Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

11
Как сказала бы Эля, «ты меня не возбуждаешь»

Звоночек прозвенел, когда на стене у Катиного стола в Москве появилась бумажка со стихотворением Бориса Кухаркина. Они давно уже поглядывали друг на друга. На экспертные советы, где она с ним пока только и виделась, Катя одевалась, как принцесса. Когда Вадим видел ее в изысканной одежде в какой-то другой обстановке, он иронически говорил ей:

– Что это ты вырядилась, как на экспертный совет?

Она тихонько смеялась, слегка опуская глазки. Но ничего не отрицала!

И теперь этот «сноб Кухаркин», этот «вонючий формалист», этот «нескладный и вечно саркастичный херок» написал какой-то невнятный стишок про то, как бегает и летает в ночи черная кошка. Трудно придумать что-нибудь банальнее этого. Но она не поленилась переписать эту тривиальщину от руки, да как аккуратно, да еще и повесить себе на стенку. К чему, к чему это всё?

И вскоре ему объяснили.

Экспертный совет подошел к концу. Но люди пока не расходились. Они уже решили, что останутся на ночь. Они сидели в Роминой комнате и увлеченно обсуждали каких-то своих знакомых, которых Вадим не знал и никогда не узнает. Он чувствовал себя одиноким. Увидев, что Катя выходит в коридор, он стремглав бросился за ней. Дверь за ними закрылась.

– Пойдем в ванную, – прошептал он нервно и потащил ее к заветной двери. Сколько скрюченных, но таких ярких, искристых экстазов было за ней! Сколько взрывов плоти перенес на себе ее кафельный пол! Вадим не видел, впрочем, чтобы кто-то, кроме него с Катей, когда-либо запирался вдвоем в этой ванной. А потому, когда он делал это, он чувствовал себя слегка вне закона. Но какой закон может быть выше, чем врожденная, природная жажда красоты, напрягающая спереди джинсы и властно выбивающая из головы все прочие мысли и желания?

– Нет, – ответила она утомленно.

Вадим опешил. Некоторое время он не в силах был и пошевелиться.

– Как… как нет? Почему нет? Что за нет? – забормотал он. Пол уходил у него из-под ног. Мир разлетался на мириад колючих осколков. Четыре года было да, а теперь вдруг нет?!

– Ну я не знаю, ну как-то вот я не хочу, – проговорила она капризно. По всему ее тону чувствовалось, что она хочет как можно скорее прекратить эту сцену и вернуться к своим делам.

«Черт возьми, она еще и объяснять ничего не хочет?! Отмахивается, как от назойливой мухи?! Насколько же она меня презирает!» Глухая ярость вскипела внутри него.

– Почему нет?! – почти закрчиал он.

– Как сказала бы Эля, «ты меня не возбуждаешь».

Он снова лишился дара речи.

– Ну нет, это не совсем то, что я хотела сказать… Просто она так говорит… Ну а я не знаю, как это выразить… – она замялась. – В тебе слишком много мыслей… Ты вс ё время пишешь… Как эта наша компания… Но они меняются, а ты нет… Ты всё мыслишь и пишешь… Когда ты даешь мне какую-нибудь книгу, которую ты прочел, я боюсь ее читать. Мне кажется, что каждое слово исследовано в ней армией филологов. С тобой я уж рот боюсь открыть. Мне кажется, что все мои слова покажутся тебе глупостью. Да, конечно, ты никогда прямо об этом не говоришь. Но я ведь знаю, что именно так ты и думаешь. Я боюсь показывать тебе свои стихи. Я знаю, что ты посчитаешь их банальными. Но я устала… Мне надоело грузиться… Мне хочется просто болтать… Ну в общем я пойду…

– Стой! – закричал он. – Стой! Н-не надо, не уходи…

Он перешел уже на мольбу:

– Ведь мы же с тобой… Помнишь, тогда, ночью, в Таганроге… Ты сама просила меня не уходить…

Она на секунду задумалась. Приняв это за нерешительность, он схватил ее за руки, за плечи, за талию, за спину, за грудь, упал на колени, чтобы приникнуть к ее обнаженному смуглому животу, как он любил порой делать.

– Я люблю тебя, – прошептал он. – Как поют западные рок-группы, «не будь такой жестокой, детка»…

– А почему бы и нет? – ядовито улыбнулась она, резко вырвалась и ушла.

Первые несколько секунд он продолжал стоять на коленях. В ушах шумело Азовское море, перед глазами неслись серебристые метеоры, щека зудела памятью о черных и мягких волосках ее упругого живота, а язык хотел отсохнуть, чтобы забыть только о соленом вкусе ее пушистого коричневого пупка.

– Неужели больше никогда? – еле выговорил он, когда она шла обратно к двери. Слова рассыпались на части, на бессмысленные звуки, едва слетев с языка.

– Никогда, – пропела она своим серебристым голоском.

А потом, в Роминой комнате, она лежала на диване, да так, что ее черная бархатная майка задралась чуть ли не до груди. Она явно наслаждалась тем, что показывала всем присутствовавшим мужчинам свое гибкое и стройное южное тело. Она упивалась своим обнажением. Раньше она редко носила короткие майки. А если вдруг и надевала, то тщательно следила, чтобы они не задирались слишком уж высоко. И, чуть что, одергивала их вниз. Потом она вообще перестала их надевать.

– Почему? – спросил он тогда. Ему нравилось гордиться ее телом, и он был не очень доволен, что теперь она станет его скрывать.

– Когда я иду в такой одежде, я чувствую себя товаром, самкой, а не человеком, – ответила она гордо.

Тогда ей важно было быть человеком. Теперь же она тряслась и извивалась от смеха, и каждое содрогание ее живота, ребер, груди было видно им, как на ладони. Мужчины острили как могли, Катя же только смеялась. Ей нравилось быть самкой, нежной и хищной пантерой, выставляющей на всеобщее обозрение свое великолепное тело. И чего здесь было больше: желания понравиться Борису или еще больше разозлить, измучить, распять Вадима? Отомстить ему за его литературное и умственное превосходство своей ослепительно прекрасной плотью?

Смотреть на это было невыносимо. Они еще говорили, когда он ушел спать на балкон. Но заснуть было невозможно. Балкон, а вместе с ним и он сам, вошел в царство ночи и ледяного холода, лившегося с улицы. Там же, в комнате, были день, свет, тепло, маскарад. Но его оттуда изгнали. «Только звезды остались у него, звезды, одиноко и волшебно светившие через окна балкона со своих немыслимых, непостижимых высот, – последние его друзья», – вспомнилось из Дижко.

Литература, начинавшаяся так мило, сыграла с ним злую шутку. Когда он только начинал писать и писал плохо, Катя любила его. Как только он погрузился в это более серьезно, она его бросила. Ставки повысились. За любовь к искусству он уже поплатился любовью девушки и пониманием со стороны многих окружающих. Не поплатится ли он за нее своей жизнью? Не слишком ли дорого платит он за «право смотреть на звезды», как сказал бы бессмертный В. Дижко? Но что делать, если он не может на них не смотреть, не говорить, не писать о них?

Стоило ему закрыть глаза, как в этой страшной черноте возникал образ ее смуглого тела, презрительно уходящего от него и специально обнажающегося перед этими чужими людьми. И его собственное тело кричало, орало, вопило об этой несправедливости. Промежность его превратилась в готовую разорваться и разнести собой весь мир бомбу.

В это невозможно было поверить. Приступ недоверия к реальности охватил его. Ему не верилось, что это он, что он здесь и что всё это было с ним и сейчас, что никакой Кати больше нет…

И Таганрог… Ведь тогда, на море, он и сам вроде бы уже тяготился ей, хотел куда-то дальше, к кому-то новому, к чему-то неизведанному… И теперь сбылась его чёртова мечта…

Если бы это случилось просто так, без всякого Таганрога, если бы они были просто партнерами, это было бы больно, но терпимо. Но они разделили друг с другом то, с чем остаются люди один на один: это знание, эту печаль и тоску смерти. Они слышали, они прожили вместе эти шаги уходящего времени, которые слышит человек обычно лишь в одиночестве. А потому она стала ему ближе всех родственников, всех друзей, всех людей, ближе его самого. Она поселилась в нем, она им стала. А теперь, одним резким и равнодушным «А почему бы и нет?» она вырвала из него этот огромный кровоточащий кусок мяса.

Желание не возвращаться больше в эту комнату становилось всё сильнее. Что для этого нужно? Всего ничего: выброситься из этого окна. Этаж у Ромы высокий, 14-й. Внизу асфальт. Выйдет наверняка.

Интересно, что скажут на его похоронах эти милые витражники? «Мы так любили его… Он был такой…» Какой? А какое это имеет значение?

Нервное утомление давало о себе знать. Вадим закутался в грубые одеяла, которые дал ему Роман. Он не то чтобы засыпал, но погружался в странную, тяжелую дрему. Ему виделось, что Катя под знойную музыку ламбады перед всеми сотрудниками газеты танцует стриптиз на его похоронах. Затем гроб его закрывают, чтобы своим бледным видом а-ля Саша Алексеевский он не смущал окружающих. Рома недоумевает:

– Ребята, но как же так? Он же был с нами, он был одним из нас… Почему вы?..

– Да любили мы его, любили, не приставай, – отмахиваются от него остальные сотрудники. – Не мешай смотреть.

– Не порть людям праздник, – глумливо ухмыляется Борис.

Катя меж тем танцует всё более чувственно, эротично. Постепенно она остается в купальнике-бикини – том самом, в котором она была с ним тогда на пляже. Из груди Бориса вырывается зверское рычание. Не снимая одежды, он бросается на теперь уже совсем голую загорелую Катю с ее крепкими грудками. Он валит ее на крышку Вадимова гроба и насилует с воплем раненого бизона. Она же стонет и удовлетворенно кричит своим высоким возбуждающим девичьим голоском, который доводил Вадима до исступления. Рядом стоит отец Бориса, профессор психологии МГУ, и нудно, монотонно зачитывает вслух главы из Фрейда. Время от времени он прерывается, протирает белым платком очки и с шуршанием переворачивает страницы.

12
Девочка-пророк, итить ее мать!

Перерывы между выходами номеров газеты становились всё больше. Когда-то в год выходило по четыре номера, потом три, потом два, а потом и один.

– Четыре, три, два, один, ноль, пуск? – скептически спросил Вадим Рому на очередном экспертном совете.

– Вадим, – солидно ответил Рома. – Ну ты же понимаешь, что от номера к номеру газета становится всё существеннее, всё глубже, всё лучше? Неудивительно, что создание номера требует теперь больше времени.

– А представляешь, какой гениальной станет наша газета, если издавать ее раз в десять лет? – обрадовался Вадим. – Или раз в столетие? Каждая буква в ней превратится в шедевр. Венцом творения станут пробелы. В них заключено будет великое молчание, непостижимая тайна бытия. Да, пожалуй, можно тогда и вообще не издавать. Знание наше будет настолько полно, что не потребует уже никакого выражения, воплощения. Мы будем ходить по городу и вслед за Венечкой Ерофеевым повторять: «Мне присущ самовозрастающий логос». Мы сами превратимся в бессмертные произведения искусства. Станем памятниками самим себе. Останется только нас загипсовать. Так пойдем же скорее за гипсом!

Рома задумался.

– Кстати, ты прав – насчет полноты знания, – ответил он неожиданно серьезно. – Помнишь, у Довлатова было? Когда мир кажется тебе странным и несправедливым, писать хочется, но рано, потому как жизни ты еще не понял. Когда же ты ее уже понял, писать вроде бы и можно, да уже не хочется. Потому как наступает успокоение, примирение с жизнью. Получается, что писать уже поздно. Так что непонятно, когда вообще человеку писать.

– Ты хочешь сказать, что понял жизнь во всех ее проявлениях? – поразился Вадим.

– Ну не то чтобы во всех, но удивить меня теперь гораздо труднее, чем четыре года назад, когда газета только начиналась. Я успокоился, примирился. Руку мою не сводит судорога, потому и не тянется она больше к бумаге. И даже к клавиатуре. Жизнь – она как-то выше литературы, потому что реальнее. Литература мешает жизни, она от нее отвлекает.

Вадим задумался. Что же, Рома опередил его в духовном развитии? И не хотеть писать действительно лучше, чем хотеть?

– А у меня говнорок, – радостно сообщил Антон Хланин. – Слова на бумаге – это несовременно. Они… они слишком тихие. Слишком привычные. А вот музыка мощно усиливает твои эмоции. К тому же хорошие книги мало кто читает, а вот музыку слушают почти все.

«Отлично, – подумал Вадим. – Кроме того, что я духовно отсталый, я еще и несовременный».

– Литература не решает человеческих проблем, – подхватил Борис Кухаркин, студент психфака МГУ. – Она возит человека мордой по его страданиям и извращениям. Она приучает культивировать их в себе. А вот психология – очень даже решает. По крайней мере, старается человека к этому приучить.

«Да… – вздохнул Вадим. – Оказывается, я еще и внутренний надлом в себе взращиваю, как последний мазохист».

– А я работаю теперь в одной газете, пишу статьи о лошадях, – с достоинством заявила Ася Алексеевская, сестра покойного Саши. – Я всегда любила лошадей. А стихов больше не пишу. Литература – крик честолюбия и выплеск говна, простите за парламентское выражение.

– Литература – замена любви, – счастливо улыбнулась Катя. – Пусть пишут те, у кого ее нету.

Вадим сжал руки за спиной и зубы во рту… но не так крепко, не так крепко, как несколько месяцев назад.

Рома пошел в туалет. Пользуясь его отсутствием, Саша Жарская призналась:

– А я… Раз уж пошли такие откровения… Честно говоря, я занялась «Витражом» в основном из-за Ромы. Я видела в нем идеального человека. Я хотела быть похожей на него. Мне хотелось иметь перед глазами образец для подражания. А так литература сама по себе меня не настолько увлекала. Так, за компанию.

– А мои вещи были криком отчаяния, – меланхолично вздохнул Денис. – Но теперь я понял, что, пиши – не пиши, всё равно никто не поможет…

Он любил построить из себя жертву. Таким образом он выбивал из мира внимание и сочувствие.

– Последний год меня не покидает ощущение, что постмодернисты правы, – признается Маша Мильман. – Всё уже написано. Остается только играться с чужими текстами. А так ли обязательно это делать?

– А вообще, ребят, – добавил Леша Кумовский. – Не почтите, конечно, за козла… Помните, девочка нам одна написала? «Учиться надо, а вы себе голову всякой ерундой забиваете!» Тогда меня это просто взбесило. Но время идет, и я всё больше убеждаюсь в ее правоте… Ну, теперь-то уже не столько учиться надо, сколько работать, но общий смысл от этого не меняется… Девочка-пророк, итить ее мать! Занимаюсь пиаром – нравится. И бабло дают. Не почтите, конечно, за козла.

Весело посвистывая, они вышли из квартиры и на ближайшем пустыре торжественно похоронили последний экземпляр последнего номера. Катя, в красном топике, с белоснежной улыбкой на лице, исполнила на могилке какой-то зажигательный рок-н-ролльный танец.

13
Интеллигент хренов

Читатели часто писали им, что их «газета… она как человек». И этот человек умер.

После распада газеты ее авторы и редакторы по большей части перестали общаться друг с другом. Вадим был прав в своем предчувствии, что то единение никогда больше не повторится. Они прыгнули в жизнь. Они больше не боялись ее. Теперь им незачем было держаться вместе.

Тогда была поздняя весна, теперь – осень.

Вадим только что был в районной библиотеке. В его рюкзаке – книги.

И вот он сидит вечером во Дворце культуры, в конце темного коридора, слушает, как тогда, ход часов, гулкие шаги в далеком фойе, смех, голоса – невнятно, одни перекаты. Смотрит на тусклую лампочку в углу, и призрак «Витража» приходит к нему.

– Мы тебя породили – мы тебя и убьем, – сказали газете ее отцы.

А может, они сами и были этой газетой? И убили некую часть себя, которая стала им больше не нужна? Но с каким торжеством, с каким весельем расправились они над своею юностью! Почему? Потому что они стали видеть в ней, в юности и в литературе, лишь слабость, крик отчаяния, неприспособленность к жизни и попытку спрятаться от нее. Конечно, им было приятно показать себе, что всё это теперь позади, что они выше этого, что они это переросли.

А Саша, Вадимова одногруппница, красивая, стройная блондинка с формами, зелеными глазами и прямыми длинными волосами, сама общительность и веселье, решительно предпочитала другим авторам Маринину.

– Почему? – спросил как-то Вадим.

– Кто-то из музыкантов 18-го или 19-го века говорил: «Бейте своих детей, а то они никогда не станут хорошими композиторами», – ответила Саша.

Вадим понял. Она имела в виду, что высокое искусство – непременно выплеск боли, страдания, отчаяния. Соответственно, и восприятие такого искусства, по ее мнению, обязательно должно погрузить человека в какую-то темную пучину. А раз так, то зачем оно ей нужно?

«Что ж, такой подход имеет под собой определенные основания. – Вадим перечитывал статью, которую написал он для одного журнала. – Высокая культура не должна быть слишком мрачной. Она должна отражать все настроения, все краски мира: от белой до черной. Значит: и зеленую, и желтую, и красную, и синюю… Ничуть не меньше, чем серую. По прочтении книги у человека не должно возникать желания пойти и повеситься. Ибо, если оно возникнет, в следующий раз он побежит уже за Марининой. Или, что еще хуже, и вправду повесится. Почему столь многие писатели до сих пор этого не поняли?

Тоску, печаль, тревогу и прочие темные чувства в свою душу пускать можно, если ты делаешь их сладкими. То есть если в конечном счете ты получаешь от них наслаждение.

И почему литература обязательно должна мешать работе? Почему она не может быть отдыхом от работы, а работа – отдыхом от литературы?

Кто сказал, что всё уже написано и литература остановилась? Конечно, написано очень много и о разном. Но, во-первых, искусство – это не про что, а как. В манере письма сквозит личность человека. Будут появляться новые яркие люди, которые будут по-новому писать о знакомых вещах. Стилей может быть бесконечно много. А ведь именно стиль – душа литературы. Во-вторых, время идет, мир меняется, появляются какие-то новые ситуации, новые отношения между людьми, новые реалии, которых именно в таком виде раньше не было. Сочное описание новых явлений, новой жизни по определению не может быть скучным. А история развивается постоянно. Следовательно, и этот ресурс принципиально неисчерпаем.

Хорошие книги никто не читает? Конечно, хорошие книги читает во много раз меньше людей, чем… простые. Но все-таки это тоже тысячи, а порой и десятки тысяч людей. Не так уж и плохо. В условиях свободного рынка такие читатели всегда в меньшинстве. Здесь нет ничего странного или необычного. Социологи установили, что любая страна на 95% состоит из обывателей, которые тянутся к массовой культуре, и на 5% – из интеллигенции, которая предпочитает культуру качественную и живо интересуется вопросами бытия.

Музыка лучше, чем литература? Нет, это просто два разных жанра. В песнях важна музыка, тембр голоса, интонации исполнителя, его артистическое и человеческое обаяние. Слова же в современных песнях далеко не всегда имеют подлинную литературную ценность. Если они и хороши, то чаще всего лишь как дополнение к музыке, голосу и т. п., а не как самостоятельные литературные произведения. На бумаге подавляющее большинство песен выглядит довольно хило. Кстати, это касается и так называемой авторской песни, и рока, и металла. За хорошими текстами нужно обращаться прежде всего к книгам. В песнях они встречаются нечасто.

Литература не решает проблем? Да, литература не дает готовых рецептов. За ними действительно лучше обратиться к практической психологии. Это бывает полезно. Но литература, помимо всего прочего, дает человеку возможность усматривания. Она позволяет ему увидеть себя со стороны, понять что-то о себе и других, приобщиться к опыту человечества. Узнать, например, что твои проблемы и комплексы, которых ты жутко стыдишься и считаешь своей личной трагедией, свойственны далеко не только тебе, что они встречаются у многих и дело-то это, в общем, обычное. А значит, и не стоит, может, так из-за них переживать. Литература помогает человеку осознать себя одновременно и частью мира, человеческого рода, и уникальной личностью.

Пишет тот, кто не понял жизни? Во-первых, понимать жизнь можно с разной степенью глубины. И идти вглубь, как, впрочем, и вширь, в принципе можно бесконечно. Во-вторых, литература – это ведь не только понимание, это эстетическое преобразование действительности. Наслаждаться красотой, точностью, тонкостью, остроумием и прочими качествами текста тоже можно бесконечно.

Порой даже очень интеллигентные и продвинутые люди воспринимают художественную культуру как «развлекаловку» (их термин). О чем это говорит – об искусстве или об этих людях? Полагаю всё же, что о последних.

А иногда не менее интеллигентные и продвинутые люди воспринимают искусство в первую очередь как источник заработка. Знавал я одну милую и прелестную 18-летнюю девушку русско-итальянского происхождения с красивым именем Бьянка. Родилась и большую часть жизни провела в Италии, а потом снова туда вернулась. Хочет стать модельером. Приличная, в общем-то, девочка и неглупая. Похвалила мой роман. Затем пожелала мне «успехов в литературном бизнесе». Это было сильно!

Я сказал ей, что, мол, конечно, спасибо, но литература для меня – это все-таки не бизнес… Она очень удивилась и заявила, что у меня «советский подход». Я попытался объяснить ей, что, конечно, честно заработанные деньги – это всегда хорошо и грех от них отказываться. Но в подлинном искусстве они не должны стоять на первом месте. Если, работая над книгой, ты думаешь не над тем, как бы получше выразить то, что ты хочешь донести, а над тем, как бы на этом побольше срубить бабла, то это уже не искусство, а именно что бизнес. И ты уже делец, а никакой не писатель.

Это как в любви. Если девушка встречается или живет с мужчиной прежде всего потому, что он богат, – она содержанка. Пусть даже он ей и симпатичен каким-то боком. Если же она прежде всего любит его как мужчину, как человека в целом, а деньги лишь приятно дополняют его облик в ее глазах, то она полноценная влюбленная женщина. Мысль, казалось бы, очевидная. Но, опять-таки, почему столь многие люди не в силах ее понять?»

Вадим встает с мраморного бордюра и идет по длинному коридору навстречу девушке, которая тоже вышла из библиотеки. Он хочет познакомиться с нею.

Он хочет пойти на свидание, чтобы написать о нем. Только после того, как оно окажется на бумаге, остановится, как мгновение Фауста, станет искусством и красотой, оно свершится для него, приобретет стройность и окончательный смысл. И наоборот, он читает о свиданиях, чтобы в реальной жизни они походили на искусство.

Он хочет делать из искусства жизнь, а из жизни – искусство.

– Тоже мне мыслитель!.. Вагоны бы лучше разгружал, интеллигент хренов! – донеслось вдруг из глубины коридора.

Декабрь 2005 г. – март 2006 г. и более поздние правки