Текст книги "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков"

Глава 4
Искусы Священного Союза

I

Эпоха, начавшаяся в 1813–1814 гг. и продлившаяся до начала Крымской войны, по праву может быть оценена как первый «европейский геостратегический максимум России» – максимум ее вовлеченности в политические судьбы Европы. В это время и в глазах русских, и в глазах европейцев она выступает крупнейшей силой, воздействующей на политическую жизнь этого субконтинента и встречающей как претендент на гегемонию всё более сильное европейское сопротивление. Парадокс в том, что формально Россия не предъявляет в это время никаких агрессивных претензий к европейскому миру, выступая с позиций статус-кво и нерушимости границ, и в то же время примыкая к «европейскому концерту» в тех случаях, когда он склонен был признать те или иные территориально-политические изменения (как в случае с отделением Бельгии от Нидерландов в 1830-х). И, тем не менее, мотив «державности» России отчетливо звучит в европейской политической мысли этих лет и исподволь проступает в политической практике крупнейших европейских держав (Австрии, Англии, в меньшей степени Франции), чтобы вылиться в кризис конца 1850-х, когда эти государства переходят к прямому отбрасыванию России на восток (переход к фазе D).

Каковы геополитические предпосылки этого поворота? Во-первых, очевидно происходит ликвидация балтийско-черноморской системы. Швеция теряет свой последний плацдарм на европейском субконтиненте – Померанию. Он переходит в руки Пруссии, которая тем самым становится крупнейшей силой на юге Балтики, контролирующей устья Вислы и Немана. В руках Австрии оказывались Карпаты с Восточной Галицией, иначе говоря – крупнейший выступ земной поверхности в западной части балтийско-черноморского промежутка – водораздел крупных рек, текущих на юг и на север (с одной стороны – Дунай, Днепр, Южный Буг, с другой – система Висла-Неман). Таким образом, важнейшие геополитические позиции, которыми определялись «шведская» и «польская» роли в системе, переходят к Австрии и Пруссии (историческому гегемону Центральной Европы и восходящему претенденту на ту же роль). Европейская система интегрирует в себя балтийско-черноморскую; таким образом, Турция объективно становится большим слабым государством на юге Европы, способным представлять плацдарм против Австрии. Одновременно Россия с присоединенным к ней Царством Польским обретает прямой доступ к германским землям, получая возможность непосредственно влиять на их судьбу.

Но между тем – серьезные перемены в раскладе европейской системы. Во-первых, с разгромом Наполеона Франция оказалась обессилена, оккупирована, опустошена контрибуциями, поставлена под контроль Четверного союза. Внешне западный центр оказался ослаблен и на какое-то время устранен из большой игры. Австрия, получив во владение Италию, выступая политическим лидером Германского Союза, представала крупнейшей силой Европы. Между тем, поражение Австрии в 1805–1806 и 1809 гг., ее фактическая интеграция в систему Наполеоновой «Пан-Европы» (ср. отказ австрийских императоров от титула правителей «Священной Римской Империи») – всё говорило о дряхлении старого восточного центра, утверждавшего свои позиции только поддержкой других держав – в огромной мере России, нависавшей над Австрией с севера и подступавшей к ее южному «подбрюшью». Западный центр был временно ослаблен, восточный разбух непомерно – но в то же время оказывался уязвим в своей возрастающей зависимости от России. В германских рамках ему грозили не только претензии Пруссии, но и настроения мелких немецких государств, обращавших взоры на Россию как официального гаранта Германского Союза – гаранта, заинтересованного в ограничении мощи и Австрии, и Пруссии, в утверждении Германского Союза как нейтрального буфера, не усиливающего ни Австрию, ни Пруссию, но скорее связывающего их и нейтрализующего. Условия благоприятствовали втягиванию в европейскую игру в качестве крупнейших сил как России, так и Англии, которая через связанные с нею династическим союзом Нидерланды получала позиции на континенте. Вместе с тем, комбинируются интересы Англии – морской державы и Англии – европейской силы; наступление России на Турцию угрожало не только связям Англии с Индией, но и подрывом позиций Австрии и формированием нового мощного восточного центра. (Вмешательство Каслри в польский вопрос в 1814–1815 гг.) Если Англия была заинтересована в сдерживании России и в невосстановлении Франции, то Австрия в лице Меттерниха разыгрывала более сложную игру, стремясь соединить сдерживание России с использованием ее потенциала традиционного внешнего союзника восточного центра. Фактически речь шла об использовании силы, способной угрожать позициям Австрии в интересах упрочения этих позиций.

Итак, Россия – один из столпов европейского порядка, влиятельная сила в Германии, и Россия – потенциальный претендент на роль восточного центра Европы – и в этом последнем качестве Россия должна была быть нейтрализована. Новую ситуацию очень точно сформулировал в 1817 г. статс-секретарь И.А. Каподистрия, обсуждая ситуацию после Аахенского конгресса (весь интерес к Англии и Франции, пренебрежительно о Пруссии). Отмечалось, что «как держава европейская», Австрия «хочет занять центральное место в общей системе, стать ее главной планетой, а другие государства превратить в свои сателлиты. Ее иллюзии простираются так далеко, что она подчас относит к категории последних и Англию». Австрия испытывает опасение перед существованием под властью Александра I Царства Польского и перед выступлением русских против Турции, а также перед возрождением Франции. Как только у нее будет для того повод, «Австрия окажется во главе огромной коалиции, готовой выступить против России или попытаться низвергнуть Российскую империю с того пьедестала, на который она была вознесена провидением». Вместе с тем, характеристика Англии – «она претендует на абсолютное господство на море и в торговых отношениях обоих полушарий. Она не пренебрегает и европейским континентом. В Германии она действует через Ганновер и использует свои тесные отношения с Австрией и Пруссией; она владеет Португалией, держит под своим влиянием Бельгию, оказывает давление на Францию, принижает Испанию … и дает коварные советы властителям Турции и Персии. Никогда еще ни одна держава не проявляла открыто столь далеко идущих честолюбивых устремлений».

Задача «связывания» России была в большой мере облегчена самим Александром I с его проектом Священного Союза. Фразеология договора о Священном Союзе была встречена большинством европейских участников как пышное и ни к чему не обязывающее суесловие, – и этим восприятием наглядно обнаружилось различие в интеллектуальных структурах русского императора и его контрагентов. Вложенная в декларацию о Священном Союзе характеристика европейских монархов как «соотечественников» (compatriotes), руководствующихся христианскими ценностями и нормами, наглядно свидетельствует: Александр исходил из видения Европы с Россией как христианской федерации, политически консолидированного «христианского мира». С точки зрения Европы суверенных государств, живущей балансом сил, это был нонсенс, с точки зрения европейской истории, это было возвращение к европейской идентичности зрелого Средневековья, когда католическое сообщество отождествляло себя с «христианским миром» (не случайно проект Александра вызвал беспокойство в Турции, усмотревшей здесь намерение сплотить христиан для крестового похода). Недоумение, с которым европейские монархи встретили этот проект, хорошо объясняет Хэй: в конфликт вступили идеи европейской цивилизации и «христианского мира», причем последняя была представлена страной – спутником Европы, претендующим побудить коренные европейские державы к пересмотру и реконструкции системы этого субконтинента. Идея системы Европы становится частью александровского «официоза», причем эта система мыслилась как одинаково противостоящая и «старой системе» баланса сил («право сильного»), и новой революционной системе дестабилизирующих движений. Европейским кабинетам ставилось в вину, что они, похоже, отнюдь не отказались от прежних политических комбинаций, имеющих целью разделить и обособить интересы различных государств и создать таким путем при помощи геополитического соотношения разных сил т. н. систему «равновесия». Несмотря ни на что, Александр был уверен, что новый курс позволит выстроить и скрепить новую систему европейского консенсуса, краеугольным камнем которой станет мощь и влияние России. Г. Киссинджер не случайно восхищался талантом Меттерниха, использовавшего эту установку Александра, чтобы «подменить его проект, подставив на место федерации „христианского мира“ олигархическое правление сильнейших европейских держав, фактически связавшее Александра собственными принципами легитимности и обязанностью подстраиваться к европейскому, собственно, англо-австрийскому (с прусским участием) консенсусу»[26]26
  Далее – пропуск в тексте: утрачено несколько листов рукописи. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Политика Николая I может рассматриваться как вполне последовательный курс, направленный на преодоление того тупика, который представляла для России ситуация Священного Союза в его варианте 1815–1825 гг. Прослеживая все действия Николая по 1853 г., обнаруживаем за ними намерение решить двойную задачу: сохраняя за Россией ее положение гегемона европейского порядка (иначе говоря, сохраняя единое европейско-российское пространство), одновременно создать благоприятные условия для экспансии в дунайско-балканское «подбрюшье» Европы. В конечном счете, речь шла о стратегии, всё более увеличивающей уязвимость Австрии и завязывающей ее на Россию – оформляющийся восточный центр Европы.

Первым подступом к этой задаче стало англо-русское вмешательство в греческий вопрос. С английской точки зрения, Россия наперед отказывалась в новой войне от территориальных приобретений на Балканах, выглядела силой ведомой, следующей британскому курсу. С точки зрения Николая, эта война (утверждавшая Россию в устье Дуная и на Кавказском Черноморском побережье, открывшая русским судам свободный проход через Черноморские проливы, а русским подданным обеспечившая торговлю в Турции, расширившая льготы сербов и создавшая суверенную Грецию) была важна как опыт англо-русского сотрудничества, позволяющего решить Восточный вопрос в обход Австрии. Последняя всё это время панически пыталась создать антирусскую коалицию, оказываясь перед роковым фактом отсутствия у нее союзников. Таким образом, первым выводом была необходимость и возможность сотрудничества с «владычицей морей» в реконструкции балкано-подунайского пространства помимо Австрии. Во имя этого курса правительство Николая (несмотря на значительные успехи в русско-персидской войне) ограничивает претензии на Среднем Востоке, идя на большие компромиссы с Англией (игра, жертвой которой стал нарушивший ее правила Грибоедов). Итак, частью стратегии становилось ослабление активности на средневосточном направлении ради того, чтобы купить союз с Англией в балкано-ближневосточных делах.

Одновременно возникает необходимость пересмотреть европейскую политику, где в то время возвышается Франция как новый центр мощи. Первым и наиболее очевидным решением было то, к которому Николай I склонялся в конце 20-х гг., добиваясь в турецких делах англо-франко-российского союза. Фактически этот курс предполагал сделку на Балканах с Англией при резком усилении позиций Франции в Европе, своего рода план русско-французской гегемонии при подрыве позиций Австрии. Французская дипломатия подхватила мяч, выдвинув т. н. встречный «проект Полиньяка», решительно отвергающий тезис о том, что Бурбоны якобы «ничему не научились» у революционного и наполеоновского режимов: ясно, что они научились, по крайней мере, реорганизации и перекомпоновке пространств. Проект предполагал ликвидацию Бельгии и Голландии, широкие земельные приращения Франции, Саксонии и Пруссии. Утратившая позиции в Центральной и Западной Европе Австрия вознаграждалась Сербией и Боснией и переориентировалась на юг, где она становилась противовесом России. На Балканах создавалось большое буферное государство под властью бывшего голландского короля, а Россия, застолбив за собой Молдову и Валахию, т. е. проведя границу по Дунаю, получала возможность неограниченно расширяться за счет Азиатской Турции. «Проект Полиньяка» разительно перекликался с «проектом Талейрана» в 1800-x: Франция – гегемон Европы, Россия, развернутая к Азии, Австрия и оранский буфер – как «стражи» против России в Средиземноморье.

Едва ли подобный план устраивал всерьез Николая. Поэтому, похоже, он с удовлетворением встретил Июльскую революцию, которая позволила ему, вернувшись к идеологическим лозунгам Священного Союза, реорганизовать европейский порядок. Интенсивно создавая имидж Июльской монархии как силы революционной и агрессивной, Николай завязывает на себя германские монархии и добивается подписания договоров, превращающих Россию в оплот противостоящего Парижу восточно– и центрально-европейского блока (совместные военные маневры в Калише и т. д.). В частности, он включает в договор с Австрией пункт, предусматривающий взаимодействие в случае разрушения Турции. Воспользовавшись негативным имиджем Франции, Николай удачно использует французскую инициативу по разделу Оттоманской Порты: Франция делает ставку на арабов, пытающихся создать империю во главе с Магометом Али; Россия как заступница – при молчаливой поддержке Австрии – привязывает к себе Турцию союзом и утверждает контроль над проливами. Следствием становится формирование англо-французского блока (первой в истории Entente cordiale[27]27
  Сердечное согласие (фр.) – Примеч. ред.


[Закрыть]), развернутого против русско-германского блока на востоке. Фактически эти годы, а отнюдь не 1815, представляли подлинный максимум российского напора на Европу в XIX в. – напора, основанного на расколе Европы.

Эта стратегия вызывала серьезную, жесткую критику в прошлом столетии. Славянофилы яростно критиковали политику, предполагающую русские гарантии центрально-европейским империям, и тем самым исключающую здесь революционные шаги, направленные на создание славянского пространства под русской гегемонией. Позднейшие историки (например, С.С. Татищев) полагали намного более предпочтительным для России сговор с Францией в видах одновременно дестабилизации и раздела Турции и ослабления Германии. Защитники политики Николая I оказали ей не лучшую услугу: так, КВ. Нессельроде в известной отповеди Погодину утверждал, что у Николая перед постоянной угрозой польской революции просто и выхода не было, как ориентироваться на союз с Веной и Берлином. На самом деле положение было не таким уж безвыходным, судя по тому, что сам Николай какое-то время помышлял сбросить с рук польскую обузу, передав земли Царства Польского Австрии и Пруссии (и тем подложив под эти монархии геополитическую мину, делающую их заложниками союза с Россией, но вместе с тем, теряя прямой доступ в германские земли, утрачивая гарантированную возможность вмешательства в их дела, ослабляя «европейское присутствие» России). На самом деле, в условиях, когда выбор был между центральным блоком и опорой на Францию, едва ли последний выбор был лучше: раздел Турции при австрийском сопротивлении был маловероятным, между тем со стороны Франции, выдвигающейся на роль центра, территориально дистанцированного от России, постоянно приходилось ждать чего-либо вроде «проекта Талейрана» или «проекта Полиньяка», где французская гегемония в Европе компенсировалась бы господством на Балканах Австрии – противороссийского сторожа. Биполярность, оформившаяся в 30-х, была не просто производна от идеологических спекуляций; фактически благодаря ей возрождался старый европейский расклад с противостоянием двух центров (притом, что мятежная Пруссия инкорпорировалась в восточное пространство, а вместе с тем, в его рамках гегемонистское одеяло очевидно «перетягивалось» в пользу Петербурга, выдвигавшегося на роль «центра Германии»). Между тем, Франции – покровительнице Магомета Али – отводилась роль козла отпущения, пугающего германские власти и заодно дестабилизирующего Турцию, обнаруживая перед миром нежизнеспособность этой державы и снимая с России ответственность за назревающий ее передел. Николай I делал лучшее, что можно было в ситуации, когда Россия пыталась сохранить за собой роль европейского оплота. Собственно, его шаги в конце 1840-х и после 1850-х – поход на подавление венгерской революции, а затем в 1850-х – обуздание претензий Пруссии на северогерманскую гегемонию – были всё в том же ключе. Приверженцы радикальной политики, как Погодин или Тютчев, жестоко упрекали режим за то, что тот не воспользовался шансами прямой экспансии, которые открывала революционно-националистическая дестабилизация, разрыхляющая Европу. Разумеется, «революциефобия» Николая сыграла свою роль, делая некоторые сценарии заведомо подозрительными для него. Можно лишь сказать, что он продолжил свой предыдущий континентальный курс: всё более превращая Германию в подставное имя для России и препятствуя функционированию в лице Франции нового гегемонистского центра (тот же Тютчев после венгерского похода признавался, что «Австрия спасаемая – это уже наполовину Австрия поглощенная»). Собственно, в сложившейся ситуации это был путь вполне оправданный – и если считать, что в 1848–1849 гг. Николай упустил какие-то шансы (что спорно), то единственно, что можно сказать: над ним тяготела инерция 15-летнего и, как представлялось, плодотворного курса.

С другой стороны, любые дальнейшие шаги на Балканах, даже при нейтрализации Австрии, выглядели малооправданными при сопротивлении Англии – сильнейшей морской державы. Поэтому с формированием англо-французского фокуса биполярной Европы Восточный вопрос оказывался «подморожен» в позиции, благоприятной для Николая. Следующий шанс определился в 1839 г., когда Магомет Али с французской подачи предпринял новую дестабилизацию Порты. Эта попытка была пресечена совместным выступлением Австрии, России и Англии. Известны критические обвинения в адрес Николая, отрекшегося от одностороннего российского контроля над проливами в пользу международного контроля. Однако следует иметь в виду: выступление Англии вместе с континентальными державами расценивалось как раскол англо-французской Антанты.

Возглавляемый Николаем блок, казалось, обретал жесткий перевес на европейском континенте, в то же время вхождение Англии в консорциум по «турецким делам» выглядело необходимым подготовительным шагом к последующему разделу Турции. Не случайно именно после этого Николай начинает зондажи в Англии на предмет раздела Турции, отклоненные англичанами под предлогом их заинтересованности в стабильности на Суэцком перешейке, что не помешало русскому императору возобновить переговоры в 1853 г.

Можно ли говорить о провале этой стратегии? Очевидно, что вовлечение Англии кончилось неудачей. С другой стороны, несомненно, что на исходе Крымской войны исключительно сказалась позиция Австрии, занявшей подунайские княжества и, по сути, примкнувшей к возобновленному англо-французскому блоку. Вся политика континентального блока, на которой основывался Николай, была дискредитирована, но следует ли такое развитие событий ставить ему в вину? Австрия пыталась выйти из-под русской опеки и восстановиться как центрально-европейская сила в условиях, когда она всё менее могла притязать на эту роль. Выступление против России оказалась для нее шагом к самоликвидации: через три года после Парижского мира французы изгоняют ее из Италии, а еще через шесть лет пруссаки выдворяют ее из Германии с тем, чтобы к концу 70-х взять ее на свой военно-политический буксир. Австрия, отказываясь от блока с Россией, шла на самоликвидацию, это был, по сути, иррациональный шаг, рассчитывать на который было невозможно. Это был момент, когда логика взаимоотталкивания Европы и России явно взяла верх над логикой европейской игры, на которую опирался Николай. В случае с Англией просчет очевиден, но в случае с Австрией надо понять, что речь шла о ходе иррациональном на уровне европейской игры, – именно поэтому невозможно упрекать Николая в подобном просчете: нелегко было ждать от союзника решения, которое должно было стать и стало губительным для этой империи?

Другое дело – отмечаемое в это время снижение прямого влияния России в суверенизирующихся балканских областях, где утверждаются силы, ориентированные либо на Австрию, либо на англо-французский блок (в Греции с 1831 г., в Сербии со второй половины 30-х, в Валахии и Молдавии с конца 40-х). Стремление формировать зоны влияния, опираясь на притягивание к России правящих режимов, избегая провоцировать силы, притязающие на революционное дробление имперских пространств (даже в тех случаях, когда исподволь готовился их передел, как в случае с Турцией), – в какой-то мере имело идеологическую мотивацию. Вопрос, однако, в другом. Критики, осуждающие, в том числе с панславистских позиций, легитимистскую политику этих лет, противопоставляли ей политику, использующую революционную дестабилизацию имперских пространств Центральной и Юго-Восточной Европы как свой инструмент. Несомненно, правительство Николая I могло воздержаться от использования этого инструмента из идеологических соображений; вопрос лишь в том, что самоопределение подобных территорий, создавая сложную политическую конъюнктуру, усугубляя их порубежный характер, далеко не всегда оказывалось предпосылкой проецирования влияния России. Далеко не очевидно, что с точки зрения приращения российского влияния и мощи освобождение местных национальностей с предоставлением им свободы самоопределения представляло оптимальную политику для России. Объективно как легитимизм в варианте Николая I (с возрождением европейской биполярности), так и зарождающиеся освободительные и панславистские проекты в эту эпоху выступают как альтернативные формы проецирования российской мощи на Европу и на Ближний Восток. В то же время ни один из этих курсов не имеет права притязать по преимуществу на звание «национальной» политики (в перспективе последующих десятилетий), потому что как легитимизм, так и «освобождение» здешних национальностей именно с точки зрения проецирования мощи давали по меньшей мере двусмысленные результаты.

Обращу внимание на одну особенность этого периода. В то время как режим Александра сосредотачивает свои интересы на европейской псевдо-«федерации» и фактически оказывается политически парализован на перифериях (ближневосточной, прикаспийской, даже – тихоокеанской), политическая оппозиция в своих проектах всё больше внимания уделяет периферии, именно периферии азиатской и тихоокеанской, не имея ясных планов европейской стратегии. Интерес будущих декабристов к революциям, полыхавшим в 1820–1823 гг. по средиземноморской кайме Европы, готовность видеть в этих движениях то источник воодушевления, то предостерегающий урок – не выливались в готовность связывать будущую судьбу России с неким европейским переустройством. Правда, в конце 1814 – начале 1815 гг. первая протодекабристская организация «Орден русских рыцарей» во главе с М.Ф. Орловым и М.А. Дмитриевым-Мамоновым готовит план, ведущий к серьезному переустройству Восточного Средиземноморья и Юго-Восточной Европы – со славянскими и венгерскими землями, инкорпорированными в Россию, с Турцией, обращенной в Азию, с греческими протекторатами и морским контролем над Архипелагом. Однако в дальнейшем подобные планы, возникшие на гребне русского наступления в Западной Европе, для оппозиции мало характерны. Можно вспомнить здесь как редкий случай радикальные выступления A.A. Бестужева-Марлинского, полагавшего, что с уничтожением самодержавия русские революционеры тем самым окажутся «освободителями» и «героями» Европы. Однако не похоже, чтобы эти мысли воплотились в стратегических планах, самое большее – проскальзывают мотивы конфронтации с Турцией, может быть, Австрией и Пруссией; однако подобные предположения могли возникнуть независимо от каких бы то ни было идей типа экспорта революции в Европу.

Лишь одна сравнительно небольшая группа, т. н. «Общество соединенных славян», выдвинула проект панславянского пространства, став тем самым реальной зачинательницей традиции революционного панславизма. Идея соединения русских со славянами южными и западными, венграми, молдаванами и валахами – сценарий, несомненно, предполагавший конфликт с германскими империями и резюмирующийся в формуле: «Ты еси Славянин и на земле твоей при берегах морей, ее окружающих, построишь четыре флота – Черный, Белый, Далмацкий и Ледовитый, а в средине оных воздвигнешь <город> и в нем богиню просвещения и своим могуществом на троне посадишь» [Достян 1980, 293]. При всем славном будущем этой программы существенно, что «Общество» осталось крайне немногочисленным и в конце концов сливается с Южным Обществом, чей программный документ – «Русская Правда» Пестеля с приложенным к нему проектом «царства Греческого» – основывался на совершенно ином проекте. По-видимому, правы авторы, утверждающие, что в кругу интересов большинства декабристов мотивы единения славянских народов в «одно политическое тело» не получили развития.

С другой стороны, можно принять свидетельство М. Лунина, который в комментариях к решению Следственной комиссии указывал на вмешательство в греческое восстание, как один из ключевых мотивов декабристского движения. С другой стороны, столь же очевидно, что во всех декабристских документах звучит мотив восстановления польской государственности, иначе говоря, формирование дружественного буфера между Россией и романо-германской Европой. Эти мотивы – восстановление Польши; с другой стороны, активные действия на Балканах на стыке Европы и Ближнего Востока – обнаруживают резкое отталкивание от официального курса. Любопытно, что Пестель в показаниях на следствии прямо говорил о переходе от «завоевательной» системы к «покровительственной». Воссоздание самостоятельной Польши, связанной с Россией сходством политического строя и военным союзом, – явное воплощение «покровительственной системы». Но также правы историки, видящие дальнейшее развитие идеи «покровительственной системы» в пестелевском наброске проекта «царства Греческого» с включением Балкан и Юго-Восточной Европы – от Проливов до Дуная и Ионического моря с разделением на ряд независимых земель с греческим лидерством. Пестеля упрекают за неучет национальных устремлений, важнее для него другое – формирование обширного покровительственного пространства, прикрывающего Россию на Юго-Востоке, так же как Польша прикрывала бы ее на Западе. Интересно, что в перечне стран, с которыми, по Пестелю, смыкалась бы Россия, фигурирует наряду с Австрией Венгрия. Остается не ясным, не мыслилась ли им Венгрия как сходный «покровительствуемый» буфер – звено между Греческим и Польским царствами. С учетом этих моментов следует осмыслить и иные черты проекта Пестеля, как он воплощен в «Русской Правде».

Ключевой задачей становится сконструировать контуры самодовлеющей и «окончательной» России. Центральным тезисом является различение двух принципов государственной организации: Принципа Народности и Принципа Благоудобства. Национальным меньшинствам, интегрированным в Империю («Большое Государство»), свойственно стремление к политической независимости. Точно так же Большое Государство с господствующим в нем народом стремится в видах безопасности к «установлению границ, крепких местным положением и сильных естественными оплотами». Вместе с тем, оно желает, чтобы силы маленьких народов, окружающих его, увеличивали его собственные силы, но не силы какого-либо «соседственного большого Государства». Принципы Народности и Благоудобства конфликтуют; чтобы примирить их, Пестель вводит третье как бы метаправило: «право Народности существует истинно для тех только Народов, которые пользуясь оным, имеют возможность оное сохранить», и наоборот, право Благоудобства принимается в соображение ради безопасности, а не для самодовлеющей экспансии. Парадоксально, что безопасность мыслится как проецирование мощи к пределам соседнего государства, в противном случае соседняя Империя спроецирует мощь к твоим пределам. Племена, которые не могут обеспечить свою независимость и так или иначе должны подпасть под власть одного из соседних государств, «не могут ограждаться правом Народности, ибо оно есть для них мнимое и не существующее». Империя должна принять под свою власть тех соседей, которые всё равно обречены быть под чьей-то властью. С этой точки зрения прибалтийские земли, Белоруссия, Малороссия, Новороссия, Бессарабия, Крым, Кавказ (даже Грузия с ее государственными традициями), Сибирь и киргизские степи должны быть инкорпорированы в Россию, ибо они в обозримое время не были независимыми, но колебались между Россией и соседними Империями.

Любопытно, однако, что аргументы, доказывающие, скажем, нежизнеспособность Польши или самостоятельность Крыма, с тем же основанием могли бы быть применимы к Польше XVIII в. и к землям проектируемого царства Греческого, тем более что земли Польши должны быть ограничены правилом Благоудобства для России, т. е. упрочением всех промежуточных территорий (многие авторы позднее будут доказывать нежизнеспособность урезанной Польши «в границах польского языка»). Тем более это должно быть применимо к балканским землям Турции. Тем самым вопреки собственным теоретическим положениям Пестель конструирует обширные квазинезависимые («покровительствуемые») «царства-буфера», прикрывающие Россию со стороны Европы и Средиземноморья. В этих рамках он и метит территории, которые должны быть инкорпорированы в Россию для упрочения ее границ. Молдова присоединяется к Бессарабии: естественной границей России становятся Карпаты, район Фокшан и Дунай. Зато на других направлениях должны быть присоединены – весь Кавказ (в т. ч. приморский к северу от основных территорий Турции и Персии, отнятый от этих Империй), «киргизские земли» до Хивы и Бухары (неспособные к независимости, изобилующие ресурсами, а кроме того, они могут быть пущены под Аральский удел, прикрывающий Россию с юга), Монголия («потому что сии места находятся под мнимым владением Китая, ибо обитаемы кочующими никому непокоряющимися народами, а следовательно, для Китая безполезны, между тем как большия бы доставили России выгоды и преимущества для ея торговли, а равно и для устроения флота на Восточном океане»). Кроме того, в России в ее тихоокеанских видах должно принадлежать всё течение Амура («сие приобретение необходимо и потому надобно оное достать непременно»). Итак, если на западе и юго-западе нужна система прикрывающих Россию со стороны Европы – сильных буферов, то на юге в Россию должны быть интегрированы все промежуточные земли, отделяющие ее от крупных азиатских государств. «Вообще можно сказать, что неизчислимы все выгодныя для России последствия от приобретения вышеназванных частей Кавказских Киргизских и Монгольских степей произойти могущих чрез удобность сношений которыя сии приобретения доставят России со всеми почти народами Азии. … Далее же отнюдь пределов не распространять». Отделение от Европы, но вместе с тем выход к платформам Азии, хотя и без их интеграции в Россию. Структурной частью того же проекта оказывается сдвиг столицы в Нижний Новгород, причем доводом становится пребывание столицы в центре страны на водной артерии и сочетание с Макарьевской ярмаркой, которая «соединяет Европу с Азиею в сухопутных торговых отношениях». Новая столица как евроазиатский узел. С этим в согласии – заметки о флотах (Плавнях) и прежде всего о Восточном, предназначенном базироваться в Петропавловске. («Что касается до Восточного Плавня, то оный мог бы быть один из важнейших, ибо Россия посредством сего плавня могла бы иметь первенствующее влияние на всю восточную и южную Азию: предмет, заслуживающий тщательного внимания». В этой связи примечателен фрагмент насчет формирования флотских кадров из вольнонаемных людей – поощрение создания сильного торгового флота.) И здесь в фокусе – выход на Восточную и Южную Азию.