Текст книги "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков"

IX

Такая оценка евразийства может быть подкреплена анализом взглядов мыслителя, в середине 20-х сошедшегося с евразийцами, но потом круто разошедшегося с ними и пытавшегося выдвинуть в противовес им проект, который можно было бы назвать «контревразийским». Я говорю о Г.П. Федотове.

Первая его эмигрантская публикация «Три столицы» в евразийском альманахе «Версты» насыщена откровенно евразийской стилистикой: мы читаем о том, как, «овладевая степью, Русь начинает ее любить; она находит здесь новую родину. Волга, татарская река, становится ее "матушкой", "кормилицей"». Мы читаем здесь о том, как, «в сущности, Азия предчувствуется уже в Москве» и прямо об «азиатской» душе Москвы, о татарском имени казачества, которое «подарило Руси Дон и Кавказ, Урал и пол-Азии», о «сложившемся в степях» «русском характере». Совершенно евразийским гимном звучит его приветствие переносу столицы в Москву: «Всё, что творится на далеких рубежах, в Персии, в Китае, у подошвы Памира, – всё будет отдаваться в Кремле. С утратой западных областей Восток всецело приковывает к себе ее творческие силы. Москва призвана руководить подъемом целых материков». Но если вслушаться в слова: «ее долг – просветлять христианским славянским сознанием туранскую тяжелую стихию в любовной борьбе, в учительстве, в свободной гегемонии», – здесь явственна неевразийская нота: христианство связывается со «славянством», т. е. с прикосновенностью к Западу. Тут же с испугом вспоминает он о том, как в 1918 г. с бегством русских из Петербурга «заговорила было по-фински, по-эстонски петербургская улица. И стало жутко: не возвращается ли Ингерманландия, с гибелью дела Петрова, на берега Невы?» [Федотов 1991, т. 1, 54] Славянство для Федотова равноценно христианству, и он страшится растворения этого начала в «чудском» напоре, «туранство» – не «потенциальное православие», а мир, с которым идет борьба, пусть «любовная». Наконец, тезис о том, что истинный путь – «в Киеве: не латинство, не басурманство, а эллинство», – сильно отклонялся от евразийцев, начинающих историю «России-Евразии» с Золотой Орды и Москвы и готовых с большей охотой признавать маргинальное соприкосновение двух Евразий: континентальной и малоазийской.

Резкий поворот наметится в эссе «На поле Куликовом», это разительный первый опыт исследования литературного произведения в целях изучения глубинных культурных смыслов русской геополитики, предвосхищающий работу Савицкого о «Местодействии в русской литературе». Начинает Федотов с констатации того, как в цикле Блока образы северной Руси, связанные с православным образным рядом, захлестываются мотивами степи и «татарской древней воли», поэтизацией «диких страстей и мятежных»: степное начало оборачивается этической двусмысленностью цикла. Отталкиваясь от этой констатации, Федотов отслеживает путь Блока. Если в стихах о Прекрасной Даме проступает «среднерусский подмосковный пейзаж, отмеченный религиозно-сказочным восприятием древнерусской культуры», то в образе северной Руси всё отчетливее проступают «финские» – т. е. дославянские и языческие – черты. По Федотову, в лирике Блока «из разложения старой славянофильской схемы святой Руси рождается новая философия ее истории: финская северная Русь отважилась на бой со степной, татарской стихией, и в этой борьбе тьма одолела ее». Приняв в себя «вражескую тьму… Русь сама обратилась в ханское кочевье, – оттого тяжесть и тьма Москвы». «Голос татарской Руси громко звучит в сердце, заглушая славянские звуки». В «Новой Америке» он констатирует переход от «финского севера к татарской Руси»: «провал славянской, черноземной России – самое примечательное в национальной интуиции Блока. В самом центре его географической карты (вот оно, истинное «оскудение центра») зияет черное пятно. Черное пятно вокруг Москвы, расползаясь радиусами на сотни верст, предвещает близкий провал национального единства: СССР».

Итак, становление СССР как проекта, перечеркнувшего национально-религиозные основы русской государственности, подготавливалось сдвигом жизненных центров России на периферию. В результате «половецкая, татарская Русь воскреснет на наших глазах буйством заводов, царством донецкого угля». В видении «татарской орды» как «буйной крепи» Блок «предваряет евразийскую концепцию Золотоордынской государственности».

В конце концов, переживая революцию как «татарскую, оргиастическую стихию», Блок колеблется между ее соблазном и верностью белому знамени. «Становясь на сторону революции, Блок отдается во власть дикой, монгольской стихии… распада, "ущербной луны"… на Куликовом поле». Итак, оскудение исторического центрa России, «Святой Руси», сдвиг экономической жизни на периферию увязываются Федотовым с торжеством дославянской финской и, пуще, татаро-монгольской, туранской стихии, с изменой православию и хаосом. Так, за какой-то год Федотов приходит от игр с евразийством к жесткому вызову этой доктрине. Отталкиваясь от тезиса о надломе России, наступающем с 30-х гг. XIX в., он видит выражение этого надлома в слабой представленности в классической русской литературе «северо-замосковского края» – того края, что создал великорусское государство, что хранит в себе живую память «Святой Руси». Вся литература XIX в. – «литература черноземного края» (Тамбов, Пенза, Орел), но эти края лишь с XVI-XVII вв. отвоеваны у кочевников, они «бедны историческими воспоминаниями», «здесь всего скорее исчезают старые обычаи, песни, костюмы. Здесь нет этнографического сопротивления разлагающим модам городской цивилизации». С начала XX в. и этот край скудеет: «Выдвигается новороссийская окраина, Одесса, Крым, Кавказ, Нижнее Поволжье».

Поднимаются области, историческая память которых всё меньше их связывает с «держащим» идеалом России. Там подготавливается букет этнических элементов, жаждущих суверенности, в них распадается Россия под натиском Японии, Китая, исламского мира. Евразийство – одно из проявлений этого религиозного и цивилизационного схождения, выразившегося в центробежности хозяйственной, культурной, уже и политической, оно – капитуляция перед этой распадной стихией. «Многие не видят опасности, не верят в нее. Я могу указать симптомы. Самый тревожный – мистически значительный – забвение имени Россия. Все знают, что прикрывающие ее четыре буквы "СССР" не содержат и намека на ее имя … не Россия, а "Союз народов Восточной Европы"; не Россия, а "Евразия"». Евразийцы – «вчерашние патриоты, которые отрекаются от самого существенного завета этой <русской национальной – Ред.> традиции – от противостояния исламу, от противления Чингисхану, – чтобы создать совершенно новую, вымышленную страну своих грез». «О чем говорят эти факты? О том, что Россия становится географическим пространством, бессодержательным, как бы пустым, которое может быть заполнено любой государственной формой».

Он сходится с евразийцами во многом: в рассуждениях о России как особом мире между Европой и Азией, о ее симпатии к освободительным движениям азиатов, о ее национально-федеративном обустройстве. Однако расхождение принципиально. Концепция Федотова делает упор на два момента. Это, во-первых, возрождение исторической «святой Руси» с выходом на Белое море, упор на Московский промышленный район, где соседство святой старины «с современными мануфактурами, рабочих поселков – с обителями учеников преподобного Сергия… ставит перед нами насущную задачу нашего будущего: одухотворения православием технической природы современности». Задача вторая: укрепление Руси как ядра России посредством укрепления связи с Украиной, утверждение украинской культуры как особой формы общерусской культуры. Интеграция с Украиной, усиление украинского элемента в составе Руси – существенный способ для России избежать расточения в бессодержательном географическом и этнографическом пространстве.

Итак, упор должен быть сделан на европейский фланг России с некоторым сужением и краеведческим областническим углублением на севере и расширением, выходом за границу привычных нам великорусских форм на юге (невзирая на констатируемую им явную ненависть многих украинцев к великороссам). В этом смысле можно говорить о «контревразийском» характере проекта Федотова: именно потому, что его задача состоит в том, чтобы усилить славянское ядро, создав некоторый перевес элементам украинским, примыкающим к «латинскому» миру; и, вместе с тем, развитием старой «Святой Руси» противостоять дрейфу центра тяжести на восток, за пределы русского ареала, в десакрализованные, языческие земли[57]57
  Глава 10 не имела заглавия в рукописи и была обозначена только соответствующим числом. Следующая глава, которая была найдена в бумагах В.Л. Цымбурского, обозначена числом 15: она излагает собственную геополитическую доктрину автора – концепцию «Острова Россия».
  Глава 14 с большой долей вероятности должна была быть посвящена геополитическим идеям, распространенным в России после 1991 г., в частности, теориям А.Г. Дугина и Е.Ф. Морозова. Глава 13, вероятно, должна была повествовать о геостратегических воззрениях творцов советской международной политики: можно предположить, что Цымбурский воспользовался бы здесь своими прежними наработками в области изучения советских военных доктрин [Цымбурский 1994]. В 12 главе, скорее всего, автор намеревался восстановить то, что можно было бы назвать «геополитикой Сталина», т. е. те идеи, которые легли в основу нашей третьей попытки войти в Европу в качестве союзницы одной из противоборствующих в ней сил (весь период с 1936 по 1941 г.). Наконец, можно сделать допущение, что в 11-й главе, вопреки прежнему жестко хронологическому распределению исторических глав, автор собирался рассказать о других геополитических идеологах «второй евразийской интермедии» (прежде всего, о жившем в эмиграции генерале H.H. Головине, взгляды которого на тихоокеанскую политику России В.Л. Цымбурский высоко ценил) и о проектах вождей большевиков по перенесению центра мировой революции в Азию. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Глава 15
Концепции «Острова Россия» и Великого Лимитрофа

I

Как ответ на только что обрисованное состояние отечественной геополитической мысли в постсоветское десятилетие[58]58
  Теме геополитической мысли в России в 1990-е годы, вероятно, была посвящена глава 14 диссертации, которая не оказалась обнаружена в архиве автора. – Примеч. ред.


[Закрыть], автором диссертации на протяжении 1990-х разрабатывалась концепция, которая в первой версии получила название «остров Россия», а в версии позднейшей, переработанной получила название «Земля за Великим Лимитрофом». Важнейший водораздел между этой концепцией и рассмотренными выше геополитическими исканиями послед него десятилетия связан с трактовкой отношения между нынешней «сократившейся» Россией и Россией великоимперской эпохи. Практически все другие построения рассматривают контур нынешней РФ как некое фрагментарное образование, как сугубо временный феномен, переходный к некоему иному состоянию: предполагается ли подсоединение к «западу» на правах «второй Европы», или возвращение русских к статусу «держателей Евразии», или дальнейшая фрагментация с превращением в кучу «геополитической щебенки» и в поле экспансии разных цивилизаций и чужих народов. В любом случае «редуцированная» Россия сквозь призму этих моделей выглядит неустойчивым, переходным образованием, имеющим право на существование разве что в качестве «ядра» некоего будущего гроссраума.

Концепция «острова Россия» трактует «сжатие» России в конце XX в. как кризисный «момент истины», когда высветляется опорный паттерн российской платформы, сложившийся еще до великоимперской эпохи и прошедший сквозь ее циклы, хотя временами затемняемый и даже подрываемый ее «приливно-отливной» динамикой. В конечном счете, модель «острова Россия» поверяет все эти перипетии Империи тем образом России, который ныне обозначился на рубеже тысячелетий. Эта редукция (в отличие от фрагментации России в 1918–1920 гг.) рассматривается как опыт, который будет иметь фундаментальное значение для последующей российской истории, какие бы стратегические предпочтения в ней ни возобладали. При этом разработка концепции опирается на выводы экспертов, не обязательно приемлющих ее в целом и даже с нею знакомых.

Первый набросок модели «острова России» датируется концом 1991 г., когда оказывались фактически дискредитированы идеи СССР как «единой фабрики», ритм функционирования которой якобы неизбежно должен был работать на далеко идущую стратегическую консолидацию народов и интеграцию руководств. Становилось очевидным, что концепция «единого пространства» – «единой фабрики» создавала предпосылки для того, чтобы группы, устанавливающие «суверенный» политический контроль над теми или иными «цехами», могли диктовать свою волю иным «цехам», руководства которых продолжали бы ориентироваться на «большую Россию-СССР» как геоэкономическую целостность (см. фактическое признание этого факта в 1991–199З гг. со стороны ряда наших «державников»). С другой стороны, сокращение России, снижение ее возможностей по части контроля над пространствами объективно отдаляло ее от Европы и резко снижало ее возможности играть ключевую роль в гроссрауме Демократического Севера. Речь шла об опасности дестабилизации и дробления российского ядра империи. При этом автор исходил из тезиса о том, что расточением России «во второй Европе» от Мурманска до Кипра и от Эльбы до Владивостока ничуть не лучше мотивировалось существование геополитического и геоэкономического субъекта «Россия», чем погружением российской платформы в «континент-океан» Евразии. Это особенно видно по разработкам Д. Драгунского, пытающегося распространить концепцию Демократического Севера на пространство России, отрешенной от статуса «держательницы Евразии»: в итоге, Россия разлагается на ряд русских и нерусских регионов, вступающих в свободные комбинации с самыми разными регионами «второго эшелона» Евро-Атлантики.

Первый же эскиз «острова Россия» заключал в себе полемику с идеями «России-Евразии», аморфной «сердцевины суши». Речь шла о формировании такого стратегического видения, которое противостояло бы расточению потенциалов России в противостоящих ей, суверенизирующихся пространствах. Отмечалось, что, по крайней мере, по отношению к европейской политической системе Россия всегда играла роль двоякую, выступая не только как объективно-географическая «Сердцевина Земли», но и как огромный «российский остров» с окруженными русским населением и частично сплавившимися с ним иноэтническими вкраплениями, прилегающий к «старой Европе» с востока. «Островные черты» – не только четкость океанических границ на севере и востоке и сходный по трудности преодоления барьер из гор и пустынь на юге… Однако, сходную роль играло то, что на западе российский массив был отделен «морем» или, скорее, «проливом» небольших народов и государств, не принадлежащих к романо-германской Европе. Таким российским островом мы всегда были и остались: итак, в основу концепции положена проблема, которая так или иначе волновала русскую геополитическую мысль с Тютчева и Данилевского – статус народов Восточной Европы (междуморье по Савицкому), не охватываемых романо-германским ядром западного сообщества. На первых порах концепция имела преимущественно антиевразийскую направленность: Россия конституировалась как субъект с собственной нишей, самоопределяющейся во взаимодействии с «ядровым» ареалом Запада, но дистанцированной от этого ареала. Причем значительная часть территорий внутриконтинентальной Евразии характеризовалась как пространство «внешнее» для России, но, в то же время, входящее в ее паттерн, определяющее в физико-географическом или культурно-географическом смысле ее «островную» особость. Подчеркивалось, что «органическая» сейчас политика для нее – «островная», консервативная, с поддержанием по возможности спокойствия на окаймляющих ее территориях-«проливах», наведением связки «мостов» поверх и в обход конфликтных очагов, вспыхивающих у ее границ, с четкой, дробной проработкой системы геополитических, экономических, оборонительных интересов и дифференцированным подбором союзников на каждый интерес. Лексика этого эскиза («территории-проливы», геополитический Ла-Манш Восточной Европы и т. п.), призывы «утвердиться в островном мировидении», размышления о тяге России в великоимперскую эпоху к изживанию «островного модуса» были нацелены на конституирование России как субъекта, не растворимого в пространствах «Евразии-хартленда» [Цымбурский 1991]. Но, вместе с тем, тезис о дистанцированности «ниш» коренной Европы и России, настойчивое противоположение восточноевропейской общей периферии Запада и России – «ядрам» обоих этих сообществ объективно оборачивалось против доктрины России – «второй Европы», второго эшелона Демократического Севера. Конец XX в. проявляется как кризис сразу и российского европеизма, и российского паневразийства, способный повести либо к диссоциации России (будь то в «большой Евразии» или во «второй Европе»), или к новому осмыслению ее исторического места, причем осмыслению, которое, не порывая с традицией России, должно было бы обладать неким геополитическим «общим знаменателем» с историей Империи.

В целях определения этого знаменателя делается попытка вложить положительный смысл в учащающиеся иронические сближения России в границах 1992 г. с Московским царством XVII века. При этом более отчетливо рефлектируется происходящее отделение России от Западной Европы, ослабление непосредственного присутствия в ее судьбах. Подчеркивается, что в новых условиях типичный для Империи «пафос непосредственного втягивания России в дела Европы» должен смениться «возрождением прагматических и изоляционистских стереотипов», «своеобразным возвращением к допетербургской фазе в истории русского государства» (когда функционировала балтийско-черноморская система). Подчеркивается, что «этот вариант, так долго остававшийся запасным, не менее, если не более естественен для государства с российскими геополитическими параметрами нежели великоимперский, изживший себя до предела». При этом на первых порах автор полагал, что «сознание геополитической обособленности России» не обязательно должно вести к идеологическим противоречиям между Россией и Западом [Тарасов, Цымбурский 1992, 31]. При этом не вполне отчетливо осознавались те цивилизационно-геополитические следствия, к которым способна привести модель, опирающаяся в столь большой мере на этнокультурные предпосылки.

В общем-то, эти следствия не были до конца прочерчены и в той статье 1993 г. «Остров Россия», где данная концепция получила вполне развернутое первоначальное воплощение. Сочиняемая в ту пору, когда всерьез обозначилась возможность преобразования России в конфедерацию суверенных образований, статья имела своей основной задачей – выделение того набора ключевых признаков, который позволяет говорить о непрерывности геополитической традиции с XVI-XVII по XX в. Иначе говоря, вопрос ставился так: какие перемены должны были произойти в раскладе Северной Евро-Азии, чтобы можно было говорить об «исчезновении России»: чтобы мир более не мог идентифицировать Россию как объект, который был ему известен на протяжении Нового и Новейшего времени. Отмечалось, что перемены 1990–1991 гг. на эту черту явно не выводят; более того, они парадоксальным образом ближе к британской модели распада империй, чем к деструкции Австро-Венгрии или Золотой Орды, ибо отчетливо сохранилось ядро, связанное с прежней державой некой формой наследования, – откуда прямо вытекает, что роль имперской России в мировом раскладе опиралась на не<кий неизменный геополитический каркас, сохраняющий свою тождественность при разных позиционированиях России в отношении платформы романо-германского Запада>.

II

Какую же альтернативу предлагал «Остров Россия»? Отклики в печати на эту работу были неоднозначны. Некоторые оппоненты усматривали в этой модели «сочетание заемного „разумного эгоизма“ с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера» [Панарин 1994, 26]. В этой работе усматривали выражения чаяний строителей либерально-буржуазной России как национального государства [Кургинян 1995], воплощение взглядов тех кругов, которые «островитянски» пируют на «припасах с провиантских складов затонувшего СССР» [Павловский 1994, 135]. Иные критики, напротив, говорили о возможности прочесть эту модель в праворадикальном ключе: «отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на „острове Россия“ тысячелетнее царство» [Лисюткина 1995, 10]. Впрочем, некоторые рецензенты оценили «Остров Россия» как «наиболее целостную теоретическую концепцию, альтернативную теории России-хартленда» [Стариков 1995, 239].

Парадокс в том, что «Остров Россия» должен был предложить альтернативу не только «броску на запад», но равно и пафосу собирания нового Большого Пространства – и, вместе с тем, превращению России в лимитрофно-буферный придел Евро-Атлантики. Иначе говоря, речь шла о критике не только миновавшей фазы «европохитительского» цикла, но и самой этой циклической динамики как таковой, но, вместе с тем, и о противодействии любым версиям геополитического «демонтажа» России.

Очень интересно интерпретировал в 1994–1995 гг. модель «острова Россия» М.В. Ильин, попытавшийся найти ей место в своей эволюционно-стадиальной (хронополитической) типологии политических систем. По его выкладкам, известные истории случаи перехода в Западной Европе и в Японии от империй к государствам-нациям – т. е. от государств, притязающих на цивилизационное обустройство известной и доступной им ойкумены, к государствам с устойчивыми границами, внутри которых развивается сложная система договорных отношений и формируются структуры гражданского общества, – бывали опосредованы переходными стадиями, которым он присвоил имя «куколок (хризалид)». Под «хризалидами» он понимает территориально-замкнутые образования, ощущающие себя в качестве «духовных империй», в том числе с разделением политических и духовных центров. В модели «острова Россия» ему виделся абрис «духовной империи – хризалиды», которая могла бы опосредовать становление государства-нации в России. В развитие этой гипотезы он предлагает очерк формирования «острова Россия» от Киевской Руси до наших дней, противопоставляя две версии организации русского пространства, якобы проходящие через всё II тысячелетие. Одна традиция (по Ильину – линия Владимира Мономаха) делает упор на то, что можно назвать «местническим державничеством» – «на внутрирусское развитие и дифференциацию земель-отчин ради более прочной интеграции целого»; другая традиция – по Ильину – линия Олега Гориславича, она предполагает завоевание русского пространства из центра, который выносится либо на крайнюю периферию национального ядра, либо вообще за его пределы.

Восприняв метафору «острова Россия» как метафору «морскую», Ильин попытался преодолеть схематичность оппозиции «остров – проливы» таким образом, чтобы, по его словам, четче заметить «переходы от внутренних пространств "острова" к прибрежным "заливам", "мысам" и "шхерам", затем к "шельфу" и, наконец, к "морским глубинам", за которыми "шельф", "шхеры" и прочие проявления другого острова» [Ильин 1995, 62]. При этом он предлагает шире использовать данные «геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейнового деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик, ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии (как естественных так и антропогенных), расселения, транспортных и информационных инфраструктур» и т. д. Однако, на этом пути он отчасти сходится с классиками евразийства: в частности, по чисто физико-географическим критериям он отождествляет «остров Россия» с карпато-алтайским пространством, а Забайкалье и тихоокеанское приморье относит к «лимитрофам» наравне со Средней Азией, Кавказом и Польшей. В результате он приходит к идее выделения Дальнего Востока в отдельный доминион с широкой суверенностью, хотя и под защитой России, полагая, что только широким привлечением западных и тихоокеанских экономик к развитию этой вольной зоны могло бы сдержаться китайское на нее наползание.

Автор модели «острова Россия» подходит к проблеме позиции Дальнего Востока в строении российского пространства несколько иначе. По его мысли, практически всю великоимперскую эпоху геополитические приоритеты правящих верхов России распределялись так: на первом месте стояла Европа и «территории-проливы», представлявшие подступ к основной платформе западной цивилизации. На втором – территории, открывающие подступ к другим ареалам афро-азиатского приморья и тем позволяющие косвенно влиять на политику Запада. На третьем месте – внутренние области российской платформы и особенно ее восточные трудные пространства (в частности, поражение в русско-японской войне и нынешняя слабость перед Китаем обусловлены, в полном согласии с давними выводами В.П. Семенова-Тян-Шанского, исключительно тем, что задачи продвижения в приморье почти всегда оказывались впереди обживания и интеграции в Россию тыловых трудных пространств). Сегодня приоритеты следует инвертировать: на первом месте должна быть платформа России, в том числе скрепление ее внутренних районов с окраинами; на втором месте – территории, не соприкасающиеся непосредственно с Европой; на третьем – Восточная Европа. Причем, когда мы говорим о «внутренней геополитике», под этим следует понимать не только федерализм, но и упоминавшуюся «переоценку составляющих» России.

Предлагается рассматривать нынешнюю Россию как платформу с двумя внешними флангами – евророссийским и дальневосточным, – обращенными, соответственно, к восточноевропейским «территориям-проливам» и к Тихому океану. При этом ареал Сибири и Большого Урала (Урало-Сибирь) выступает сегодня стержнем России, обеспечивая ее коммуникационную целостность. Он – посредник между Западной Россией, без него оказывающейся дальним окраинным тупиком Европы, и Дальним Востоком, способным отколоться от России, втягиваясь также на правах тупиковых окраин в тихоокеанский мир. Урало-Сибирью эти фланговые ареалы соединяются в систему, способную придать им новое стратегическое качество.

Сегодняшняя – становящаяся – Россия в потенции обладает сбалансированным симметричным гештальтом. Обоим ее флангам присуще меридиональное развертывание. В организации Евро-России определяющая роль принадлежит Волге и Дону, а также идущим с севера на юг железнодорожным магистралям. В строении дальневосточного фланга («Леналенд» X. Маккиндера) подобную же функцию способны играть побережье Тихого океана, идущие с юга на север автодороги и течение Лены, связующее Южную Сибирь с Якутией и Северным Ледовитым океаном. Между тем, Урало-Сибирь отличается по преимуществу широтным развертыванием (которое лишь несколько модифицируется меридиональным течением великих сибирских рек). В нем – дополнительно к отмечавшемуся Савицким фланговому развертыванию зон тундры, тайги и степей – осевая функция принадлежит антропогенным факторам: Транссибу, а в потенции – и Северному морскому пути. В этой прорезающейся структуре новой России, где пока непропорционально ослаблены северная и восточная оси, ключевые позиции принадлежат тем регионам (скрепам России), где стыкуются широтное и меридиональное развертывание, Урало-Сибирь с Евро-Россией и Дальним Востоком. На сегодня важнейшей из этих скреп оказывается Юго-западная Сибирь с верховьями Оби и Иртыша, а заодно с обращенными к ней восточными склонами Урала, где пересекаются магистрали с востока на запад и с севера на юг. Общая характеристика этого региона оказывается трояка. Во-первых, как говорилось, он – держащая сердцевина России; в то же время, гранича на юге с Северным Казахстаном – «почти русским» приделом (лимесом) «острова Россия», его «шельфом» (по терминологии М.В. Ильина), он включает в себя ту парадоксальную периферию России, где способны зарождаться новые интегративные инициативы; наконец, он выходит и на пространства Сибири, очаговое освоение которых представляет основной путь приращения актуальных площадей России в первой четверти будущего столетия (независимо от желательного упрочения позиций России на ее «шельфе»). «Переоценка составляющих» России, направленная на развитие и укрепление нового гештальта, должна состоять в усилении структурной роли Урало-Сибири как региона, к которому переходят функции новой Центральной России. В этих условиях безработица в Забайкалье и Сибири, кризис «северного завоза» и начинающийся отход с сибирского севера, признаки дрейфа населения в переживающую и без того кризис «Евророссию» рассматриваются как подрыв начинающего формироваться гештальта, путь к геополитической «аморфизации» и деструкции российской платформы, к ликвидации того паттерна, которым обеспечивалась историческая непрерывность России с XVI в.

Такая трактовка задач и вызовов внутренней геополитики определяет и отношение к внешним вызовам в адрес России. Вызов со стороны расширяющейся НАТО на западных «территориях-проливах» – вполне реален, но сейчас не видно на этот вызов такого ответа, который бы укрепил внутреннее и мировое положение России. Скорее, конфронтация на этом направлении усугубит тупиковость положения евророссийского фланга по отношению к Евро-Атлантике и, в то же время, сосредоточит усилия и интересы России в этом тупике. Напротив, вызов со стороны Китая – из тех, которые «следовало бы выдумать, если бы их не было»: если натовский вызов пока что следует проигнорировать, переадресовав его в пустоту, то китайский вызов из внешнего должен быть перекодирован во внутренний, определяемый инфраструктурным и демографическим состоянием нашего востока. С другой стороны, следует учесть, что свойство флангов России как периферий двух крупнейших геоэкономических ареалов – европейского и тихоокеанского – способно обернуться «распиливанием» России, испытанием ее на разрыв; внутренняя геополитика должна дать комбинированный ответ сразу на два внешних вызова – китайский и миросистемный – таким образом, чтобы укрепление инфраструктуры восточного фланга сочеталось (о чем опять-таки писал еще В.П. Семенов-Тян-Шанский) с выдвижением Центральной России (Урало-Сибири) на роль российского геоэкономического ядра.

Следовательно, внутренняя российская геополитика, согласно модели «остров Россия», предполагает выделение двух видов ключевых зон: во-первых, это располагающиеся на флангах страны «окна» во внешний мир, потенциальные инновационные точки; во-вторых, ареал, которому предназначается функция нового геоэкономического или, что то же самое, национального ядра российской платформы. В этом аспекте модель «острова Россия» непосредственно смыкается с теми выводами, к которым во второй половине 90-х с разных сторон подошли некоторые российские экономисты.

Такова развиваемая Т.Л. Клячко концепция «точек роста» по периферии России с прихватом территории некоторых постсоветских республик (российского «шельфа»): таковы Балтия, Новороссия с Крымом, Черноморское побережье Грузии, может быть (под вопросом), Баку и, наконец, в особенности Приморье. (Показательно, что эти точки роста в основном смыкаются или совпадают с тремя российскими приморскими зонами – Дальний Восток, Северо-Запад, Причерноморье, – которые выделяются Ергином и Густафсоном как потенциальные очаги инициатив, способных повлечь либо дробление российской платформы, либо аннексию Северного Казахстана и изменения режима власти в российском Центре.) По Клячко, вызов со стороны Китая представляет для России основные шансы обновить и поднять свой мировой статус. Для этого требуется развитие Приморья как свободной экономической зоны, создание условий для прекращения оттока населения на запад, переориентация миграционных потоков в Россию на ее восток и, наконец, развитие в поддержку этого курса крупных центров экономической мощи в Западной и Восточной Сибири. Отказ от этого курса может рано или поздно привести к тому, что российский восток послужит отступным Китаю со стороны мирового цивилизованного сообщества за воздержание от наступления в юго-восточной Азии (ср. прогнозы Е.Ф. Морозова). Однако, у такого оптимального курса наблюдаются препятствия политического свойства: озабоченность московской властной элиты закреплением в Европе ради поднятия престижа скудеющей державы, неумение согласовать переориентацию ресурсов на восток с поддержанием стабильности на западном фланге страны, озабоченность сиюминутным латанием дыр при игнорировании среднесрочных тенденций, наконец, подозрительность Москвы к возвышению новых центров, якобы бросающих вызов сильной и стабильной общероссийской власти (с учетом этих факторов дискуссии 1994–1995 гг. на тему «зауральского Петербурга» обретают особое звучание). Все эти моменты ведут к размыванию восточных границ России, превращению России либо в насос, оттягивающий китайскую экспансию, либо в щит, прикрывающий «мировые цивилизованные сообщества» от Китая [Клячко 1997], причем вовсе не обязательно роль такого щита должна возлагаться именно на единую Россию. Клячко, как и М.В. Ильин, связывает сдерживание китайского напора с формированием инновационной «зоны на востоке», дополняемой аналогичными зонами Черноморья и Балтии.