Текст книги "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков"

V

Крупнейший геополитический мыслитель этого десятилетия – бесспорно, В.П. Семенов-Тян-Шанский. Это – едва ли не первый географ, поставивший свою эрудицию и талант эксперта в области экономической и демогеографии на службу политическому конструированию мира в категориях взаимодействия Больших Пространств. Сам себя он связывал с антропогеографией немецкой школы Ратцеля, однако в ряде моментов он соприкасается с геополитикой 1930-х и 1940-х. Но в то же время сам его когнитивный аппарат типичен для данной фазы российского цикла.

Наследие оборвавшейся, но не исчерпавшей себя евразийской фазы настойчиво проступает в двух крупнейших трудах Семенова «Город и деревня в Европейской России» и «О могущественном территориальном владении применительно к России». В первой части эта инерция особенно ощутима, как если бы она написана на гребне нашего дальневосточного натиска. Практические наработки из области экономической и культурной географии Европейской России в первой из этих книг встроены в мировую перспективу с ледникового периода. В центре этой перспективы – столкновение двух человечеств, которые в ледниковую эпоху занимали пространство – одно от Тихого океана до равнины Европейской России включительно, другое – от Индостана до Пиренейского полуострова, имея первоначально границами ряд нагорий от Гималаев на востоке до Карпат на северо-западе. В историческую эпоху – это борьба между тихоокеанско-монгольским и атлантическим очагами, причем в этой борьбе восточные славяне и особенно русские – передовой отряд атлантического человечества, непосредственно взявший на себя миссию завоевания континента до Тихого океана, между тем как основное атлантическое человечество под давлением Востока обратилось к мировой экспансии.

Под влиянием этой схемы Семенов, собственно, игнорирует проблему кочевников, сведя их к тонкому слою кочевников атлантического мира (в Аравии и Северной Африке), массам кочевников тюрко-монгольских, связанных с восточным ядром (курьезно, что скифы и сарматы для него – тонкий слой вокруг Черного, приатлантического моря, а не орда от Дуная до Алтая). Проблема ислама – приатлантической религии, исповедуемой массами народов «восточного ядра», – для него не актуальна, как и для Маккиндера.

Русские – окраинная, культурно наименее развитая часть атлантического мира, призванная сыграть великую роль в борьбе двух человечеств за континент. «После русско-японской борьбы и пробуждения Китая … в XX веке начинается второй акт этой великой человеческой борьбы, и неизвестно, ограничится ли всё мирным заселением и сожительством атлантического и тихоокеанского человечества в нынешних пределах их государственных территорий, или они будут нарушены, и тогда восточным славянам волей-неволей придется сказать себе (насчет Китая и Японии. – В.Ц.): «Ceterum censeo, Carthaginem esse delendam» и с последовательностью римлян постараться выполнить это, несмотря ни на какие потоки крови и материальные затраты, ибо всякое оттеснение с востока будет только временным, как то уже не раз доказала история русской колонизации, вызывая лишь новую энергичную работу над внутренним самоусовершенствованием и последующий в ее результате новый, более энергичный и более умелый напор всё в том же направлении к востоку» [Семенов-Тян-Шанский 1910, 5–6]. Таким образом, в центре – модель восточного наступления, причем русские – просто окраинная часть атлантического ядра с особой ролью. «Когда же наша волна окончательно закрепится на своем восточном конце, наша почва успеет претворить в новые виды пересаженные из атлантического мира растения и наши коренные дубы … выдержат какое угодно соперничество с восходящими от Тихого океана хризантемами и двойными драконами» [там же, 211]. Собственно, Россия – часть Евро-Атлантики, предназначенная выдвинуться к востоку Тихого океана. Это – инерции евразийской фазы, но не менее важно другое: фактический отказ от мысли, якобы погруженность в Азию открывает возможность конструировать особое, отдельное от Европы «пространство России», пусть в порядке осуществления христианской и т. п. миссии, как у Ламанского. На востоке Россия – часть Атлантики по преимуществу.

Гораздо сложнее ситуация с трудом «О могущественном территориальном владении», создававшимся с 1912 по 1915 г. В этом тексте явная раздвоенность. Инерции евразийской эпохи сталкиваются с установками и интуициями именно новой фазы.

В центре картины – Тихий океан, окаймленный огромным вулканическим кольцом, за пределами которого развивается человечество. За пределами кольца – огромные нагорья, либо скромно к нему прилегающие (в обеих Америках), либо отделенные от него узкими и глубокими провалами, образующими моря и равнины (в Азии). За нагорьями – гигантские равнины Евразии, Африки и обеих Америк, а среди этих равнин протекает огромная океаническая река – Атлантика. Человеческая жизнь процветает вне Великого кольца у побочных заливов, дуг и провалов; крупнейшие очаги у великих бухт: у Средиземного моря (с Черным), у Китайского (с Японским и Желтым), у Карибского (с Мексиканским заливом), мимоходом об Индийском океане? По берегам этих бухт цветущие плодородные края, а за ними – поля полупустынь и пустынь, откуда часто идут импульсы к развитию мировых религий. Таким образом, по Тян-Шанскому, эти «бухты» представляют как бы самодовлеющие миры. Государство, вполне владеющее такой бухтой, ее побережьями, может утверждаться в качестве «господина мира». В зависимости от того, будут ли бухты собраны под одним контролем или под разными, в мире может быть либо один «господин», либо несколько.

Поразительно, как здесь Семенов-Тян-Шанский предвосхищает работы Спайкмена и Маккиндера. Спайкмена 1940-х – с учением о трех мировых центрах мощи, совпадающих с семеновскими (особенность, что Спайкмен делает упор не на Средиземное море, а вообще на Европейское побережье Атлантики и предполагает четвертый центр на Индийском океане); Маккиндера – с концепцией «великого пояса пустынь», простирающегося по обеим сторонам Атлантики и выделяющего Европу, Америку и Россию – владения человечества, для которого Атлантика – «домашний океан».

На эту картину мира Семенов-Тян-Шанский опирает свою типологию «могущественных территориальных владений». Наиболее оправданным является кольцеобразный тип владения, ставящий под политический контроль ту или иную важную «бухту» (Балтику, Средиземноморье, Карибский бассейн и т. п.), оформляющий ее мир как политическую целостность. Второй тип – трансконтинентальный, связующий моря («мировые бухты»), строитель такой империи может даже не быть «господином мира», но у него возрастают шансы защитить себя от гегемонии. Наконец, третий тип – с разбросанными по морям и океанам отдельными островами и точками материков, связанными регулярными морскими рейсами. Эта типология – важнейший вклад Семенова-Тян-Шанского в геополитику. Наблюдения над конкуренцией этих типов, над складывающейся в начале XX в. модой на империи трансконтинентального типа (английские планы: Каир-Калькутта и Каир-Кейптаун; Берлин-Багдад и т. п.), растущее осознание военного и вообще коммуникационного преимущества трансконтинентальной империи, опирающейся на железнодорожные связи, над «клочкообразными» морскими системами.

Отсюда и рекомендации для России. В отличие от европейских империй (Германской, Британской), пытающихся смешать разные типы (в основном «клочкообразный» и «от моря до моря»), Россия обречена, если хочет строить империю, делать ставку на трансконтинентальный тип. При этом для нее оказывается наиболее наглядной возможностью тип широтный – от «бухт» Атлантики к Тихому океану. Сложность, однако, в следующем. При осуществлении такого проекта бросается в глаза: «Ни разу в истории человечества не было такого длинного протяжения государственной территории и сплошного земледельческого пояса, как в России, и ни разу столь густое население не обитало в таких высоких широтах». Но следствием такого строения становится то, что по мере удаления от основной базы на западе страны территория освоения всё более суживается между холодными пространствами севера и югом, испытывающим сильное давление соседних народов, прежде всего Китая. Зрелище «сужающегося, зазубренного» и истончающегося меча – между тем, обрубка только одного конца вполне достаточно, чтобы уничтожить всю суть системы «от моря до моря»».

Главная беда – слабость, неразвитость сердцевины, неспособной оказать существенную поддержку восточному краю, «острию меча». Еще в «Городе и деревне в Европейской России» Семенов писал: «Территориальная протяженность, при малейших застоях культуры в центре колонизационной волны, есть злейший внутренний враг ее политической целости и соблазн для более культурных соседей» [там же, 210]. Теперь он пишет: «Единственным серьезным средством для успешной борьбы в условиях растянутой государственной территории является неотложное доведение географического центра такой территории по возможности до одинаковой или близкой степени густоты поселения и экономического развития с западным, коренным концом государства, до возможного выравнения».

Опираясь на американский образец, Семенов-Тян-Шанский разделяет Россию условно на два типа пространств – «штаты» и «территории» (больше или меньше одного человека на l версту). Очевидна необходимость скорректировать резкое превалирование территорий над штатами на востоке страны. Реально, по мнению Семенова, за Енисеем до состояния «штатов» могут быть доведены земли, лежащие на 60° (широта Магадана), края более северные обречены пребывать «территориями» неопределенно долгое время. Задачей становится резкое усиление обжитости пространств между Енисеем и Волгой ради обещания скорейшей поддержки «острию меча».

Семенов следует традициям авторов евразийской волны, когда пишет: «Нам, более, чем кому-либо на свете, не следует различать Европы от Азии, а, напротив, стараться соединять ее в одно географическое целое, в противовес выдвигавшейся от времени до времени желтой расой доктрине "Азия для азиатов"» [Семенов-Тян-Шанский 1996, 603]. Однако это не мешает ему много раз использовать понятие «Европейской России» для земель «от Польши до Енисея». Таким образом, отказ от противопоставления Европы и Азии применительно к землям России важен ему не для того, чтобы выделить земли России как пространство, противолежащее Европе; напротив, включение запада России в Европу у него возражений не вызывает, но необходимо отстоять восток от напора Азии. Именно поэтому Семенов предлагает «выделить, на пространстве между Волгой и Енисеем от Ледовитого океана до самых южных граней государства, особую культурно-экономическую единицу в виде Русской Евразии, не считать ее никоим образом за окраину, а говорить о ней уже как о коренной и равноправной во всем русской земле, как мы привыкли говорить о Европейской России» [там же, 604].

По Семенову, в Петровские времена задача решилась бы перемещением столицы в Екатеринбург (снова дух первого евразийства). В XX же веке задача усиления Русской Евразии должна решиться по-иному. На основе четырех главных культурно-экономических колонизационных баз России (Новгородско-Петроградской, Украинской, Московской и Средневолжской) сформированы, сперва в порядке их филиалов, такие же «азональные бойкие торгово-промышленные наносы» – на Урале, Алтае (с горной частью Енисейской губернии), в горном Туркестане с Семиречьем, а затем в Кругобайкалье, жестко ориентированные на рынки востока России и азиатских стран, разделенные «зональными торгово-промышленными полосами – хлеботорговыми, лесоторговыми, скотоводческими и т. п.»

Сильна критика колониалистского подхода к землям «Русской Евразии», к стремлению рассматривать ее как источник сырья для Европейской России, предсказание насчет того, что такой подход, скорее всего, может привести к подрыву империи «от моря до моря» и т. п. Но, тем не менее, надо учитывать ту общую обстановку, в которую включается эта критика, несомненно реалистическая, несомненно отвечавшая реалиям сдвига наших промышленных баз на восток.

Очевидно, что концепция Семенова-Тян-Шанского мотивирована намерением сдержать «давление Азии» на наиболее хрупкую часть российского меча. Вместо непосредственного усиления переднего края империи в видах ее расширения упор делается на усиление глубокого тыла: по сути, это означает обеспечить Дальнему Востоку поддержку в обороне, но о наступлении речь уже заведомо не идет. Прошло время, когда столь разные люди, как Ламанский, Ухтомский, твердили об отсутствии у России реальных границ в Азии. У Семенова-Тян-Шанского есть, во-первых, чувство пределов в Азии и стремление совершить переход к их обороне, а во-вторых, – готовность рассматривать границы России в Азии как границы Европы в широком смысле. Его «Русская Евразия», по сути, – европеизированная Азия, часть Азии, в которую выдвинулась Европа; его протест против разделения Азии и Европы – попытка так или иначе связать русские земли за Уралом с Европой.

Важны и другие детали, связанные с конъюнктурой 1915 г. Призывая экономических лидеров юга России отказаться от своекорыстной экспансии на Востоке, он предлагает им компенсировать себе этот отказ обретением новых рынков сбыта на юге от Европейской России, что он связывает с победой над Германией и приобретением проливов. Среди разрабатываемых им планов железнодорожного строительства выделяется мотив продолжения магистралей Европейской России на Балканский полуостров «путем доведения нашей ширококолейной магистрали до Измаила и оттуда иностранной колеей через Добруджу и Болгарию на прямое соединение с Царьградом (так! – В.Ц.) и Афинами» [там же, 613]. В книге 1910 г. он иронически восклицал: «Только разве наступление новой ледниковой эпохи или сплошные вековые неудачи в Большой Азии и были бы в состоянии повернуть русскую колонизацию к югу – в Иран и Малую Азию» [Семенов-Тян-Шанский 1910, 6]. В 1915 г. он уже всерьез обсуждает вариант, когда русская колонизация, лишившись Круто-байкальской базы, стихийно и неудержимо ринулась бы в западной половине империи к югу, по направлению к Средиземному морю и Персидскому заливу и попыталась бы достичь еще пока никем не осуществленного господства «от моря до моря» в меридиональном направлении (так же, как разворачивались балтийско-индокитайские планы Германии. – В.Ц.). В этом случае «Кругобайкальская колонизационная база заменилась бы Малоазийско-Кавказской с обязательным обладанием Босфором и Дарданеллами».

И далее поразительное размышление о том, как природные движения, в отличие от колонизационных, как широтное развертывание поясов леса и степи при их меридиональном – клиньями – нападении друг на друга побуждают «оседлого человека, выросшего на этой равнине, бессознательно копировать эти оба движения в своей колонизации, и от преобладающего в данное время успеха в том или в другом направлении зависит и географическая форма его могущественного владения» [Семенов-Тян-Шанский 1996, 608]. И, однако же, «в обоих случаях все-таки в наиболее прочном обладании России остается западная половина Империи приблизительно в ее нынешних границах, и защита именно ее от стремительного и серьезного нападения внешнего врага, безразлично с какой стороны, стихийно вызывает тот героический подъем народного духа» [там же].

Фактически при всем блеске работы Семенова-Тян-Шанского 1915 г. мы не можем не признать в ней текст внутренне расколотый (надтреснутый) по семантике и прагматике. Защита востока, призывы к интенсивному развитию русской Евразии, к доведению восточных «территорий» до состояния «штатов», протесты против колониального подчинения «Русской Евразии» – «Европейской России», призывы к геоэкономическому реанимированию этих пространств, ратования за меры, которые были бы эквивалентом перенесению столицы на восток; а с другой стороны, превознесение Европейской России как наиболее прочного владения Империи, пафос овладения проливами, «стремительного и неудержимого» движения России к Средиземному морю, готовность даже смириться с потерей «Кругобайкальской базы», заменив ее базой «Малоазийско-Кавказской», планы железных дорог «к Царьграду и Афинам» – признаки этой раздвоенности. Весь комплекс малоазийско-черноморских мотивов – воплощение фазы А. Мотивы, связанные с востоком, по характеру более сложны – тут и последние отголоски не исчерпанной, а прерванной евразийской интермедии, тут и устойчивая внеконъюнктурная тенденция дрейфа экономики на восток, на которую накладываются геостратегические циклы, модифицируя ее осмысление. (При настойчивом причислении России к Атлантическому миру стремление сконструировать в отпор претензиям «желтой расы» «Русскую Евразию» до Енисея – продолжение той же тенденции, которая в 1720-х побудила Татищева и Страленберга двинуть границу Евразии от Дона к Уралу.) Неоспоримо, что применительно к востоку меры по укреплению «острия меча» имеют в глазах Семенова-Тян-Шанского характер сугубо оборонительный; между тем, для южной части Балто-Черноморья он проектирует экспансию в тех или иных масштабах (проливы, железные дороги на Балканы, новые рынки). Эксперт, в 1910 г. готовый трактовать Китай как «Карфаген, подлежащий разрушению» любой ценой, в 1915 г. при всем увлечении обживанием севера и востока, пожалуй, готов даже смириться с утратой Забайкалья и Кругобайкалья, если эта потеря будет компенсирована серьезными успехами в «русской реконструкции» южной части Балто-Черноморья и прилегающего переднеазиатского пространства.

VI

Вторым русским геополитиком, ярко воплотившим тенденции этой новой фазы, следует назвать E.H. Квашнина-Самарина, лейтенанта, автора книги «Морская идея в Русской земле. История допетровской Руси с военно-морской точки зрения» (1912). Навеянная конкретными обстоятельствами – возрождением погибшего в русско-японскую войну Балтийского флота, – книга далеко выходит за рамки этого заказа. С одной стороны, это вообще наиболее последовательное обоснование принципа «похищения Европы» во внешней политике России, обоснование глубокое и заостренное. С другой же стороны, в этом обосновании делается упор на роль Балто-Черноморья: тем самым эта книга обнаруживает характерную геостратегическую логику именно фазы А. Это текст, важный для понимания геостратегической ментальности данной фазы; в частности, очень важны типологические параллели с идеологией и «системами» XVIII в.

Исходные задачи России с конца XV в. – «ограничить себя от Востока и Запада», утверждая им в противовес свою государственность, которую Квашнин-Самарин определяет так: «Государственность страны есть умение народа жить независимо своим трудом, способность отстоять свою самобытность, готовность (граждан. – В.Ц.) применить свой личный труд на общую пользу всего народа. Государственность, следовательно, определяется количеством народного труда (творчества) и качественно умением его использовать. То и другое оказалось налицо в объединенном Русском государстве XV века: сельскохозяйственный (трудовой) склад центра и коммерческий (умеющий использовать) склад Новгорода…. Как труд гнал человека всё вперед и вперед в степь и победил восточного кочевника, так желание облегчить этот труд и получить за него награду, желание выяснить и улучшить формы жизни поставило Россию в соприкосновение с Западом; вызвало необходимость тяжелой борьбы России с Западом – владельцем культуры; вызвало длинную борьбу за право на культуру, на вполне самостоятельную облагороженную жизнь; борьбу, еще не законченную» [Квашнин-Самарин 1997, 61]. Таким образом, Запад предстает в двух ипостасях – создатель высочайшей материальной культуры и ее монополист, использующий монополию ради неэквивалентного использования ресурсов и труда России. Борьба за культуру, за облагороженную жизнь есть вся геополитическая борьба с Западом, усиление давления на него – борьба, так сказать, за усиление сделочной позиции России в противостоянии с центром-монополистом. Буквальная такая перекличка с декларацией Петра, по случаю празднования Ништадтского мира, насчет Прометеевского «похищения огня». Квашнин-Самарин превозносит Ивана IV, который якобы в сознании «недостатка формальных средств (приемов) для выражения духовной сущности» России – Третьего Рима поставил целью добиться для России права на «просвещение» и на участие в жизни Европы в семье европейских народов [там же, 68, 79]. Одно из средств к этому состояло в том, чтобы разрушить шведские и польские «буфера» между Россией и Европой, чтобы стать в непосредственные отношения с Европой [там же, 76].

Таким образом, задачей России, актуальной и для 1910-х, Квашнин полагает поиск форм «борьбы с Европой» за силовое приобщение к политике Европы, а последнее нужно ради усвоения формальной техники для выражения российской сущности, но вместе с тем и для признания за русским народом равных прав с народами коренной Европы.

Эта установка воплощается Квашниным-Самариным в доктрине двух мировых центров. Он пишет о том, что задача всякой восходящей Империи «олицетворить в себе центр мировой власти, мировой культуры – не есть ли это абсолютная цель, не есть ли это идеал деятельности всякого широкого и долговечного государства? Мы это думаем и в это верим, мы это знаем, но существует ли наш воображаемый мировой центр?» Квашнин вводит два понятия мирового центра. С одной стороны, «наш сознаваемый центр мировой культуры царствует над всей землей в области качества, т. е. царствует прежде всего и над людьми, ибо человек есть по преимуществу качественное проявление земной природы; в идеальном мировом центре, как мы его представляем, производится обобщение ценностей, оценка качества всех мировых сил и ценностей, возвышающаяся в прямой зависимости от близости этих сил и средств к фокусу человечества. … Центр мировой культуры не есть географическая мнимость», «он существует … в каком-то определенном географическом месте, где находится в данный момент тот живой народ, или, скажем бесспорнее, тот идеальный центр того живого народа, в котором воплощается мировой культурный центр». Очевидно, что для Квашнина-Самарина этот мировой культурный центр – русский Третий Рим, а его географическое местопребывание совпадает с местопребыванием духовных центров русского народа. Но в то же время за счет материальных ресурсов может создаваться географическое и социологическое скопление духовных сил, функционирующее как второй, «не истинный» мировой центр культуры, функционирующий за счет обилия приемов деятельности, экономического оборота труда, формальной культуры.

Вывод: «Таким образом, не подлежит сомнению, что существует и географически какой-то истинный центр духовной жизни (содержательный. – В.Ц.) и какой-то центр формальной культуры, которые находятся в борьбе, т. е. стремятся поглотить один другой, стремятся слиться воедино, и эта борьба есть реальное, законное, как природа, явление» [там же, 172].

Совокупность политических и экономических фактов подтверждает, что в XVI-XVII вв. произошло передвижение мирового центра к северу, со Средиземного моря на северо-восток Атлантики, и этот сдвиг выразился в закате Италии, пиренейских государств (название Священной Римской Империи), в возвышении Нидерландов, Англии, Франции, Швеции, в возвышении нового германского ядра – Пруссии.

Итак, в эпоху «сложения политических, т. е. культурных задач Московского государства центр чуждой ему (формальный, мнимый – В.Ц.) мировой культуры лежал где-то вблизи Балтийского моря и потому деятельность Русского государства в направлении Балтийского моря была деятельностью, наиболее приближавшей русскую государственность к всемирному государственному идеалу – к мировому культурному центру, а значит и наиболее государственною деятельностью» [там же]. Итак, всемирный государственный идеал может осуществиться в борьбе подлинного (духовного) и мнимого (материально-формального) центров мировой культуры, в гегемонии одного над другим, а потому задача России как Третьего Рима, средоточия «истинной» культуры, не «дотягивающего» в формальных средствах ее выражения, – состоит в борьбе за контроль над средоточием чуждой России «мнимой» культуры и, вместе с тем, в овладении всем богатым формальным арсеналом этой цветущей мнимости.

«Если общая цель и неизменная цель всякого империального государства есть достижение мирового центра при помощи приемов, ведущих ближе всего к этой цели, и соответствующих средств, то общей неизменной целью всякой империальной военной силы будет – разбить воображаемую мировую военную силу … которой обладает, распоряжается в данное время мировой центр, которая служит …к охранению неподвижности мирового центра, находящегося в данный момент вне того империального государства; разбить с тою целью, чтобы переместить в свое государство положение мирового центра … Дело военной политики – разложить эту формулу, дифференцировать эту общую политическую цель свою на ряд приемов военной стратегической и тактической борьбы… на ряд войн с государствами, находящимися ближе, чем данное государство, к мировому центру культуры и потому качественно более могущественными, чем данное государство. … Реальная военная сила государств, близких по качеству к мировому центру, действуя на всем белом свете, неминуемо базируется на некоторую реальную географическую точку, находящуюся где-то вблизи места скопления не идейного только, но и формального богатства, – центр приемов работ и средств. И отсюда ясно то, как важно при войне стать своею силою между этим численным мировым центром и охраняющей его военной силой» [там же, 175]. Потому русская военная сила должна концентрироваться таким образом, чтобы быть «ближе всего от географических баз, спорящих за эту мировую базу и охраняющих в то же время ее военных сил империальных государств, более близких к мировому центру, и, таким образом, более всего способной явиться третейской стороной в борьбе двух сторон за мировую власть» [там же, 176][48]48
  Для лучшего понимания данной цитаты приведем здесь весь ее контекст: «Отсюда ясно, что и с военно-политической (социологической) и со стратегической (пространственной) и тактической (временной) точки зрения государственно-оперативная база, центральное базирование военной мощи на Балтийское море являлось бы в исследуемый нами период истории самым выгодным для Москвы, так как на Балтийском море русская военная сила являлась не только ближе всего к географической базе мирового центра и, таким образом, более способной и по качественному своему значению и по условиям обстановки отделить эту мировую базу от других военных сил. Но русская военная сила оказалась бы и ближе всего от географических баз, спорящих за эту мировую базу и охраняющих в то же время ее военных сил империальных государств, более близких к мировому центру, и, таким образом, более всего способной явиться третейской стороной в борьбе двух сторон за мировую власть». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Итак, цель России – «похищение» мирового центра через отрыв его от сил Запада, стремящихся его контролировать, а для этого Россия должна выступать третейским судьей, иначе говоря, вспомогательной силой держав, принадлежащих к центру и борющихся за удержание его в своей власти.

По этой логике, первостепенная задача военных сил России, в том числе и ее флота, должна была заключаться в создании условий для ее, если не прямого присутствия в мировом центре, то возможности на него давить в качестве «третейского судьи». Тем более что с XVI в. «экономический мировой центр в то же время являлся и главным русским рынком по сбыту продуктов народного, земледельческого и вообще добывающего труда» [там же]. Таким образом, балтийско-черноморская борьба России в XVI-XVII вв. анализируется Квашниным-Самариным с точки зрения подступа к главной задаче – влияния на судьбы «мнимого мирового центра». Таким образом, балтийское направление становится главным, и Квашнин выступает восторженным апологетом Ордина-Нащокина. Он высоко ставит задачи борьбы за Царьград и Черное море, но для него южное направление балтийско-черноморской политики встроено в северное, контроль над проливами Черного моря мыслим лишь при условии превращения Балтики в надежный русский тыл (возможность атаки Босфора и Дарданелл со стороны Средиземного моря). В свою очередь, контроль над Балтикой немыслим без контроля над Польшей, включая все украинские, белорусские и литовские земли. Поэтому все варианты дележа земель от Днепра до Одера вызывают у него ироническое раздражение: будь то нежелание Алексея Михайловича отдавать «собакам» Украину – «кусок православного хлеба» или разделы Екатерины II. Польша должна быть целостным плацдармом для русского присутствия на Балтике и давления на мировой центр: ради решения этой задачи в XVII в. можно было пожертвовать и Малороссией, зато в XVIII-XIX вв. надо было добавить включение Польши в Россию целиком. Южное направление встроено в северное, но условием успеха на севере может быть либо союз с сердцевиной балтийско-черноморского запада, либо прямое ею владение, но не борьба с нею: либо Польша союзная, даже ценой самых больших уступок, либо Польша полностью поглощенная. Панславянский вопрос, Индийский океан, борьба с Англией по азиатскому периметру – для Квашнина отсутствуют полностью. Задачи внешней политики, военной и мирской – обеспечить возможность России давить на мировой центр, на Северную Атлантику, через благоприятное для России решение судеб Балто-Черноморья. Флоты на других направлениях обслуживают региональные задачи, лишь флот вблизи мирового центра утверждает задачи общеимперские[49]49
  В скобках автором вписано черными чернилами: «Мурманская проблема». – Примеч. ред.


[Закрыть].

Если есть политика в принципе неприемлемая для Квашнина-Самарина в русской истории – это политика, связываемая им с именем Бориса Годунова, политика «поворота лицом к обдорам», соединяющая освоение Северного Ледовитого океана и евразийской континентальной глубинки с отказом от активной политики в отношении держав «мнимого центра», со стремлением стать с ними со всеми в благоприятнейших отношениях и в то же время вне их борьбы. Экономическими выкладками, показателями курса русского рубля, размеров экспорта, положения иностранных торговцев и т. д. Квашнин стремится доказать тезис о том, что время «зарывания» в глубинах китайской цивилизации, как и самодовлеющей политики на юге – время обесценивания народного труда, ухудшения сделочной позиции России, ее попадания в зависимость от стран «мнимого центра».

Парадоксально, что время Александра II, для Квашнина, не годы гигантского роста страны за счет континентальной сердцевины, а время потерь, утраты Русской Америки, неудачной, по его оценке, войны 1877–1878 гг. И даже восточные успехи Александра III он связывает с возрождением на Балтике флота «на одну треть ее вероятного противника», т. е. опять с давлением на Северную Европу (синхронизация произвольная), японская война – чисто случайный эпизод – «вызванная чисто внешними обстоятельствами перемена исторического русского фронта» (скептические замечания насчет движения на восток как «пути наименьшего сопротивления»).

На материале XVI-XVII вв. Квашнин-Самарин пытается выстроить оригинальную модель, якобы доказывающую роль поворотов России на юг и восток как своего рода центробежного размаха, возникающего с уклонением энергии русского народа от основного направления на «мнимый мировой центр». Иван Грозный, терпя поражения в Ливонии, поворачивает к Архангельску (и к Сибири); Годунов ориентируется на Мангазею и глубину материка; при первых Романовых восточное движение докатывается до Тихого океана, якобы исчерпывая свою цель; Алексей Михайлович прощупывает пути в Персию, ведет войны на юго-западе и западе, спорадически сворачивая к Балтике; при его детях завершается поворот. «Это круговращение напоминает размах гири, привешенной к центру. Как будто бы русская естественная мощь, отброшенная от берегов балтийских Европою, при грозной попытке Иоанна IV ввести Россию в европейскую систему, географическим вращением вокруг своей оси, чисто инстинктивным, накопляет невероятную центробежную силу, чтобы в лице Петра нанести удар господствующей на Балтийском море европейской державе, роковой удар, сплотивший Россию с Европой навсегда… Это явление, по бессознательности своей, по отсутствии в таком политическом круговращении какого-либо преднамеренного человеческого замысла … есть явление инстинктивное, явление народного инстинкта, поглощения пространства, инстинкта стремления к океану, политическое подсознание народа» [там же, 167]. С Петром «прекратилось то инстинктивное географическое … кружение внешней и внутренней политики России, и с тех пор нет более перенесения столицы, стоящей на страже духовного и телесного русского бытия». И хотя «внутри государства еще происходит инстинктивный процесс расселения, движение от центра к периферии, некое перемещение экономического центра, и после каждой внешней неудачи усиливается стремление правительства поддерживать народное переселение от берега западного моря к берегу восточного… Но все эти попытки инстинктивного характера не привели еще пока к крушению петровской идеи» [там же, 186–187] – идеи похищения «Третьим Римом» «мнимого», формального центра мировой культуры.