Текст книги "В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер"

Помню первую встречу с Сергеем Михалковым. Это было еще раньше, году в 1928–1929-м.

Иду я по улице Горького, и вдруг раздается за моей спиной голос: “Хотите написать музыку на мое новое стихотворение, только оно о клопах”. У меня не хватило ни юмора, ни понимания. Я не поверила, что он говорит серьезно, а это было на самом деле. Меня даже оскорбило такое предложение: музыка, священная музыка, и вдруг клопы. Михалков уже тогда писал басни.

Впоследствии, немного ближе познакомившись с семьей Михалкова, с Н. П. Кончаловской, я стала больше понимать стиль их жизни. Как-то я позвонила Наташе Кончаловской (еще до войны мама написала несколько детских песен на ее стихи и переводы из английской поэзии. Их первыми исполнительницами были Наталья Дмитриевна Шпиллер и Наталья Петровна Рождественская. – В.Ч.) и попросила помочь мне достать билет на “Особое задание” Михалкова в Детский театр. Ответ был совершенно неожиданным: “Я, конечно, могу достать билеты, но зачем они вам?” Я долго не могла прийти в себя от такой свободы высказывания, вызванного, очевидно, большой уверенностью в себе, в своей защищенности.

Помню и другие встречи: например, с Иосифом Уткиным. Помню, как поразила меня его элегантность, в то время как мы все были одеты бог знает как. И как это ни казалось странным в то время, его элегантность, даже шик, сочетались с чудесными, наполненными искренним чувством патриотизма, лирики и юмора стихами. Благодаря знакомству и дружбе с Левой Книппером мне довелось бывать в обществе Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, ибо Лева был ее племянником и жил в ее квартире на Гоголевском бульваре.

Помню длинный стол, уставленный изысканными яствами, а в торце стола сидела величественная и довольно сердитая Ольга Леонардовна. Около нее весь вечер почему-то стоял Н. Волков. Остальные сидели. Однажды вечером там были Шебалин, Качалов, Мясковский. Книппер и Качалов сидели друг против друга. Так как я сидела рядом с Левой Книппером, то вдруг услышала, как они после некоторого количества выпитого сговорились и начали громко ругаться бранными словами, но с невозмутимыми и приветливыми лицами. Эксперимент им совершенно удался, так как никто из гостей этого не заметил. Они были страшно довольны.

Летом Ольга Леонардовна разрешила во время своего отсутствия провести две-три недели в ее домике в Гурзуфе.

Удивительно уютный уголок на берегу моря со “своей” бухточкой, защищенной со всех сторон скалами, и прямо в скале маленький домишко, почти игрушечная терраска – райский уголок.

Л. Книппер и мой муж Н. Чемберджи решили пойти на Яйлу и дали мне задание: за время их отсутствия научиться плавать. Видимо, после того, как я чуть не утонула в Клязьме.

Дав мне указания, как этого добиваться, они с сумками за плечами ушли. Кстати, Лева Книппер был отличным альпинистом.

Со следующего дня я приступила к выполнению задания, уходила в море до того места, где вода доходила до плечей, и бросалась в воду, стараясь удержаться на поверхности. И вдруг перед их приходом мне стало стыдно, я взяла и кинулась в воду с головой, подумав, что не умру же я, когда подо мной дно. И о чудо! Я почувствовала тот момент, когда поплыла. Честно скажу, это было огромной радостью для меня. После этого я в течение нескольких часов тренировалась и смогла не ударить в грязь лицом к возвращению из похода Левы и Коли.

Я пишу об этом потому, что в то лето мое достижение показалось мне очень важным и интересным. А для Левы и Коли оно было предметом легкого подтрунивания. Во всяком случае, уезжая из Гурзуфа, я была преисполнена уважения к самой себе. Представляю, какое удовлетворение должны чувствовать спортсмены, преодолевающие разного рода трудности.

Но почему-то иногда спортсмены хотят сочинять музыку, а композиторам так хочется стать умельцами в спорте.

Теперь эти вторые увлечения называют “хобби”. Я знаю композитора Эллера, который делает изумительные художественные трости. Балетмейстер Юрий Жданов автор прекрасных любительских фильмов, не говоря уже о его фотографиях. Святослав Рихтер рисует.

Если позволено сказать о себе, то, когда я еще не была так больна, я любила отвлечься от музыки, любила готовить и очень любила покупать, покупала много чепухи, но самый процесс приобретения каких-то чашек, свечей, настольных ламп доставлял мне огромное удовольствие. Когда мы уезжали из Польши, один польский композитор пришел к нам в вагон и спросил: “Где можно увидеть Зару Левину?” Ему кто-то ответил: “Идите по вагону, где увидите много ламп, там и Зара Левина”.

В 1961 году в Советский Союз приехал Игорь Федорович Стравинский, гений русской музыки, написавший такие шедевры, как “Весна священная”, “Жар-птица”, “Петрушка”, и много других, совершенно удивительных произведений. Конечно, все композиторы стремились его увидеть, услышать, поговорить с ним. Надо сказать честно, мне лично это было недоступно.

Он жил в гостинице “Москва”, и его окружали знаменитые гости. Но мне повезло. Елена Александровна Спендиарова с детства дружила с его племянницей, приехавшей специально из Ленинграда, чтобы встретиться с Игорем Федоровичем. Она часто заходила к Ляле пообедать, и у нее мы и встретились.

Воспользовавшись этой встречей, я попросила Ксению помочь мне увидеть где-нибудь Стравинского, чтобы хоть посмотреть на него. Это может показаться некоторой экзальтированностью, но во мне с детства засело чувство преклонения перед такими волшебниками музыки, как Скрябин, Рахманинов, – в юности мне снилось иногда, что увидев живого Рахманинова, я падала перед ним ниц и лежала на полу в знак поклонения. Ксения рассказала, что накануне в разговоре с ней Игорь Федорович высказал пожелание повидать не только тех композиторов, о которых пишут в газетах. Я тут же сказала ей, что принадлежу именно к этой категории. Все же к нему в гостиницу я не попала, а на прощальный банкет была приглашена.

Это было в Метрополе. Я не сводила глаз с Игоря Федоровича, но он больше молчал и был довольно хмур. Просил не произносить тостов, поэтому ужин проходил в тишине. Не привыкшие к такой тишине и спокойствию, особенно выпив вина, наши композиторы, дирижеры, исполнители начали понемногу проявлять признаки оживления, заключавшиеся в том, что они перебрасывали с одного края стола на другой шарики из хлеба, потом стали подталкивать друг друга и хихикать. Но вот прошло около трех часов этой трапезы. Встал Хренников, попросил наполнить бокалы шампанским и произнес прощальную речь о дальнейшем укреплении, углублении и расширении дружбы с Игорем Федоровичем. В ответ встал Игорь Федорович и, подняв бокал с шампанским, сказал несколько слов: “Тихон Николаевич сказал о расширении, укреплении и углублении нашей дружбы – я бы пожелал, чтобы она осталась такой”. На этом закончился вечер. И тут все пришло в движение. Щелкали фотоаппараты, прощались, желали друг другу счастья, и уже на вешалке разговор принял очень оживленный характер.

Состоялись интереснейшие концерты из произведений Стравинского. Но почему-то только, когда он у нас гостил.

Встречалась я с Полем Робсоном, с Питом Сигером. С Робсоном давно уже, в Ореанде, в Крыму. К нему шли толпы людей из санаториев, из крымских городов, он старался принять всех, но это было невозможно. Все хотели с ним сфотографироваться, увидеть его. Он пел прямо на улице, без сопровождения, и голос его разносился на большие расстояния. Его жена Эрланда всегда был озабочена его здоровьем и, как могла, старалась уберечь его от постоянных нашествий. Робсон очень хорошо пел негритянские песни и немало сделал для того, чтобы их полюбили наши слушатели.

Пит Сигер приехал в Советский Союз совсем недавно. Он приехал с женой и тремя детьми. Муж моей дочери, большой знаток и поклонник народных американских песен, знал Сигера лично, и поэтому Сигер со всей своей семьей приходил к нам в гости. Он никогда не расставался с гитарой. Дети усаживались на пол, им давали книги, мы садились в кружок, и Пит Сигер, как бы разговаривая, очень просто, и тем выразительнее, пел песню за песней. (Как-то раз одновременно с Сигером к нам в гости пришли Роже Вадим и Джейн Фонда. Роже Вадим, в длиннополом пальто, искусно бедняцкого вида, который вошел тогда в моду, сразу буквально прилип к мучившейся с манной кашей на кухне Кате, одетой в длинный нейлоновый халат и имевшей тогда пять лет от роду. Джейн же Фонда почтила нас с Володей своим присутствием за столом – мы пили чай. И тогда я впервые в жизни поняла, что такое длинные ноги, таблетки сахарина в чай и безусловно некоторое «звездное» высокомерие. Потом, кажется, мы с Володей поняли, что причиной-то был как раз Сигер, певший в соседней комнате, и некоторая несовместимость этих артистов, каждый из которых был в своем роде замечательным. Это были одни из самых трудных гостей, посещавших наш дом. – В.Ч.)

Сигер пел о горестях, радостях, труде, любви, мире. Вечер проходил в уютной беседе, в общении настолько тесном, что, казалось, мы все давно знаем друг друга. Сигер попросил доставить ему в Зал имени Чайковского бревно для песни о дровосеке. (“If I had a hammer”). Володя с братом притащили его на плечах к выступлению Пита Сигера. Не без труда проникли они с бревном в двери филармонии. Пит Сигер много рассказывал о своей ученице Джоан Баэз, о том, что за свои убеждения она подвергается в Америке преследованиям.

Подарок Сигера – пластинки Махелии Джексон и Эллы Фицджералд – доставляют нам огромное удовольствие.

Мне хочется признаться в том, что за последние годы у меня появилась непреодолимая жажда общаться с молодыми людьми, которые обогащают наши познания в литературе, музыке, живописи. Одно дело – читать, слушать, смотреть. Другое – быть участником их споров, разговоров, прислушиваться к свежим мыслям. Володя Познер, мой зять, и моя дочь – люди передовой части молодежи. Они многому меня научили, много я от них узнала.

У нас появилось много новых книг, литература американская, французская, книги о живописи, словари, подробнейшим образом знакомящие с мировой классической музыкой. Есть специальный оперный словарь, в котором можно найти все, что создано в опере всеми композиторами во все времена. Жаль, что наши издательства не выпускают справочных изданий подобного рода, необходимых и профессионалам, и любителя».

В своих воспоминаниях мама на этом кончает раздел «Встречи». Думаю, что растерявшись перед количеством этих встреч и поняв, что описать даже самые знаменательные из них попросту невозможно, мама решительно поставила точку.

Я опишу одну из них, произошедшую в 1957 году на даче Хрущева. Там, после разгрома альманаха «Москва» и сборника «Тарусские страницы», Хрущев созвал цвет московской интеллигенции, чтобы задушевно поговорить о проблемах интеллигенции на службе у народа. Эта встреча уже неоднократно описывалась. Наиболее адекватно, мне кажется, у Тендрякова в каком-то из толстых журналов. В прочих же случаях меня, каюсь, даже сомнения брали относительно присутствия того или иного автора на вышеупомянутой встрече.

Итак, в теплый, кажется майский, день интеллигенция «съезжалась на дачу». Тут встает вопрос о том, как же я туда попала. Очень просто. Все были «культурно» приглашены с супругой или супругом. Так как моего папы уже давно не было в живых, маме разрешили прийти со мной. Но «из детей» там была не только я. Наиболее знаменитым из гостей тоже разрешили взять с собой детей. Помню Наташу Хренникову и Витю Чулаки.

Адрес, конечно, держался в глубочайшей тайне, и маршрут был известен только посвященным. Так как у нас с мамой никакой машины и в помине не было, нас захватили с собой Чулаки на директорской машине Большого театра. Она была достаточно велика, чтобы шесть пассажиров и водитель просто потонули в ее просторах.

Мы ехали по Калужскому шоссе довольно долго. Наконец приехали, и я помню нас робко бредущими по дорожкам среди деревьев, вокруг пруда. По этим же дорожкам как бы непринужденно бродили Молотов, Шепилов, Булганин, Маленков, Микоян. Я помню свою личную встречу с Молотовым. Привыкшая к его портретам, изображавшим глубоко интеллигентного достойного джентльмена, я совершенно «не врубилась», как сказали бы сейчас, увидев перед собой невыразительного дяденьку в очках, но с ох каким стальным взором бесцветных глаз («государственным»). Мы поздоровались за руку, и я, при огромных провалах в памяти, и сейчас чувствую себя в любой момент на этой самой, посыпанной песком дорожке пожимающей руку в солнечный теплый день товарищу Молотову, одетому в летнюю рубашку без рукавов и легкие полотняные брюки.

Походив чинным образом с полчаса, все гости и хозяева направились к огромному П-образному столу. Вот все расселись. Во главе стола сидел Хрущев, рядом с ним с одной стороны Микоян, с другой, кажется, Шепилов (или Маленков?) и другие члены правительства, раньше знакомые мне исключительно по портретам, а по бокам стола уселись все приглашенные, за спинами которых в мгновение ока выстроились «официанты» – высокие красавцы, один другого лучше, с переброшенными через руку салфетками. Хрущев, тоже оказавшись в действительности куда более невзрачным, чем на портретах, одетый тоже по-летнему, немедленно встал и начал свою темпераментную речь. В это время он активно проводил кампанию за повышение производства мяса и молока на душу населения, и так получилось, что о чем бы он ни начинал говорить, пусть даже и о литературе, все равно в каждой фразе он сбивался на неизбежные мясо и молоко. Рефреном же его невразумительного и бесконечного по времени «выступления» была одна и та же фраза, которую он произносил, похлопывая по плечу Микояна: «Ну что, Анастас, – говорил он. – Прозевал Шагиньян?» Он именно так произносил: «Шагиньян». Мариэтта Шагинян каждый раз при упоминании своей фамилии вскакивала и совершенно безбоязненно начинала кричать в ответ, оправдывая все свои действия и нападая на Хрущева, которого считала неправым. Это была единственная из гостей, не ощущавшая, по-видимому, никакого страха ни перед кем. Ее тотчас усаживали на место, Хрущев продолжал и как только хлопал Микояна и упоминал Шагинян, она вскакивала, и это был как бы драматический лейтмотив программы. Все остальное, кроме «сцены казни Алигер», было удручающе однообразно.

Вначале Шепилов старался придать почтенному собранию светский характер, поднимал тосты, предлагал произносить тосты гостям. Но принимая все больше водки, пьянея на глазах, Никита Сергеевич вскоре покончил с этими поползновениями, окончательно взял инициативу в свои руки и говорил несколько часов что-то бессмысленное, соединяя, как я уже говорила, все на свете с мясом и молоком. Часа через полтора после начала обеда вдруг полил ливень, все выскочили из-за столов и бросились под деревья, где посвященные стали высказывать сомнения в ходе дальнейшего угощения: дадут или не дадут форель и шашлык из оленины. Но над столом в мгновение ока разверзся брезентовый тент, со стола исчезли признаки вмешательства дождя и угощение потекло своим ходом. И форели, и шашлыка из оленины было более чем достаточно, но тут-то у всех и пропал аппетит, потому что Никиту Сергеевича, так сказать, понесло. Он все больше увлекался, распалялся и вызывал на ковер Симонова, Федина и прочих руководителей Союза писателей, из коих, почти так же часто, как порицал Шагинян, хвалил «беспартийного» Соболева. Весь его запал был направлен против, по-моему, чуть ли не впервые появившегося в официальном толстом журнале смелого романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Я помню длинную речь Федина, раз и навсегда поразившего меня тем, что можно долго говорить и не сказать ничего. Ну, просто ничего по существу. Он не был ни за, ни против, и за, и против. Он был совершенно согласен с Хрущевым, но в чем? Это было поразительно. Прекрасно помню выступление Константина Симонова, который буквально бил себя в грудь и все время задавал всем вопрос: как он, прошедший фронт, огонь и воду, мог оказаться таким близоруким, чтобы напечатать Дудинцева. В этом (равно как и в последующем поведении с Алигер) был весь Симонов: честолюбивый, хитрый, по мере сил совершавший гражданские поступки, но, чтобы не слететь с барки, от них же и открещивавшийся. Ведь напечатал же он в «Новом мире» Дудинцева. И для этого требовалась огромная смелость. А с другой стороны, охотно и истово признавал себя виноватым в этом. Близорукость, мол. Выступления Михалкова не помню. Больше, чем его выступление, всех удивила красовавшаяся на лацкане его пиджака медаль – знак лауреата Сталинской премии с окаянным профилем на золотом фоне. И это после разоблачительной речи Хрущева о культе личности?! Среди присутствовавших, пожалуй, каждый мог бы украсить себя этим значком, но никому и в голову не пришло то, что позволил себе хитроумный Михалков.

И все это было бы еще ничего, пока Хрущев не вызвал на ковер Маргариту Алигер. Она подошла к торцу стола, маленькая, худенькая, беспомощная. И тут Хрущев обрушился на нее со всем пылом разъярившегося пьяного мужика. Он орал, что она враг. Когда же Алигер робко возразила, что какой же она враг, Хрущев тут же завопил, что она и не может быть никаким врагом, какой-то бугорок, на который он плюнул, растер и нет его. Тут Алигер разрыдалась, и к ней подскочили с одной стороны Симонов, а с другой не помню кто и бережно повели ее на место. Про реакцию слушателей хорошо помню две вещи: Маршак уехал на кресле (почему-то он сидел на кресле с большими колесами) далеко, на берег пруда, куда никто не осмеливался даже посмотреть. Он был вторым, кроме Шагинян. Он не боялся. А у сидевшего напротив меня Эммануила Казакевича текла по щеке слеза. Он ее не вытирал. Воцарилось гробовое молчание. И тут, слава Богу, выяснилось, что шеф, заговорившись, опаздывает на поезд в Ленинград, куда отправлялся в тот же вечер. Его подхватили под белы рученьки и поволокли с банкета во внутренние покои, чтобы, наверное, переодеть и посадить на поезд. Гостям никто не сказал «до свиданья».

Стемнело. В тяжелом молчании все брели к своим машинам. И все без исключения были совершенно твердо уверены в том, что на следующий день и Алигер, и Дудинцев, а может быть, и другие будут арестованы. Никто вслух не высказывал этих предположений, но все было ясно и без слов. Молча возвращались мы домой вместе с Михаилом Ивановичем, Ольгой Лаврентьевной Чулаки и Витей. По пути каждый думал об одном и том же.

На другой день я пришла в университет. На семинаре по диалектическому материализму наш преподаватель, замечательный, умница, попросил меня рассказать о приеме, на который я попала. Я глухо рассказала обо всем, что видела и слышала.

Шли дни. Недели, месяцы. Никого не арестовывали. И тогда я поняла, что жизнь в самом существенном действительно изменилась. Людей больше не сажали и не убивали.

Мы с мамой не обсуждали действа, при котором присутствовали. Только вместе просматривали газеты на предмет сообщения об арестах. Мама бывала в Кремле и на других встречах с интеллигенцией. Одна фотография выразительно запечатлела скептическое выражение ее лица и позу во время одного из них.

Рассказывая о своих «хобби», выражающихся в любви к покупке разной недорогой домашней утвари и увлеченным приготовлением разных вкусных вещей (какие куличи! пирожки! С вишнями, с капустой, картошкой. Ах, всего не перечислишь. Я этого всего не умею), мама обмолвилась о своей болезни – чуть ли не в первый раз. Там же промелькнула и поездка в Польшу. Страсть увидеть другие страны бушевала в маме всю жизнь. И, как и все представители ее поколения, она и мечтать не смела о том, чтобы их увидеть. И вдруг, когда после смерти всеобщего погубителя приоткрылась щель в «железном занавесе» и стали разрешать групповые поездки за границу, мама, всю жизнь твердившая, что ни за какие деньги не сядет в самолет, села в первый же, на котором полетела в неизбежную для начинающих туристов Болгарию. Она была благодарным путешественником, ахающим, восхищающимся всем, чем только можно было восхищаться. С этого момента, до того как болезнь лишила маму возможности путешествовать, она не упустила ни одной из этих возможностей.

Как я уже говорила, все эти поездки тщательно планировались. Сначала список наиболее видных композиторов утверждался в секретариате Союза композиторов, потом в печально известном нашим двум поколениям иностранном (иногда его называли «первым») отделе, дальше уже все уходило на утверждение в высшие инстанции КГБ. Если сия организация разрешала сим лица посетить в течение недели какую-то страну в сопровождении одного или двух своих представителей, то и на этом не кончались их волнения. Следовало собеседование в райкоме, так сказать, изустное подтверждение лояльности и политической подкованности. Для мамы это, конечно, было самое страшное. Однако ходила и отвечала мрачным личностям на их скучные вопросы, выслушивала мораль про возможные провокации. И никто не смел вслух высказаться обо всех этих маразматических процедурах, потому что, само собой разумеется, никуда бы в таком случае не поехал.

В делегации, проверенной и прощупанной со всех сторон, представитель КГБ опирался на одного из ее членов. Помню, когда мама впервые оказалась в Париже, за коллег «отвечал» Сергей Артемьевич Баласанян. Главное его задание, как и во всех подобных ситуациях, состояло в том, чтобы все всё время были вместе. Это был 1958 год, я уже была замужем за В. Познером, и в Париже жила его тетушка, мадам Меркантон, ее подруга Бланка, известный во Франции химик, много других знакомых. В первый же вечер за мамой приехал замечательный, молчаливый (в противовес своей жене, тетушке Володи), безукоризненно воспитанный мсье Роже и увез маму к ним в гости. Ослепленная Парижем, поездкой с Роже в его машине, мама, однако, почти как Золушка, вовремя спохватилась и в полночь вернулась в гостиницу, где царил уже полный переполох. Сергей Артемьевич, хоть и мягко, но определенно попенял маме на ее легкомыслие, и засим все, «усталые, но довольные», отправились спать. Мама, к чести и ее и Сергея Артемьевича, тем не менее продолжала время от времени уходить в отрыв и проводила много времени в обществе французов. По приезде, помню, боялась, что больше ее никуда не пустят. Но вот ведь пускали. Так что трусить до одурения уже не надо было. Мало кто это понимал. Страх, внушенный страхолюдной властью, держался не только тогда, он жив и теперь. И по сей день многие люди боятся говорить по телефону о самых безобидных вещах, а уж о письмах и говорить не приходится. Но не будем же говорить теперь, что тот страх не имел основания. Ведь убивали же. Самих, членов семьи, ссылали, уничтожали.

Сначала полагалось съездить в страны народной демократии, чтобы удар (понимали же, мерзавцы!) по нервам счастливого советского человека был не таким оглушительным. Потом, когда эти счастливцы хоть немного привыкали к мысли, что существует другая, хоть и крайне подозрительная жизнь, их понемногу, в уже трижды проверенном составе, выпускали и в «капстраны».

Всем этим трижды заслуженным композиторам, известным всей стране, всегда выдавали жалкие гроши, предназначенные на покупку самых дешевых сувениров. Как мама и пишет о своих «хобби», обыкновенно она нацеливалась на предметы домашней утвари, железные лампы, глиняные цветные чашки из Югославии, ситцевые занавесочки на окна из Болгарии, зеленые бокалы из венецианского стекла из Италии. Я с грустью храню все эти вещи. Но не забываю, что мама-то была счастлива в эти моменты, когда в другой стране покупала что-то для дома. Смешной случай произошел по приезде из Польши, где мама, любившая экстравагантные детали туалета, купила странную огромную мохнатую шляпу рыжего цвета. Может быть, это был даже парик? Не знаю. В это время у нас проходил ремонт. И каково же было мамино потрясение, когда после долгих и бесплодных поисков шляпы она глазам своим не поверила, обнаружив ее в ведре с белилами. Маляр принял ее за нечто вроде хорошей кисти. Уж не помню, когда еще мы столько хохотали. Шляпы были маминой слабостью. Навсегда запомнилась мне сцена из моего детства – еще здоров был папа. Мы в кои веки отправились втроем гулять. И мама водрузила на голову огромную ярко-красную фетровую шляпу с широченными полями. Мы с папой решительно возражали, но мама была неумолима, она сказала, что это настоящая парижская шляпа, а мы с папой ничего не понимаем. Кончилось тем, что, выйдя из дома, мы с папой перешли на другую сторону улицы из протеста, а мама невозмутимо шагала по противоположному тротуару.

Приезжая из-за границы, советские туристы ни в коем случае не должны были хвалить другие страны. Напротив, если они хотели продолжать свои поездки, то должны были по мере возможности хулить страны, в которые так стремились поехать и из которых только что возвратились.

* * *

Последние двенадцать лет жизни мама провела уже без всяких путешествий, о чем очень печалилась. Первый тяжелый, обширный инфаркт случился у нее в 1965 году. Ее жизнь была в опасности. И снова низкий поклон сначала Тихону Николаевичу, который по моей просьбе немедленно определил ее в «кремлевский» корпус Боткинской больницы, и, конечно, изумительному врачу – Анне Ивановне, которая через полтора месяца подняла маму на ноги. Надо сказать, что, вероятнее всего, как раз Боткинский корпус «кремлевки» был чуть ли не лучшей больницей. Не для самых-самых. Не для номенклатуры, ни партийной, ни государственной. Сюда попадали в основном люди искусства. Я познакомилась в Боткинской с Павлом Антокольским, у которого тоже был инфаркт. Поэтому врачи там были не анкетные, а настоящие, с традициями, врачи старой закалки. Я преклоняюсь перед ними, перед их отношением к своему делу. Не знаю, сохранились ли эти традиции до сих пор, ведь я пишу о событиях более чем тридцатилетней давности. Анна Ивановна поначалу относилась ко мне так строго, что я не смела даже обратиться к ней. Видимо, как человек с большим жизненным опытом, она заранее была очень резко настроена против меня как представительницы «детей», сводящих родителей в могилу. Но потом, видя меня в больнице каждый день, она стала относиться ко мне настолько тепло, что это оказалось даже неожиданным для такой строгой замкнутой женщины. Я с самого начала видела, что несмотря на отсутствие внешней роскоши (в маминой палате было четверо больных) все делается на самом высшем уровне, с должной степенью серьезности и полной ответственностью. То ли дело Измайловская больница, в которой мама уже с третьим инфарктом лежала в 1971 году. Там мне пришлось побегать. У мамы была отдельная прекрасная палата, где она была одна (кстати, этого мама совершенно не выносила). Но лечение носило абсолютно абстрактный и формальный характер. Такое равнодушие, с которым я столкнулась в этой больнице, было связано то ли с тем, что в больнице отдыхали здоровые люди (что было вполне характерно для советских больниц, поскольку пребывание там было бесплатным), то ли с тем, что человеческая жизнь не входила в перечень ценностей для персонала. Помню, как-то я пришла в больницу и не нашла маму в палате. На мой вопрос я получила такой ответ: у нее были боли в области живота, и сейчас ее готовят к операции в связи с панкреатитом. Я ринулась искать ее и сняла буквально с операционного стола. Такие там могли происходить штучки.

В течение двенадцати лет, кочуя из больниц в санатории, мама, конечно же, любым больницам и санаториям предпочитала дом. Она большей частью лежала на тахте напротив телевизора, обложенная не только газетами, книгами, но и разными вкусностями, к которым принадлежали грецкие орехи в меду, маслины, копченая колбаса, «Мишки». К этим деликатесам никто из нас не имел доступа, разве что иногда – внуки.

Несмотря на болезнь, жизнь в доме шла полным ходом. Мама и вообще никогда не переносила одиночества, никогда не ночевала одна, даже когда была здорова, но с 1965 года до 1976, когда ее не стало, она вообще не оставалась одна ни на минуту. Именно в этом отчасти, может быть, и крылась причина той полной жизни, которую она вела. Так как я не выходила из дома за эти годы никуда, кроме как на работу (на это время мама всегда приглашала кого-нибудь), все наши и мои многочисленные друзья приходили к нам. Благодаря врожденной маминой жизнерадостности, которая удивительным образом уживалась в ней с глубочайшим скептицизмом, а также потому, что дом всегда был полон, он не превратился в дом тяжелобольного человека. И в последние двенадцать лет своей жизни мама часто бывала и весела, и счастлива, несмотря на неумолимо растущее число инфарктов. Все мои друзья ее очень любили. Когда маме позволялось вставать, она приходила к нам в комнату и сидя играла с нами в шарады. Она придумывала замечательные шарады: промежуток, Хру-Сталь. Эта последняя, по-моему, очень остроумна – показывали половину Хрущева, половину Сталина. Когда же маме предписывалось не вставать, мы все играли с ней в ее комнате в так называемую «интеллектуальную игру». В коробке во множестве были перемешаны карточки, на каждой из которых были написаны самые разные вещи: композитор, поэт, режиссер, название пьесы, рыба, дерево, марка машины, строчка из стихов, наука, небесное тело и т. д. и т. п. Наверное, около ста. Вытаскивали десять и играли на одну букву по три наименования, кто раньше кончит. Может быть, только дочь Катя так же любит играть, как любила мама. Помню, через несколько минут после того, как приходили наши друзья, раздавался звон колокольчика (он всегда стоял рядом с мамой), я прибегала, и мама спрашивала меня с надеждой: «А вы будете играть сегодня?» И даже когда это не совсем входило в планы пришедших, мы обязательно приходили к маме и играли с ней. Какое удовольствие она получала! Было нас иной раз больше десяти человек. И эффект в смысле самочувствия всегда был положительным. Надо ли говорить, что все вели себя безукоризненно, не забывая о присутствии среди нас болезни, но атмосфера была самая непринужденная. Спорные вопросы решали голосованием, что еще раз доказало мне всю несостоятельность этого способа выносить решения. Помню, Володя Познер написал в качестве марки машины на «с» «Сандерберд». Мы, конечно, о такой машине не слыхали и, к полному его возмущению, проголосовали против. Так же было и с мамой, которая в графу «рыба» написала «лобан». Мы тоже проголосовали против. Каково же было мое потрясение, когда именно на следующий день Алеша Наседкин рассказал, что накануне удил лобанов. Сколько было смеха, шуток – мама своим присутствием поднимала настроение. «Когда мы были молодыми…» И она, может быть, самая молодая.