Текст книги "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков"

Глава 8
«Мы старый решали вопрос: кто мы в этой старой Европе?»

I

Итог русско-японской войны – крушение экстремального евразийства. Мы оказываемся практически заблокированы на Дальнем Востоке, на море и на суше, причем Япония, по соглашению 1906 г., выторговывает себе существенные льготы в русской зоне: последняя явным образом разрыхляется перед японским проникновением. Не самые лучшие отношения с Китаем, территория которого была только что превращена в очаг русско-японского побоища. Какие возможны варианты?

Г. В. Вернадский в одной из ранних работ очертил возможность смены интересов России еще восточнее – на север Тихого океана; оставалось лишь сетовать о том, что эта возможность была утеряна с продажей Аляски [Вернадский Г. 1914]. Стратеги типа Снесарева видели выход в том, чтобы вернуться к нажиму на индийском и иранском направлениях, отказавшись от азиатистского экстремизма [Снесарев 1906]. Сложность, однако, в том, что в это время реконструируется Европа, Англия Эдуарда VII вступает в блок с Францией: оформляется мощный западный центр, противостоящий Тройственному соглашению (прежде всего, Центральным державам). Очевидно, что Франция не собиралась поддерживать противостояние России, чья военная мощь после Портсмута внушала немалые сомнения, и новой союзницы – Англии.

Что оставалось? Соглашение императоров в Бьорке о союзе сегодня по праву рассматривается как попытка создания континентального блока против Англии, с расчетом Вильгельма II втянуть в блок и Францию, лишившуюся опоры на континенте. Реально, однако, это было бы расторжение русско-французского блока: финансовый кризис России, противостояние России и Англии на театре, где Германия не могла оказать никакой помощи, плюс неприкосновенность австрийских и турецких позиций на Балканах – просто мышеловка.

Протоевразийская фаза себя исчерпала, обернувшись жестким дискомфортом, а нарастающая поляризация Европы – уже явная, а не мнимая, как в 1870-х, – давала шанс изменить игру. Едва ли этот шанс на союз явился сразу. Сперва очевидные намеки Англии на готовность к большому Азиатскому урегулированию, что для ослабленной страны было очень кстати, плюс урегулирование с Японией, английской союзницей, повысило спрос на людей, склоняющихся к идее «самоограничения в Азии», к видению России как европейской державы, как одной из привходящих сил европейского расклада. Тем самым геостратегический цикл России получил новый старт. Мы снова возвращаемся к фазе, когда Россия выступит привходящей силой во внутренних играх Запада вокруг гегемонии и баланса на территории Европы и сопредельных пространствах, причем стимулом, оформляющим эту политику, становится, как и в XVIII в., стремление использовать роль России как одной из европейских сил для существенной реконструкции Балто-Черноморья, с прилегающими участками Ближнего Востока.

II

Эта конъюнктура в конечном счете определяет выдвижение на ключевые посты во внешней политике таких фигур, как А.П. Извольский и С.Д. Сазонов. Осмысливая свой путь дипломата и министра, Извольский напишет: «Будучи всегда сторонником европейской политики для России, я никогда не придерживался мнения, что нам следует распространять поле деятельности России в места, отдаленные от центра наших традиционных интересов, что несомненно ослабляло нашу позицию в Европе». Согласно Извольскому, «Сибирь должна быть рассматриваема как резерв для того дня, когда Россия окажется вынужденной направлять туда излишки своего населения» [Извольский 1924, 87]. Прав H.H. Рутыч, утверждая, что такой подход не мог не импонировать Столыпину, для которого Сибирь была зоной заселения, а не направлением экспансии и потому требовала исключения из политической игры. Альтернативу России 1900-х Извольский определял так: «Если бы Россия повернулась спиной к Франции и Англии и пошла бы по пути завоевания гегемонии в Азии, она оказалась бы вынужденной отказаться не только от ее исторической роли в Европе, но также и от своей экономической и моральной независимости vis-â-vis с Германией, становясь вассалом Германской империи и вызывая разруху для всей Европы, так как Германия, почувствовав себя свободной от всякой опасности со стороны своей восточной границы, выбирала бы только час для решительного нападения на Англию и Францию в целях реализовать свою мечту о мировом господстве» [там же, 61].

Собственно, почему бы не уступить Германии господства в Европе при условии русской гегемонии вне романо-германского мира? Но здесь-то и проявляются фундаментальные мотивы, которые ясно вычитываются у Сазонова.

В апреле 1912 г. он утверждал: «Россия держава европейская … государственность наша сложилась не на берегах Черного Иртыша, а на берегах Днепра и Москвы-реки. Увеличение русских владений в Азии не может составлять цели нашей политики: это повело бы к нежелательной сдвижке центра тяжести в государстве и, следовательно, к ослаблению нашего положения в Европе и на Ближнем Востоке» [ИВПР 1999, 363]. В конечном счете, главной задачей на Востоке является уменьшение любого прямого давления на российские границы. Размежевание 1907 и 1912 г. с Японией, большое размежевание 1907 г. с Англией по границам Тибета и Афганистана, а также в Иране – всё сюда. Даже откровенно имперские планы в отношении Китая – поддержка суверенности Монголии и Урянхайского края – имеют специфический оттенок формирования буферов, минимизирующих русско-китайское соприкосновение. Не случайно на предложение Вильгельма II об использовании Китая как противовеса Японии под покровительством России (1912 г.) Сазонов отвечал: в русских интересах было бы, скорее, распадение Китая.

Россия четко обособляется со стороны Азии, полагая себе пределы и стараясь снизить давление на них извне, а между тем обозначаются вопросы Балто-Черноморья. Настойчивая тема у Сазонова – формирование здесь германского пояса, обрекающего Россию на положение довеска. В воспоминаниях Сазонова два мотива – Россия не может и не должна уходить из Европы… в которой она является одним из главных и притом совершенно незаменимым политическим и экономическим фактором» [Сазонов 1991, 55]. Устранение России из Европы – стремление Германии, подталкивавшей русских к «дальневосточным приключениям» [там же, 56]. Сазонов, как ни странно, признает даже, что и для России была бы терпима германская гегемония в Европе, причем он приписывает самой Европе готовность смириться перед растущей германской экономической мощью: «Европа начала мириться с мыслью о неизбежности своего превращения в германскую данницу» [там же, 272]. Но «Германия была опасна для мира Европы не как европейская, а как мировая держава, поставившая себе цели, несовместимые с политическим существованием Великих Держав, выступивших несколькими столетиями раньше ее на путь империализма и не угрожавших более миру Европы». Уточняется, что речь, по преимуществу, идет о России и Англии [там же, 271].

Итак, Германия опасна миру Европы, куда входит и Россия, тем, что она, Германия, наступает на некие интересы Великих Держав Европы, выходящие за пределы Европы, более того, на этом пути она пытается положить конец «политическому существованию» Великих Держав, опирающемуся на неевропейские земли. Что бы это ни значило применительно к Англии, применительно к российско-германским отношениям смысл этих обвинений понятен: Германия стремится к владычеству в Балто-Черноморье, частью которого является Россия. Отсюда в текстах и выступлениях Сазонова навязчивый мотив «Берлинского халифата» – символа сборки Балто-Черноморья с прилегающими участками Ближнего Востока вокруг Берлина, империи «от берегов Рейна до устья Тигра и Евфрата» [там же, 231]. Тема германского военного присутствия в Турции: «окончательное водворение Германии на Босфоре и Дарданеллах было бы равносильно смертному приговору России» [там же, 215]. «Со дня захвата Германией власти в Константинополе Россия начала чувствовать себя… в положении угрожаемом, вследствие возможности … создания такого положения, при котором были бы сметены последние остатки турецкой власти над проливами» [там же, 150].

Два смысла: l) Россия – европейская держава и должна пребывать в европейской игре, 2) для России Германия опасна не как европейская держава (если уж «Европа готова смириться с превращением в германскую данницу»), а как гегемон Балто-Черноморья, создательница «Берлинского халифата». Концепцию Mitteleuropa Сазонов характеризует как «план пересоздания Средней Европы на новых началах, которые превратили бы ее для нужд и потребностей Германии в преддверие Ближнего Востока». Две темы завязаны в один узел – некая загадочная ответственность России перед Европой и ее балто-черноморская ангажированность сливаются в комплекс «европейская игра как путь к реконструкции Балто-Черноморья, особенно южного фланга»: обращение к Азии = осуществлению планов Германии в Европе и на Ближнем Востоке = германской гегемонии над Балто-Черноморьем, включая Россию.

Между тем, если вглядываться в действия руководителей российского МИДа в 1908–1914 гг., очевидно, что эта установка сложилась далеко не сразу. Прочерчиваются следующие фазы:

Фаза 1. Ситуация периода боснийского кризиса 1908 г., когда Россия пытается сговориться с Австро-Венгрией: свободный проход через проливы в обмен на Боснию и Герцеговину. В конечном счете, Австро-Венгрия, поддерживаемая Германией, Боснию получает, Россия же оказывается подставлена, ничего не получив взамен. На этом этапе Германия еще не противник, Австро-Венгрия – потенциальный партнер.

Фаза 2. 1909–1910 гг. – возвращение к планам Милютина: Россия пытается сформировать на Балканах славяно-турецкий союз, блокирующий экспансию Австро-Венгрии, и одновременно выторговывает у турок, как их защитница, свободный проход военным кораблям в проливах плюс предпринимает попытки договориться с Германией как силой, способной обуздать своего сателлита. Собственно, по эту пору к политике России применима характеристика Троцкого, трактовавшего ее как политику «паразитического оппортунизма», питающегося «преимущественно борьбой Германии с Англией» [Троцкий VI, 20]. Россия балансирует между блоками, но Троцкий тут же ошибается, полагая, что политика лишена объединяющей «идеи». Идея очевидна – это идея проливов и реконструкции в пользу России южного фланга Черноморья с противостоянием, пусть «мягким», сквозной сборке балто-черноморского Запада.

Любопытно, что в это время наблюдается переоценка славянской идеи: с одной стороны, оживленная деятельность разных славянских обществ, публикации, делающие упор на славянство в русской политике; с другой стороны, готовность за счет боснийских сербов пойти на сделку с Австрией ради выигрыша проливов, причем в кабинете министров (Столыпин) эта сделка встречает отпор не с точки зрения славянских интересов, а из страха до времени дестабилизировать Турцию. Это время, когда назревает зазвучавшее в июле 1910-го размежевание «общеславянского» интереса и собственно русского, связанного с положением на проливах. «Славянский интерес» обретает характер всё более инструментальный, подчиненный, как писал Сазонов, «задаче исключить возможность политического преобладания, а тем более господства на Балканах враждебной балканскому славянству и России иноземной власти» – иначе говоря, задаче предотвратить германскую сборку Балто-Черноморья, причем конкурент – Австро-Венгрия.

Фаза 3. 1912–1913 гг. – удар по югу из-за турецко-итальянской войны, а вслед за тем угроза болгарского прорыва к проливам в первую балканскую войну (намеки на желание Фердинанда Кобургского короноваться короной византийского императора). Двусмысленность поведения России по отношению к созданному под ее покровительством Балканскому союзу, осознание недопустимости появления славянской империи на проливах по соседству с Россией, планы броска русской экспедиции к проливам, чтобы предотвратить болгарское вступление в Константинополь. Постоянные новые обсуждения в МИДе и морском министерстве и морском Генштабе задач, связанных с оккупацией проливов, доклад морского Генштаба от 7.11.1913 со знаменательными словами: «Что касается задач по обороне морских путей России, то их, вообще говоря, всегда было постоянно три: обеспечить свободу морских путей России в Атлантический океан из Балтийского моря, в Тихий океан из Японского моря и в Средиземное море из Черного». Первая задача признана неосуществимой из-за германской гегемонии на Балтике, вторая – «по совокупности политических и стратегических обстоятельств в настоящее время не может быть поставлена на очередь», остается третья [Захер 1924, 67[45]45
  Источник атрибутировать не удалось. Ср. [Петров 1926, 158–159 и сл.]. – Примеч. ред.


[Закрыть]].

Фаза 4. Дело с назначением германского генерала Лимана фон Сандерса в конце 1913 – начале 1914 гг. командующим турецким гарнизоном, перспектива войны с Германией. К двум контрастным проектам обустройства Балто-Черноморья добавляется план, согласованный Вильгельмом II с наследником австрийского престола в июне 1914 г. в замке Конопиште: Австро-Венгрия – рейх из трех держав: Польши с Литвой и Украиной от Балтийского до Черного моря, Венгрии с Чехией, Сербией, Боснией, Хорватией (от Адриатики до Эпира), прочей части Австрии в составе Германской империи на правах союзного государства. Это вариант полной германизации Балто-Черноморья (с дунайско-средиземноморским ареалом).

Ему противостоял русский план, сформулированный в начале войны в выступлениях Сазонова и беседах Николая II с французским послом М. Палеологом: контроль над проливами, восточной Галицией, тем не менее, воссоздание Польши с Прикарпатьем под русским покровительством, «исправление границ» в Восточной Пруссии, сведение Пруссии до статуса простого королевства. Соглашение 1915–1916 гг. о передаче России Константинополя с проливами и восточной Анатолии, причем отстаивалась задача сохранить за оставшейся Турцией выход к Средиземному морю, в перспективе – превращение этого государства в зависимое от России. Итак, собственно, русификация всего Балто-Черноморья вместе с закавказской каймой.

Черты тех лет: сепаратные предложения от Германии в июле 1915 г. России – проливы, Германии – Литву и Курляндию, склонность Николая II стабилизировать позиции с присоединением к России Восточной Галиции и Константинополя, чтобы перейти к обороне (1916 г.); отчаянное недоверие русских к операциям союзников в районе проливов – всё подводит к выводу: новая фаза разворачивается, Россия втягивается в европейский расклад как участник игры благодаря акцентировке войны на балтийско-черноморском пространстве. Задача переустройства этого пространства, особенно в южной части, оказывается ключевой, нейтрализуя собственно вопрос об отношении пространства России к пространству Европы, порождая сугубый прагматизм в отношении к славянским делам, подчиняя их задачам сборки Балкан и выстраивания различных конфигураций в противовес германской сборке.

Это время, когда возникает альтернатива: или – пространство России в противовес Европе, или – Россия как источник переустройства Европы и славяне как посредники в этом деле, реконструкция пространства по соседству с державой, вовлеченной как крупная сила в игру европейских центров. Формально это момент, когда Россия по типу поведения в наибольшей мере выглядит «просто европейской страной», обустраивающей за счет экспансии свои окраины (как в начале XIX в.) в отсутствии цивилизационно-геополитической выделенности. Об особом положении России говорит в этом случае лишь недолговечность этой фазы, быстрый надлом России и переход в фазу В. О том же свидетельствует двусмысленность – прагматичность «европеизма» из-за обустройства Балто-Черноморья и мотивы европейской миссии как союзной силы[46]46
  Может быть, для одних случаев показателен сам этот прагматизм (потом, в цикле III, договор Молотова-Риббентропа), а для других – мотив принятости в Европу (воспоминания Чаадаева о днях Екатерины), ср. трактовку Екатерининского века у Чаадаева и Данилевского.


[Закрыть]*.

Собственно, попытка решить балто-черноморские задачи, балансируя между «блоками», «паразитируя», по Троцкому, на их конфликтах, – лишнее подтверждение важности самоотождествления со «своей» Европой против «не-своей», а также восприятие Европы как двух станов, что позволяет решать дела в Балто-Черноморье, никак не ставя задач определить отношение России к Европе как противолежащему целому (от разморозки Восточного вопроса до целей войны в формулировке 1914–1916 гг.).

III

Если так эволюционировало официальное руководство внешней политики, что можно сказать об оппозиции? Сейчас я не могу вдаваться в обзор полемики по внешней политике, в том числе – в споры, разгоревшиеся вокруг сазоновского тезиса о «России – европейской державе». Тем не менее, веяния нового цикла прослеживаются и в этой сфере с очевидностью. Почти одновременно состоялось выступление Извольского в Совете министров (3.2.1908) о необходимости «разморозки» Восточного вопроса и появление в № 1 «Русской мысли» статьи П.Б. Струве «Великая Россия» с ее декларацией о том, что «оселком и мерилом всей „внутренней политики“ как правительства, так и партии должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика соответствует т. н. внешнему могуществу государства».

Освоение Дальнего Востока Струве назвал «венцом всей внешней политики царствования Александра III, когда реакционная Россия, по недостатку истинного государственного смысла, отвернулась от Востока Ближнего» [Струве 1997, 52]. Движение на Дальний Восток было объявлено «работой на иностранцев» в районе, далеком от «седалища нашей национальной мощи». Призыв сделать упор на бассейн Черного моря, т. е. на «все европейские и азиатские страны, „выходящие“ к Черному морю», опереть «Великую Россию» на донецкий уголь и сопряженную металлургию. Тезис о том, что вакуум силы в бассейне Черного моря активизирует Австрию как славянское государство и Германию как государство балтийское. Фактически Струве предрекал обвал России в балтийско-черноморской зоне с переходом Польши к «панславистской» Австрии, а Прибалтийского края – к Германии. Альтернатива – усиление России и ее кооперация с Австрией на Балканах: отсвет греческого проекта. Задолго до Первой мировой Германия рассматривается как потенциальный противник в ареале Черного моря, и утверждается необходимость опоры на Англию и Францию, на западный центр – для решения этой задачи.

Еще интереснее другая статья Струве «Современное международное положение под историческим углом зрения» (1909): мотив противостояния двух полюсов, неизбежность <для ослабленной в финансово-экономическом отношении России выбора в качестве покровителя Германии или Англии, «опоры на ту или другую … систему политических сил, представляемую богатыми капиталами великими державами», открытая аналогия того положения, в котором оказалась Россия после «поражения на Дальнем Востоке», и начала англо-германского соперничества с ситуацией начала XIX века, когда Англии противостояла наполеоновская Франция. Струве опасается, что в том случае, если Германия решится на поход против России, повторив путь Наполеона I, Англия и Франция могут не прийти на помощь, и «России одной придется бороться с враждебными ей западными державами». Если военного союза с Англией и Францией не сложится, Россия «при этом положении … всегда может быть в известном смысле отброшена назад в XVII век и низведена на ту ступень, которую она занимала до великой северной войны» [Струве 1911, 138–139][47]47
  Примеч. ред. Несколько страниц рукописи утрачены, и нам неизвестно, чем заканчивается главка II и что содержалось в главке III данной главы. Мы попытались реконструировать конец абзаца, в котором речь идет о статье П.Б. Струве «Современное международное положение под историческим углом зрения», содержащей прямое указание на ту аналогию между ситуациями в Европе начала XX и XIX веков, которая является базовой для концепции этой части диссертации.


[Закрыть].>

IV

В первую очередь обнаруживаем реакцию некоторых военных авторов, ориентированных на традиции протоевразийской фазы, против веяний нового цикла. Уже после договора, исключившего Афганистан из зоны российских интересов, «Общество ревнителей военных знаний» печатает работу А. Андогского, где эта страна анализируется в качестве театра наступательной войны России против Британской Индии [Андогский 1907]. В следующем году А.Е. Снесарев подвергает это соглашение жестокой критике.

В этой работе зафиксирован геостратегический образ Тибета, Афганистана, Персии как своего рода «шапки», огибающей «Индию или, что одно и то же, Англию … с севера, а на эти маленькие страны, в свою очередь, давит с еще большего севера Россия» [Снесарев 1908, 2], причем Иран оригинально рассматривается как «европейские подступы к Индии» [там же, 9]. Как и большинство авторов протоевразийской фазы, Снесарев отрицает, что Индия когда-либо была сознательной целью русского наступления в Азии (исключение он делает лишь для планов Кауфмана). И, тем не менее, он признает, что объективная инерция азиатского движения вела Россию на юг – к Индии и Персидскому заливу [там же, 12 и сл.]. Он настойчиво уверяет, будто линия размежевания по договору 1907 г. и так фактически соблюдалась русскими среднеазиатскими властями: «Никогда мы не нарушали неприкосновенности Афганистана, никогда не переходили заповедную для нас пограничную линию и даже не старались переходить ее, никогда не вступали в Тибете в политические интриги, хитроумные переговоры и т. д. … Мы можем утверждать это совершенно спокойно» [там же, 28], – точно не было ни посольства Столетова в 1878 г. в Афганистан, ни тибетских планов начала 1900-х. На фоне этой явной лжи выглядит поразительно, что главным недостатком переговоров Снесарев полагает… их неискренность. «Люди собираются наладить мирную обстановку, и ни та, ни другая сторона не говорят, по поводу чего же они решаются быть миролюбивыми» [там же, 24]. Речь на самом деле идет не о Тибете, не об Иране, не об Афганистане, а об Индии и о выходе русских к Персидскому заливу. Размежевываясь с Россией в буферных странах, Англия отказывается сказать, пустит она русских в Индию и к океану или нет, – и Снесарев возмущается этой двусмысленностью. Как будто он только что не уверял, что Россия всегда признавала проведенную границу, он возмущается: Англия «дает нам только то, что принадлежало нам, а сама заставляет нас официально отказаться от нашей исторической задачи – пробиться когда-либо к берегам Индийского океана» [там же, 26–27]. Он возмущается тем, что, заявляя себя союзницей, Англия не спешит приступить к планам строительства среднеазиатской дороги, долженствующей Индию соединить с Россией.

На этом фоне курьезны возмущения Снесарева тем, что договор якобы не учитывает суверенных прав народов, которыми распоряжаются великие державы. Это после того, как этот автор уже признал, что и так «вся северная Персия была по существу во власти или в экономической зависимости от России, точно так же имела наша родина здесь и политическое преобладание», – и выразил возмущение тем, что она по договору не получила серьезного приращения, – а после этого порицает договор за неучет интересов суверенного персидского народа. За этим подспудно звучит один мотив: Снесарев догадывается, что договор означает решительный поворот существовавшего десятилетиями фронта протоевразийской фазы и отчаянно не желает смириться с тем поворотом, который стоит за этим сквозным урегулированием.

Но о чем не написал Снесарев, о том открыто пишет в 1910 г. военный писатель князь Кочубей. По мнению Кочубея, Россия вынуждена приступить «к разрешению роковой задачи: открыто сделаться азиатской державой, чтобы властвовать над Востоком, или, отказываясь от него в пользу влияний в Европе, рано или поздно стать ее жертвой» [Кочубей 1910, 212]. «На Балканском полуострове России делать нечего уж потому, что наше вмешательство непременно встретит отпор со стороны Австрии, между тем Россия … упустила тот исторический момент, когда она могла с некоторым успехом бороться с австро-венгерским влиянием» [там же, 210]. России противостоит мощный германо-турецкий фронт от Скандинавии (Швеция как потенциальный противник) до Закавказья.

Кочубей тонко анализирует географию России со стратегической точки зрения, усматривая узел страны, средоточие ее коммуникаций в Нижнем Поволжье, в районе Царицына: обладание этим регионом позволяло монголо-татарам держать Русь под контролем, и в случае новой войны с Европой, по Кочубею, судьба России определялась бы не сохранением столиц, а военным контролем над нижневолжским узлом страны. Между тем, этот узел чересчур сдвинут на юг к Закавказью, и в случае столкновения России с германскими державами, этому узлу угрожает удар Турции через Закавказье, поддержанный мятежами местных мусульманских племен. Еще серьезнее на востоке напор не только Японии, но и милитаризирующегося Китая. Возникни союз Турции (и Румынии) с Тройственным союзом, «перед тем как мы успеем устроить наше стратегическое положение на Дальнем Востоке, и наша песня спета» [там же, 306]. Собственно, Извольский и Сазонов понимали ситуацию почти подобным образом – и именно потому их постоянная забота об обустройстве Дальнего Востока: создание полосы буферов, отражавших здесь переход к обороне в видах страховки для активной политики на западе.

Но вывод Кочубея другой. В Европе Россия себя исчерпала. «Чего мы хотим и куда мы стремимся? – Хотим ли вернуть России ее прежнее обаяние в краях, омываемых Тихим океаном, оправдать на деле гордое наименование Владивостока или, наоборот, оставив навсегда мечту о владычестве в Азии, создать из Балканского полуострова вассальную страну России? Желаем ли мы препятствовать развитию в Европе гегемонии германской расы или, напротив, отказавшись от непосредственного вмешательства в распри европейских держав, составить границу между вырождающейся христианской цивилизацией и воскрешающей культурой Востока?» Отказавшись от балканской политики и попыток овладения черноморскими проливами, «протянув дружескую руку Оттоманской Империи, сделавшись официальным покровителем мусульманских национальностей, русская держава стала бы вершительницей будущих судеб Востока. Но достижение этой великой цели сопряжено с наличностью соответствующего стратегического объекта, обусловленного строгой обороной в Европе и настойчивым наступлением по направлению к Востоку. К Желтому морю, к Персидскому заливу и к Афганистану – вот куда должны быть направлены политические и стратегические объекты России». А là Духинский и позднейшие евразийцы Кочубей открещивается от славизма великороссов: «Неужто достаточно было Долгорукому основать Москву с горстью варягов, чтобы превратить финно-монгольское население современной России в нацию славянского происхождения. Нет! Географическое положение и истинный этнографический состав страны верховодят над искусственными соображениями какого бы ни было рода» [там же, 270–271].

Отсюда два мыслимых варианта, полагаемых Кочубеем для России. Первый – просто оборона на Западе, причем оборона активная (типа 1812 г.), с затягиванием германских и австрийских войск вглубь российских пространств, с изматыванием их подрывом их международного кредита, чтобы в конце концов вынудить их к отходу и к переговорам о мире. В основе этого варианта стремление превратить в преимущество слабую инфраструктуру, невысокий культурный уровень российских пространств, небольшую зависимость России от внешних рынков – все преимущества менее культурного противника перед более культурным. В частности, Кочубей не останавливается перед «варварским» советом – к началу войны разорить, ввергнув в первобытное состояние, полосу высококультурных приграничных территорий Финляндии и Польши. Крайне уязвимая область – Юго-Запад (Украина), который противник может превратить в объект панславистской пропаганды, всё равно, будет ли центром славянского государства Вена или София (давно предвиденный Погодиным вариант – панславизм как орудие разрушения России), – кажется Кочубею наиболее угрожающим и реальным, но противопоставить ему он решается лишь жесткую оборону. (Главная защита – нижневолжского узла как ключа целостности России.)

Другой вариант – сближение с Германией и Турцией, лишающее Францию союзника на континенте и вынуждающее ее присоединиться к соглашению. Собственно, это возвращение к континентальному союзу, о котором думал Витте и на котором настаивал Вильгельм II в Бьорке, союзу, который обратил бы Германию к колониальной и морской экспансии и столкнул бы ее с Англией. Это вариант, означающий прямое преобладание германской расы в Европе, в том числе на Балканах, полный отказ от славянского вопроса ради беспрепятственного поворота на восток в духе «прото-евразийской» фазы. Собственно, как у Снесарева, в книге 1910 г. мы видим реакцию на намечающийся поворот, попытку поддержать инерцию предыдущей фазы, прерванной, но интеллектуально, концептуально не исчерпанной (германофилы части офицерского состава, продолжающие считать даже и в ходе Первой мировой войны Англию главным противником). Тем интереснее появление наработок в духе нового поворота.