Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

Сексуальная кошка из СПС

Не успевает он очнуться от этих мыслей, как к нему подступает еще одна маленькая писклявая девочка, стройная, с большими светло-карими глазами, пожженными краской светло-каштановыми волосами, с немного похмельным, но всё же приятным лицом и грудью третьего размера.

– Я Люба. Вы должны меня напечатать, потому что я самая сексуальная и красивая, – спокойно объявляет она.

Челюсть Вадима отвисает.

– Нет, ну правда, – продолжает она голосом требовательной кошки, – что вы печатаете всё какое-то сено?

– Сено? – не понял Вадим.

– Ну вот какая-то Вера Макина тут у вас была. Ну что это за стихи такие про пожелтевший синяк?

– А народу нравится! – решительно возразил Вадим.

– Так вы на вкус массового читателя ориентируетесь?! – застыдила его Люба. ько потрепанными и пожженными нови

– Э-э-э… Нет. Нам тоже понравилось.

– А мне нет! – возмущенно кричит девочка. – То ли дело мои стихи!

Она встала на небольшой табурет и, размахивая руками, продекламировала:

В КРАЙ НЕТРОНУТЫЙ, НЕЗАПЯТНАННЫЙ,

МЫСЛИ ЧАСТО НЕСУТ МЕНЯ,

ТАМ, ГДЕ АНГЕЛЫ НЕЖНОСТЬ ПРЯТАЛИ…

ЭКА НЕВИДАЛЬ – БОЛЬ МОЯ.

И ОТПРАВЛЮСЬ, БЛАГОСЛАВЛЕННАЯ.

С СЕРДЦЕМ, ПОСОХОМ ДА СУМОЙ,

И ЗЕМЛЯ ЭТА ПОТАЕННАЯ

БУДЕТ РАЙ ДЛЯ МЕНЯ ОДНОЙ.

НЕ ВОРВУТСЯ ТУДА С ТУМАНАМИ

НЕЧЕСТИВЦЫ, ЛУКАВЫЙ СБРОД,

НЕ ПРОНИКНУТЬ ТУДА ОБМАНАМИ,

ТОЛЬКО ПРАВЫЙ ТУДА ВОЙДЕТ.

– Ну как? – спросила она гордо.

– А почему «только правый»? – строго спросил Вадим. – Почему вы сочувствуете только демократам и либералам? А чем вам социалисты, коммунисты не нравятся? Да и вообще, что это еще за «туда войдет»? Что это такая за порнография? Был тут у нас один такой в газете. Девушек в свой литклуб приглашал. А потом они все на Западе оказались на панели…

Блюющий интеллигент

У Вадима зазвонил мобильный.

– Это Гриша, – послышался из трубки знакомый голос.

Гриша был голубоглазым блондином есенинского типа. И тоже из Рязанской области. Большинство его одноклассников мужского пола погибли в Первую чеченскую войну.

Трогательные березки, по его словам, на Рязанщине давно уже уступили место марихуане, неплохо прижившейся в наших северах. Зимний сезон местные жители проводят интересно и разнообразно: день водка, день травка. Гриша был нетипичным селянином. Ко всему этому он добавлял еще и книги. А потом получил в Москве режиссерско-актерское образование. Он отличался общительным и живым характером. Преподаватель по актерскому мастерству говорил ему: «Гриша, ты играешь, как зайцы дрочат». Возможно, именно поэтому он решил пойти не в актеры, а в режиссеры.

Но пример прочих рязанских режиссеров, унизительно клянчащих у местных дельцов деньги на свои худосочные «проекты», не вдохновил его. Так он стал промышленным альпинистом. Он обожал Набокова и Кундеру, чем Вадима и подкупил. В последние годы полюбил он и Генри Миллера. «Бред, конечно, полный, – признавался он. – Так, дневничковые записи, любой может накропать. Стиля никакого. Но как это всё похоже на мою жизнь!»

Он быстро уехал из провинциальной Рязани в Питер, а потом и в Москву. Жил там сперва голодно и бездомно. Спал в случайных квартирах, где в одной и той же комнате кто-то чинит Windows, кто-то занимается групповым сексом с извращениями, кто-то курит травку, а кто-то и вводит в вену. Ну как тут не полюбить Генри Миллера?

Каждое лето он ездил расписывать дома на Чукотку, потому что там больше платили. Потом на пьянках в Москве он заставлял друзей петь заунывно-эзотерические чукотские народные песни в подлиннике.

С большинством своих женщин он спал в первый день знакомства. Однажды, совсем как в анекдотах, ему пришлось прятаться наутро в шкафу. Только не от мужа, а от родителей девушки. Но мама всё не уходила, сострадательная девочка носила ему в шкаф еду и питье, и вскоре Гриша захотел по нужде… Он открыл дверцу и бодро сказал: «Привет! Где здесь туалет?» – «Прямо и налево, – ответила мать. – Кстати, а ты кто?» Разговор завязался.

Какое-то время он работал сторожем – и прочел за это время всю классику. Ему нравилось, но жена ушла. На разводе он познакомился со своей следующей женой…

– Ну чё у вас там? – спросил Гриша.

– Да всё шумим, – ответил Вадим, вспомнив «Горе от ума». – Приезжай, вливайся. О Набокове поговорим.

– Да я тут… э-э… с похмелюги! Но я приеду, приеду! Только проблеваться бы надо.

Не кладя трубку, Вадим вышел на сцену и громко, на весь зал, объявил:

– Сейчас придет Гриша, проблюется и расскажет вам всё про Набокова.

В трубке послышалось возмущенное бульканье и довольное хрюканье.

Поэт и клюка

Вадим любил стравливать Гришу с Максимом, бывшим гитаристом Найка Борзова, на предмет мировоззренческих споров. Макс писал красивые, тонкие философские стихи про время, мгновения и вечность. Он устраивал групповухи, когда жил в Англии. Он выступал за буддистскую гармонию с мирозданием. Он считал, что нет смысла уступать место пенсионерам в метро.

– Хилые? – спрашивал он. – Хлипкие и сморщенные? Хворые, немощные, писаются по ночам? Так и пусть тогда дома сидят! Кто же их куда гонит?!.

Впрочем, лет в 28 он вдруг заявил Вадиму, что стареет, у него выпадают зубы, и пожаловался, что ему не уступают место в метро.

– Совсем распустилась молодёжь! – кричал он, потрясая воображаемой клюкой. – Никакого уважения к сединам!..

9
Гамлет и сладенький поросенок

И вот наконец сам Алексеевский. Вадим давно уже обратил внимание на его сложные, глубокие, изощренные рассказы и статьи. Вадим никогда его раньше не видел. Только черно-белую фотографию в газете. И вот Вадим видит его вживую… и чуть не падает. Внешне этот драматический, почти трагический человек гамлетовского типа похож на Шурика из «Операции Ы» и подобных фильмов. Философский смех кипит, булькает внутри Вадима. Но тут надо сдержаться. Рассмеяться в лицо такому человеку просто немыслимо. Это над комическими писклявыми девочками можно издеваться. А датский принц – это вам не хухры-мухры.

– Ты… это да, приезжай, обязательно приезжай, – с какой-то внезапной горячностью говорит в середине беседы Саша.

– Да, надо бы, – отвечает Вадим. Но это не отговорка, ему действительно хочется поговорить с этим человеком побольше.

И вот тут начинается самое главное. Саша Алексеевский берет альбомный лист, ручку и начинает рисовать план местности, чтобы легче было добраться от метро. Он рисует с дюжину остановок автобусов, трамваев, троллейбусов, маршруток, которые не имеют никакого отношения к дороге. Он подписывает каждый номер. Он наносит на бумагу целый район со всеми его домами и учреждениями. Это длится полчаса.

– Я понял, – говорит Вадим в ужасе. – Саша, достаточно, я понял, большое спасибо…

Но Саша молчит. Он твердо и сосредоточенно продолжает свой рисунок.

– Ну хорошо, у нас тут второе отделение начинается… Я опять буду со сцены читать… Надо миниатюры подготовить… Я вернусь на свое место… А ты, как закончишь, передай… – бормочет Вадим растерянно и отходит.

К концу второго отделения Саша передает ему свой рисунок. Вадим снова его благодарит.

– Буду ждать, – повторяет Саша своим напряженным голосом.

И дальше, на «экспертных советах», Сашина сестра рассказывала, что он ждет Вадима к себе домой и поговаривает:

– Вот придет Вадим, тогда-то всё и будет…

Вадим в полнейшем недоумении. Единственная версия – Саша находится в каком-то глубоком духовном кризисе. А в Вадиме, благодаря его рассказам в газете, видит человека с похожими исканиями и страданиями. С похожими стремлениями, с похожим отчаянием. И, может быть, маленькими надеждами.

И вот, со знаменитым планом в деревянной от мороза руке, продираясь сквозь полчища хищных снежинок, Вадим идет к Саше. План фантастически подробен, но даже по нему найти Сашу в этом черном вечернем мире почти невозможно. Почему, зачем он так прячется от людей?

И вот наконец он звонит в Сашину тяжелую дверь. Она так массивна, что, кажется, никто уже не в силах ее открыть. Но вот что-то происходит – на пороге Саша. Шурик… Приключения Шурика. Да уж, если бы.

– Здорово…

Они мнутся у порога. Саша в драных джинсах, галактики в глазах…

– Как жизнь? – спрашивает Вадим, чтобы что-то сказать.

– Жизнь… – медленно повторяет Саша. – Просто тут как раз решается вопрос о моем бытии в этом мире… – бросает он вдруг, прямо у двери.

– Кем решается? – выговаривает опешивший Вадим.

– Мной… – слова тонут в тумане этой странной квартиры.

Вадим не знает, что и ответить. Конечно, он и сам горазд рассуждать о самоубийстве. Но для него это что-то интимное. Он говорит об этом только с друзьями, а не со всеми подряд. А Саша… с места в карьер, прямо у порога…

– А… от чего это зависит?

– От карбюратора.

Кажется, что обои сойдут со стен. Вадим выжидает.

– У меня сломалась машина… Я чиню ее уже третий день. Ничего не помогает. Я всё перепробовал. Сейчас вот последнее средство испытываю. Я поставил, там идет… Не знаю, чем кончится.

– А если плохо кончится, то что? – спросил Вадим медленно.

– То, может быть, всё… – Саша опустил глаза.

– Но почему?! – воскликнул наконец Вадим.

Сашины глаза вспыхнули. Он набрал побольше воздуха, собрался уже выдать речь, как вдруг в коридоре появился его родной брат. Саша шумно выдохнул, не сказав ни слова. Брат болтался в коридоре. Саша провел Вадима на кухню. Брат тоже перешел на кухню, не обращая на них никакого внимания. Он копошился, что-то делал или искал… Всё смялось у Саши внутри. Слова жгли его, просились наружу, бешено скакали в его груди… Но на губах его повис уже тяжелый амбарный замок.

Они пили чай и молча смотрели друг на друга. Вадим почти слышал, как Саша молится мысленно о том, чтобы брат поскорее ушел. Брат уходит. Саша остается наедине со случайным человеком – Вадимом.

И красная, розовая, бордовая лава изливается из Саши. Он не называет конкретных причин, но говорит сразу обо всем. О Ньютоне, об Эйнштейне, о Достоевском, о Хармсе, о Гамлете, которого он может перечитывать бесконечно. И крик его превращается в шепот, а шепот – в крик.

– Счастье? Нет, это не исполнение всех желаний. Счастье за чертой… Как это? Лететь сквозь вселенную, уворачиваясь от метеоритов, врезаясь в раскаленные звезды, и дальше, дальше… Счастье – это вечное стремление, вечная борьба… Я не знаю, что такое счастье!

Разве мало для того, чтобы думать о самоубийстве?

– Мне кажется, – говорит Вадим, – искусство – как раз один из путей к счастью. Одна из его задач – это гармонизация человека…

– Вот-вот, чтоб гормонами истекал! – подхватывает одна из Сашиных сестер. Она впорхнула на кухню и вот уже выбегает, ей пора на свидание, она одевается и смеется, ей так хорошо. У них большая семья. У Саши много сестер, которым пора на свидание. Которые одеваются и смеются. Которым так хорошо. Но он замолкает, стоит лишь кому-то из них зайти на кухню.

– Нет, зачем ты так говоришь, ты не понимаешь, что такое искусство, ты не знаешь, что такое гармония! – взрывается вдруг Саша на ровном месте. И так через раз. Ноги Вадима бешено болтаются под столом, сводятся и разводятся, как во время трудных, долгих, изматывающих шахматных партий на первенстве страны. Саша сложный, Саша колючий. Саша слишком тяжелый.

Вдруг он бьется в судорогах, бледнеет, роняет нож, которым он отрезал белый хлеб, хватает со стола газету, снимает с ноги тапку, бросается к стене и бьет, бьет, бьет по ней изо всех сил…

– Что случилось? – пугается Вадим.

– Таракан. Ненавижу тараканов. И пауков.

Они пьют крепкий-крепкий горячий горький чай. Вадим любит послабее, попрохладнее. Слишком высокое напряжение. Саша привык так жить, а Вадим ерзает, ерзает душой.

– Мне пора, – говорит Вадим через несколько часов.

– Я провожу тебя полпути до метро, – отвечает Саша.

Они спускаются на старинном и мрачном лифте в черный город. Проходят мимо Сашиной машины. Такая скромная, обычная подержанная иномарка. Знала ли она, что сказал ее владелец у порога, когда Вадим только пришел? Знает ли об этом уснувший в капоте карбюратор?

Саша осматривает ее: вроде починилась. Перед прощанием он становится вдруг тихим и мягким. Он как будто повеселел.

– Спасибо, что пришел, – мирно улыбается он. – Заходи еще.

– Хорошо, – отвечает Вадим. – Так что же, останешься здесь еще?

– Наверно, – говорит Саша. – Точно пока не знаю.

– Это опять от чего-то зависит? – Вадим уже не знает, плакать ему или смеяться.

– Да… – произносит Саша вполне серьезно. – В январе я люблю ездить в Питер, кататься на буерах…

– Это что?

– Буер? Деревянная доска, на коньках и с парусом. Ставишь ее на лед, поднимаешь парус, и ветер несет тебя по Финскому заливу со скоростью автомобиля…

– По Финскому заливу?! – У Вадима глаза на лоб полезли. – Но так ведь можно в открытое море укатиться?! Или заехать на хрупкий лед… На такой-то скорости можно не успеть среагировать…

– Да, остановить его быстро нельзя, но можно развернуть… Если успеешь. С машиной все-таки проще. Ты знаешь, чего от нее ожидать. А эта штука – она менее управляема.

– Но зачем тебе это?! – первый раз за весь разговор Вадим потерял самообладание.

– Если мне удастся туда съездить, я буду жить, – повторил Саша странным голосом.

Вадим потерял дар речи. Что же это? Для него имеет смысл лишь та жизнь, которая играет со смертью?

Саше стало получше, но характер его, конечно, не изменился.

– Ну пока, до свидания, счастливо! Приходи, обязательно приходи!

Вадим пожимает ему руку, смотрит в глаза.

– Живи, желаю удачи! – отвечает он словами раннего Дениса.

Саша верит, что приобрел друга. Вадим молчит, зная, что не вернется туда никогда. Он всё смотрит и смотрит ему в глаза. И правильно: ведь это последняя фотография.

Предательство ли это? Все-таки Саша резок, а Вадим предпочитает людей более плавных, вежливых, мягких, учтивых. Каждый сам выбирает, с кем ему общаться. Обязательств тут никаких быть не может.

Конечно, Вадим тоже большой любитель самоубийств. Но в его компании эту тему обсуждают с иронией, весело, с матерком. Саша же, говоря об этом, поражает своей мрачной решимостью и удручающей серьезностью.

Вадим сделал всё что мог, выслушал его, пожелал удачи… Что еще? Можно ли вытащить из Стикса за шкирку? Можно пожелать лишь туда не попадать.

Прошло несколько месяцев. У Вадима зазвонил телефон. Он подошел в спальне. Он взял трубку и, как всегда, поставил ногу в тапке на теплую батарею. Это было уютно.

– Алло, – сказал он вальяжно.

Это был Рома.

– Саша Алексеевский мертв, – проговорил он ровно, твердо и осторожно.

На похороны пришли многие авторы и редакторы «Витража».

– Смерть – единственное, что нельзя поправить, – тихо говорил Рома. – Единственное.

И всю эту долгую, мучительно долгую дорогу они обсуждают, что же всё-таки с ним случилось. Вроде бы он пришел домой, вбежал на балкон, стал там копошиться, встал, кажется, на табурет, хотя видеть этого никто не мог… Мать окликнула его с кухни несколько раз, он не отозвался. Она влетела на балкон и увидела, что там пусто… Стрелой понеслась она вниз – и увидела на асфальте своего сына. Крови и ран не было, но как-то сразу она поняла, что он мертв.

Что это было? Несчастный случай? Самоубийство? Все, включая его маму, были уверены, что несчастный случай.

А вот и он сам. Один, в угрюмом холодном зале, в черном гробу. Включают трагическую, страшную музыку. Теперь можно к нему подойти. И они подходят.

Мать его бьется в истерике у гроба, совсем как героини Достоевского. И кричит, причитает, причитает. Вадим поражается тому, как плох, безнадежно плох и банален ее текст. Вот уж воистину – «самые искренние чувства порождают самые плохие стихи». Ему стыдно, чудовищно стыдно за нее. И вдруг молния пронзает его: «текст»! Даже плач женщины у гроба родного сына он воспринимает уже как текст, ждет от него изящных метафор, плавности или модернистской выразительности. Он хочет, чтобы там не было штампов. Но ведь это жизнь, жизнь, а не литература! Это смерть, горе, подлинное страдание, настоящие слёзы – соленые, жидкие, горючие! Каким холодным, каким кошмарно бесчувственным сделала его эта привычка красиво и трогательно описывать чувства на бумаге!

Точно ли бесчувственным? Он чувствует… он тоже чувствует всё, что происходит. Нет, он не холодный. Просто – помимо прочего – он смотрит на это и как писатель. Одно другое не вытесняет – только дополняет.

В ступоре вглядывается Вадим в его лицо. Бледный, безмолвный, возвышенный – как святой. Черты обострились: он всегда стремился к бесконечности – и достиг, и постиг ее. Он познал то, к чему так долго шел, о чем так долго думал, гадал, мечтал – и писал. В этом что-то непостижимое.

Счастье за чертой… Как это? Лететь сквозь вселенную, уворачиваясь от метеоритов, врезаясь в раскаленные звезды, и дальше, дальше…

Поминки: огромная комната забита людьми. Многих Вадим не знает. Саша был старше его, ему было под тридцать. У него было много сослуживцев по работе, просто знакомых. И каждый, каждый из них встает и рассказывает, каким ответственным, каким безумно требовательным к себе был Саша.

«Но именно поэтому он и умер, именно поэтому он себя и убил! – орет Вадим что есть силы… про себя. – Этот чертов план – ну кто еще станет рисовать его 45 минут?! Этот чертов карбюратор! Эти чертовы буера! Ну кто, кто будет приравнивать к ним свою жизнь?!»

– Мы все так любили его…

«Но почему, почему же он замолкал, стоило лишь кому-нибудь появиться тогда на кухне?! Любили?! Какого черта?! Может быть, это сейчас вы его полюбили, а?!»

И снова пронзает его нежданная мысль: а сам? Что же он сам, Вадим? «Последняя фотография»… Как это было красиво! Даже прощаясь с ним, Вадим думал о том, какой интересный драматический персонаж выйдет из Саши. Он думал о том, в какой вещи лучше всего его использовать. Какими именно словами изобразить их прощание. «Последняя фотография» – ведь он уже тогда знал, что никогда больше к нему не придет, но что обязательно про него напишет и употребит это выражение.

Но ведь Саша действительно был не сахар. Он действительно был резок, и сложен, и тяжел… И почему кто-то, например, Вадим, должен был заставлять себя с ним общаться? Человек должен быть таким, чтобы люди сами к нему тянулись, а не шарахались от него. Человеческое общение – тот же рынок. Покупаются только привлекательные товары.

Но, может быть, гуманизм в том и состоит, чтобы помогать даже тем, кому помогать непросто? И кто больше виноват в одиночестве человека – окружающий мир или он сам? И как так получается, что одни люди созданы для того, чтобы быть «самыми обаятельными и привлекательными», а другие – чтобы лететь, врезаясь в раскаленные звезды, и дальше, дальше? Чтобы судьбой своею постигать бесконечность времени и пространства?

Вадим ел, продолжая напряженно и отрешенно думать об этом. После еды ему, как всегда, захотелось поваляться. Он на что-то прилег, глаза его закрылись, на лице появилось выражение блаженства. Он думал о вопросах бытия – это было его любимое занятие. Он был счастлив. Очнулся он от уничижительного шепота Ромы. Он возвышался над ним, как совесть.

– Вадим, ты забыл, куда ты пришел? – шептал он тихо, но вполне отчетливо.

Вадим поспешно встал.

– Я немного устал, – пробормотал он, розовея, как сладенький поросенок. – Я немного устал.

Горький стыд разъедал его. «Счастливым писателем можно быть только в свободное от похорон время», – подумал он… и утонул в новой волне стыда.

10
Да, невеселый получился некролог

А потом смерть отомстила ему.

Летом он жил со своей девушкой Катей в Таганроге. Они были вместе уже четвертый год. Невиданный срок для такого возраста. Ему было 18, ей – 19. Их уже поражали порой приступы скуки, когда прогулка вроде бы только-только началась, а они уже не знают, о чем говорить.

Бедные студенты, они сутки ехали к Азовскому морю в плацкартном вагоне. Катя на полном серьезе читала журнал с милым названием «Христианство-light». Каждые 10 минут приходили продавцы каких-то чайников, карт, бульварных романов, мороженого, пива, ложек, сервизов… Это были продавцы отчаяния. Вадим читал Монтеня и Шопенгауэра, Леонида Андреева и Федора Сологуба. Вадим объелся тухлой курицей при закрытом туалете. Внутренности его завязались узлом и вгрызались друг в друга всё злее, всё беспощаднее. Вадим окончательно спятил от одуряющей жары и духоты, которые входят в стоимость плацкартного билета на Юг.

После каждого бренчащего своей дребеденью продавца он всё глубже погружался в свое одиночество и боль. Он всё сильнее презирал «торгашей – этих мелких людишек, суетящихся во имя продолжения своего бессмысленного существования на пустой и жестокой земле». Он всё плотнее сжимал зубы, всё больше ненавидел Катю за ее любовь к попсовой и детской литературе и равнодушию к тому, что сам он считал глубокими и хорошими книгами. Ему хотелось разбить окно и на полном ходу поезда броситься со своей верхней полки туда, где свежий воздух, где прохладные синие реки, где зелень, где облака, где небытие.

В двухкомнатной таганрогской квартире жил ее старенький дедушка. И Катя сказала, что спать она будет с Вадимом на разных кроватях и в разных комнатах. А то ведь что подумает дедушка, что подумают ее родители, когда дедушка всё им расскажет!

– Правду подумают, – удрученно ответил Вадим.

«Дурдом! – думал он со злостью. – Четыре года встречаемся – а она всё боится признаться своим долбаным консервативным родителям, что мы, видите ли, не только дружим! Насколько же я для нее ниже, чем эти ханжеские „приличия“!»

В эти секунды он ненавидел и презирал ее. Но тем сильнее он через час бился в судорогах экстаза, в очередной раз сожрав ее волшебную красоту, ее нежное смуглое гладкое стройное тело, немного пушистое, как часто бывает у брюнеток. Он мял ее аккуратные грудки со сжавшимися от страха и счастья сосками, вгрызался в ее почти шоколадный плоский живот, щекоча языком хитро притаившийся в нем большой и глубокий пупок. Там, по его безумному и тайному убеждению, жила Катина душа. Подобно тому, как в надбровной складке Ольги Ильинской из «Обломова» жила мысль.

А потом они пошли на море, и Вадим опять поразился его размерам. Так бывало всякий раз, как он приезжал на Юг. Море было чудом, в которое невозможно поверить до конца. Море, теряющееся за горизонтом, было живой бесконечностью, которую можно увидеть, потрогать. В которой можно даже поплескаться.

На пляже он всегда стеснялся своей эрекции, придававшей плавкам весьма странную форму. Но он слишком хотел свою жаркую южную красавицу, жгучую кареглазую брюнетку. Она знала это и ощущала свою власть над ним. И он знал, что она это знает. Это бывало унизительно.

Когда-то, когда она еще ездила в Таганрог одна, без него, он зашел к ней домой забрать свои книги. Родители впустили его, проводили в ее комнату, положили на блюдо три грозди сладкого синего винограда. Он быстро нашел свои книги. Затем вальяжно, как-то даже снисходительно пожевывая чужой виноград, он приступил к обыску. Мысль о том, что рыться в чужих вещах нехорошо, не посетила его ни на секунду. Он был уверен, что имеет право знать о ней всё.

В какой-то момент он наткнулся на «Энциклопедию маленькой женщины». Она стояла у нее на полке между «Дворянским гнездом» и «Накануне». Он открыл ее и замер. Там лежала слегка пожелтевшая бумажка, где Катиным почерком написаны были ее заветные желания. В первой же строке он прочел: «Перейти с Вадимом к любовным отношениям».

– ФигА! – прошептал он. – Какого же черта она говорила потом, что сперва я ей не нравился? И что до самого последнего момента она сомневалась в том, что я ей нужен? И что полюбила только потом, когда всё уже произошло? Она не знала, как я от нее завишу, как я обожаю ее тело, как я умираю без него. Потому и сама мечтала обо мне так же. А потом, поняв свою власть, зажралась! Она стала делать вид, что начала со мной встречаться только в виде одолжения.

Это случилось в третий год их отношений. А в первые два они делились друг с другом всеми тайнами сердца, мечтами и страхами, снились друг другу, понимали друг друга. И Вадим хорошо помнил те времена. Тем более, что порой они возвращались.

На море была гроза. Молнии не сверкали хищными раскаленными змейками, а озаряли собой целые участки вечернего пасмурного неба. Катя лежала на подстилке на втором этаже крытой беседки. Она была в купальнике. Вадим сидел рядом и гладил ее почти детскую спинку. Проводя пальцами по позвоночнику, он тихо замирал от восторга. Катя лениво улыбалась, продолжая читать. Они не говорили.

Что же, неужели всё уже сказано? Эта мысль пронзила Вадима остро, как никогда. Он встал, подошел к краю беседки, оперся о перила… И где-то далеко, между черным небом и темнеющим морем, в полосах дождях, среди бордовых, рубиновых, розовых вспышек молний, желтели, дрожали, мерцали таинственные портовые огни. Туда, туда, здесь он уже всё знает! Здесь всё уже было, сколько можно, одна и та же жизнь, одна и та же Катя, а там, там, качаются огромные корабли, там волны, там дыхание мира, большой жизни, там тревога и неизвестность, там всё какое-то большое, и всего много, всё как-то по-настоящему, потому что там страшно, а здесь скучно… Но какой, какой будет эта другая жизнь? Как тогда с Никитой, он отчаянно жаждал ее – и столь же отчаянно боялся.

Он вернулся к Кате. Она ничего не заметила. Она всё так же лежала на груди. Только дождь обступал их со всех сторон, дождь и черное море.

Вечером они стояли на балконе. Внизу шумела акация, в вышине носились летучие мыши, пронзительно кричали стрижи. Катя снова молчала, но теперь она стала какой-то теплой, близкой. Как тогда, в первые два года, когда она приходила к нему в слезах, и он обнимал ее, и она клала голову ему на плечо, и снова хотела жить.

Тоска времени была в этом странном крике стрижей. Время. В Москве слишком много света и шума, всегда, даже ночью. В Таганроге тихо, очень тихо и ночью темно. В Таганроге он постоянно думал о времени.

Ночь, Вадим на коленях у ее кровати, на коленях перед ее красотой, на коленях перед смертью. На старом шкафу стоят часы – и каждая секунда гулко отдается в этом жутком молчании. Шаги времени. Сам того не желая, он плывет сквозь эту ночь к смерти. Река медленно уносит его всё дальше и дальше. Сейчас он пойдет спать к 80-летнему дедушке Кати – человеку странному, полумертвому, живущему по каким-то своим законам. И он тоже время и смерть.

Почему, почему он только сейчас понял Сашу Алексеевского? Ни звука – кроме этих часов. Ничто не важно, кроме того, что идет, уходит, улетает время.

– Не уходи, – шепчет ему Катя. – Вадим, пожалуйста. Мне страшно, когда ты уходишь, мне бывает страшно. Там так темно за окном. Ни души. Я одна, одна, понимаешь?

Он целует ее и обнимает и чувствует влагу ее щек.

– Мы оба умрем, – говорит она. – Оба. А может, всё у нас с тобой кончится и раньше. Почему так всё быстротечно?

Он кладет голову ей на грудь. И жуть небытия продирает его. «Почему мы так похожи на собак, на кошек, на всех? Те же пальцы, глаза, уши, внутренности. Ну как можно говорить, что мы не родственники? А если мы родственники, значит, действительно была эволюция, значит, нет никакой души, остающейся после смерти? Кто-то сказал, что душа есть не только у людей. Но что же, есть она и у водорослей, и у вирусов, и у бактерий? Ведь мы все, все, все родственники! – думает он в отчаянии. – У бактерий не может быть души, это бред. Значит, нет ее и у нас. Значит, со смертью всё кончится!»

Хочется кричать, но ужас и отчаяние его глубоки настолько, что он не в силах произнести ни слова. «Всё уйдет, – звенит в нем, – всё уйдет, всё уйдет, всё уйдет, обнимай не обнимай, только доски гроба со всех сторон и тонны земли… И погаснут звезды, когда навсегда закроются его глаза, и погибнет вселенная, ведь кто расскажет ему после смерти, что она осталась? Нет, ничего не будет, ничего не останется…»

Но потому-то всё так и остро, что всё уйдет. И любовь, и экстаз, и этот пушистый животик, и наивные чудесные грудки. Ее тело, ее душа, ее любовь – это всё, что у него есть перед лицом смерти. Он обнимает ее еще крепче, и шаги часов как будто смолкают. Он берет из ее глаз слёзы и мажет ими ее тело. Живая и горячая красота оплакивает свою неминуемую гибель.