Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

Поросль

Из жизни молодых литераторов. Повесть

1

«Мы по-прежнему ищем новых интересных авторов, готовых пополнить собой наш культурный витраж. Каждый автор привносит в газету что-то свое, неповторимое и прекрасное. Мы всегда рады новым произведениям», – писал в своей колонке главный редактор молодежной литературной газеты «Витраж» Роман Перегаров.

– Бедный Ромочка! – искренне жалела его сотрудница той же газеты Мария Мильман. – Совсем графоманы тебя заели! Всю квартиру уже тебе своими бумажками завалили! Как у тебя дверь-то в туалет открывается? Рукописи-то не мешают?

– Мешает, что в туалете их слишком мало, – страдальчески отвечал Рома. – Неудобно бывает.

Все участники «экспертного совета» (так скромно и по-свойски называл Рома собрания редколлегии) радостно заржали.

– Господа, мне за вас стыдно, – воскликнул Вадим Береславский, прозаик, публицист, корректор и зав. отделом юмора всё той же газеты. – Я оскорблен царящим здесь цинизмом. Господа, мне противны ваше двуличие и себялюбие. Я удаляюсь.

Он гордо прошествовал по полу, устланному всё теми же рукописями. Перед выходом на балкон он особенно долго потоптался на одном стихотворении.

– Не, я всё понимаю, но «любовь – кровь», «розы – слёзы» – это уже как-то… – пробормотал он с падающей интонацией. – Всему же пределы должны быть… До уровня Аполлона Григорьева опускаться – это уж, знаете ли…

– Смотрите-ка, тут кто-то свой перевод сонетов Шекспира нам прислал, – сказал вдруг Боря Кухаркин. – Если печатать, придется ведь тогда и оригинал разместить? Так и напишем в следующем номере: Уильям Шекспир, наш новый интересный автор.

«На наш взгляд, проблема заключается в том, что происходит подмена человека некой функциональной моделью: зрителем, покупателем, избирателем, творческой личностью, сотрудником, противником… моделью, существующей всегда лишь для чего-то внешнего (шоу, рынка, политики, искусства, работы, борьбы). А просто человек, или, по выражению Эриха Фромма, «человек для себя», оказывается ненужным. Это кажется сегодня вполне логичным. Действительно, кому может быть нужен человек, если он не читатель, не друг, не любовник, не сантехник?..

Нам нужен. Нам с вами», – писал в другой своей колонке всё тот же главный редактор.

– На мой взгляд, проблема заключается в том, что большинство наших авторов не понимает, что они нужны нам как литераторы, а не как люди. Что нам от них стиль нужны и оригинальность, а не просто человеческие страдания, выраженные стандартными фразами, – заметила стоявшая у него за спиной Саша Жарская, маленькая и пухлая студентка психологического факультета МПГУ. – Типа: «Мне горько, страдая, я скоро умру…» Или: «Я любил, она ушла, вот и все мои дела…»

– Правильно! – кивнул Рома. – Именно для этой цели я и предлагаю тебе создать отборочную комиссию. Экспертный совет у нас уже есть, но он выполняет не те функции. Здесь нам нужно отбирать лучшие из тех вещей, которые уже признаны более или менее неплохими. А всё остальное, подобно органам, пораженным гангреной, должно быть безжалостно отсечено еще на этапе предварительного отбора. Это будет своего рода фильтр, ров-отстойник, коллектор… Итак, Саша, отныне ты будешь начальником этого коллектора… Как ты ощущаешь себя в своей новой должности? Чувствуешь ли ты гордость от оказанного тебе доверия?

– Еще какую, – еле слышно ответила Саша и упала в кресло.

– Я чувствую себя гением, перечитывая свои произведения! – гордо провозгласил Вадим.

– А я – перечитывая чужие, – устало отозвался из угла Борис. – И, в частности, дорогой Вадим, твои.

– Ух ты! Смотрите, что про нас «Здравый смысл» написал! – воскликнула Маша. Она имела в виду журнал Российского гуманистического общества при философском факультете МГУ. – «Витраж» – гуманистическая поросль России»! О как! Видали?

Вадим меж тем заталкивал на балкон Катю Сергееву, красивую и стройную смуглую брюнетку с длинными волнистыми волосами и черными глазами. При вполне русских имени и фамилии она походила скорее на турчанку, только с маленьким аккуратным носиком. Её предки были из Таганрога Ростовской области. Закрыв дверь балкона, он засунул ей руки под майку и частично под джинсы.

– Я обожаю твою нежную гуманистическую поросль внизу живота и спинки, – шепнул он ей в ушко. – Если вечером не разойдемся, то приходи ночью на балкон. Я буду спать здесь.

Ближе к ночи подводили итоги голосования по рукописям. Победителей брали сразу, проигравших сразу отсекали. Тексты же, набравшие полупроходной балл, жарко и горячо обсуждались. Физических синяков не было. Моральных же травм наносилось столько, что всех участников дебатов вполне можно было назвать трупами.

Впрочем, сливались они порой и в экстазе согласия – на почве любви к лучшим вещам и презрения к худшим.

– Что у нас там сегодня последнее место заняло? – деловито спросила Катя. Она раскопала рукопись. – А, это…

Держа бумажку за краешек, словно боясь испачкаться, она показала ее всем.

– Ужас! – возмущался Борис. – Сплошные грамматические рифмы! Банальный язык, банальная тема! Куча пафоса и сплошные штампы. Никакого полета фантазии! Никакой самоиронии. Я бы экспромт и то лучше сочинил, даже в пьяном виде.

– Борис, – весомо проговорил Вадим. – Ты знаешь мое отношение к твоим текстам.

Борис недоуменно поднял брови.

– Оно более или менее симметрично твоему отношению к моим, – пояснил Вадим.

– А! – кивнул Борис. – Тогда знаю.

– Но в данном случае, по поводу этого стишка и насчет того, что твой пьяный экспромт был бы лучше, я с тобой полностью согласен.

– И я, – добавила Маша.

– И я, – с готовностью присоединилась Саша. – А кстати, кто автор?

– Кукушкин какой-то, – ответил Борис.

– Вот уж действительно: я не Лермонтов, не Пушкин, я простой поэт Кукушкин! – радостно захихикала Маша.

– Господа, – сказал вдруг Рома с неожиданной серьезностью и какой-то комической печалью. – Я специально подбросил вам это стихотворение. На самом деле его написал ранний Пушкин. А то, что на предпоследнем месте, – поздний Лермонтов. А на третьем с конца – Есенин.

– Ну а эта вот статейка, – проговорила голубоглазая блондинка с немецкими корнями Женя Миняева. – Вроде ничего, да? Но после финальной фразы «Через год я узнала, что он умер» – тут же многоточие должно быть! А у нее точка. Это же разврат какой-то! Позор! Исправить бы – и взять можно.

– Нет, ты что! – закричал Рома, потеряв свою обычную сдержанность. – Многоточие – оружие графомана. Не умеют ничего выразить, потому и точки ставят. Дескать, смотрите, сколько там чувств, сколько переживаний, да какие они невыразимые все… А на самом деле сплошной пафос и банализм.

– А Довлатов – что, тоже пафосный графоман? – возмутился Вадим. – Он же чемпион многоточий. Можно, можно здесь ставить многоточие!

Всё было очень просто: в те годы Вадим и сам любил этот знак. И почуял, что если сейчас он будет поставлен вне закона, то потом и его собственные тексты будут безжалостно резаться или, по его понятиям, «уродоваться до неузнаваемости». (То есть многоточия будут меняться на точки). А такого допустить он никак не мог. В этом случае даже ночь с Катей не стала бы для него утешением.

– Точка! – сурово объявила Саша. – Точка – и точка!

– Но почему, но если автору хочется обозначить то, что не высказать в словах, ведь здесь же тема смерти, как вы не понимаете?.. – запротестовала Катя. По-видимому, такого комплимента, как от Вадима на балконе, она не слышала еще ни от кого. И в знак благодарности решила его поддержать.

– Катя, скажи мне пожалуйста, в какой из лежащих здесь, – Рома обвел руками всю свою квартиру, – рукописей нет темы смерти?

– Точка! – согласился Борис. – Многоточие – знак сентиментальный. Поставишь вместо точки три – получишь из рассказа Чехова сопливую мелодраму.

Не меняя темы, они спорили еще около часа.

2

Но начиналось, конечно, совсем не так.

После летних каникул, перед 11-м классом, Рома изрядно изменился. Вместо обычной иронии и цинизма, которыми подростки так любят прикрывать свою ранимость и беззащитность, у него появилось какое-то непривычное ощущение цели, смысла, чего-то возвышенного.

– В чем дело? – спросил его Вадим на очередной пьянке. – Что с тобой случилось?

– Вадим, – ответил Рома серьезно. – Я залетел.

– Что, после бурной ночи? – не понял Вадим.

– Да. Жду ребенка.

– Мальчик или девочка? – деловито уточнил Вадим.

– Девочка, – произнес Рома таким тоном, как будто это был приговор самому себе.

– Как решили назвать?

– Витраж.

– Но тогда это мальчик? – удивился Вадим.

– Нет. Девочка. Это наша газета. Я, видишь ли, беремен идеей… – Он поднял вверх указательный палец.

Вадим понимающе кивнул. Он погладил Ромин живот.

– Спокойная она у тебя, – констатировал Вадим. – Не ворочается.

– Она здесь. – Рома указал себе на голову. Вадим коснулся его лба.

– Лихорадка, – сказал Вадим. – «Мама, сын ваш прекрасно болен…»

– Серьезно, Вадим, – прервал его Рома, – во мне зрело какое-то ощущение, что вот, мы взрослеем, меняемся, и мир вокруг нас меняется, и как будто больше сил в себе чувствуешь, больше мыслей, чувств, большую готовность на что-то, и нужно какое-то дело, какой-то поступок, какой-то… выход. Извини уж за пафос.

– А как ты пришел к этой мысли? – спросил Вадим.

– Пришел к ней не я, а Никита Буковский, один мой старый знакомый. «Онегин, давний мой приятель…» Сидели мы с ним как-то ночью у него дома и говорили о жизни… И он сказал: «Рома, а давай издавать газету!» Просто так. Ни с того ни с сего. И я ответил: «Давай». Тоже просто так. Это пришло к нам как данность. Само как-то. Не знаю почему.

– А я знаю, – заявил Вадим.

– Ну и почему? – спросил Рома с некоторым удивлением.

– А объяснить не могу. Я как та собачка: всё понимаю, а сказать ничего не могу.

А я могу. Вадим хотел сказать, что сейчас, когда ему было 15, а Роме 16, в них назрело множество ощущений. Их снедало желание выразить их, крикнуть миру о том, что они есть, что они думают «об этом мире, о его красоте, о его чуде, о его ужасе, о своем одиночестве и своем счастье, об отчаянии, о боли, о непонимании», как говаривал в столовой за чаем их общий друг Денис Гуревич. Они давно уже писали свои школьные сочинения по литературе иначе, чем почти все их одноклассники, выкладываясь целиком, а порой даже и выворачивая душу. («Весь свой душевный траур Достоевский выплеснул на бумагу», – говорил по этому поводу Рома). Их молодая, красивая и человечная учительница, их неизменная классручка, прекрасно их понимала и чаще всего ставила им пятерки, прощая многие намеренные стилистические шалости, языковую и смысловую игру, а порой и откровенное хулиганство.

В сочинении по «Обломову» Ольгу Ильинскую Денис, который тоже печатался в их газете, упорно называл Ольгой Явлинской. Рома, по аналогии с обломовщиной, ввел термин «штольчатина».

– Что это за зайчатина, что это за крольчатина? – кричала Галина Юрьевна.

– А что, по-моему, слово очень удобное, – защищал своего друга Вадим.

Вместо «главный герой» Вадим повадился писать в сочинениях «главхер», давая сноску: «От английского hero – герой».

Но однажды ее терпение лопнуло. Она выкрикнула в сердцах:

– А можно я на этот раз поступлю как учитель, а не как вечно добрая Галина Юрьевна, которая, как бумага, всё стерпит?

И – о, ужас! – она поставила Вадиму четверку.

Он был в шоке.

Больше такого не повторялось. После этого случая Галина Юрьевна образумилась и стала вести себя хорошо. Вадим даже выставил ей в своем тайном дневничке «отлично» по поведению.

И Вадим, и Роман, и Денис обильно уснащали свои сочинения цитатами из «ДДТ», «Наутилуса», «Крематория», «Алисы», «Машины времени», «Scorpions»… Не брезговали они и декадентствующими поэтами начала 20-го века. Так, Рома написал на переднем форзаце своего дневника:

«Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,

Синь очей, утративший во мгле.

Эту жизнь живу я словно кстати,

Заодно с другими на земле.

Серега Есенин».

Вадиму настолько понравилось это, что он исправил «Серегу» на «Сергуна». А у себя на переднем форзаце он нацарапал следующее:

«Да только мне наплевать,

Ведь это их дерьмо,

Это их проблема,

А мне всё равно.

«Агата Кристи».

Эти дневники они продолжали сдавать и предъявлять всем учителям, которым это было нужно. Никаких возражений Галины Юрьевны это не вызывало. Напротив, она даже сама, объясняя эстетику и тематику некоторых ранних стихотворений Маяковского, для большей понятности сравнивала их с текстами «Крематория» и «ДДТ».

Часто, обозначив как-то, что сочинение закончилось, Вадим и Денис начинали писать махровую отсебятину. Это были мрачноватые, но очень искренние рассуждения о жизни, о смерти, о людях… Галина Юрьевна всегда читала их и, чтобы дети это понимали, обязательно ставила в конце размышлений какой-нибудь красный значок.

Однажды Денис накарякал после очередного сочинения пафосные и мрачные размышления о гнилой природе современного общества, особенно молодежи, особенно его класса. «И так порой тяжело, – драматически резюмировал он в конце, – не стать членом этого общества». Поскольку и сочинения, и послесловия друг друга интересовали Вадима, Дениса и Рому постоянно, они регулярно обменивались ими. Для борьбы с трагизмом мироздания они прибегали к пунктуационной правке текстов друг друга. Так, после слова «членом» в приведенном выше предложении Дениса Вадим поставил жирную точку. Денис не заметил этого и так и сдал свое сочинение Галине Юрьевне.

Хорошо, но мало, – так чувствовали они все. Им хотелось чего-то большего. Сочинения для них были просто тихим, почти интимным самовыражением. Им же нужен был публичный поступок. Со временем это превратилась в бессознательную, но острую жажду. Утолением ее и призвана была стать литературно-публицистическая газета.

Почему Вадим не стал объяснять этого Роману? Неужели он, с его склонностью к самоанализу и дотошному самовыражению, действительно не в силах был этого сформулировать? Не думаю. Скорее всего, он просто боялся показаться своему ироничному другу слишком пафосным. Он стеснялся высоких слов. Ему куда проще было писать их на бумаге, чем произносить вслух.

А на бумаге писал он их в изобилии. Он кропал свои патетические, наивные и откровенно смешные более взрослому человеку статьи, свои чуть более хорошие, но тоже чрезмерно страстные и по-юношески необработанные рассказы. И он отдавал их «Роме для газеты». Рома печатал их. А что еще Роме было делать? Ему искренне нравились тексты Вадима и подобные же тексты других людей его возраста. Ведь он же и сам был ненамного их старше.

Таким образом, первая публикация состоялась у Вадима в 15 лет. Тираж газеты, правда, составлял тогда всего около 100 экземпляров. Но это было для него настоящим взрывом. Если раньше он показывал свои вещи только Кате, Денису и Роме, ну еще сочинения Галине Юрьевне, то теперь все самые тонкие, потаенные и дорогие ему мысли, чувства и образы оказались выплеснуты буквально перед всеми подряд.

Любящий постебаться Сизов, примитивный (по тогдашнему представлению Вадима) Ванько, самодовольный и пошлый (по тому же представлению) Хазаров, ограниченный (см. предыдущий комментарий) Пухов, самоуверенный, наглый Казаков – каждый, абсолютно каждый из этих грубых людей может теперь залапать своими грязными культями такие хрупкие, прекрасные и возвышенные (еще какие!) частички его души, жестоко оборжать их и беспощадно изгадить.

Вадим сидел на уроке биологии и содрогался от ужаса. На прошлой перемене Рома во всеуслышание объявил, что теперь они с Вадимом, Денисом и еще несколькими людьми будут издавать газету с литературным уклоном, что она не привязана к школе или к их классу, она вообще о жизни, о мире в целом, но распространяться будет в том числе и в их школе, что вышел уже первый номер и что, мол, берите-читайте кому надо. И кошмар был в том, что многие действительно взяли!

Вадим сидел за партой, слушал учительницу и чувствовал, как у него потеют ладони, как во время контрольной или решающей партии в настольный теннис. Его била чуть ли не лихорадка.

«Идиот! – мысленно кричал он себе. – Что за идиотское честолюбие, что за дурацкое самолюбование! Зачем ты отдал в газету свои тексты?! Ведь они, они буквально сейчас это всё увидят, опошлят, смешают с грязью, ты же в глаза им смотреть не сможешь, они же до конца школы будут над тобой смеяться!»

Он сидел и робко смотрел, читает ли кто-нибудь их газету. Кто-то читал, кто-то слушал учительницу, кто-то занимался своими делами. Внутренности его холодели и слипались в сосущий и чавкающий комок. Он нервно смотрел на часы, в диком страхе ожидая перемены.

И пропел наконец электронный звонок на лихую мелодию «У самовара я и моя Маша». «Сейчас рухнет мир, – думал он, – ведь я открыл им свою душу… Сейчас… сейчас как хлынет, как долбанет…»

Никто из одноклассников не сказал ему ни слова о его текстах. Ни на этой перемене, ни на следующих, ни до конца школы. Все пошли играть в баскетбол, в столовую, курить на улицу. Все говорили о чем угодно, только не о нем и не о газете «Витраж».

Он был рад, ему хотелось прыгать до потолка… Но еще он был поражен. Тогда он не знал еще, что так бывает довольно часто. В течение недели радость его сменилась настоящим шоком. Наконец, не в силах сдерживаться, он подошел к Роме:

– Послушай, стыдно признаться, но я думал, что мы изменим мир, что всё теперь будет по-другому. Я не знал, будет ли намного лучше или гораздо хуже, но в одном я был уверен твердо: всё будет иначе. И люди станут другими. Изменятся их лица, глаза, темы их бесед… Ну то есть всё, вообще всё, понимаешь?! Но посмотри вокруг: не изменилось вообще ничего. Причем в газете был не только я, но и еще люди, и ты тоже был. Как школьник один написал: «Площадь была завалена разным хламом; был и Ленин».

– Спасибо! – учтиво поклонился Рома.

– Всегда рад! – поклонился Вадим в ответ. – Ну так вот. Ты тоже высказал им что-то важное, ценное, дорогое. Ты, похоже, и дальше собираешься это делать. И похоже, что для тебя это важно. Но что в итоге? В итоге ничего. Тебе не страшно вообще?

– Вадим, – медленно проговорил Рома. – Истина лежит посередине.

Они снова стояли в кабинете биологии и смотрели на тропические цветы в горшках и трупы животных за стеклом. Слева было чучело дятла, справа – зяблика. А посередине, глубоко утонув в формальдегиде, лежал труп невинно убиенного хомячка. Вадим напряженно вглядывался в него, пытаясь узреть в нем истину.

– Вначале ты думал, – тягуче и задумчиво продолжал Рома, – что литература способна изменить всё. Теперь тебе кажется, что совсем ничего. Истина же, повторяю, лежит где-то посередине.

Вадим снова воззрился на лежавшего посередине хомячка, но тот по-прежнему хранил невозмутимое, бесстрастное молчание Будды. Он упорно не желал делиться своей истиной с миром тщетно блуждавших во мраке людей.

– Литература подобна пище, – изрек Рома тоном буддистского наставника. – Если ты съешь яблочный пирог, это не значит, что из всех щелей у тебя попрет поджаристая корочка, из ушей посыплется сахар, а вместо глаз вырастет «антоновка». Но нельзя сказать и того, что этот пирог на тебя вообще никак не повлияет. Ты будешь более сыт, у тебя повысится настроение, ты получишь удовольствие. Ты усвоишь содержавшиеся в нем белки. Они пойдут на строительство твоего тела.

– Но ведь это так мало, так незаметно! – возразил Вадим.

– Как сказать, – терпеливо ответил Рома. – Человек, питающийся в «МакДональдсах», может прийти к ожирению, к болезням сосудов и сердца. На него неприятно будет смотреть. Человек же, любящий фрукты, овощи и другую естественную пищу, возможно, будет здоровым и более красивым на вид. То же самое и с литературой. Человек, читающий хорошие книги, может, и не будет каждую секунду сыпать цитатами из Набокова и Довлатова, но в целом – в беседах и по жизни – он будет несколько другим, чем тот, кто читает только макулатуру.

– А ты уверен, что искусство, пусть даже и хорошее, делает человека добрее? – спросил Вадим.

– Я думаю, что оно приводит к какому-то общему смягчению нравов, – отозвался Рома, вглядываясь всё в того же хомячка. Очевидно, ему, в отличие от Вадима, мощи грызуна решили-таки открыть свою тайную истину.

– Рома! – возопил Вадим. – А ты знаешь, что охранники нацистских концлагерей очень вдохновлялись музыкой Вагнера?

– Нет, – покорно вздохнул Рома, – не знаю. Случай интересный, но во многом все-таки маргинальный. Что тут сказать? Искусство, даже хорошее, может, и не делает людей добрее. Но в большинстве случаев оно делает их более тонкими, глубокими, восприимчивыми, интересными, внимательными к жизни, душевно богатыми… Мне кажется, одно это уже совсем не плохо.

Вадим оперся лбом о стекло чуть сильнее, шкаф покачнулся. Зашевелился и хомячок. Люди вырвали у него тайну мироздания.

– То, что люди после прочтения нашей газеты не упали на колени, как Раскольников, и не начали креститься и каяться прямо в классе или на пятачке перед женским туалетом, еще не говорит о том, что ни на одного из них эта газета вообще никак не повлияла. Что-то могло в них произойти… но что – мы никогда в точности не узнаем. Пишите, Вадя, пишите. Пилите, Шура, пилите. Как напутствовал начинающих литераторов А. П. Чехов, «пишите! Всякая дребедень найдет своего читателя».

И их выгнали из класса. Лишь тихое, самоуглубленное бульканье отдавшего истину хомячка напоминало о том, что только что здесь произошел разговор в духе Пьера Безухова и Андрея Болконского.