зародыше. В тот самый вечер, за семь недель до двадцать третьего января, они сумели предотвратить назревавшую войну при помощи компромисса.

За Саломеей в тот вечер должны были приехать поздно. Девушка ждала в офисе, когда приедет сопровождающая ее матрона и ее заберет. Именно здесь, в кабинете, Спайк и Абу обратились к ней. Саломея тяжело дышала после вечерних трудов на сцене. Тело девушки было усыпано каплями пота, и одежда прилипла к ней, отчего ее бедра казались рыбьими тушками на подносе. Ее соски выпирали сквозь ткань, словно ластик на конце карандаша сквозь влажную бумажную салфетку. Перламутровые усики из капелек пота подчеркивали сочность ее губ, отчего казалось, что она только что лакомилась персиком. Влажные волосы прилипли к голове, словно она только что вышла из ванной – либо сошла с брачного ложа. К великому облечению Спайка и Абу, она спрятала свои черные глаза-маслины за толстыми стеклами очков – сквозь которые читала комиксы про Дядюшку Скруджа. Если бы не эти очки и не эти комиксы, Спайк с Абу, наверно, так и не решились бы обратиться к ней. Но как оказалось – все напрасно. Ее сочные губы весьма вежливо сказали им следующее:

– Мой календарь изменить нельзя. Его рассчитали мне звезды. Я танцую или в этот день, или никогда.

Спайк и Абу – что им еще оставалось? – поспешили заверить ее, что их этот день вполне устраивает, что лучшей даты и придумать нельзя, что все о'кей, что звезды не подскажут ничего дурного и вообще у этого дня гвоздика в петлице. Когда она надела шерстяное пальто и в запотевших очках растворилась в темноте под руку со своей наставницей, они покорно помахали ей рукой.

В течение последующей пары дней решение Саломеи было доведено до сведения постоянных посетителей: то есть тридцати – сорока представителей сильного пола и полдюжины женщин. В целом оно было встречено с пониманием, хотя и без особых восторгов.

– Что ей стоит исполнить этот танец в любой другой день, когда ее душе угодно. Верно я говорю? Так почему она настаивает, что будет танцевать его именно в тот день, когда состоится розыгрыш? Зачем ей это понадобилось?

– Как говорит инспектор, тут кроется какой-то подвох. Здесь явно что-то не так. Не иначе как она задумала сорвать футбольный матч.

– Ну, ты загнул! Послушать тебя, так можно подумать, что девчонка устроила заговор. Просто ей твой футбол до лампочки. Ведь она же девушка.

– Вот это-то мне и не по душе. Миллионы девчонок болеют за Суперкубок. Кто знает, вдруг они в один прекрасный день будут принимать в нем участие?!

– Ну, сказанул! Вот умора-то!

– Не дождутся!

– Когда зацветут абрикосы!

Когда Саломея выступала через неделю, кое-кто посетителей позволили себе несколько громких комментариев в ее адрес – в одних звучала мольба, в других – нескрываемое раздражение. Саломея едва ли удостоила их вниманием. Более того, она танцевала даже лучше, чем когда-либо раньше, с большим азартом, с большей энергией, с большим чувством.

– Не иначе как она готовится к Танцу Семи Покрывал, – заметил кто-то из поклонников.

– Вряд ли, – возразил бармен. – Их главный говорит, будто она заводится от того, что танцует на фоне картины.

* * *

Саломея и сержант Шафто – не единственные, в чьих душах настенная роспись, выполненная рукой Эллен Черри, нашла восторженный отклик. Художник, коллекционер и трио завсегдатаев галереи не поставили в труд и отвлеклись на какое-то время от соблазни тельных телодвижений, чтобы неторопливо побродить по залитым звездным светом тропинкам сего творения – то катаясь с горок чистого цвета здесь, то упираясь в темное ребро прямоугольника там – в поисках ускользающих органических форм. Роспись произвела на них должное впечатление; по крайней мере позднее, чтобы обсудить ее, они собрались в Сохо – по всей видимости, в пределах досягаемости слуха Ультимы Соммервель, – потому что в один прекрасных день владелица модной галереи нагрянула в «И+И» собственной персоной.

– Дорогая моя, как интересно! Я бы даже сказала, это лучшая твоя работа! Да-да, настоящий прорыв! А что ты сама думаешь?

– Это примерно то же самое, что я писала всегда.

– Да, но какой масштаб! Все дело именно в нем. Важен именно размер, что бы ни говорили по этому поводу некоторые из наших сестер. – И Ультима рассмеялась своим неувядаемым, сухим и колким английским смехом. – Хотя эффект отнюдь не в формате. А в твоем синтаксисе. В том, как ты оркеструешь структурный конфликт между метафорой и метонимией. Кстати, что такое я сейчас ем?

– Это называется баба-гануг.

– Какое на редкость удачное название. – С этими словами Ультима вилкой брезгливо отодвинула в сторону коричневую массу. – С точки зрения содержания, создается впечатление, будто ты постоянно пересекаешь – туда-сюда, зачастую стирая их, – границы между внешним и внутренним, между прошлым и настоящим, между абстрактным и конкретным. Не прибегая к дешевым уловкам сюрреализма, тебе удалось создать ночной портрет подсознательного – иными словами, его женскую сторону, правое полушарие мозга, интуицию…

– Ну, как бы вам сказать… да, пожалуй, картина скорее плод моей интуиции, нежели жизненного опыта, – согласилась Эллен Черри. – Скажите, не желаете отведать немного… – Но как ни напрягала она фантазию, так и не сумела ничего придумать и в результате ляпнула наобум «баба-гануг».

И дело отнюдь не в том, что Эллен Черри не понравились заумные рассуждения Ультимы. У той был глаз наметанный, никаких сомнений. Но Эллен Черри никогда не анализировала живопись, и ей меньше всего хотелось самой стать объектом анализа. На сознательном уровне она вовсе не была уверена в том, каким смыслом наполнена ее картина и откуда она явилась миру. Эллен Черри знала только одно: это было творение сложной и неописуемой красоты и она как творец имела к этой красоте самое непосредственное отношение. Красота! Разве это не самое главное? В этот бурный исторический момент красота вряд ли являла собой идеал. Массы разучились чувствовать ее, интеллигенция относилась к ней с подозрением. Для большинства людей ее поколения слово «красота» отдавало чем-то искусственным, напыщенным, притворным, фальшивым. Как люди, если они в своем уме, могут стремиться к красоте, когда в мире столько страданий, столько несправедливости! На что Эллен Черри отвечала так – если не стремиться к красоте, если ее не пестовать, то как люди смогут отличить прекрасное от безобразного? Засилье социальных уродов делает служение красоте тем более важным. Одно только присутствие в этом мире таких вещей, как передвижные дома-караваны, граффити и оранжевое напольное покрытие, имело своим негативным последствием то, что такие социальные болячки, как нищета, преступность, политические репрессии, загрязнение окружающей среды, насилие над детьми, переставали казаться чем-то чудовищным. Красота являла собой последний протест и в этом смысле длилась даже дольше оргазма, была последним прибежищем. ВенераМилосская кричала злу «Нет!», в то время как эластичные трусы, кашпо из макраме мирились с ним. Уродливые спальни порождали уродливые привычки. Безусловно, от красоты не требовалось, чтобы она выполняла социальные функции. Что и было в ней особенно ценно даже в большей степени, чем добродетель, это было ее же вознаграждением. Разумеется, находились и такие, кто утверждал, будто красота живет лишь в глазах того, кто смотрит; и верно, были те, кто смотрел и думал, что картина Эллен Черри не более чем размазанная по стене блевотина. Но зато эти ребята с удовольствием расцеловали бы ее попку, которая – и с этим все дружно согласились бы – уж точно была хорошенькой.

* * *

Сосед против соседа. Соотечественник против соотечественника. Брат против брата. Босс против наемного работника. Муж против жены. Страсти накалились. Ситуация в ресторане напоминала гражданскую войну, и значит, пора надевать сапоги; потому что по мере того, как год на солнечных завесах поворачивался от старого к новому, в воздухе действительно потихоньку начинало попахивать порохом.

Только вместо форта Самтер это был довольно скромный зал для коктейлей, а вместо гарнизона – пестрая толпа американцев вперемежку с иностранцами, что сидели, впившись глазами в телеэкран. Вместо пушки, чей залп возвестил о начале военных действий, – свисток судьи. Все это произошло в выходной день – день, когда команда Национальной футбольной лиги из Нью-Йорка – кстати, какая именно, «Смерчи» или «Гиганты», не важно, – завоевала титул финалиста (впервые с 1986 года), а вместе с ним и право принимать участие в розыгрыше Суперкубка.

– Нью-Йорк будет играть! – закричал кто-то из местных. – Черт возьми, такое нельзя пропустить!

– Это точно. Пусть Саломея роняет свои покрывала как-нибудь в другой раз.

– Можно подумать, она изменит свое решение. Как сказала, так и будет. Так что придется вам, братцы, смотреть свой футбол в другом месте.

– Другом месте? – Тот, кто задал этот вопрос, явно не поверил собственным ушам.

– Пусть уж лучше эта девчонка выступает со своим грязным стриптизом где-нибудь в другом месте.

– Я намерен смотреть телевизор только здесь и больше нигде.

– Ага, значит, теперь это называется грязным стриптизом!

– У вас на уме только одно ее место, вы совсем на ней помешались.

– А вы помешались на своем футболе!

– При чем тут футбол! Это же Суперкубок!

– Вот и у нас на уме не одно ее место, а Танец Семи Покрывал.

– Да ладно вам! Хватит придуриваться. Ведь Суперкубок, это в чистом виде национальный дух. Он – квинтэссенция Америки, вот что он такое. Пропустить Суперкубок – это все равно что пропустить самый важный момент года. И как вы этого не поймете?

– Ха! Неужели мы здесь только затем, чтобы смотреть, как богатенькие гориллы играют в мальчишеские игры?

– А ты, как я понимаю, здесь затем, чтобы пялиться на несовершеннолетнюю сопливку, что знай стучит в свой бубен.

– Ну ты пень!

– А ты, гляжу, делаешь успехи в английском, губошлеп.

– Мне почему-то казалось, – вмешался доктор Фарук, – что мы здесь в демократической стране.

– Да уж, хороша демократия, черт ее побери.

И тут Спайк и Абу сочли нужным вмешаться.

– О'кей, – произнес Спайк. – Мы проведем нечто вроде голосования.

– Только не сегодня, – высказал свое мнение Абу. – Нам необходимо время, чтобы все как следует взвесить чтобы каждая из сторон представила свои доводы. Подумайте хорошенько, обсудите между собой, и через две недели мы проголосуем. Мы с мистером Коэном займем нейтральную позицию. Вы же отдадите свои голоса, и будет видно, на чьей стороне перевес.

Все согласились, что это справедливо. Все, кроме одного, если уж быть до конца точным.

– Ваш план не сработает. Можно голосовать по такому вопросу, как выделять школам деньги или не выделять; можно голосовать за Джеки Джексона, а можно за какого-нибудь тупоголового республиканца. Но никто, в ком есть хотя бы капля азарта, не сможет выбрать между Суперкубком и Танцем Семи Покрывал.

И, как всегда, детектив Шафто оказался прав.

Как и водится в современных предвыборных кампаниях, о честной игре с самого начала не было и речи. Спайк с Абу были вынуждены потратить непозволительно огромное время на то, чтобы голосование прошло честно. По своей эффективности их усилия оказались сравнимы с уходом за четвероногими питомцами в приютах «Матушки Хаббард». Сторонники каждого решения приводили с собой родственников, друзей и даже случайных знакомых и пытались выдать их за лиц, наделенных неоспоримым правом голоса, – иными слоями, выдать их за постоянных посетителей «И+И». Разобраться, кто есть кто, было нелегко, потому что для Спайка все арабы были на одно лицо, как, впрочем, для Абу – евреи. Надо сказать, что национальная и расовая принадлежность не играли никакой роли в том, какую сторону занимал тот или иной человек. В целом североамериканцы с пеной у рта отстаивали футбол, но были и такие, что не менее горячо защищали танец. И наоборот. Женщины-гетеросексуалки и мужчины-гомосексуалисты горой стояли на стороне Саломеи. Лесбиянки поддерживали Суперкубок.

Одержимое ликованием по поводу победы Нью-Йорка в предварительных играх большинство начало склоняться на сторону Суперкубка. Но затем наступил вечер пятницы, когда Саломея – как обычно, застенчивая и Насупленная – танцевала, словно оседлав извивающегося питона, танцевала, словно полицейский свисток во время ночной облавы в борделе, танцевала, словно часы с автоподзаводом на запястье у святого Витта. И маятник качнулся.

– Я, хоть убей, не могу взять в толк, как можно отказаться от Суперкубка, – озадаченно произнес кто-то из джентльменов. – Это так… неестественно.

– Подумай вот о чем, друг мой. Когда ты в последний раз смотрел Суперкубок, каким он тогда тебе показался? Признайся, что сущей тягомотиной.

– Ну…

– Нет, будь уж до конца честным. Девяносто процентов игры была скука смертная.

– Есть немало важных вещей, о которых тоже можно сказать, что они скука смертная. Например, церковь. Но это еще не оправдание, чтобы в нее не ходить. Или ООН…

– Саломея тебе не церковь и не ООН.

– Что верно, то верно.

– Это точно.

– И Танец Семи Покрывал – это вам не ежедневная скукотища.

– Ну разумеется.

– Никто не спорит.

– Пусть кто попробует.

– Да, но…

Близился день голосования. Спайк с Абу тщательно просчитали его исход. Скрупулезно изучив ситуацию проведя конфиденциальный опрос и произведя научный расчет, они пришли к выводу, что двадцать процентов тех, кто имеет законное право голоса, выберут игру, тридцать процентов проголосуют за танец, а оставшиеся сорок пять так и не смогут сделать свой выбор, поскольку их раздирали противоречия. Так что многие из них вообще предпочтут не голосовать.

– Как бы то ни было, мы расчленим нашего цыпленка, – сказал Абу. – Ох не завидую я этой несчастной птичке.

– Охо-хо! – воскликнул Спайк. – Как это мне напоминает Палестину!

Эллен Черри наблюдала все эти махинации и подтасовки, все эти страсти-мордасти вокруг танца и Суперкубка с отрешенным недоумением. Что касается ее лично, она бы предпочла Танец, но только из любопытства. Любопытство же мучило ее потому, что ей стало известно – именно ее настенная роспись повлияла на решение Саломеи исполнить танец. Спорт и физические упражнения Эллен Черри никогда особенно не привлекали. Зато если что она и уважала в Бумере Петуэе, так это то, что он, забросив спорт, втихаря брал уроки танго.

В один из дней она спросила у мужчин в баре:

– Интересно, что произошло бы, отними у вас Господь ваши круглые цацки? Надеюсь, вы понимаете, о каких цацках я говорю, – о мячах. Предположим, что в атмосферу вошел космический корабль инопланетян и разом испепелил все мячи на этой планете. Все до последнего: футбольные, волейбольные, бейсбольные, баскетбольные, для гольфа, для тенниса, для боулинга, для водного и конного поло – в общем, все до единого. Какие бы это имело последствия? Не случилось бы так, что все мужское население планеты постепенно одичало? Пролилась бы на улицах кровь? Или это стало бы толчком к новому витку эволюции, и в результате мы бы получили более высокоразвитые виды млекопитающих?

Некоторые из них посмотрели на нее, втянув головы в плечи, другие так – словно она была для них опасной идиоткой.

– Кораблей с пришельцами не существует, – сухо возразил врач-египтянин.

– Пусть только сунутся сюда, мы им сами поотрываем кое-какие мячи, – произнес Шафто.

И все, кто его понял, покатились со смеху.

* * *

На протяжении нескольких недель вокруг нее кипели ожесточенные страсти. Однако хотя Эллен Черри и не удавалось их игнорировать, по крайней мере она притворялась, что вся эта шумиха ее не интересует. Тем более что имелись проблемы и поважнее. Они то и дело напоминали о себе, жужжа, словно пчелы, под копной каштановых локонов. И не в последнюю очередь – близкий приезд Пэтси со всем ее скарбом, со всем ее барахлом, со всеми ее пожитками, вещами, кастрюлями-ложками-вилками, иголками-булавками, банковскими счетами, корзиной-картиной-картонкой и пр.

Готовясь к такому важному событию, как рождественский приезд матери, к скорому перемещению Пэтси в бурлящую кофемолку Манхэттена, Эллен Черри замазала белилами всю обнаженную натуру Бумера Петуэя. Эта операция преследовала двоякую цель. С одной стороны – спрятать от посторонних глаз свое восхищение тяжелой артиллерией Бумера (правда, Эллен Черри подозревала, что Пэтси питает к мужским достоинствам интерес куда более обостренный, чем она сама), с другой – подготовить себе для работы несколько чистых холстов. У нее уже давно чесались руки, ей хотелось как можно скорее взяться за кисть. И вот теперь она не на шутку опасалась, что приезд матери стеснит ее – как в пространственном, так и творческом плане.

Забелив Бумера, Эллен Черри продолжила забеливать свои холсты с грязными носками и консервными банками, в том числе и те полбанки, что остались от ее последнего эксперимента с белилами. (За несколько тысяч миль от нее, изуродованный(ая), весь(вся) в следах острых зубов барракуды и совершенно голый – последние остатки его(ее) этикетки растворились в теплых водах Средиземноморья, – Жестянка Бобов неожиданно простонал, словно получив телепатическое известие. «Продержись еще немного», – сказала ему(ей) Раковина. Она уже на расстоянии нутром ощутила вибрацию, возвещавшую биение прибоя о пирс тель-авивского порта.) Затем Эллен Черри переключила свое внимание на ложечку, вернее, ложечки. Одну за другой она замазала их всех. На протяжении всей этой операции ее била дрожь – до тех самых пор, пока незакрашенным остался один-единственный последний портрет. Эллен Черри подумала, не сохранить ли ей его в качестве напоминания о том удивительном воздействии, какое имело на ее жизнь таинственное появление и исчезновение ложечки (она все еще подозревала, что к этим перемещениям наверняка причастен Секретный Агент Бумер Петуэй). И, что тоже не менее важно, то тайное знание, коим наградила ее Ложечка, стоило Эллен Черри вовлечь ее в свои зрительные игры. Однако, поразмыслив, она все же решила, что есть в этом мире вещи, о которых лучше не задумываться, если они, конечно, не прилипнут к вам, как моллюск к корабельному трюму, и вы постепенно дадите течь, начнете крениться и в конце концов пойдете ко дну. Эллен Черри удалось вернуть себе душевное равновесие, которое она во многом растеряла с тех пор, как переехала в Нью-Йорк. И теперь ей меньше всего хотелось его лишиться – причем по вине какой-то там десертной ложки! В некотором отношении эта ложечка, ее уму непостижимая загадочность, помогла ей вновь обрести под ногами твердую почву. Разве не малышка-ложечка – словно то была и не ложечка вовсе, а самая настоящая вилка – пронзила ее закоснелое эго? Разве само это закоснелое эго не было источником большей части ее личных неприятностей и страданий? Более того – разве не она сама, почти не отдавая себе в том отчет, изобразила ложечку в своей настенной росписи в «Исааке и Исмаиле»? В конечном итоге Эллен Черри решила пощадить эту последнюю, единственную ложечку, хотя и дальше была намерена держать холст лицом к стене.

В конце концов незабеленной осталась еще одна, самая последняя картина – Бумеров портрет с семью разными языками. Его Эллен Черри отнесла в галерею Ультимы Соммервель. По мнению Ультимы, этот портрет в художественном отношении значительно уступал настенной росписи, в которой Ультима продолжала отыскивать все новые и новые социально-политические смыслы, хотя и жаловалась, что картина эта отражает темное, мягкое подбрюшье феминизма. Тем не менее Ультима была уверена, что портрет найдет своего покупателя, главным образом благодаря тому, кто на нем изображен. Репутация Бумера в творческих кругах значительно возросла и укрепилась с тех пор, как он слинял в Израиль.

– Будь он еврей, – рассуждала Ультима, – его бегство в Иерусалим вызвало бы разве что пару кивков. Но когда это белый южанин-хиллбилли… Деревенский парень… Гой… Знаете, милочка, наш мистер Петуэй задал им всем хорошую головоломку.

Портрет был продан в течение ближайших сорока восьми часов за пять тысяч долларов, что позволило Эллен Черри избежать грозившего ей выселения. Право, было бы некрасиво, если бы Пэтси по приезде обнаружила дочь накануне Рождества сидящей на тротуаре со всем своим скарбом.

А еще до приезда Пэтси пришло письмо от Бумера. Кстати, Эллен Черри тоже написала ему. Их письма наверняка повстречались где-то на полпути над Атлантикой (чьи пенистые просторы Раковина и Жестянка Бобов сумели преодолеть еще до наступления зимних штормов), а может, и над самим Иерусалимом, над сектором Газа, над интифадой, над голыми скалами, над стадами овец, над медовыми пряниками, резиновыми пулями и бесконечными караванами древних суеверий.

Бумер докладывал, что работа над скульптурой Па-леса уже завершена и памятник вскоре будет установлен. Открытие монумента состоится на последней неделе января, после чего ему придется принять кой-какое решение. Тем временем к нему пожалует Бадди Винклер, хотя, возможно, уже после открытия памятника, ближе к середине месяца. В последнем абзаце Бумер довольно трогательно писал ей о том, какой сладкой пыткой стало для него на пару мгновений снова взглянуть на нее. Правда, перед этим он немного пораспространялся о том, каким успешным оказался его маскарад.

«Когда ты стояла в дверях в этом твоем кимоно, глядя на тебя, я чувствовал себя словно шеф-повар, посыпающий размягчающей смесью собственное сердце, – писал он своим корявым почерком. – Оно стало таким мягким и нежным, что его легко разорвал бы своими розовыми беззубыми деснами даже месячный младенец; любой старый хрыч с застарелой язвой переварил бы его, словно сливки».

Что касается письма Эллен Черри, то оно было предельно сжатым и уместилось на открытке: «Дорогой Супруг и Мастер Маскарада», говорилось в нем. «Спасибо за прекрасные розы. Я с самого начала знала, что это ты».

Самолет, которым прилетела Пэтси, опоздал на целый час – его колеса коснулись взлетно-посадочной полосы ровно в полдень за день до Рождества. Эмоции Пэтси прибыли в том же взъерошенном состоянии, что и ее прическа.

– Еще одна деревенская букашка прибыла на штурм большого города, – заявила миссис Чарльз, выходя в зал прилетов. – О Господи, ну почему я не осталась там, где прожила всю жизнь, где мне самое место? Я уже слишком стара. Чует мое нутро: пребывание в этой мясорубке будет стоить мне добрую часть моей страховки. У меня такое чувство, будто я доверила свою сумочку первому встречному, чтобы ему было легче меня обобрать как липку.

– Ах, мама, не прибедняйся. Не такая уж ты деревенская простушка, как притворяешься. И еще совсем не стара. Вот увидишь, ты не успеешь и глазом моргнуть, как привыкнешь к Нью-Йорку. А деньжата твои живо прикарманят квартирные хозяйки и магазины.

Вечером они зажарили цыпленка и украсили довольно жидкую елочку, которая выглядела столь же несчастной и растерянной, что и Пэтси. А еще они выпили довольно прилично рома с яичным ликером Ужин закончился тем, что обе расплакались, главным образом по Верлину, хотя с десяток слезинок были зарезервированы для Бумера Петуэя и еще кое-кого из мужчин. На следующее утро Пэтси проявила уже большую трезвость суждений.

– Уж если Бад приноровился к жизни в этом муравейнике, и ничего, не жалуется, – рассуждала она, поглощая за завтраком бекон, – то чем я хуже?

– Все будет прекрасно, мама. Вот увидишь. Только давай не будем вспоминать дядю Бада, хорошо?

– Он обидится, если мы с ним не встретимся.

– Ладно, но только не у меня дома.

Затем они переключились на тему «И+И». В конце концов Эллен Черри даже рассказала матери про Саломею, про ее бесчисленных поклонников и о том, какой крупный конфликт назревал среди завсегдатаев ресторана. Партия Танца Семи Покрывал против партии Суперкубка. Пэтси слушала в полном восторге и назадавала кучу вопросов.

– Я сама с удовольствие танцевала бы, – задумчиво произнесла она, описав вилкой круг над тарелкой с вафлями – словно то была и не вилка вовсе, а подбитый самолет, выискивающий, где ему совершить посадку.

Свою первую неделю в Нью-Йорке Пэтси отказывалась выходить из дому одна, без сопровождения дочери Пока Эллен Черри была на работе, Пэтси прибиралась в квартире либо нагишом танцевала под музыку братьев Не вилл – вернее, в одних своих знаменитых белых сапожках.

– Этот город режет ухо. Просто удивительно, что у тебя на барабанных перепонках еще нет мозолей от шума, – сказала она дочери как-то раз, стоя у окна.

– И такое случается, – согласилась Эллен Черри. – Но порой постоянный шум может от полировать человека до блеска. Помню, как-то раз Бумер написал мне в письме о Ближнем Востоке: «Чем жестче и грубее становится мир вокруг нас, тем нежнее я кажусь самому себе». Как мне кажется, с тобой происходит то же самое.

– Ох уж этот Бумер!

– Это точно, – вздохнула Эллен Черри. – Ох уж этот Бумер.

В конце концов Эллен Черри стала брать мать с собой в ресторан. Пэтси помогала на кухне и обслуживала столики в баре. Это давало ей возможность чем-то заняться, поближе рассмотреть настенное творение дочери, а также стать свидетельницей развития конфликта между Танцем и Кубком. Ей не надо было объяснять притягательность футбольной игры, хотя бы потому, что в глазах Пэтси именно футбол раньше времени свел в могилу ее супруга. Однако, впервые увидев собственными глазами Саломею, она поняла всю силу колдовских чар, коими девушка опутывала зрителей.

– Боже милостивый! – воскликнула Пэтси. – Что за тощая недожаренная рыбешка! Вижу-вижу, если кто не хочет, чтобы она к нему прилипла, беднягу спасет разве что слой тефлона!