Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

3

В положении их была огромная двойственность. Они запойно читали, медленно, тщательно, но, по сути, тоже запойно писали, обсуждали вещи друг друга, равно как и мировую классику. Они печатались. Они отбирали материалы других авторов. Они чувствовали себя подвижниками искусства. А потом они приходили в школу и, как первоклассники, оправдывались перед учителями за болтовню на уроках, за шпаргалки на контрольных, за бесконечные опоздания… Чтобы как-то это противоречие разрешить, они относились к учителям и школе с долей иронии. Дескать, на самом-то деле мы, конечно, гиганты и литераторы, а то, что в школу ходим, так это прикол такой, ну или набор материала.

Это было внешним противоречием, но было еще и внутреннее. Все они, кроме разве что более опытного и взрослого Ромы, были страшно зажаты между жаждой выразить всё самое жаркое, горячее, искреннее, возвышенное, жизненно важное – и необходимостью сделать это как можно менее пафосно и банально, избегая штампов и бредовни. Редко когда удавалось им протиснуться между этой Сциллой недовыраженности и Харибдой клише. Как бывает обычно в таком возрасте, приоритет отдавался содержанию. Неудивительно поэтому, что часто, слишком часто им бывало стыдно перечитывать написанное самими же собой несколько месяцев назад.

Предметом тайных насмешек сделали они абитуриента философского факультета МГУ Виктора Дижко, тоже одного из их авторов. Желая выразить сожаление по поводу чего-нибудь, например, по поводу нежданной четверки на контрольной по алгебре, они, бывало, говорили друг другу:

– Как писал в одном из своих ранних классических стихотворений непревзойденный романтик 20-го века В. Дижко, «как низко мы пали! // Как низко я пал! // Зачем мы страдали? // Зачем я мечтал?»

И тут они разражались диким смехом. Понимали ли они, что их собственная проза местами не так уж и сильно отличалась от сего самобытного образчика изящной словесности? Смеясь над ним, они как бы доказывали себе и друг другу, что уж они-то знают, что такое графомания, и сами-то пишут не в пример лучше. о отличалась от сеОднако, садясь за письменный стол, Вадим с ужасом обнаруживал, что из-под пера его сама собой прет какая-то жуткая дижковщина и что если ее не заткнуть, она заполнит собой всё творческое пространство. И тогда он сам уже, Вадим Береславский, станет «непревзойденным романтиком 20-го века», при одном упоминании о котором авторы газеты «Витраж» будут хвататься за животы и валиться на пол.

Как человек Дижко походил на Александра Адуева из «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова. Он был хорош собой, прилично одевался и пламенно мечтал об улучшении мира. Он издавал какие-то гуманистические прокламации о том, что «пора бы уже объяснить этим новым русским, что хватит давить мерседесами бабулек». Имел ли он в виду собственно ДТП или неизбежное на ранних стадиях капитализма резкое социальное расслоение, остается тайной. Полагаю, что литературоведы будущего проведут над ней не один десяток бессонных ночей.

В конце концов он накропал на вступительном экзамене по литературе сочинение в стихах, чем вызвал нездоровое любопытство комиссии, и получил спасительную тройку. Отвечал ли он устный билет по истории Отечества тоже в стихах, в духе А. К. Толстого, также остается загадкой. Можно предположить лишь, что письменный экзамен по математике он тоже держал в поэтическом ключе.

Рома расклеивал по школе рекламу газеты «Витраж». В кабинете химии ее название уверенной рукой отличника по ИЗО переправили на «Литраж». Вадим и Денис пришли в отчаяние, а Роме даже понравилось.

Они сидели в Роминой комнате, копошились в нумерованных бумажках-рукописях, в вывороченных наизнанку душах, не всегда штампованных, в красиво и безобразно надорванных сердцах, ставили оценки каждой несчастной любви, каждой попытке мыслить, каждому стремлению к счастью, каждому самовыражению. Вначале их потрясало все, что казалось трагическим. Они поражались, как кто-то смог выразить именно то, что чувствовали они сами. Их поражала каждая смерть в каждом рассказе, в каждом стихотворении. Но скоро они поняли, что всё это «в общих чертах», как в 19-м веке, что всё это «где-то уже было», и не раз. Что трагического, серо-трагического как раз и есть большинство. Что редок рассказ, где никто не умирает. И что, может, ему-то как раз и стоит больше всего поразиться.

Так родилась редакционная колонка «Убит-парад»:

«В номере мы похоронили 12 человек, один портрет писателя Говарда Фаста и троих котят. В среднем по человеку и четверти котенка на страницу.

В этой связи мы решили вручить нашим авторам некоторые призы.

Первое место в нашем убит-параде занимает Деймон, удачно утопивший в одном рассказе троих котят. Дарим чемпиону-истребителю плакат с лозунгом «Спасение утопающих – дело лап самих утопающих».

После мирной и непродолжительной борьбы второе место разделили между собой монстры массового поражения Алина Вдовеева, Лена Ленченкова и Роман Перегаров. Они умудрились шлепнуть по два героя в своих произведениях. Премируем троицу двустволками.

Все остальные участники заняли третье место, набрав по одному гразу (гробу/рассказ). В качестве поощрительного приза вручаем нашим стрелкам-одиночкам брошюру «Как повысить урожайность?», образца 1963 г.»

4

Газета, меж тем, развивалась и росла. Увеличивался ее тираж. Постепенно он дошел до тысячи, а в какой-то момент и до полутора. В редакцию стали приходить письма.

«Нас в глубинке ваша газета приколола, – писал некий юноша из Тамбова. Похоже, что местную фауну своими товарищами он не считал, а потому тянулся к чему-то более прекрасному и возвышенному. – Создается впечатление, что пишут одни наркоманы. Но газета от этого не проигрывает».

«Учиться надо, а вы себе голову всякой ерундой забиваете!» – искренне негодовала амбициозная московская девушка.

«Я думаю, что идея создания подобной газеты просто великолепна, так как мне она позволяет узнать много нового о ровесниках, может быть, даже найти где-то себя», – сбивчиво признавалась другая девушка.

Восемь лет спустя, пролистывая пожелтевшие страницы, Вадим обратил внимание на две вещи. Во-первых, страницы газеты, изобличавшей, помимо прочего, и желтую прессу, за эти годы и сами изрядно пожелтели… Во-вторых… он поразился жгучей жажде старшеклассников и студентов найти себя и других. Через пару минут чтения его утомили мелкий шрифт и мизерные междустрочные интервалы. Буквы сливались в единую массу мыслей, страданий и изощренности.

А эти люди ломали глаза и продирались сквозь крошечные черные закорючки, лишь бы только узнать, каковы сверстники, как они любят и вешаются, как они дружат и «предают» (любимое слово юных девушек), о чем думают посреди уроков, как справляются с одиночеством, для чего живут – и насколько похоже это на их собственные тупики и искания. При всех своих очевидных недостатках, газета была одной из немногих альтернатив развлекательным молодёжным изданиям вроде Super и Cool.

В основном все-таки просвещенные молодые читатели были им рады.

Тяжело, правда, было с теми, кто постарше, кто значительно старше. Они читали всю жизнь один реализм и отказывались понимать что-либо другое. «Традиция!» – кричали они, ударяя кулаком по столу. То, что модернизму уже около ста тридцати лет и что это тоже уже традиция, только другая, им было невдомек. Они упрекали «Витраж» в туманности, вычурности, заумности. (Иногда, впрочем, справедливо).

Большинству, подавляющему большинству тех, кого видишь на улице каждый день, людей вообще, их газета была не нужна. Они по одной отлавливали золотистые крупинки читателей в том, что считали скучным, пресным потоком. И тиражи расходились. Они стали брать за них деньги – примерно по себестоимости.

К ним приходили сумасшедшие длинноволосые люди в шляпах, приносили «поэзию». Время создания каждого стихотворения указывалось с точностью до минуты. Рома и Вадим спародировали их в пьеске «Врач-поэтолог», где поэт-пациент хочет, но не может писать. Ведь его бросила муза. Ведь у него снизилась творческая потенция. Ведь у него преждевременное текстоизвержение. Они сами написали пьеску, поставили на сцене в одну из встреч авторов с читателями и сами же сыграли в ней главные роли. Зал взорвался аплодисментами. Вероятно, зрители были уверены, что это не про них, а про их знакомых.

Они жаловались друг другу на низкий уровень материалов – даже тех, что попадали в газету. Они ругали себя нехорошими словами, шли «в люди» – в другие литературные клубы, на вечера писателей. Они читали другие подобные издания. Со смешанным чувством понимали, что если они и слабы, то многие другие еще слабее, еще жиже, еще бредовее. С одной стороны, им было приятно, с другой – обидно за державу.

Они рассуждали о поколении. Валера утверждал, что популярный тогда кислотный журнал «Птюч», Манежная площадь, рэйв и гомосексуализм части молодёжи – это не путь, а пока только его поиски. Что они утратили маяки. Что раньше советская идеология была неким центром: к нему либо стремились, либо его избегали. Это было все же некоторым ориентиром. Теперь этого нет. Бизнес и деньги на идеологию не потянут. Каждое поколение, осознав себя таковым, бьет себя в грудь и кричит, что оно потерянное. И они-де не исключение.

Ему возражали, что сила, свобода, самостоятельность – это совсем не плохо, это и есть их маяки. Геи добавляли, что гомосексуализм и прочее – не поиск пути. Для кого-то это единственный способ жить. Это и есть реализация права выбора.

Конечно, у них появлялись новые авторы. Особенно запомнился Вадиму Никита Буковский. Тот самый, который придумал газету, но активно писать для нее стал лишь через некоторое время.

Он не знает, кто такой Пушкин, не читал Гоголя, не узнает по портрету Лермонтова. Он клубный мальчик из богатой семьи. Он сдал экстерном школьные экзамены и теперь бездельничает, ожидая поступления на журфак МГУ. Ему 14—15 лет, в ушах у него плейер с «кислотой». Возможно, он экспериментирует с наркотиками. Он разноцветен, капризен, изломан, и нервы всегда на пределе. Он гомосексуалист. Родители всё ему разрешают, и он экстатически расписывает стены своей комнаты беспорядочными и щедрыми красками тропиков.

Читая его прозу, никогда не знаешь, о чем именно идет речь. Понятие героя отсутствует. Его персонажи – фантазии клубного наркомана, дискотечного мальчика, расширившего своим ярким бредом понятие реальности. Лицо сомнамбулы, повадки модного тусовщика. Тронь его – он взорвется эмоционально, он сметет тебя потоком жаркой внутренней страсти, ночного безумия, своих бездн и вершин.

– Кто он – инопланетянин или пророк нового поколения? – непроницаемо спросил Вадим. И опять непонятно было, издевается он или серьезен.

– А одно другому разве мешает? – ответил Рома вопросом на вопрос, по старой доброй традиции.

Вадим задумался.

– Ты хочешь сказать, что новое поколение – наше поколение – в какой-то мере инопланетяне? – удивился он.

– Ну да… У нас всё как-то… по-другому. Потому что мир вокруг нас совсем иной, чем был у наших родителей. Мы – продукты своего времени, своей эпохи. А она мало общего имеет с Советским Союзом. Всё смешалось, Вадим… Я не знаю, как сказать…

– Распалась связь времен, ты имеешь в виду? – улыбнулся Вадим.

– Ну вот как это сказать в одном предложении? Горы лазерных дисков на рынках (а для родителей лазер – это что-то из запредельной научной фантастики), забивание гвоздей как основное направление в музыке, компьютерные программы, кровь, смерть, трупы по телевизору, зависть к иномаркам, идешь днем из школы – магазин стоит, идешь утром в школу – дымится черное пепелище, а потом убивают и владельца, и всё вокруг денег, и это MTV, вечно голый живот Бритни Спирс, грудь Мэрайи Кэрри, журналы мод, любая косметика, диеты, шейпинг, и половина девочек уже сами как Бритни Спирс, а парень им нужен хотя бы как Билл Гейтс, если о деньгах, или как Том Круз, если о внешности, ну а если нету Билла Гейтса, то и на панель – почему бы и нет, ведь живем один раз, и надо «взять от жизни всё», не пойдешь ты, так пойдут другие, и ты будешь им завидовать, хоть и зря, потому как не знаешь, что это такое, ведь куда лучше и «чище» быть содержанкой, и все СМИ обсуждают, сколько бутылок водки выпил вчера президент, а дети нюхают клей прямо у метро, а пятиклассницы занимаются оральным сексом, а их сверстники и партнеры лепят из гипса члены и приносят их в школу, а потом дарят свою сперму учительницам биологии, к 8 марта и на Новый год, в специальных баночках, а прилавки как хвост павлина – все цвета на свете, и на упаковках ни слова по-русски, но в магазинах любые книги, но делай что угодно, говори что угодно, пиши что угодно, люби кого угодно и сколько угодно, и это даже не свобода, это воля, волища! – и вот-вот будет что-то, но вот что?

Рома перевел дух.

– Вадим, мы живем на другой планете. Мы застали и предыдущую, в детстве, может быть, в раннем. Мы видели о ней сны. И как раз потому только мы и можем понять, что живем на другой планете. А те, кто на пару лет помоложе, – для них это единственная реальность. Мы – прошли изменение, мы переселились сюда и обживаем эту эпоху, эту планету. А Никита – он местный. Притом что он моложе нас всего на один – два года. Он с этой планеты и не знал другой. Потому-то он так и пишет. Потому-то он и такой.

Какой? Какой он?

Вадим не запомнил ни одной его фразы. От Никиты у него осталась только одна-единственная сцена. Но для Вадима в этом немом эпизоде – весь Никита, и вся их компания, и, может быть, вся творческая часть поколения, и вся юность, этот лирический возраст, это острое счастье и сладостная тоска.

В Роминой комнате еще кипит очередной «экспертный совет». Родители уже в спальне, а может, наоборот, еще не пришли. Никита, Денис и Вадим в гостиной. Она плывет сквозь этот холодный и влажный поздний вечер. Вадим молчит. Он поражен тем, что разлилось вокруг. Редкие, тихие отголоски шума, кусочки смеха и лучики света из Роминой комнаты лишь подчеркивают мрак, безмолвие и потрясающую серьезность гостиной, огромность города, вечера, колыхание жизни, зыбкость бытия. Скорее всего, Никита и Денис стояли у окна и негромко о чем-то говорили. Но почему-то ему запомнилось, что они молчали, а Никита сидел на столе, как Демон с картины Врубеля. Такой же темноволосый и черноглазый, такой же задумчивый и печальный.

Вадим смотрел на них, как завороженный, благо темнота скрывала пристальность его взгляда. Он чувствовал, что все они как-то очень глубоко понимают друг друга. Что у каждого из них была своя судьба, свои стремления и волнения, свои загадки, свой путь. Но здесь и сейчас, в этот влажный осенний вечер, живой и тревожный, как девушка, от которой сходят с ума, в этот погруженный в себя холод, когда они были здесь и смотрели на город, когда ночь пустила по реке корабль, а по дорогам – машины, включила глуховатый гул, рассыпала повсюду огни, возлюбив красоту превыше всего, они вместе тонули в его тайне и его грусти, в его изменчивой неподвижности, захлебываясь в своих страхах и надеждах, помня, что человек рождается один и умирает тоже один.

Вадим всё глубже и глубже проваливался в это их случайное, негаданное, но такое волшебное единство. Каждый из них знал, что продлится оно до тех пор, пока они будут здесь, в этой комнате, что стоит кому-то выйти, а может, даже пошевелиться, как всё уйдет. Что такого чувства они не испытают больше никогда и ни с кем. Потому что оно необъяснимо. Потому что они и не думали о нем договариваться.

Все они вступали в раннюю юность, писали, боялись прыгнуть в океан жизни, в раскинувшееся за окном море возможностей и людей, но жаждали его. Объединять их могло только это. Немного? Но именно здесь и сейчас эти три вещи разрослись до неимоверных размеров, став тонким и неуловимым чувством жизни, ткани бытия, заметить которую не удается людям почти никогда, но ради которой, быть может, и стоит жить.

Но знал он, что рано или поздно в комнату войдет кто-то другой, зажжет свет, начнет что-то искать… И это знание скоротечности и преходящести придавало его счастью еще большую остроту. Каждый миг бился в них сейчас, и сами они были каждым мигом, и вечером, и друг другом.

Несколько лет спустя Вадим увидел Никиту в Институте журналистики и литературного творчества, на подведении итогов молодежного литературного конкурса, проводившегося по всему СНГ. Вадима пронзила внезапная молния узнавания того самого человека, с которым они сидели тогда в гостиной. Он курил в холле и рассеянно говорил с какими-то людьми. Но теперь он казался Вадиму насквозь чужим. Вадим так и не подошел к нему. Он даже не подал виду, что вообще его узнал и заметил.

Он не хотел наслаивать на тот старый эпизод никаких других впечатлений. Он хотел и дальше плыть с ним сквозь вечер в этом тонком молчании, в этой тоске, в этом счастье, в этой юности, в этом опьянении и в этом безумии.

5

В институте Вадим откровенно замерзал. Дело было не только в холодных аудиториях. Дело было и в ощущении какой-то всеобщей бессмыслицы. Он поступил в гуманитарный вуз, считавшийся одним из лучших в стране. Казалось бы, студенты его должны хоть чем-то интересоваться, помимо банкнот. Создавалось, однако, впечатление, что учебу они рассматривали просто как инструмент для получения денег. А деньги, в свою очередь, нужны были им для бесконечных тусовок и дискотек с долбежной музыкой, а впоследствии – для создания семьи.

Он чувствовал себя белой вороной. Девочки быстро замкнулись в свои узкие группки. Мальчики – на всем отделении их было трое – по определению должны были держаться вместе. Они и держались. Но были так осторожны, сдержанны и неторопливы в плане сближения, что Вадим ощущал себя порой словно в пустоте, словно космонавт во вселенной.

Людям чужды были его искания, его ирония, его юмор, его интересы. Он чувствовал себя вне коллектива. «Черт возьми! – думал он. – Ведь же вот я какой хороший: и газетенку вот помогаю издавать, и прозу кропаю, и статейки карякаю. Гигант мысли, можно сказать, отец русской… Чего русской? Не важно. А хрен с ним! Как же это так получается? Я такой хороший и пригожий, а меня не ценят? Кто из нас нравственный урод – я или окружающий мир? Если я, то как-то обидно выходит и несправедливо. Если же я буду считать, что окружающий мир, то получится, что я жуткий сноб и вообще козел. Так будем же лучше считать, что мы просто разные и все по-своему молодцы!»

Он стал так говорить, но, разумеется, не стал так считать. Юность склонна к крайностям. Глядя на животное существование и уровень интересов большинства одногруппников, он впадал в отчаяние. Мир газеты, ее редакторов, авторов и читателей стал для него последней отдушиной.

Преподавательница слушала пересказы английских текстов, девочки обсуждали шепотом и записками, куда бы им еще заколбаситься после занятий, одногруппники мужского пола молчали, пафосно уткнувшись в свои учебники, а Вадим… Вадим корректировал под партой черновики будущих страниц «Витража». В промежутках он читал журнал «Здравый смысл», задумчивый рассказ о девяти странных и нежданных смертях.

Он думал о том, что вот, на Земле возникла жизнь, быть может, единственная во Вселенной, жизнь, которая кажется нам сама собой разумеющейся, возникли люди, культура, цивилизация, прошли миллиарды лет, понадобились миллионы совпадений, или, быть может, беспрецедентное решение Творца, в общем, произошло всего столько, что голова идет кругом, – и что же? Всё это было только для того, чтобы холодная преподавательница слушала пересказы английских текстов, девочки обсуждали шепотом и записками, куда бы им еще заколбаситься после занятий, а одногруппники мужского пола молчали, пафосно уткнувшись в свои учебники?

Черный абсурд закипал в нем, бурлил, плескался, лился из носа и рта, из глаз и ушей. Ему хотелось встать, отшвырнуть стул и, бия себя и юношей в грудь, а девушек – за нее лапая, заорать что-нибудь из репертуара обитателей буйного отделения с мессианскими наклонностями, вроде:

– Земляне, доколе?!

Тут ему самому становилось смешно, он начинал сдавленно хихикать. Соседи по партам спрашивали, почему он смеется, и вот тут-то и вгрызалось в него настоящее одиночество. Он с ужасом понимал, что объяснить им этого он никак не в силах. А значит, для них он будет отныне еще и идиотом, который смеется постоянно безо всяких видимых причин. Если бы он мог объяснить им причину своего иронического веселья и вообще говорить с ними на подобные темы, то и желания что-то там орать у него бы не возникало. А значит, не было бы и смешно. А значит, и объяснять было бы нечего. Это был порочный, заколдованный круг. Холод отчуждения продирал его.

Возможно, именно поэтому через некоторое время он добровольно стал партизаном культуры. Он стал расклеивать и развешивать по главному зданию своего университета призывы связаться с газетой «Витраж» и поучаствовать в ней в качестве авторов, читателей, распространителей, единомышленников, соратников и т. д. В сущности, он боролся со своим одиночеством.