Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

Очень быстро он заметил, что объявления эти в течение одного – двух дней неизменно куда-то исчезают. «Что бы это значило? – подумал Вадим. – Я же вроде не призываю никого свергать конституционный строй, резать и насиловать ректоршу, тем более, что она далеко уже не первой молодости… Почему мои объявления срывают? И кто это может делать?»

Вскоре у входа в институтскую библиотеку он увидел уведомление, что расклейка объявлений, не согласованных с администрацией, на территории вуза запрещена. И тогда он пошел к проректору в его кабинет.

– А, так это вы, стало быть, объявления расклеиваете? – с какой-то даже радостью спросил его функционер.

– Ну, я, – ответил Вадим.

– А я вот вчера как раз еще одно сорвал! – с гордостью доложил ему проректор.

– Какое совпадение! – дружелюбно улыбнулся Вадим. – Стало быть, мы работаем с вами в одном поле? Коллеги в каком-то смысле?

После таких слов полагается обычно хлопать собеседника по плечу и наливать ему в стакан. Хоть Вадим этого и не сделал, проректор всё равно несколько опешил от такой фамильярности. Он демонстративно насупился:

– А вы знаете, что расклейка любых объявлений, не согласованных с администрацией, то есть лично со мной («Государство – это я», – вспомнилось Вадиму), запрещена?

– Вот узнал недавно, – примирительно ответил Вадим. – Потому и решил к вам зайти.

Тут Вадим сам немного смутился. Лучше было сказать «прийти», «подойти» или «обратиться». Слово «зайти» напомнило ему известный призыв М. Шуфутинского «Заходите к нам на огонек». Далее там были строчки: «Девочки танцуют и поют», а еще дальше: «Старый толстый фраер на рояле нам сыграет».

Впрочем, нахмуренный проректор, похожий на гэбиста, не был столь чувствителен к языковым тонкостям и литературным аллюзиям.

– Какая у вас идеология? – сухо спросил он, глядя на Вадима поверх очков.

Вадим молча протянул ему более подробное объявление. Слева там приводились координаты газеты, справа – ее суть.

«Всё! Поехали! – говорилось справа. – И снова сказали, что у нас нет культуры поколения. Что мы ничто, никто, нигде и никак. Думаем, что они не правы. Наша культура осколочна. Подобно маленьким кусочкам разноцветного стекла, она складывается в единое целое – витраж. Каждый оттенок представляет собой людей с определенными взглядами и вкусами, модой и стилем, идеологией и философией. Мы пробуем направить на этот пестрый витраж свет и спроектировать всю палитру на бумагу – на газету».

В левой колонке было сказано: «Если вам близки мысли, высказанные справа, если вы хотите принять участие в нашем проекте, – пишите и звоните нам в редакцию» и т. д.

– Ну как? Всё понятно? – покровительственно спросил Вадим. умагу – й и стилем, идеологией и философ

– А почему справа? – строго спросил проректор.

– Что справа? – не понял Вадим.

– Мысли, высказанные справа? – прокурорски уточнил прокуратор, то есть проректор.

Вадим опешил.

– Потому что… потому что колонка с мыслями расположена в правой части страницы, – растерянно пояснил он.

– Тогда стрелочку надо было нарисовать, – вполне серьезно ответил функционер. – От левой колонки к правой.

– Да люди вроде и так знают, где лево, где право, – несмело пробормотал Вадим. – Если бы не знали, они бы у нас не учились…

Это была неловкая попытка польстить вузу, одним из начальников которого был его собеседник.

– Знают! – воскликнул с неожиданной страстью проректор. – Знают, что справа – либерализм! А чем вам социализм не нравится, коммунизм?!

Вадим ощутил, что стул куда-то уходит из-под него.

– Да при чем тут… – начал он, но прокуратор его перебил:

– Знаем мы эти экивоки! Был у нас тут один такой – в модельное агентство девушек набирал. А в итоге все они оказались на Западе на панели. Поставки наладил.

– Но при чем тут мы? – поразился Вадим, чувствуя себя матерым сутенером и отцом русской порнократии. – Наша газета зарегистрирована в Государственном комитете РФ по печати как культурно-просветительское издание…

– Потому что так дешевле! – перебил прокуратор. – Там и газета «Клубничка» зарегистрирована как культурно-просветительское издание для садоводов и огородников, а печатает она из номера в номер сиськи да письки…

– Из номера в номер? – прищурился Вадим. – Стало быть, вы следите за ее публикациями?

Проректор побагровел.

– Вон! – заорал он, указывая Вадиму на дверь.

Вадим подошел к двери и открыл ее. По коридору в это время шла красивая, эротично одетая студентка. Вадим одобрительно кивнул.

– Вон там тоже, – добавил он, указывая рукой в глубь коридора на другую девушку. Но прокуратор, похоже, его не слышал. Возможно, именно поэтому Вадим доучился в вузе до конца.

С тех пор объявления свои он расклеивал исключительно в туалетах. Так осознал он подлинное место высокой культуры в современном мире.

6

В полных, но пустых для него коридорах вуза ему чудились порой лица людей его литературного круга. Это было изысканным забавно-тоскливым развлечением. Увидеть искорку, представить за ней всё пламя – и стать свидетелем того, как она мгновенно гаснет: обознался.

Вот, казалось, идет навстречу темноволосый и кареглазый Антон Хланин, похожий чем-то на Маяковского. Он окончил филологический факультет МГУ, хорошо знает многие европейские языки, в том числе шведский. Теперь он в аспирантуре, пишет диссертацию «К вопросу об особенностях творческого метода потока сознания в цикле романов М. Пруста «В поисках утраченного времени». Но главная страсть его – это музыка. Он мечтает работать в жанре говнорока. Он жаждет стать солистом и гитаристом группы «Идите на х…» и уже репетирует.

Вадим как-то спросил его:

– Антон! Стоило ли оканчивать филологический факультет МГУ, глубоко изучать многие европейские языки, в том числе шведский, поступать в аспирантуре и писать диссертацию «К вопросу об особенностях творческого метода потока сознания в цикле романов М. Пруста «В поисках утраченного времени», чтобы работать в жанре говнорок и основать группу «Идите на х…»?

Антон глубоко задумался. Похоже, он никогда раньше не задавался этим вопросом. Они хорошо выпили в тот вечер и продолжили в метро.

Но теперь, в этом пыльном коридоре, навстречу ему шел кто-то другой…

А вот Леша Кумовский, голубоглазый блондин с очень красивым, как сказал бы Вадим, «фирменным» лицом. Свой не карликовый, но весьма малый рост он привык компенсировать непрошибаемой уверенностью в себе и подчеркнутой солидностью. На встрече авторов и редакторов с читателями он устроил аукцион. Одним из лотов были шарики с творческой атмосферой газеты. Для усиления эффекта он вел свой аукцион подчеркнуто серьезно.

А это идет Борис Кухаркин, которого Вадим называл про себя просто «сноб Кухаркин». Он сын профессора психологии МГУ. Он высокий, но какой-то угловатый, нескладный, в лице его асимметрия, он резкий, неправильный, ему вечно кажется, что он знает всё лучше других. Он не склонен к юмору, только к сарказму. Сноб Кухаркин… Неужели он может нравиться девушкам? Через некоторое время Вадим получил на этот вопрос убийственный ответ.

После учебы Вадим нередко шел к своему школьному другу, Денису Гуревичу. Начиналось с игры: пройти мимо мамы нужно было так, чтобы в рюкзаке не звякнули бутылки. Для этого между ними клались тетради и учебники – «интеллигентская прослойка», как называли это друзья. Далее Вадим садился за Денисов стол и раскрывал их литературную тетрадку. Со стены на него призывно смотрела любимая женщина Дениса – Сандра Баллок. Однажды Вадим заметил:

– Что-то у нее грудь маловата. И лицо какое-то мужеподобное.

Денис наказал его: он объявил ему бойкот и не говорил с ним целую минуту.

Здесь начиналось главное: они писали в с главное говорил с ним целую минут. добное.

их литературную тетрадку. Со стены на него призывно смотрелаомнаоавторстве сюрреалистические рассказы и пили пиво. Они придумывали вместе каждую фразу. Кто-то начинал, кто-то продолжал или дополнял. Записывал Вадим. Он любил, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Они написали цикл «Маленькие трагедии». Туда вошло несколько рассказов, включая «Преступление и наказание» и «Божественную комедию». В ней, пожалуй, было больше веселья, чем страха и отчаяния:

Телефон зазвонил, когда мама, сидя на мягком электрическом стуле, смотрела свой любимый телесериал, заедая его бутербродом с колбасой, и удовлетворенно покачивала мохеровой тапочкой. Засунув левую руку куда-то под стул, она взяла трубку лоснящейся от жира пухлой шестипалой рукой.

– Алё, – сказала она пропитым басом, тщательно подбирая слова. Она копировала Доронину, и от ее придыхания вязкая масса недожеванной колбасы отправилась на корм коту, который, словно зная заранее, терпеливо ждал под столом.

– Привет, мама! – послышался из трубки звонкий мальчишеский голос.

– Здравствуй, сынусик-дорогусик!

Дермидонт предусмотрительно отстранил трубку, дабы не оглохнуть от серии громоподобных чмоканий. Аппарат по-девичьи зарделся и кокетливо опустил глазки. Когда стихло, он снова прильнул к телефону, обняв его пальцами отличника по труду.

– Дермидонтушка-голубчик! Первый обед в два, второй обед в три, первый полдник в четыре, второй полдник в пять. Когда будешь?

– Знаешь, я, наверно, к первому обеду не успею. Просто мы тут с другом сейчас хотели сбегать умереть по-быстрому.

– А-а. Щас, подожди, звук у телевизора убавлю. – Она с трудом дотянулась до пульта и, справляясь с одышкой, нажала на заветную кнопку. Марианна заткнулась. – Умереть?.. Ну-ну, давайте. – Мама неторопливо намазала на хлеб толстый слой желтого «Вологодского» масла. – Вы только это… поесть что-нибудь захватите, что ли. Или заходите – у меня тут балык остался. Или… или знаете что? Давайте-ка, может, я тоже с вами пойду, а то что-то давно из дома не выходила.

– Не, ты лучше оставайся. Сама ведь знаешь, как после этого жрать охота.

– Ну хорошо, хорошо. Не хотите меня с собой брать – не надо. Видно, опять какие-то секреты от матери… Только смотрите, в Стиксе за буйки не заплывайте. Некому смотреть, как вы красиво плаваете. И Спасители щас все пьяные. Они на 8-е марта всегда так.

– Ладно.

– И – это… За летучими мышами в темноте не гоняйтесь. Экзотика, конечно, всё понятно, но никогда не знаешь, к чему это приведет.

– Ладно.

– И гигантских пауков не мучайте. Они полезные, плохих людей по ночам пугают.

– Ла-адно, – тяжело вздохнул Дермидонт.

– Ну, двух-трех-то, конечно, можно, мы ж не звери все-таки. Думаю, от этого сильно не убудет, – сжалилась она.

– Спасибо, мама! Ты настоящая! – отозвался Дермидонт. У него заметно полегчало на душе.

– И еще… Вы там с брызгалками поосторожнее. – Мать сделала многозначительную паузу.

– А что? – невинно спросил Дермидонт.

– Да так, ничего. Вот только в прошлый раз кто-то так геенну огненную потушил, что бесы целый век потом со спичками мучались, потому что их тоже облили. А дракоши как раз в декреты и отпуска поуходили. Им льготные путевки в санаторий «Пламенные сердца» дали. А Прометея-то всё, кукукнули. Без печени долго не живут. Так и сидели с потушенной геенной. А ведь это предприятие непрерывного цикла! Тут любой простой – огромный убыток и авария.

– Нет, это не я. Думаешь, мы одни туда после школы заходим?

– Я ничего не думаю, но чтоб больше такого не повторялось!

Дермидонт обиженно засопел.

– И фырчать вовсе незачем. Да, кстати, просто на всякий случай. Я тебя прошу: ты в этот раз грешников от сковородки не отдирай. А то Дьявол щас и так злой как черт ходит, прости Господи! Я ему маргарину обещала прислать, чтобы нечестивцы не пригорали, да всё купить как-то недосуг было. Только в магазин пойду – они закрываются. Ну что ты будешь делать!.. И еще. Ты ему передай, что я, как обычно, жду его к четвертому ужину. Или, на худой конец, к ночному кефиру.

– Ну хорошо, ну я пошел, мам? Меня Ананий уже за ухо тянет: а-а-а! Ну всё, пока! – Он повесил трубку.

– Ах, дети, дети! Вечно куда-то спешат, вечно куда-то торопятся!.. – Она отправила гигантский бутерброд с копченым балыком в широко распахнутый рот и прибавила звук. Марианна прокашлялась, выплюнула окурок «Примы», раздавила бычок армейским сапогом и, выгнув кадык, пронзительно закричала:

– Я люблю тебя, Луис Альберто!»

Свой стиль они называли «литературный панк», сокращенно литпанк. В сущности, это был иронический сюрреализм, густо замешенный на постмодернизме. Но им нравилось изобретать новые термины. Всегда приятно чувствовать себя первооткрывателем.

Отец Дениса давно умер. Потому его мать, Елена, время от времени заводила себе всяких дружков. Тогда она встречалась с Андреем – пьющим дантистом средних лет. Денис называл его Хароном. В честь мифического лодочника, перевозящего умерших через реку Стикс. У него были деньги, но не было чего-то другого. В поисках этого другого он, вероятно, и стал приходить к Елене.

Это был фантастический персонаж. Когда еще школьником Денис смотрел с ним «Особенности национальной охоты», Харон предлагал ему пить каждый раз, как пьют на экране. К середине фильма Денис свалился под стол и проснулся через сутки у себя на кровати. Так совершил он путешествие во времени и пространстве.

Ночью, в маминой комнате, Харон содрогался, мотал головой, кусал ее плечи и матом хвалил ее половые органы. Время от времени он орал:

– Давай, сука, давай!!

В соседней комнате лежал с открытыми глазами Денис и мысленно лез на люстру.

И теперь, когда они, пьяные своим коктейлем из смеха, ужаса и безумия, проживали с Вадимом этот вечер, они вдруг услышали из-за двери голос Харона.

– Прячь пиво! – скомандовал Денис.

– Зачем? – спросил Вадим.

– Он может сюда войти, а за ним и мама. А может, придет один, но увидит пиво и захочет с тобой корешаться и проторчит тут до твоего ухода.

Вадим сунул початую бутыль прямо к себе в рюкзак. Тот подозрительно наклонился. Вошел Харон. Дверь закрылась не до конца. Повеяло сквозняком – той самой жизнью, от которой они так старательно прятались в этом странном, причудливом, фантасмагорическом, но таком теплом уголке – заповеднике пьянства, искусства, дружбы и доверия.

Харон кричал, матерился, чем-то хвастался – и жизнь, жизнь, жизнь струилась из него, лилась из ушей, прыскала из глаз, брызгала изо рта, хлюпала в носу. Жизни было так много, что хотелось залезть в кладовку и завалить вход толстенными одеялами, огромными подушками и тяжелыми тюфяками. Потом он налил им и себе своего пива, выпил с ними и ушел в другую комнату.

Друзья пожали друг другу руки.

Вадим вытащил из рюкзака бутылку и понял, что его тетрадь для контрольных работ не испачкалась, а просто целиком поменяла свой цвет. Ее белые до недавних пор страницы обрели приятный светло-коричневый цвет пива. От учебников в кои-то веки стало приятно пахнуть. Знания стали притягательны, даже пьянящи. Вадим пришел в ужас. Пять месяцев спустя, однако, он один на всем отделении получил за годовую контрольную пятерку. Именно потому, что писал ее в этой самой тетради, крещенной в их заповеднике.

Они закончили рассказ, выпили еще, потушили свет, поставили бутылки на середину комнаты. Денис упал в глубокое кресло, Вадим – на диван. И комната с плакатами «Металлики», с желто-зелеными обоями, отклеившимися под потолком, с индонезийскими статуэтками (лица у них такие отрешенные, молчаливые), с этим вытертым слегка ковром, на который так часто ставили бутылки, с детскими шторами и даже игрушками – розовым слоном, как у Григоряна из «Крематория», синим осликом с наивными большими глазами, зеленым жирафом с ласковой беззащитной шеей и хорошей печалью во взгляде, – вся комната закружилась перед ними – или они перед нею? Их снова несло каким-то потоком, а в распахнутое настежь окно струилась чернота, ночное небо заполнило комнату, золотые, рубиновые, изумрудные, сапфировые огни дома напротив порхали среди стульев и нежно садились на плечи, стаи звезд с ревом разрывали пространство, до изумления, до открытого рта поражая своим жаром, размером и скоростями, напаивая допьяна своей волшебной и страшной искрящейся вечностью.

– Вадим, – тихо сказал Денис. – Это ведь тоже жизнь. Жизнь – это то, о чем мы пишем, и Харон – жизнь, и твой институт, одногруппницы, и про… ректор, да, но и это тоже… Ты понимаешь, о чем это я?

Вадим молчал. Возможно, он никому еще не был так благодарен.

7

Вторым его школьным другом был Рома – тот самый Роман. Он стремительно ворвался в его жизнь. Третья четверть девятого класса, пустоватая тягучесть английского, какая-то заурядность в воздухе. Она не злая, не убивает. Просто тихонечко усыпляет. Очередная девочка из его класса в очередной раз бубнит пересказ какого-то возвышенного, романтического текста из учебника. Лучший способ испохабить и до грязи, до отвращения извозить даже самый хороший текст – это дать его школьникам для устного пересказа, причем за урок выслушать человек десять. И дело не только в банальном незнании иностранного языка и неизбежном перевирании всех подробностей и оборотов речи, на которых и держится красота стиля. Дело еще и в школярском равнодушии. Надо слышать, с каким возмущением и раздражением они жалуются друг другу на переменах:

– Блин, ну что за туфту нам задали!

Потом эти же люди, изображая на лице понимание всех глубин рассказа и уважение к его силе, почтительным и страдальческим голосом пытаются изложить его содержание. Они сидят на специальном стульчике возле учительского стола, ерзают и мнут руками свои модные брючки. В перерывах между «э-э-э» они даже произносят какое-то подобие английских слов. Кого больше жаль в этой ситуации? Учителя, автора, рассказ, школьника или его брюки? Чаще всего Вадиму было жалко произведение.

И вот, посреди всего этого, в кабинет вводят вдруг зеленоглазого блондина хорошего роста с волнистыми волосами до плеч. Он смущенно улыбается. Он излучает одухотворенность, интеллигентность. И отличается этим почти от всех Вадимовых одноклассников. И Вадим, рисовавший дотоле ответную карикатуру на одноклассника Федю, начинает любовно выписывать новичка. Кто он? Откуда взялся? Почему зашел к ним на урок? Это случайность, или теперь он всегда станет с ними учиться?

После урока Федя показывает Вадиму свою карикатуру на него. Под уродским лицом подпись: «В. Береславский как он есть». Холодная ярость вскипает внутри Вадима. Но ни в коем случае нельзя ее проявить. Это будет означать поражение. Сжав зубы, он делает подпись под своей карикатурой на Федю, не менее уродской: «Приукрашенный Ф. Омельченко». Федя ошарашенно выдыхает. Вадим победил.

Но в ту же секунду это теряет для него всякий смысл. Где же новичок? Вот он. Подошел к учительнице и говорит с ней о том, что перешел в эту школу и будет теперь учиться в их классе. «Он здесь навсегда! – мелькает в голове у Вадима. – Он здесь навсегда!» До конца школы – разве это не навсегда? Разве потом еще что-то будет? Наверно, это как смерть. Если что-то и будет, то всё равно невозможно представить, что именно. А потому до конца школы – это навсегда.

Новичок отходит от учительницы и натыкается на Вадима.

– Как тебя зовут? – спрашивает Вадим.

– Рома, – просто, по-дружески и опять немного смущенно отвечает тот.

– А фамилия? – уточняет Вадим.

– Перегаров, – говорит Рома со странной улыбкой. Похоже, он и сам еще не решил, гордиться ли ему своей необычной и забавной фамилией или ее стыдиться.

Что-то хрупкое колеблется в воздухе.

Вадим подписывает карикатуру: «Роман Перегаров в лучшем виде». Рисунок совсем не уродский. Только руки непропорционально длинны.

– А что это у меня такие за шарниры? – весело и немного скептически, но по-прежнему скромно спрашивает Рома.

– Так положено, – хихикает Вадим. – Я чувствую, что у тебя длинные руки.

Так состоялось его признание в дружеской любви.

Следующей была литература. На перемене Вадим стал вдруг небывало серьезен. Они стояли с Ромой в коридоре у стены. Денис наблюдал за ними от окна. Рома объяснял Вадиму, что его авторитет здесь еще очень низок, потому что его здесь никто не знает. Время от времени он ссылался почему-то на Стейнбека. Этим он поразил Вадима в самое сердце. Кроме Дениса, никто в его классе не ссылался на какую-либо художественную литературу, кроме разве что фэнтези. Впрочем, этот жанр Вадим не считал литературой.

– О, Стейнбек! – отвечал Вадим. – О!