Текст книги "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков"

IV

В ходе дискуссии начала 1921 г. Савицкого с Трубецким первым было введено понятие «Евразии». Цель заявления была проста: утверждая противостояние Европы и России, элиминировать сам термин «Европейская Россия», как бы входящий в оба противопоставляемых термина. Фактически та же задача, что и у Семенова-Тян-Шанского, но первый, стремясь снять противопоставление Европейской и Азиатской России, вводит «Русскую Евразию» как соединительный член, используя выражение «евразийские степи» для порождения существительного. Савицкий же пытается отменить понятия «Европейской» и «Азиатской» России, объединив обе термином «Евразия»; впрочем, отсылка к «евразийским степям» в смысловой структуре этого термина сохраняет важное значение, как мы увидим ниже в связи с двусмысленностью роли «Дальнего Востока» в евразийской модели России.

Разрабатывая свою доктрину, евразийцы ввели понятие «геополитики»: с конца 1920-х появляются в их трудах такие заглавия, как «Геополитические заметки по русской истории» [Савицкий 1927], «Географические и геополитические основы евразийства» [Савицкий 1933], «Из области русской геополитики» («младший» евразиец К.А. Чхеидзе [Чхеидзе 1931]). Попутчик, а затем оппонент евразийства П. Бицилли противопоставляет «вероисповедные» и «геополитические» мотивы евразийства [Бицилли 1993, 285, 286] и ставит в особую заслугу Г. В. Вернадскому подход к истории России с «геополитической» точки зрения («изучение истории России как геополитической величины»). Один из участников этого движения Н. Алексеев прямо указывает, что евразийцы являются основателями в русской науке геополитического подхода к русской истории, – что, впрочем, не мешало евразийцам указывать на таких предшественников, как Данилевский, Менделеев, Мечников, Ламанский.

Разрабатывая свою геополитику, евразийцы, может быть, невольно оказались на стыке двух геополитических подходов, разрабатывавшихся в Европе первой четверти XX в. С одной стороны, проблема России как автономного (или «автаркического» мира), мыслимого в виде гигантского континентального пространства, свела их не только с немецкой антропогеографией Ратцеля, но и с геополитикой школы Хаусхофера, активно разрабатывающей доктрину т. н. «Пан-идей». Не случайно в 1927 г. Чхеидзе печатает одобрительно принятую Савицким статью о «государствах-материках», усматривая в Лиге Наций прообраз оформления будущего государства-материка Европы. Разрабатывая контуры возможных государств-материков «Пан-Азии», «Пан-Ислама», «Евразии» и «Европы», а также области их грядущих столкновений и битв, Чхеидзе не только идет вместе со школой Хаусхофера и уже предвосхищает его книгу 1931 г. о «Пан-Идеях», но и в некоторой степени оказывается предшественником доктрины «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона (схемы столкновения Европы и Пан-Ислама в Средней Азии и на Кавказе, Евразии и Пан-Азии в Манчжурии, Западном Китае, Тибете, Евразии и Европы в Прибалтике, Евразии, Европы и Пан-Ислама на Балканах). Савицкий не только принял эту доктрину, но в 1932 г. предложил свою схему становления государственных типов: государства-города, государства-территории, нации и государства-материки, – вводя точные количественные параметры для каждого из этих типов.

Однако ключевое место в геополитике евразийцев обрело понятие «месторазвития», понимаемое как «географический индивидуум» – комплексная целостность, предстающая в разных планах как «одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т. д. и т. п. "ландшафт"» [Савицкий 1927], как естественные, природные условия месторождения государства [Чхеидзе 1931]. Чхеидзе прямо утверждал, что «геополитик говорит не о территории, но о месторазвитии» [там же, 112]. Разрабатывая теорию соединения меньших месторазвитий – «географических индивидов» – во всё большие, вплоть до планеты как высшего «месторазвития» человечества, устанавливая возможность вхождения разных областей как условий становления цивилизаций в различные эпохи в разные месторазвития, евразийцы вышли на уровень философии геополитики. Сами они склонны были осмыслять свои построения в свете православных представлений об иерархии всё укрупняющихся соборных «личностей»[55]55
  Любопытно соприкосновение с оригинальным учением Н. Лосского об иерархии душ-монад, причем как христианский еретик Лосский развивал идею переселения и восхождений душ, при этом не исключая возможности возвышения человеческой души до статуса души соборного индивида.


[Закрыть] *. С другой стороны, доктрина иерархии и переселения «месторазвитий» пересекалась с учением К. Риттера о географических «Ganzheiten». Но при этом толкование «месторазвитий» как индивидуумов, складывающихся в более крупные индивидуумы, предвосхищает концепцию, развитую после второй мировой войны Готтманом (хорошо знакомым с трудами Савицкого) об иерархиях «иконографий» локальных систем смыслов и социальных условностей, складывающихся в образования всё более высокого ранга. Таким образом, в 1920–30-х гг. евразийцы органически включаются в становление геополитической парадигматики XX в., входя в контакт со множеством современных им научных и духовных движений. В частности, настойчиво проводимое ими противопоставление генетических связей языков и культур – и тех схождений, которые формулируются через принадлежность к тому или иному месторазвитию (отличение русских от славян Европы, кочевников-скифов от оседлых азиатских иранцев), перекликается с «новым учением о языке» Н.Я. Марра, цитируемого евразийцами, настойчиво выпячивающего принцип автохтонного развития в ущерб генетическим связям и заимствованиям.

Несомненно, достаточно общим местом для всей геополитики XX в. было разрабатываемое евразийцами противопоставление «Евразии» как континентального мира океану, и в этой связи выдвинутое Савицким различение «морского хозяйства», осуществляющего торговлю в масштабах земного шара с учетом торговой конъюнктуры, и хозяйства континентального, вынужденного мобилизовать принцип «связывания соседств», чтобы тем самым несколько нейтрализовать потери от доставки своих товаров на мировой океанический рынок и привоза их с этого рынка. В конечном счете, доктрина «континента-океана» служит совокупности месторазвитий, обеспечивающих полный цикл взаимного обмена. Когда на последующем этапе (в 1931 г.) Савицкий под впечатлением советских успехов в освоении Арктики решает дополнить принцип «континента-океана» принципом «единства побережий» (строительство каналов между Белым, Балтийским и Черным морями, развитие Северного морского пути ради соединения «западно-ледовито-морского» и дальневосточного участков русского побережья) и утверждает этот принцип как основу океанической активности русских, он выходит на ту же тему выработки океанической мощи континентальным государством, которая от Ратцеля до Хаусхофера проходит навязчивым мотивом через германскую геополитику.

Вообще, можно отметить, что тема «обездоленности» России-Евразии в смысле ее ограниченного выхода к морям и четвертованности ее побережий с проистекающими отсюда задачами (с одной стороны, компенсаторного изощренного «связывания соседств», а с другой – максимальной эксплуатации арктических доступов к океану и увязки этих выходов в связную замкнутую структуру) играет роль такой же движущей «фундаментальной недостачи» в построениях Савицкого, как «нехватка жизненного пространства» в германской геополитике.

На экспансионистских выходах доктрины Савицкого я остановлюсь ниже. Пока что подчеркну одно – проблема внутренних структурных связей оказывается гораздо более выношенной, чем проблема экспансии. Задачи экспансии отодвигаются перед задачами организации пространства, которое рассматривается, как «Россия-Евразия»; экспансия рассматривается либо как дополнение к развитию внутреннего пространства, либо как отдаленная перспектива, немыслимая без такого развития. Отсюда, прежде всего, мотив потенциального самодовления пространства «России-Евразии» – мотив, который утверждается через акцентирование ее уравновешенного самозамкнутого географического паттерна. Основные постулаты этой модели хорошо известны. Это – показатели рельефа (Европа и платформа Азии отличаются богатством рельефа, Россия – пространствами, однообразными в плане рельефа, но компенсирующими эту структурную упрощенность редким разнообразием и сложностью почвенного состава). Это – температурные показатели: разность температурных перепадов и в то же время отделенность от Европы т. н. изотермой января, иначе говоря, замерзанием вод зимою. В этой связи выпячивается роль балтийско-черноморского междуморья, отделяющего Россию от Европы, тогда как на юге подобными буферами служат горы. Это – особенность растительного покрова: при этом Савицкий делает упор на флагоподобную протяженность евразийских зон в широтном направлении с запада на восток.

Интеллектуальный путь Савицкого (в меньшей мере Трубецкого) с наибольшей отчетливостью обнаруживает влияние хронополитической конъюнктуры, определяющейся развертыванием геостратегического цикла России на движение русской геополитической мысли. Мы уже видели, насколько преевразийский текст участника белого движения Савицкого «Очерки международного движения» (1919) объективно выразил ту самую геополитическую конъюнктуру, которая в следующем, 1920 году толкнула красные армии через Галицию и Польшу к Варшаве и немецкой границе. Первые же статьи сборника «Исход к Востоку», в частности «Континент-океан», обнаруживают перелом конъюнктуры: в центр выдвигается пафос собирания внутриматерикового пространства, мотивируемый «обездоленностью» России. Вместе с тем, прочерчивается новое направление экспансии: в первую очередь это Восточный Туркестан (Синьцзян), отчасти и северо-восток Ирана – области, отдаленные от моря более чем на 800 км и тем самым предназначенные к тому, чтобы естественно дополнить «русский мир». Существенно, что в эти первоначальные годы новой «евразийской интермедии» отбрасываются планы выдвижения России на черту Познань – Богемские горы – Триест, но остаются планы, связанные с Черноморскими проливами, хотя в очень урезанном виде («следует добиваться реальной гарантии, что флот противника не будет пропущен через проливы и не придет громить берега Черноморья», – задача, решенная Сталиным в рамках конвенции Монтрё). Зато в положительных терминах формулируется задача «приобретения выхода на Персидский залив». Однако, обе задачи размечаются как задачи « принципиально второстепенные ».

В 1926 г. он присоединяется (а во многом принимает участие в ее выработке) к «формулировке 1926 г.», где открыто объявляется, что «теперь о завоевании Европы никто не думает». Вместе с тем, с пониманием отмечается намерение большевиков «двинуть коммунизм на Европу через азиатские страны», мотивированное тем, что «отношения Азии к Европе отличаются от отношений Азии к Евразии» (ср. размышления Витте в записке Александру III по поводу проекта Бадмаева). В той же «формулировке» отмечается, что, мечтая о «русификации Европы», большевики «ошибаются и выходят за пределы жизненных русских задач, как в свое время за эти пределы выходили Александр I и Николай I»: таким образом, большевистское наступление на Европу ради экспорта революции в конце 20-х прямо сопоставляется с деятельностью царей – устроителей Священного Союза и отвергается с той же аргументацией («выход за пределы жизненных русских задач»), с какой русская гегемония отвергалась идеологами «протоевразийской» фазы (Данилевский, Достоевский). Между тем, Константинополь остается на особом месте: в 1927 г. в примечании к статье Чхеидзе о государствах-материках Савицкий не отказывается от мысли, что Турция некогда будет интегрирована в состав России-Евразии. Вместе с тем, он продолжает на нее смотреть, даже в случае ее притягивания к России-Евразии, как на периферию русского мира.

В 1932 г. он публикует работы о «периодичности русских географических открытий» и о «месторазвитии русской промышленности», где с ортодоксально-евразийских позиций очерчиваются направления русского геополитического строительства. В первой из этих работ обосновывается тезис о постепенном смещении русской экспансии к границам русского мира, задаваемым, прежде всего, симметричностью географических зон относительно лесостепной оси. В таком раскладе перифериями оказываются лежащие за полосой тундры арктические пустыни, и с другой стороны – лежащие за зоной южных так или иначе обжитых растительностью пустынь абсолютные пустыни вроде Гоби и некоторых участков Тибета. Таким образом, утверждается мысль о том, что движение русских к перифериям их мира, выразившееся в освоении Арктики, должно получить закономерное подкрепление в их движении к крайнему пределу пустынь – к границам Индии. Таким образом, «индийская» тема, поднятая в преевразийский период, возвращается к евразийцам. Тезис о центробежном характере русской географической экспансии приводит их к балансированию на самой грани российского мира – т. е., по сути, к прощупыванию окраины соседних платформ. Абсолютно сходным образом обосновываемый в «Месторазвитии русской промышленности» тезис насчет «обездоленности» России и необходимости сдвига ее центра тяжести в сторону монгольского ядра оборачивается пропагандой неизбежности «трагического» столкновения с Японией. Итак, налицо балансирование между отказом от экспансии на основные платформы Азии, которые можно завоевывать, но нельзя удержать, и тезисами «упора на Азию» вместе с географической рационализацией сдвига российских интересов не только за пределы основной платформы России, но также и за грани основной Евразии (зоны трех равнин), на крайние периферии, соседствующие с зонами «приморских империй». Очевидно, что при этой стратегии области, ведущие к Европе, отодвигаются на второй план, однако на первом оказываются земли, открывающие прямой доступ к окраинам иных «платформ теплых морей».

Наконец, исключительный интерес представляет последняя предвоенная работа Савицкого «За творческое понимание природы русского мира», написанная в конце 1938 – начале 1939 г., но явно доработанная в конце 1939 г., поскольку речь в ней идет о «бывшей советско-польской границе». Напечатанная в занятой Праге в трудах НКО в дореволюционной орфографии, она параллельно перепечатывается особым оттиском в новой орфографии, более доступной для советского читателя. Ценность этой работы в том, что в ней намечается модификация евразийской доктрины с явной попыткой приспособить ее к назревающей конъюнктуре нового возвращения России-СССР в дела Европы, однако возвращения, мыслимого как сугубо умеренное. Чтобы осознать процедуру, применяемую здесь Савицким, следует обратить внимание на изменения в очертаниях русского мира с трудом 1927 г. В последней работе, как мы помним, четырехзонный центр России (Западная Сибирь) с поясами тундры, леса, степей и пустынь дополнялся трехчленными флангами – тундра, лес, пустыня – на востоке и тундра, лес, степь – на западе. Западный фланг простирался где-то до полосы Львова, затем констатировалось начало европейской, лесной зоны. Тундры Скандинавии не принимались в расчет как связанные с вертикальным районированием. Исходя из этой точки зрения, Савицкий в 1934 г. расценивал лесной Дальний Восток как лежащий собственно за гранью Евразии. В 1939–1940 гг. схема перерабатывается. Дальний Восток объявляется не лесным, а двухкомпонентным – леса и тундры – естественным продолжением трехкомпонентной Восточной Сибири, с особым указанием на то, что здесь выклинивается зона хвойных лесов, а лиственные леса подступают прямо к северу. Аналогичная структура усматривается и на западе. Теперь скандинавские тундры вводятся в расклад, пояс от Средних Карпат до Северного Ледовитого океана объявляется двухчленным, т. е. естественно входящим в поле зоны «России-Евразии». При этом в «Евразию» записывается вся область Карпатской Украины (а с продолжением меридиана на север – и Финляндии). Таким образом, область русского мира простиралась, по сути, через Карпаты в Центральную Европу и захватывала значительную область Скандинавии (работа явно заканчивалась во время советско-финской войны).

Таким образом, в начале 1940-х Савицкий фактически идет нога в ногу с руководителями советской внешней политики, которые осенью 1940 г. заявят Гитлеру претензии на особое влияние СССР в Юго-Восточной Европе. Можно предвидеть, как могла бы далее развертываться модель Савицкого, когда с введением в расклад румынских и венгерских степей значительная часть центральной Европы оказалась бы естественной частью русского мира, чуть ли не до заветной черты Данциг-Триест (впрочем, предложил же Савицкий евразийскую интерпретацию вступления Александра I в Париж, сопоставив этот акт с движением кочевников эпохи Великого переселения народов). Таким образом, разработка Савицким в начале 1940-х годов своей концепции демонстрирует механизм перестройки геополитической мысли на переходе между фазами. Если на переходах от экспансии к сжатию и далее, к евразийской фазе, как мы видели, стандартным приемом оказывается мотив «отсрочки», отодвижения экспансии, то сдвиг от евразийских фаз к вхождению в европейскую игру требовал иного обоснования. Один из таких приемов мы видели у Семенова-Тян-Шанского, когда в связи с двойным движением геологических массивов на Русской равнине вариант броска на Ближний Восток предлагался как альтернатива движению к Тихому океану, компенсирующая русских в случае неудачи восточного движения (намек на русско-японскую войну). Вариант Савицкого – это попытка, учтя дополнительные признаки в строении русского мира, реорганизовать его образ так, что в его поле попадала некоторая часть Европы. Таким образом, на хронологических флангах деятельности Савицкого-евразийца обнаруживаются тексты, порожденные конъюнктурой других фаз российского геостратегического цикла.

Вместе с тем, для нас евразийство существенно не только как выражение конъюнктуры. Двузначность России-Евразии выразила фазовый сдвиг в русской цивилизационной истории (явившись последней попыткой обоснования геополитической программы с опорой на конфессиональный миф), куда вторгается идея дуализма «религии и политики», а вместе с тем, как правильно отметил Федотов, под угрозой оказывается сама идентичность России. У Трубецкого заявлен выбор между распадом России и перестройкой ее самосознания, причем формально подобная кризисность проявляется смещением центра тяжести российского мира не просто на его окраины, но часто и за их пределы, причем на окраины, не отмеченные сакральной традицией. Фактически евразийцы балансировали между сакральной традицией средоточия мира, утверждающей самодовлеющее достоинство земель доуральского русского ядра, и секулярным дискурсом, утверждающим центростремительный сдвиг за пределы этого ядра, в нерусские географические зоны, с демонстративным выдвижением роли народов – обитателей этих зон, независимо от их язычества (компромисс с «потенциальным православием» не решал проблемы – сдвиг из «средоточия мира, становящегося Церковью, в зоны чистой потенциальности»). Кризис явный.

Интересно приглядеться к тому, как та же самая конъюнктура сказалась в работах «контревразийца» Г.П. Федотова. На протяжении 20-х и 30-х настойчиво противостоя энтропийно-центростремительным тенденциям евразийства, он, тем не менее, оперирует многими его постулатами. Он пишет о Востоке, готовом перейти от освободительных революций к завоевательной экспансии, о насыщенности России восточными влияниями (сперва через Византию, а затем через «вторичную ориентализацию» Московского царства), о праве России «смотреть с сочувствием на освободительное движение великих древних народов», «без вреда для себя черпать в сокровищнице их культуры». Продвижение советской экспансии к Британской Индии отзывается у него словами насчет «древней славянской мечты об Индии – мечты русских былин и сказок», призванной «осуществиться не в виде новой, третьей по счету Индийской империи, а в виде новой индийской Церкви, в которой воскреснет почти угасшее христианство ап. Фомы». Приветствуя предвидимое сплочение Европы в единую федеративно оформленную Империю, он исключает из этой тенденции Россию, указывая на то, что «для России было бы опасно вторичное включение в "политический концерт" Европы в момент его зловещей какофонии и политического пробуждения Азии», на необходимость для нее «выдержать нейтралитет в борьбе Европы с миром цветных рас» (разумеется, чтобы потом «вступить в членство подлинно мирового союза народов»), на неизжитые ею возможности хозяйственной автаркии, на ее великую задачу «опытного построения политического общежития народов», при успешном решении которой опыт России «может быть перенесен на мировое поле».

В 1940 г. перед фактом пакта Молотова-Риббентропа, раздела Польши и наступления СССР в Финляндии Федотов объявляет, что европейская федерация без России немыслима. «Балтийские, польские, даже балканские (так! – В. Ц.) интересы России принадлежат не к искусственным «империалистическим» наростам на ее политике, а к органическим темам ее истории. Загнать в Азию Россию еще никому не удавалось … При всей гибельности разбойных приемов Сталина, самое направление его интересов доказывает, что об изоляции России не может быть и речи. Она остается, как была, неразрывно связанной со всем комплексом восточноевропейских политических сил» [Федотов 1991, т. 2, 229]. Отсюда вывод о том, что европейская федерация должна оформляться как федерация мировая с участием России как партнера Англии – в Восточной Европе и в Азии (с указанием на старую Антанту и фактическим возвращением к идеям эпохи Первой мировой войны).

С 1943 г., когда очевидными становятся военный перелом и наступление России-СССР, Федотов начинает обсуждать идею Pads atlanticae. В 1943 г. «Франция, Германия, Россия превращаются в идолы прошлого, условная краса которых способна соблазнять риторов, не поэтов». В знаменитой статье «Судьба империй» он сам обозначает предпосылки этого поворота. Дело не только в том, что строительство государств в соответствии с национальным сознанием становится лицемерием; по стопам Леонтьева Федотов твердит, что «культура – или бескультурность – современных наций становится всё более космополитической, безнадежно однообразной. Национальные традиции служат больше для декоративной рекламы внутренне пустой технической цивилизации». Не менее важно другое: «Сейчас история предлагает народам мира два варианта Империи… Эти два варианта соответствуют двум возможным победителям, на долю которых выпадает организовать мир». Существенно, что Россия-СССР в отличие от 1931 г. и от 1940 г. выступает носителем одного из двух конкурирующих проектов всемирного обустройства. Для Федотова этот проект неприемлем, и потому он решительно за атлантический вариант. Он пишет: Россия – обреченная империя, независимо от того, проиграет ли она мировую войну или сама избавится от большевизма. В любом случае восстания народов неизбежны, а при попытке Великороссии удержать над ними господство единая мировая власть – единственный шанс спасения существующего мира – обязана будет «прекратить всякое насилие одних народов над другими. Ликвидация последней частной Империи станет вопросом международного права и справедливости». Если этого не произойдет, «то погибнет не одна Россия, а всё культурное человечество». Интересно, что при всем при том Федотов признаёт, что «западная цивилизация тяжко больна». Даже если Империя будет возведена, «остается возможность социальных потрясений, моральных кризисов, духовных бурь. В конце концов, вопрос о спасении нашей культуры (показательно это «наша культура». – В.Ц.) есть вопрос духа». Но создание Империи даст миру, построенному Западом, еще одну отсрочку. Рано или поздно потребует своего возрождающийся Восток. Но это «проблема наших (опять «наших»! – В.Ц.) детей и внуков». Сейчас главное – ликвидировать Россию-СССР с ее мировым проектом.

Так конъюнктура, определяемая сменяющимися фазами российского стратегического цикла (он же цикл системы Европа-Россия), преломлялась в сознании идеологов с разной предрасположенностью.