Текст книги "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков"

V

Функциональные смысловые устремления и внутренние напряжения раннего евразийства раскрываются через смысловую структуру введенного ими ключевого термина «Россия-Евразия». В первых же евразийских публикациях нам бросается в глаза разнобой мотивировок вводимого термина. С одной стороны, уже современники, например Г.В. Флоровский, отмечали постоянное колебание между толкованиями «Евразии» в смысле «ни Европы, ни Азии», «отдельного мира» и ее же подачей в смысле «и Европы, и Азии», «помеси или синтеза двух». Уже предисловие к первому сборнику евразийцев «Исход к Востоку» объявило: «Русские люди и люди народов „Российского мира“ не суть ни европейцы, ни азиаты». И одновременно в программной статье Савицкого было объявлено, что «Россия есть не только „Запад“, но и „Восток“, не только „Европа“, но и „Азия“, и даже вовсе не Европа, но „Евразия“». В евразийских изданиях находим то утверждение, что русская культура «соединяет элементы» Европы и Азии, сводит их к некоторому единству, то рассуждения о русских как «плохих азиатах» в глазах «настоящих азиатов» и «плохих европейцев» в глазах Европы. Не случайно в статье некоего антрополога, подписавшегося инициалами В.Т. и пытавшегося обосновать биологическую особость сообщества «Евразии», прямо утверждается, что кровь евроазиатов по своим характеристикам представляет переход от типичного для европейцев состава к составам азиатов. В конечном счете, евразийцы не отказываются от данной Ламанским оценки Среднего мира как «ненастоящей Европы и ненастоящей Азии», где Европа кончилась, но Азия не началась, а впрочем, частичное сходство обнаруживается и с той, и с другой.

И вместе с тем у теоретиков евразийства проступают с не меньшей постоянностью намеки на иную мотивировку опорного словопонятия, возводящего его прямо к названию охватывающего Европу и Азию континента. В 1926 г. в «Опыте систематического изложения» евразийских воззрений было прямо объявлено, что в названии «России-Евразии» «давно уже утвердившийся в науке и обозначавший Европу и Азию как один материк термин получает более узкое и точное значение». Еще в 1925 г. Савицкий подчеркнул, что евразийцы «вновь "увиденному" материку нарекли имя, ранее прилагавшееся иногда ко всему основному массиву земель Старого Света, к старым "Европе" и "Азии" в их совокупности». В 1930-х он же, как и Якобсон, писал о Евразии sensu stricto («в более точном смысле слова»), противопоставляя ее Евразии sensu latiore («в смысле расширительном»), «охватывающей весь Старый материк». Как я уже писал, комментируя эти пассажи[56]56
  См. [Цымбурский 1998]. – Примеч. ред.


[Закрыть], у термина «Евразия» оказываются как бы два возможных обоснования, две внутренних формы. Одна соотносит Россию-Евразию каким-то образом с Евразией-материком, другая полагает нашу «Евразию» просто интервалом между типологически и географически определенными мирами и «Азии», и «Европы». Таким образом, в отличие от В.П. Семенова-Тян-Шанского евразийцы ввели в свою концепцию сознательную игру на омонимии двух Евразий, причем в рассмотренных контекстах проступает своего рода мифотворческое переворачивание отношения между эпитетом России и названием материка: будто материк («Евразия в расширительном смысле») – назван по России («Евразия в смысле более точном»).

Пытаясь проникнуть в механизмы этого сдвига, естественно сопоставить словоупотребление евразийцев с терминологией двух европейских геополитических доктрин, с которыми евразийцы должны были соприкасаться в своих разработках. Это доктрина «географической оси истории» X. Маккиндера и взгляды немецкой геополитической школы, лидером которой выступил К. Хаусхофер (по-видимому, именно у немецких авторов евразийцы восприняли сам термин «геополитика»). При сопоставлении этих трех школ геополитики складывается впечатление, что и евразийцы, и Хаусхофер в известной степени отталкиваются от «мирового сюжета» Маккиндера, однако разрабатывают разные его аспекты.

Хаусхофер, исходя из задачи немецкого противостояния Англии, как обозначившемуся с начала XX в. основному противнику, вдохновился страхом Маккиндера перед сплочением «хартленда», ядра континента с некой частью приморья – либо через русско-германский блок, либо через вытеснение России из значительной части хартленда японо-китайским сообществом. Отталкиваясь от страхов противника, Хаусхофер выстроил план сплочения «евразийского континента от Рейна до Амура и Янцзы» посредством японо-советско-германской оси, притягивающей к себе всех противников океанического, англо-французского империализма. В концепции Хаусхофера «Евразия» – это массив континента. В ранних работах он различает Ost-Asien и West-Eurasien как части этого массива: Восточная Азия – это и есть восток Евразии. В то же время в некоторых случаях (например, в статье 1940 г. «Континентальный блок: Центральная Европа – Евразия – Япония» в связи с обсуждением плана оси «Берлин – Москва – Токио») возникает как бы контекстная омонимия: если идея «Центральной Европы» отождествляется с Германией, то термин «Евразия» в этой цепочке как бы естественно соотносится с Россией. Однако неоспоримо, что эта метонимия всецело мотивирована сюжетом «связывания Центральной Европы – через большую Евразию насквозь – с ведущей силой Восточной Азии», на каковой оси Россия представляет некий важный промежуточный член (ein wichtiges Zwieschenglied). Руководствуясь такой же логикой, Гитлер, по воспоминаниям В. Шелленберга, свой приказ о подготовке войны против СССР сформулировал в терминах перехода к строительству «евразиатского пространства» (eurasiatischer Raum). И в текстах Хаусхофера, и в распоряжении Гитлера идеи материка-Евразии и России связываются предполагаемой ролью России в консолидации континента как звена между силовыми центрами Европы и Восточной Азии: будь то роль соучастника или добычи. В рамках такого сюжета состыкуются под одной фонетической оболочкой термина «eurasiatische» идеи материка, объемлющего Азию и Европу, и внутреннего пространства, выходящего на оба этих географических мира.

Но как раз такой связи у евразийцев найти невозможно. Исходя из идеи «России – особого мира» с неевропейской и неазиатской судьбой, они оказались полностью чужды идеи трансконтинентальных блоков, особенно мысли о союзе «сердцевины суши» с Центральной Европой. Трубецкой твердо предостерегает русских, разгневанных на Антанту, против убежища в германофилии, и Савицкий относит всю Европу к враждебному России-Евразии царству Океана. Еще важнее другое обстоятельство. Резко осуждая большевиков начала 1920-х за намерение «русифицировать» Европу под видом ее «коммунизации», евразийцы полностью приняли большевистскую политику в Азии – политику подрыва европейских империй и сфер влияния как «единственно естественную для России». Трубецкой провозгласил новую роль России как «огромной колониальной страны, стоящей во главе своих азиатских сестер в их совместной борьбе против романо-германцев и западной цивилизации». Поскольку в сестринские страны он зачислил территории в Азии, ведущие к теплым морям (Турцию, Персию, Индию, Китай, Афганистан), казалось бы, он тем самым прямо выходил на идею «континентального блока», пусть и противостоящего Европе. Но не тут-то было.

Тот же Трубецкой резко осуждает своего любимца Чингисхана, вышедшего за рамки евразийской империи и пытавшегося захватить азиатские платформы с их цивилизациями, притязавшего «на то, что можно завоевать, но нельзя удержать в руках», как и большевикам – Европу. В «формулировке» 1926 г. евразийцы сформулировали со всей определенностью: «"Цветная опасность" направлена не на Россию и угрожает Европе совсем на других путях. Она уже колеблет колониальные империи европейских держав, оставляя Россию-Евразию как неподвижный центр, вокруг которого закипает борьба и на который как будто склонны опереться своим тылом неевропейские культуры… В случае возможной борьбы Азии с Европой нам благоразумнее предпочесть наше евразийское самодовление превращению равнин Евразии в поле сражений». Здесь очевиден спор с В. Соловьевым, у которого в «Повести об Антихристе» силы Европы и Восточной Азии сталкиваются в битвах на земле России. Но точно так же евразийцы отторгают сюжет Маккиндера, у которого хартленд наступает на азиатское приморье: за такую стратегию они осуждают и большевиков, и Чингисхана. Их сюжет иной: приморью предстоит быть охваченным войной Азии против европейской гегемонии, Россия же, формально не вовлекаясь в войну, должна предоставить надежный тыл азиатам (стояние во главе Азии оборачивается ролью исключенного из непосредственной войны, хотя и дружественного азиатам «неподвижного центра»).

Таким образом, при чуждости евразийцам идеи «континентального блока» тезис о перенесении на Россию названия материка не объясним аналогиями с немецкой геополитикой. Более интригующие результаты дает прямое сравнение евразийской доктрины с исходным текстом Маккиндера. Отвергнув идею прямого наступления на приморье (с оговоркой насчет Анатолии), а также созидания континентальных блоков, они сомкнулись с английским геополитиком в других пунктах, в том числе не представлявших интереса для Хаусхофера и его школы. Это осевое положение России в Старом Свете (а не просто роль Zwieschenglied); воспринятое ею «наследство Чингисхана», вошедшее в греко-славяно-туранский синтез; динамика «лесного» и «степного» начал и их скрещение в генезисе русской государственности. Весь этот комплекс мотивов у Маккиндера, вторящих идеологии раннего евразийства, венчается рассуждением Савицкого о том, что «Россия-Евразия охватывает собою "ядро", "сердцевину" Старого Света», причем слова «ядро», «сердцевина» – переводы маккиндеровского heartland ставятся в кавычки, знаки цитируемого чужого дискурса (имя Маккиндера не названо, но евразийцы ведь вообще избегают ссылок на современных им <англо->романо-германцев в соответствии с формулой, вынесенной Савицким в эпиграф одной из его статей: «European non citantur» – «Европейцы не цитируются»). На этом фоне бросается в глаза точная перекличка русской формулы «Россия-Евразия» и формулы Маккиндера «heartland of Euro-Asia» применительно к России. Я предполагаю, что возникновение ключевого словообраза в сознании таких евразийцев, как Трубецкой и Савицкий, хорошо владевших английским, могло быть инспирировано восприятием оборотов «the closed heartland of Euro-Asia» или «the vast area of Euro-Asia which is inaccessible for ships» по аналогии с английской конструкцией типа «the city of Dublin»: эта конструкция как бы подсказывала тождество России-«хартленда» и «Евро-Азии». Однако ясно, что такая подсказка могла реализоваться лишь в том случае, если она находила некую поддержку в геополитической идеологии евразийцев.

Итак, мы должны выяснить, каким образом в сознании евразийцев могла быть мотивирована мысль о «России-Евразии» как «более узком и точном» применении имени континента и, напротив, о большой Евразии как «расширительном» употреблении эпитета России. Похоже, что этот ход может как-то соотноситься с сюжетом Маккиндера, но в деталях это соотношение нам еще не ясно. И, кроме того, надо расчленить, как эта нетривиальная мотивировка для наименования «России-Евразии» соотносится с той, другой, что полагает в России «ни Азию, ни Европу».

VI

Но этот вопрос разъясняется, если мы посмотрим, как евразийцы трактуют соотношение между Россией и массивом Старого Света. Я выявил три схемы, по-разному изображающие это соотношение.

Схема 1 наиболее проста: Россия – посредница в воссоздании целостности материка, разделенного на Азию и Европу. В начале 20-х эту схему разрабатывает Бицилли, видевший в «новейшей истории России» «грандиозную попытку восстановления центра и тем самым воссоздания "Евразии"». В 30-х Савицкий развивает мысль о миссии евразийских народов поднять европейцев и азиатов на некое неконкретизируемое «общее» дело, которое ассоциируется с трансконтинентальными, преимущественно железнодорожными контактами. То есть Россия-Евразия мыслится воссоединительным мостом для большой Евразии. Всё это выводит нас на типичную для немецкой геополитики тему России-Zwieschenglied, хотя и без идеи «континентального блока».

Схема 2 разработана Савицким в «Степи и оседлости», где выдвинут тезис: «Держава Российская … есть – в обозримой потенции – не просто частица Старого Света, но некоторое уменьшенное воспроизведение его совокупности» с указанием на зоны «европейского» земледелия, на тюрко-монгольское кочевое скотоводство, среднеазиатское искусственное орошение, субтропики и т. д. Эта схема может читаться двояко. В ней можно видеть просто констатацию сосуществования разных европейских и азиатских укладов. Именно так формулу «Евразии» принял Троцкий, рассуждавший в 1923 г. о соседстве в России кочевого хозяйства и концентрированной промышленности и о роли торгового капитала здесь как «евразийской, более азийской или азиатской, чем европейской». Но та же схема может прочитываться по-иному, – и Савицкий ее прорабатывает в историческом ключе, рассуждая о целостном «внутриконтинентальном» мире, который образует хозяйство России-Евразии, и об остающихся вне этого мира «окраинах» – «прижатых, выдвинутых в моря», обреченных жить океанической торговлей. В сравнении с «континентом-океаном» акценты переставлены ближе к ранним статьям Савицкого 1916 г. Речь идет не об «обездоленности» России, но о пласте жизни ее ядра, как бы являющего в себе ту самодовлеющую суть материка, из которой выпадают лишь прижатые к морям окраины.

И, наконец, схема 3 Савицкого обоснована в «Миграции культуры». Опершись на выдвинутый в XIX в. П. Мужолем и Л. Мечниковым «закон» перехода культурных гегемоний во всё более холодные широты, Савицкий заключает: Западная Европа уже отыграла во II тысячелетии свою роль; в наступающем же III тысячелетии гегемония утвердится в России и в Северной Америке. Тогда США и Канада по-новому продолжат за океанами культуру Запада, но Старый материк охватит восходящая культура России-Евразии. С этим тезисом Савицкого на страницах «Исхода к востоку» солидаризируется Флоровский: он отличает от культурно коснеющей Европы – восходящие США, где прочерчивается «путь жизни и утверждения индивидуальной свободы». Несомненно, что оба автора тут идут за Ламанским, различавшим Европу как «мир прошлого» от двух восходящих «миров будущего»: Среднего мира и мира Англо-саксонского, утверждающегося за океанами (во «внешнем полумесяце» Маккиндера). По этой схеме Россия зовется «Евразией» оттого, что изображает собою Старый Свет Третьего Тысячелетия, откуда романо-германская традиция будет вытеснена за океаны.

Я свожу эти три схемы, описывающие соотношение двух Евразий, в следующий идеологический спектр. На одном краю – Россия-Евразия как совокупность народов и территорий, связующих Европу и Азию, на другом – она же как «грядущая культура» материка, прообраз его будущей эры. А посреди Россия как уменьшенный образ Старого Света: эти схемы читаются в любом из двух ключей, в ключе ли «междумирья» или «грядущей культуры».

Отсюда по-новому можно понять пресловутые выпады евразийцев против «романо-германского шовинизма». Как бы они ни эксплуатировали риторику цивилизационного плюрализма, привлекая Шпенглера себе на помощь (единственного почтительно упоминаемого ими романо-германца), – однако это культурплюралистическое поборничество оказывается под большим сомнением, когда мы знакомимся с взглядами Трубецкого на религиозные культуры Азии. Он твердит о «бедности, плоскости и банальности» догматики ислама, об «элементарности» его морали, об Индии как самой прочной цитадели сатаны, под властью которого проходит всё ее развитие, о том, что в религиях Запада и Востока вообще «явно или скрыто веет дух сатаны». Лишь «Восточное Православие … должно остаться тем сокровищем, которое мы должны беречь и за дарование которого вся Русская земля ежечасно должна благодарить Всевышнего». Если сопоставить эти размышления Трубецкого с «законом» миграций культуры в истолковании Савицкого, то увидим, что речь идет не просто о вероисповедном, но в равной мере о геополитическом постулате: для группы ранних евразийцев Россия представала прообразом торжества и гегемонии православия в Большой Евразии.

Отпавший от евразийства Бицилли так и писал, что они «мечтают о превращении – в будущем – всего старого континента от Вислы и Днестра и до Океанов в единую "Культуро-личность", в православный мир». Это положение прямо подтверждается евразийской формулировкой 1926 г. В ней звучат следующие положения: «Православие – высшее, единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства. Вне его всё – или язычество, или ересь, или раскол. … Существуя пока только как русско-греческое и преимущественно как русское, Православие хочет, чтобы весь мир сам из себя стал православным … Историческая задача русского народа… путем исповедничества и самораскрытия создать возможность самораскрытия в Православии и для "неплодящей языческой церкви", и для мира, отпавшего в ересь…. Полнота Церкви предполагает оцерковление всего. Становление мира Церковью объясняет, почему лишь средоточие его явственно предстает как Соборная Православная Церковь и ныне – как Церковь русская в соборном единстве Церквей Православных. … Русская Церковь … является истинным центром тяготения всего потенциально-православного мира…. Евразия понимается нами как особая симфоническо-личная индивидуация Православной Церкви и культуры». И важнейший постулат раннеевразийской геополитики, которого Савицкий держался до 60-х (времени его писем к Л.Н. Гумилеву): «Как религия создает культуру, так и культура – этнологический тип, а этнологический тип выбирает или находит "свою" территорию и существенно по-своему ее преобразует». Полностью в духе этой формулировки присоединившийся к евразийцам Карсавин писал в том же году: «Православная Евразия и православная Россия будет гегемоном культурного мира, если она всецело раскроет себя».

Итак, культурплюралистическую риторику ранних евразийцев надо воспринимать с поправкой на их главную сверхзадачу. Они вполне искренне верили во множественность «соборных личностей» – культур и народов, считая, что все эти личности должны включиться в православную «симфонию». Картина мира, обусловившая перенос названия материка на Россию, – в своей основе конфессионально-мифологическая. Запад отпал от соборности, которую в свернутом виде являет мировое средоточие – православная Россия; более того, он пытается эту соборность подменить, выдать свое за то всеобщее, центр и оплот которого – русская Церковь. Это вечный спор русского православия с Римом насчет того, какая из разошедшихся конфессий мистически несет в себе полноту христианства. Но раннее евразийство инсценирует этот спор в геополитических терминах, образах и сюжетах.

В формулировке 1926 г. евразийцы различают «кафоличность», или «соборность» церкви как внутреннюю ее черту (церковь «пребыла бы соборной даже в том случае, если бы в ней осталось всего два-три человека»), и «вселенскость» (экуменичность) как обозначение «географически-этнографическое и внешнее», означающее «факт и – еще более – идеал распространенности Церкви по всему миру, по всей населенной людьми земле…. Вселенскость, конечно, вытекает из соборности, будучи полнотой ее осуществления вовне; но эмпирически Церковь может и не охватывать вселенную иначе как в идеале, хотя всегда была, есть и будет актуально соборной». Это богословское раздумье обретает вполне ясный геополитический смысл, если учесть, что в следующем 1927 г. Вернадский предложил название Ойкумены – т. е. «вселенной», или «круга земель» – для массива, объемлющего Европу, Азию и Россию-Евразию, т. е. для Большой Евразии, с указанием, что это – вселенная «русской истории». Благодаря этим фактам мы можем восстановить картину мира ранних евразийцев следующим образом.

Мировая ойкумена, она же – актуально или потенциально – вселенская общность христианства, изображается массивом Старого Материка (Евразии-Ойкумены), на платформе которого друг другу противостоят Россия-Евразия и Европа. Сами эти названия иконически указывают, с одной стороны, на представляемую Россией (ядром материка) соборную целостность, а с другой стороны – на полуостров Европы как часть, от этой целостности отколовшуюся. Если Большая Евразия-Ойкумена в этом геополитическом коде – синоним к православной «вселенскости» и «кафоличности», то Россия – «средоточие мира, становящегося Церковью», закономерно берет на себя – символически – имя всего материка, объемля «в идеале» вселенную. Между тем, «прижатая к морям», «выдвинутая вовне» Европа выпадает из континента, персонализированного «соборной личностью» России.

На тех же основаниях моделируется отношение евразийцев к нехристианской Азии. Ее общества с их окраинным, приморским положением в «воцерковляемом» мире подвержены, в той или иной мере, «веянию духа сатаны». Но, как миры «потенциального православия», они достойны симпатий в их восстании против Европы, ведавшей истину и от нее отпавшей. Ранние евразийцы могли отметить, что их предшественники, Данилевский и Ламанский, как и некоторые западные авторы (например, А. фон Гумбольдт), называли Европу «полуостровом» Азии, иначе говоря, титуловали «Азией» тот массив, который в глазах евразийцев был Большой Евразией – Ойкуменой. Авторы формулировки 1926 г. с их доктриной «язычества – потенциального православия» верят в будущее становление Азии той «православной Евразией», что предызображена Россией. Для последней, однако, как сакрального фокуса становящейся Ойкумены III тысячелетия важно не расточиться в периферийных царствах «потенциальности» и «становления». Потому Россия обязана пребыть «неподвижным центром» относительно той материковой окраины, где должны разразиться битвы между отпавшей от Евразии Европой и еще не влившейся в Евразию «языческой» Азией. Мир должен быть «освобожден» от «ереси» и «раскола», в том числе через великую войну азиатов против Европы, чтобы иметь возможность развиваться к православию.

Исключительно важно, что в сознании ранних евразийцев пафос России-Евразии был связан с неприятием стиля Петербургской империи (этого не воспринял попутчик движения Бицилли, видевший в «Евразии» только европейско-азиатское междумирье и потому писавший, что «Россия, то есть Российская Империя, есть Евразия и всегда была Евразией»). Но увлечение Московской Русью имеет прямое отношение к генезису «географической мифологии» раннего евразийства. Формулировка 1926 г. объявила Москву XVI-XVII вв. «религиозным оправданием» евразийского мира. Трубецкой, как славянофилы или позднее И. Солоневич, полагает в «императорском самодержавии» – «вырождение допетровской … подлинно национальной монархии». Когда он призывал на Россию такую революцию, которая бы «стремилась быть "возрождением" глубокой древности», – то для него и его товарищей, в то время отказывавшихся видеть истоки «России-Евразии» в Киеве, эти слова звучали надеждой на возрождение духа Московского царства. В идеологии и словесности этой эпохи мы находим параллели к мифу о «России-Евразии» как сердцевине и прообразе мира-материка.

Вспомним, как Филофей обосновывал перенос имени «Рим» на Москву. Изображая мир, потопленный в неверии, с Москвою, вставшей над потопом как последнее царство, Филофей афоризмом «Рим – весь мир» (калькируя древнюю латинскую игру на созвучие «Града» и «мира», Urbs et orbis) утверждал тождество «Третьего Рима» всему уцелевшему миру. «Москва – Третий Рим», ибо Россия – это остаток ойкумены. В XVII в. из тех же посылок развивается идея царства, символически «держащего» весь земной круг, представляемый сообразно с традициями античной и средневековой географии. Комментарий на Библии 1663 года к изображению трех венцов в гербе московских царей гласит: «Яко есть Троицы теплая служебница. Яко воздержавствует Европою, Асиею, землею тричастные Ливии. Яко трех благодатей родительница». Держава, служащая на земле промыслу Троицы, несет герб, изображающий тремя венцами полноту мирового охвата, согласно с верой в троечастное членение мировой суши. Россия XVII в., символически «воздержавствующая» Европой, Азией и Ливией, – идеологическая предшественница раннеевразийской «России-Евразии» как религиозного и географического средоточия того Старого материка, который некогда отождествлялся с «кругом земель» (думается, трактовка Америки в «Миграциях культуры» Савицкого как земли, уступаемой для жизни Западу, могла поддерживаться средневековым географическим каноном, для которого Америка оказывалась землею, лежащей вне Ойкумены).

В основе омонимии «Евразии-материка» и «России-Евразии», похоже, обнаруживается своего рода наложение фабулы Маккиндера на «геософию» московского средневекового православия. Мифотворчество, представлявшее Россию то последней сценой в «потопленной» вселенной, то образом «европейско-асийско-ливийского» мирового царства, сталкивается с империалистической фабулой начала XX в., где «сердцевина Евро-Азии» пытается объять собою Мировой Остров. От такого совмещения фабула Маккиндера резко перестраивается: вместо битвы хартленда с приморьем видим приморье, полыхающее войной вокруг неподвижной «географической оси истории». Тезис об Америках с Австралией как недоступном для хартленда «внешнем полумесяце» оборачивается геокультурной сагой о том, как Россия-Евразия в Третьем Тысячелетии вытеснит Запад за океаны из «воправославленной» Большой Евразии. В конечном счете, миф евразийцев обнаруживает существенное сходство с мифом Тютчева, с той оговоркой, что теперь России отводится роль загадочной страны, выпавшей из исторических битв и взращивающей культуру, которой предстоит в отдаленном времени воцариться в Ойкумене. Если (со всеми поправками) этот сюжет сопоставим с тютчевской картиной становления мира Россией, то также и мировая битва европейцев с азиатами, предвидимая авторами «формулировки» 1926 г., представляет аналог к тютчевской Великой Резне народов, предваряющей становление «другой Европы – России будущего».

Вопреки тому, что евразийцы, и среди них – Савицкий, настойчиво педалировали свою чуждость всякой эсхатологии и, в частности, каким бы то ни было надеждам на «тысячелетнее царство» и разрешение мировых проблем еще в земной истории, в основе их геополитической имагинации явственно прослеживаются мифотворческие и, в том числе, эсхатологические тенденции – например, в том, как тот же Савицкий, опираясь на хронополитические выкладки, приурочивает воцарение культуры России-Евразии в Старом Свете к Третьему Тысячелетию. Аналоги с мифом Тютчева, в свою очередь имеющим прямые аналоги в пророчестве Серафима Саровского, подтверждают этот вывод. Похоже, эти установки Савицкий сохранял еще в 50-х, когда в мордовском лагере писал в стихотворении «Грамматистам русским»:

 
«Труд ваш благородный
Ковал для мира мировой язык.
Заговорят по-русски в мире все народы,
Все племена и каждый материк».