Текст книги "В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер"

И в «Мемуарах», и на отдельных листках мама очень часто и много пишет об исполнительском искусстве. О том, что даже напечатанное музыкальное произведение ничего не представляет из себя до тех пор, пока не будет исполнено. О том, что исполнение может дать жизнь или убить новое сочинение, что исполнение может преобразить известное сочинение и дать ему новую жизнь, о том, что важнее всего, как исполнено произведение. Во время записей на радио мама очень страдала от того, что самое большое значение придавалось «чистоте» варианта, а не его художественной стороне. Она даже упрекает радио в том, что оно отправляет «в фонд» раз и навсегда не самую удачную запись, лишает слушателей многих новых интерпретаций.

«А ведь скольких интересных интерпретаций мы лишаемся, скольких новых открытий… Порой интереснее услышать трансляцию из зала, когда вы слышите дыхание слушателей, шум одобрения, характер аплодисментов, уловить дух общения исполнителей с публикой, а потом и живое вдохновенное исполнение, хотя и с “непозволенными” призвуками и даже кашлем в зале. На записи в студии нет ни помех, ни стуков, ни… вдохновения. А жаль! Если нет вдохновения, слушатель остается равнодушным.

Я думаю, в дальнейшем на Радио научатся записывать “скрытой камерой”, чтобы исполнитель не знал, что его записывают, и не слышал слова: “Внимание! Мотор!” При этих словах исполнителя сковывает чувство необходимости сыграть или спеть хорошо.

Самая, пожалуй, давнишняя дружба связывает меня с Викторией Ивановой. Виктория очень требовательна и “капризна”. Ее “капризы” – свойство художника, никогда не успокаивающегося на своем успехе. Иванова – тугодум. Она долго решает вопрос: петь или не петь предложенное ей произведение, и если она отказывается от исполнения не потому, что оно ей не нравится, это означает, что она не уверена в том, что сумеет донести до слушателя романс, песню. “Конфликт” с самой собой… Нравится, хочется петь, но свойства ее индивидуальности подсказывают, что это не ее задача. У Ивановой голос особенный, свой. Ее всегда можно узнать. Чистота интонаций, хрустальное звучание, благородная интерпретация, хороший вкус. Если композитору приносит большое удовлетворение то, что его узнают по почерку, то, например, включив радио, по первым же звукам узнаешь: “О, это Иванова поет”. На Иванову часто обижаются композиторы и даже начальство: “Мало поет!” Но имя ее очень популярно. Она не поет того, в чем не чувствует внутренней необходимости.

С Викторией Ивановой нас связывает, помимо дружбы, чувство творческого сотрудничества. Я подчеркиваю – творческого, потому что никакие личные симпатии между нами никогда не влияют на решение: исполнять или нет. Но каждое удавшееся музыкальное содружество является праздником, потому что это действительно рождение и претворение замысла композитора.

Ее первый приход ко мне был связан с моей глубокой и долголетней дружбой с чудесным человеком, большим музыкантом – Людмилой Павловной Глазковой. О ней мне хочется сказать особо как об интереснейшем, разносторонне образованном, преданном искусству, без капли корысти, человеке. Неповторимая исполнительница народных песен, не заезженных, а всегда свежих. Она умела их находить. Отобранные с большим вкусом из разных сборников, которые она всю жизнь искала, они обогащали ее репертуар. Ее редкие, примерно раз в год, концерты были праздником вокального искусства. Людмила Павловна Глазкова на протяжении всей своей жизни ни на минуту не переставала искать… Искать музыку для певцов, искать певцов для наилучшего исполнения музыки, сочетать певцов с композиторами. И вот звонок по телефону: “Послушайте очень интересную певицу Иванову – она только что окончила Институт имени Гнесиных”.

Состоялась наша первая встреча. Иванова спела мою детскую песенку “Тик-так”. Чистота интонации, безупречное чувство формы, чувство ответственности за каждый звук, за каждую паузу пленили меня. С тех пор прошло не меньше десяти лет. Он песенки “Тик-так” к романсам “И в эту ночь”, “Сосна”, романсам на стихи еврейских поэтов, миниатюрам на стихи Маршака и Эммы Мошковской. Этот наш постоянный репертуар продолжает пополняться.

Характерные черты Ивановой – это бескорыстное служение искусству, отказ от компромиссов, принципиальность. Она отшлифовывает линию вокальной кантилены, не теряя внутреннего накала, с неизменным вкусом. Все это дается большим трудом, и, как всегда в искусстве, то, что как будто естественно и просто, является плодом огромного творческого усилия и постоянного беспокойства. Я не помню ни одного выступления с Викторией Ивановой, когда бы перед выходом на сцену она была спокойна. Будь то детская аудитория или взрослая, самая разнообразная по уровню, певица всегда ответственна».

Я очень хорошо знала Викторию Николаевну – Вику (как мама ее называла) Иванову. Необыкновенно в ней было все. Она действительно никогда не пела того, что не признавала искусством. Таких примеров мало. И из советских композиторов пела, как мне кажется, только Прокофьева и мамины сочинения. Пела Баха, Грига, Шумана, Глинку, Варламова, Дебюсси, некоторые русские народные песни. Иванова – еще один пример «невхождения в обойму». Ее великолепно знали слушатели, высоко ценили и ценят музыканты, но она оставалась как бы в стороне от «успехов советского искусства». И, конечно, слава Богу. Хотя, думаю, при более благоприятном отношении к себе она могла бы иметь больше лучших залов и больше официального признания. Вот уж кто был аполитичен. Всей душой я чувствовала меру неприятия ею всей ахинеи, не имевшей никакого отношения к искусству.

Она не могла не тронуть человеческую душу своим пением. Соединение необыкновенно красивого, единственного в своем роде флейтового тембра с органичной музыкальностью, проникновением в музыкально-литературно-художественный смысл сочинения, полная искренность и та высшая простота, которая царит лишь на вершинах искусства, делали ее исполнение совершенно уникальным. Кстати говоря, в дальнейшем Виктория Иванова расширила свой репертуар. Как только это оказалось дозволенным, она стала петь очень много старинной, религиозной и светской музыки. Слушать ее всегда было счастьем. Человек необычайно трудной личной судьбы, Виктория Иванова, запрятав горе в тайниках души, к которым почти никто не имел доступа, была настоящей артисткой, полностью отдававшейся творчеству. Артистизм ее был не только вокального свойства. Она могла, если хотела, мгновенно стать центром любого общества. Помню, как у всех скулы болели от смеха во время ее монолога «С Таханроха я…» Несмотря на полноту, она отличалась невероятной гибкостью и во время репетиции с мамой проделывала в ее кабинете головокружительные кульбиты, перекувыркиваясь прямо на ковре. Еще не могу не вспомнить ее письма маме, непринужденные, изящные, остроумные, талантливые – маленькие шедевры.

Она действительно работала над сочинением так серьезно, как это только возможно. Потом, в один прекрасный день, присутствуя на репетиции совсем других музыкантов, я вдруг поняла, что эта скрупулезная работа, осмысление каждой ноты, штриха, фразы – все, о чем не подозревают слушатели, понятия об этом не имеют, даже когда пытаешься объяснить им, о чем речь, приводит к настоящему успеху.

Иванова поет только камерную музыку, предана ей и только ей – одна из лучших камерных певиц нашего времени. После 1976 года я следила за Ивановой по радио, я не видела ее с тех пор, как мамы не стало. Горе воздвигло стену между нами.

Первой исполнительницей чуть ли не всех маминых циклов романсов, написанных на стихи армянских поэтов, Сергея Есенина, многих миниатюр на стихи Эммы Мошковской была Нина Исакова.

На пожелтевшем клочке бумаги я неожиданно нашла вариант стихотворения Эммы Мошковской «Море», где вместо «моря» мама всюду написала «Нина» и изменила текст. Получилось так:

 
Нина, я к тебе бегу,
Я уже на берегу.
 

И дальше:

 
Свой романс к тебе несу.
Я пишу его тебе.
А поешь его ты мне.
Как меня мой разум (вместо «поезд») мчал,
Как он мчал, как он кричал:
Я без Нины (моря) не могу,
Нина! (Море) Я к тебе бегу!
 

Легко заключить, с какой нежностью мама относилась к Нине Исаковой. Она удивительный человек. Победительница вокального конкурса в Швейцарии, получила специальную премию за красоту и грацию. В самом деле, редкостная красавица, обладательница великолепного голоса, она умудрилась сохранить цельность натуры, незамутненность основных нравственных понятий, которые были ей присущи от природы. Солистка Театра имени Станиславского и Немировича – Данченко, певшая и Кармен, и Сонетку в «Катерине Измайловой», и Графиню в «Пиковой даме», народная артистка, депутат, она сохранила все данное ей Богом в неприкосновенности. Веселая (тоже в смысле Гессе, который такую веселость рассматривал как высшее проявление духовности), участливая, без тени зазнайства, не знакомая с капризами примадонн, простая в обращении. Может быть, не очень счастливая в личной жизни. Она всегда мгновенно откликалась на первый же мамин зов, прибегала, освещала своим присутствием любой самый пасмурный день и сразу же с увлечением бралась за новые романсы, записывала их на радио, пела в концертах и в авторских маминых концертах. У мамы есть коротенькая запись о ней:

«Моя дружба с Ниной насчитывает уже много лет. Все мои новые романсы я отдавала ей первой, и она, не жалея времени на репетиции, очень чутко относилась к пожеланиям автора. Ее оперная деятельность всегда сочеталась с камерным пением и это давало ей возможность донести до слушателей много прекрасной музыки, ее неисчерпаемые богатства. Если вспомнить концертную деятельность Зои Лодий, Анатолия Доливо, Веры Духовской, Назария Григорьевича Райского и многих других, то хочется пожелать и Нине Сергеевне продолжать работать в этом же ключе. А я бы хотела поблагодарить ее за то, что она дала жизнь и моей музыке».

Виктория Иванова и Нина Исакова были непременными участницами маминых авторских концертов, проходивших один или два раза в год в Малом зале консерватории, Октябрьском, Бетховенском или зале Дома композиторов на ул. Неждановой. Мама очень тщательно к ним готовилась. Репетировала со всеми участниками без устали. Ее работу с певцами и певицами не только перед авторскими концертами, но перед любым исполнением на радио или в концертном зале нужно было бы записывать на магнитофон как урок, во время которого торжествовали профессионализм, требовательность и точность. Больше всего она не выносила «бессмысленного вокала». Она заставляла своих исполнителей вдумываться не только в каждую мысль, но буквально в каждое слово, тем более что всякое слово в ее вокальной музыке всегда было глубоко прочувствовано музыкальными средствами. Она не успокаивалась до тех пор, пока не получала желаемого результата. Единственное, чего я не могу сказать, это что она начинала больше заниматься на рояле перед своими концертами, в которых участвовала и как пианистка. Это ее не волновало, сказывались природные свойства. Мама – композитор, за роялем, на сцене – это три компонента, составлявшие ее сущность. Свойственные ей непосредственность и естественность ни в чём не поражали так, как в этой сумме трех слагаемых: творчество, сцена, рояль.

Мама очень заботливо относилась к своим сценическим туалетам. Особенно хорошо мне помнится ее последний, как она выражалась, «вид». Серо-черное бархатное платье (мама обожала бархат), поверх платья черный же бархатный труакар без рукавов, застегнутый на бирюзовую пряжку, очень шли к ее уже почти седым волосам, крупной голове, значительным чертам лица, и все это в соединении с истинной женственностью.

Обыкновенно в начале концерта выступал какой-нибудь известный младший хор. Потом шла камерно-инструментальная музыка. Мама аккомпанировала свои виолончельные сочинения Евгению Альтману, скрипичные – Григорию Жислину, а в последние годы Олегу Кагану. Раньше виолончельные пьесы играл С. Н. Кнушевицкий. Мама считала его едва ли не лучшим нашим виолончелистом. «Мои виолончельные пьесы, – пишет мама, – впервые сыграл в авторском концерте С. Н. Кнушевицкий, прекрасный певец виолончели. Его звук отличался совсем особым свойством. Одновременно мягкий, сильный, глубокий, певучий и льющийся, тянущийся, как самый прекрасный человеческий голос». Потом звучала фортепианная музыка. Замечательно играла мамины «Танцы» для фортепиано Мария Гринберг. Фортепианную музыку играла и мама сама, и ее внучка Катя, которую, я писала уже, именно во время маминого авторского концерта заметил Сергей Артемьевич Баласанян.

Второе отделение обычно отдавалось вокалистам. И это был настоящий праздник вокальной музыки, доступной, утонченной, страстной, печальной, горькой, радостной. Единственный мамин романс патриотического содержания на стихи Ованеса Шираза «Без устали смотрел бы я» в исполнении Тамары Милашкиной был отмечен печалью, пронизан печальными армянскими интонациями. Непременным участником маминых концертов был Евгений Кибкало. С предельной выразительностью Кибкало пел мамин романс «Если я паду средь чужих полей»; он был красив, обаятелен и обладал прекрасным голосом, вкладывал в свое исполнение душу, – насколько я понимаю, его сценический расцвет на сцене Большого театра длился недолго, он взлетел, как комета, но не умел беречь себя. Ну и, конечно, Нина Исакова и Виктория Иванова. Прежде чем утрясти дату концерта, мама всегда выясняла, свободны ли в этот день Иванова и Исакова. Нина Исакова замечательно пела известный в то время романс на стихи Сильвы Капутикян «Качайтесь, качайтесь, каштаны» и другие романсы на стихи армянских поэтов, Пушкина, Лермонтова. Виктория Иванова тоже пела романсы на стихи армянских поэтов «И в эту ночь», «Красивые глазки», но и обязательно «Тимоти Тима» на стихи Милна, вокальные миниатюры на стихи Эммы Мошковской, Маршака. Всем певцам и певицам мама аккомпанировала сама – много раз я слышала от них, каким удовольствием было петь, когда у рояля была мама.

Их выступления всегда пользовались успехом. Публика откликалась и на музыку, и на исполнение; и мама, раскрасневшаяся, в своем красивом костюме, была счастлива в эти моменты.

В последние годы, имея на счету уже не один инфаркт, она не играла сама, а сидела в зале с кем-нибудь из моих подруг, и лицо ее принимало характерное сценическое выражение. Сохранилась фотография с последнего авторского концерта, рядом с маминым лицом нежный профиль подруги моей жизни – Нелли Тиллиб. Я никогда не сидела рядом, потому что очень волновалась и предпочитала сидеть одна. Так же, как теперь, во время игры моих детей. Ощущение сердца, которое гулко бьется в метре от груди, сопровождает меня на их концертах всю жизнь.

Атмосфера на маминых концертах всегда бывала приподнятая и не казенная. Однажды, во время концерта в зале Дома композиторов на улице Неждановой, я только было уселась в одном из последних рядов и приготовилась слушать, как вышедшая на сцену высокая представительная красивая дама-конферансье поставленным голосом, нисколько не предвещавшим необычность ее сообщения, объявила: «Где Валя, где сумка, где очки?» Все это осталось у меня – я забыла отдать маме ее сумку, и пришлось мне шествовать через весь зал с сумкой и очками.

Хорошо запомнился мне один концерт, проходивший в Октябрьском зале Дома союзов, в котором одно отделение было отдано маме, а другое – Эдисону Денисову. Помню, мое удивление сразу вызвало необычайное скопление публики. На маминых концертах зал был обыкновенно почти полон, но чтобы мне было буквально некуда сесть?! Я побежала в кассу, чтобы купить билет, но там висело объявление, гласящее, что все билеты проданы. Я просто стала в тупик. Что происходит? И публика валила валом, какая-то необычная, современная, интеллигентная, хорошо одетая. Мамино отделение было первым.

Тогда-то и произошел казус, долго служивший предметом шуток. Концерт вела музыковед Раиса Глезер, темпераментная, роскошная в своей пышной внешности, пылкая. Перед каждым произведением она произносила свой короткий комментарий. Боря Блох, хороший пианист, ныне гражданин Австрии, должен был впервые играть «Еврейскую рапсодию», только что написанное мамой сочинение, которое она посвятила памяти своего отца. Название со словом «еврейская» звучало по тем временам почти как вызов, слово резало слух. Раиса Владимировна, бедная, помнила о своем членстве в партии, боялась произнести вслух это неубедительное название, и текст ее прозвучал так: «Сейчас будет исполнена «Еврейская рапсодия» Зары Левиной. Но, – тут она возвысила голос до нот почти патетических, – это РРРусская музыка!» Было совершенно понятно, что она хотела сказать, но зал дружно рассмеялся. Опытная Раиса Глезер, однако, не смешалась и продолжала убеждать публику в своей идее. Боря блестяще исполнил это сочинение с положенной в основу еврейской народной мелодией и, награжденный бурными аплодисментами, покинул сцену. Не только «Еврейская рапсодия» – все сочинения принимались публикой очень хорошо. После антракта сцена была предоставлена Денисову.

И тут я, наконец, поняла, что такое стечение публики было вызвано сенсационно-авангардистским характером музыки Эдисона Васильевича, его «Струнным квартетом для духовых инструментов». Неслыханные звучности, трудно постижимая логика, глубоко запрятанная форма – все это было и осталось для меня недоступным. Однако публика была в восторге. Вообще концерт прошел «на ура», оба отделения. Я думаю, что аплодисменты были искренними в обоих случаях, но вот чего я не понимаю, так это настойчивого желания Эдисона Денисова продолжать давать концерты пополам именно с мамой, с одной стороны, и категорического отказа мамы, с другой. Эдисон Васильевич подходил ко мне в Рузе (и не один раз) и говорил: «Пожалуйста, передайте Заре Александровне, что я предлагаю ей повторить наше совместное выступление в любом зале, в каком она захочет». Я всегда передавала, но мама отвечала каменным молчанием, и я до сих пор не понимаю его причины. Я знаю, что музыка Денисова была ей чужда, и она, может быть, из-за этого не хотела такого соседства. Но, мне кажется, что-то есть и более сложное в его упорных предложениях и ее упорных отказах. Комментировать свой отказ мама категорически не желала.

Время не слишком торопилось залечивать рану, нанесенную внезапным одиночеством после ранней смерти папы, но оно же и постоянно требовало от мамы работы, и в этом, конечно, и заключалось ее спасение.

«Мое содружество с исполнителями, со слушателями, участие в жизни Союза композиторов, радио, телевидения, общение с детьми, письма со всех концов нашей страны, заказы совсем незнакомых мне людей, просьбы написать про то или иное явление жизни – все это давало мне право на существование, я стала чувствовать себя нужной. Творчество стало моим дыханием, нет большего счастья для человека, чем состояние беспрерывной занятости, когда сочинение становится необходимостью.

Наступали периоды, когда казалось, что голова пуста, нет ни одной музыкальной мысли. Длилось это иногда по два-три месяца. И как-то внезапно, как вихрь, налетало желание писать, и рука уставала, не успевая записывать все, что рождалось в голове.

К 1961 году у меня было уже около двухсот детских песен. Это были и дошкольные, и эстрадные, и пионерские, и песни о детях для взрослых, циклы, музыка для радиопередач. Увлечение детской музыкой несколько заслонило от меня те замыслы, которые лежали под спудом, но ждали своего воплощения.

Я решила оставить этот жанр и занялась подготовкой к осуществлению своей старой и заветной мечты – написать монументальное кантатно-ораториальное произведение, посвященное СОЛДАТУ. Мне хотелось, чтобы произведение, не снижая задач возможного для меня профессионального умения, доходило бы до сердца любого человека, у которого оно есть. Я работала над Одой солдату около двух лет. Когда писала Оду, думала о том, чего ищет человек в искусстве. Он ищет ответа на свои духовные запросы.

Чем в искусстве это достигается? Думаю, что прежде всего правдой. Когда художник является носителем той или иной идеи, которую он хочет передать слушателю и которая волнует его по-настоящему.

Когда говорят “наш век”, я могу себе представить его очень осязаемо, конкретно. Моя жизнь прошла в такие годы, что в памяти запечатлелся первый увиденный мною автомобиль, который принадлежал моему дяде, банковскому служащему, считавшемуся “богатым”. Мне было тогда пять лет. Мне запомнилось, что автомобиль назывался “Бенц”. Это была черная машина с высоким верхом, и когда мой дядя Я. Беньяш заводил ее, то собирались толпы мальчишек, девчонок, и он медленно, не спеша проезжал по улицам Симферополя, сидя за рулем и вызывая этим искреннее удивление и уважение.

Летом дядя предложил нам с мамой поехать на автомобиле в Евпаторию. Он взял с собой жену и нас. Картина нашего путешествия вспоминается мне как довольно неприглядная. Когда мы выехали из города, всех взрослых стало тошнить, им пришлось выйти из машины. Дядя не знал, что делать, ехать дальше или возвращаться. Отдохнув немного, все, белые как полотно, влезли в машину и поехали дальше. В Евпаторию приехали полумертвые».

Дядя, родственник известного и уважаемого режиссерами театроведа Раисы Моисеевны Беньяш, маминой двоюродной сестры и моей тети, с которой мы были в очень близких душевно отношениях. Театральная и сама, с экстравагантной внешностью, мальчишеской стрижкой, «тонно» одетая, она приезжала из Ленинграда, где жила в роскошной квартире, запомнившейся мне преобладанием темно-синего бархата старинной мебели, и обрушивала на наши головы потоки самой свежей информации о театре, политике, жизни высших сфер, своем кумире и друге Товстоногове. Ее приходы были всегда духовным пиршеством. Сейчас редкие мемуары, связанные с театральной жизнью, обходятся без упоминаний о ней, честном и талантливом критике.

«Там же, в Симферополе, я помню полет Уточкина. На площади собралось много народа. Уточкин поднялся на небольшую высоту, но самолет – одна из первых ранних моделей – упал. Уточкин разбился, долго лежал в больнице.

Если сопоставить этот первый автомобиль и этот первый самолет с современными чудесами техники, то такой скачок невозможно постичь сразу.

Когда мне приходилось подниматься в воздух на ТУ–104, Боинге, Каравелле, я всегда вспоминала Уточкина.

Итак, свободно и далеко летающие по всему миру самолеты, ракеты, спутники; телевизоры, транзисторы и много другой непостижимой техники; значит ли это, что искусство тоже должно идти по пути усовершенствования техники письма? Ведь каким бы миниатюрным ни был транзистор, все равно через него хотят услышать стихи, музыку, которые согрели бы душу, воздействовали на настроение.

А это уже область чувств, то есть того секрета искусства, которым владеют счастливцы. Нет прямого соответствия науки и искусства. Нельзя уговорить себя, что лист белой бумаги, заполненный одной кляксой внизу, и есть произведение искусства нашего века. Парад приемов не означает современного течения в музыкальном искусстве.

Отход от чувства, боязнь человеческих эмоций, специальный расчет в построении того или иного произведения когда-нибудь отойдут в область предания.

Чем пленяет сейчас посетителей Всемирной выставки в Монреале русское искусство? Туда летят наши прославленные артисты, летят на сверхскоростном самолете, чуде техники, почти на “ковре-самолете”, а потрясают там арией Бориса Годунова, балетом “Лебединое озеро”, русскими народными песнями. И что объединяет людей самых разных национальностей? Не техника и не атомные бомбы, а “Подмосковные вечера”, симфонии и балеты Прокофьева, симфонии Шостаковича. Именно в тот момент, когда я решила все свои силы сосредоточить на сочинении “Оды солдату” и дала себе клятву не писать ничего, пока не окончу его, в мою жизнь неожиданно буйно, несмотря на все мои протесты, вторглось необыкновенное существо. Это была поэтесса Эмма Мошковская.

(Жизнь Эммы Мошковской протекала весьма необычно. Если я не ошибаюсь, она приблизительно до сорока лет была, по собственному ее признанию, довольно посредственной певицей. И вдруг, как сказали бы в старину, на нее снизошло. Как назвать это снизошедшее? Вдохновением? Или из неисчерпаемых глубин человеческих возможностей вдруг родилось какое-то новое зрение? Новое видение окружающего? И полились стихи. Водопадами, потоками. Как плоды переосмысления или нового осмысления всего окружающего, всех оживших обыденных предметов, всего, что нас окружает. Мама, может быть, первой откликнулась на ее стихи со своим безошибочным чутьем на все талантливое. Но Эмма взлетела на поэтический небосклон стремительно. Вслед за мамой на ее стихи, даже на те же самые, хотя было из чего выбирать, стали писать другие композиторы. Мошковская стала выступать и в ЦДЛ, и на других сценах. Таким же нежданным, как это ослепительное начало, и глубоко трагическим был ее короткий закат. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что она умерла от какой-то страшной в прямом смысле слова и непонятной болезни. – В.Ч.)

Она просила лишь послушать ее стихи. Свидание наше все откладывалось и откладывалось из-за моей занятости. Но оно состоялось.

Начав довольно индифферентно слушать ее стихи, я, незаметно для себя, стала то плакать, то смеяться, то поражаться. Это было настолько ново, самобытно, талантливо, что пройти мимо просто было невозможно и меня начало как магнитом тянуть к роялю то одно, то другое ее стихотворение. Уехав в Рузу, чтобы работать над “Одой солдату”, я вдруг за семь дней сочинила десять “Акварелей” на стихи Эммы Мошковской.

Ее стихи были совсем не похожи на те “рифмы-однодневки”, которые я получала в большом количестве. Она писала обо всем, что и она, и все мы видим на каждом шагу, но писала как о чем-то совсем другом. У меня теперь есть десять “Акварелей”, десять “Размышлений”, а еще десять “Музыкальных картин”. Об ее видении мира и размышлениях можно написать много своих размышлений. Я попробовала сделать это в музыке. Она, не желая того, буквально заставила меня оторваться от “Оды солдату” и окунуться в ее восприятие мира глазами удивленного, с широко открытыми глазами видящего новое и новое без конца человека. Чувство удивления бесконечно. Когда человек перестает удивляться, то о чем можно писать, что может давать пищу для творчества?

Мастерство Мошковской облекает в лаконичную форму, словно бы и наивную, жизненные образы, но между строк сквозит мудрое обобщение.

Эмма Мошковская – тонкое, нервное существо, кончиками пальцев чувствующая и сочувствующая всему, что происходит вокруг нее.

Мне кажется, что с Мошковской можно работать бесконечно. Потому что бесконечна сама жизнь».

Через несколько лет после первых маминых миниатюр на стихи Мошковской стали одна за другой выходить книги ее стихов, изданные по-разному, и роскошно, и скромно. Они имели огромный успех у детей и взрослых. Я тоже читала их своим детям. И, не скрою, в богатейшем мире опоэтизированных Мошковской образов находила порой и какие-то несовершенства. Я не принимаю их в расчет, потому что, мне кажется, понимаю их природу. В какой-то момент открыв как бы заново весь мир, заговоривший разом от имени всех неживых и живых предметов, Мошковская просто не поспевала за этими откровенными высказываниями каждого. Она торопилась записать все, что диктовали ей мосты, цветы, подъемные краны, слоны, дождь, камешки, метро, – все, с чем она встречалась. Радость открытий не оставляла ее ни на миг. У всех, кто слышал мамины миниатюры на ее стихи, это полное слияние двух удивлений, даже трех, включая Викторию Иванову, вызывало ответную реакцию. Я говорю не только о московских слушателях, друзьях, коллегах.

Совершенно неожиданно для меня концертмейстер Пермского оперного театра талантливая пианистка и музыкант Лариса Гергиева пригласила меня в Пермь на концерт из произведений Зары Левиной. Молодые певцы и певицы оперного театра с любовью и энтузиазмом пели и романсы, и «Картины», и «Акварели» на стихи Мошковской. В зале у многих стояли слезы в глазах. И помню бесконечные вопросы: «Как же так? Почему мы не знали всего этого раньше?» Увы, этот вопрос мне приходилось слышать много-много раз. Я привожу этот пример только для того, чтобы рассказать о непосредственной реакции слушателей. Один из непростительных грехов моей жизни состоит в том, что из-за жизненных обстоятельств я не проявила должной настойчивости, чтобы по свежим следам повторить этот концерт в Москве. Я, конечно, пошла в Союз композиторов, еще куда-то, но, как и положено, наткнулась на бюрократические трудности. Замечательный поступок артистов и Гергиевой, продиктованный исключительно музыкальными и никакими другими соображениями, не получил в ответ ничего, кроме удовлетворения от концерта в тот памятный пермский вечер. А как они все мечтали повторить его в Москве…

Но я-то хотела сейчас сказать и о другом. Я хотела сказать, что, помимо творчества, мамина жизнь была заполнена до предела. Встречи. Путешествия. Друзья. Общение, жажда общения.

Среди бесчисленных маминых встреч она выделила в своих мемуарах несколько, оказавшихся для нее особенно памятными.

«Время от времени судьба по разным причинам сталкивала меня с необыкновенными, как сама жизнь, личностями.

Миша Светлов.

В стихах Светлова – душа, ум, мудрость, беспредельная любовь к людям.

Светлов широко обнимал жизнь, видел ее во всех проявлениях, умел отличить главное от второстепенного, умел прощать и не замечал мелочей. Он их понимал и потому обращал в шутку. А вот о больших чувствах – чувствах добра, доброжелательности, о желании видеть все окружающее в лучшем свете писал он свои стихи. Его высказывания по каждому поводу были настолько меткими, поучительными! Недаром они приобрели афористическую форму и ценность.

Помню нашу встречу у ВТО не то в 1931, не то в 1932 году. Я горько пожаловалась на то, что мне тоскливо, что рапмовцы советуют мне бросить писать музыку, что я на распутье. Он очень ласково взял меня под руку и сказал: “Идем, старуха, к Бороде (это был шеф-повар ресторана ВТО) и испробуем его капусту – увидишь, ты поймешь, что стоит жить на свете”. Мы, действительно, зашли в ВТО и за столиком со знаменитой капустой он стал читать мне стихи, которые сочинил в тот день. Спросил: “Ну как?” Я была благодарна ему за то, что он окунул меня в море мыслей, в поэзию. И выходя, он сказал мне на прощанье: “А ты говоришь”. Вот и все. А как он мне тогда помог. Даже не знаю чем.

Светлов всегда писал стихи на животрепещущие темы. А остались они навечно. При жизни Светлова держали как-то в тени, в то же время прославляя поэтов, которые не оставили по себе и следа. Какая-то закономерность, идущая с давних времен, наводит меня на мысль, что кажущееся современникам “ненормальным” оказывается впоследствии тем, что остается, в отличие от создаваемого людьми, живущими по всем правилам, навязанным им обществом.