Текст книги "Дома мы не нужны. Книга вторая. Союз нерушимый"

– Пойду еще раз соединения проверю.

Вместе с ним ушел Ежиков, на которого шаман даже не взглянул

– Что ж, остаются две кандидатуры, – даже развеселился Левин, – командир и профессор. Делайте ваши ставки, господа. Я сам ставлю на…

Где-то совсем рядом затрещал мотором трактор – натужно, явно его перегрузили сверх меры. А нет – вон его уже видно. И тянет с трудом он потому, что за прицепом тащится по траве целый дом. Ну не дом, домик. Зато действительно целый! Пришлось отправить двух маньчжурских китайцев на ужин, а самому встречать у других ворот этот поезд – в старый проезд у гаража он просто бы не поместился.

И вот домик стоит между толстыми деревьями внутри огороженной территории, а комендант горестно вздыхает – успел заглянуть и внутрь этого образца таиландской архитектуры, и в прицеп.

– Да, – протянул он, – небогато люди в Таиланде живут.

Борис на него даже рассердился – а люди! Днем восемь человек во главе с Ольгой Захаровой, а теперь еще и муж ее Александр, вместе с пятью молодыми парнями-тайцами в этом самом прицепе прикатили.

Он обвел взглядом темнеющие окрестности, – где же Света? А она успела, оказывается, оббежать всех новоприбывших и успокаивающе кивнула Борису. Только на одного показала пальцем, прошептав на ухо наклонившемуся начальнику охраны, отчего оно – ухо – стремительно покраснело:

– Этот вон, крепенький, гордый очень. Но его когда-то сильно обидели. А сегодня еще и удивили. Сильно удивили – до сих пор ошарашенный ходит.

– Это он может, – с теплотой подумал о своем командире старший сержант – кто еще мог удивить этого гордеца?

– А где, кстати, командир? – спросил он вслух Анатолия, который непонятно почему оправдывался перед комендантом за небогатую поклажу в прицепе – мол там, у тайцев, все рисом заросло – так надо ехать и косить его, пока не засох…

Тут до него дошел вопрос Левина, и парень с облегчением отвернулся от Ильина, чтобы ответить:

– А товарищ полковник вместе с профессором и девчатами скоро подъедет, решили немного вперед проехать, пока светло.

– Да не так уже и светло, – озабоченно подумал Левин и отправился разнимать двух бывших супругов, которых теперь окружила толпа. Из глубины ее раздавались смешки – Ирина уже не в первый раз пыталась качать права, которых, собственно говоря, у нее давно уже не было. И как только вторая жена, Лариса, терпела такие нападки. Не только терпела, но и, чаще всего, поддерживала новую подругу. Вот и теперь она стояла рядом и улыбалась

А проблема была в новых жительницах анклава – двух тайках-массажистках, которые на удивление всем прекрасно говорили на русском языке. Они тоже стояли рядом и улыбались, что, казалось, только добавляло ярости Ире Ильиной.

– Это что же получается, – почти кричала она прямо в лицо бывшему супругу, – нам можно не разгибая спины вкалывать, вон – родная жена (она схватила за руку Ларису) сегодня весь день лопатой машет, а как появились две свежие мордашки, так ты сразу: «Поберегите ручки красавицы!»?

– Хватит, – решительно вклинился в ссору начальник охраны; комендант, наверное равный ему сейчас по статусу, осадить скандалистку не мог, или не хотел, – не нравится тебе, что кому-то можно, или нужно делать послабления?..

При этом Борис думал почему-то о Свете Кузьминой.

– Не нравится! – решительно кивнула Ильина-первая.

– Ну так иди и проверь, насколько ценные эти руки для нас.

– Это как? – забыла о коменданте Ирина.

– А вот попросим сейчас девчат сделать тебе массаж…

– Как, прямо сейчас?! – скандалистка почему-то испугалась.

– А почему нет? – до отбоя времени навалом… Или у тебя были другие планы на вечер?

– Да нет… но как-то так сразу. Я… Мне никогда и не делали. Даже он, – взгляд Ильиной снова переместился на коменданта, и Левин опять поспешил отвлечь ее, поворачиваясь к тайкам:

– Ну что девушки, покажем Ирине класс?

– Меня зовут Ради – удовольствие, господин, – поклонилась первая девушка.

– Меня…

– Знаю, – поспешил прервать второй поклон начальник охраны, – ты Нари – прекрасная женщина, а еще вы: Нок – птичка и Ной – крошка.

Все эти сведения он почерпнул в записях Маши Котовой – как всегда аккуратной и незаменимой.

– И не называйте меня господином – я Борис Левин, а лучше – товарищ старший сержант. Так сделаем массаж даме?

– Как скажете, господин товарищ старший сержант, только…

– Что только? – вскинулась Ильина; она уже наверное видела себя на широком ложе.

– Только госпоже нужно душ принять… Можно конечно и так…

– Нет, – горячо воскликнул Валера Ильин, – есть душ! Отличный душ! Вот сейчас ты, Ирина, и опробуешь…

А Борис кажется понял, кому сегодня пытался что-то доказать комендант.

Ирина метнулась в баню – ту, чей чердак она делила с подругами; вернулась быстро – невероятно быстро для женщины, собирающуюся на помывку (это Борис опять вспомнил армейские будни) – и вот теперь она шла практически по живому коридору – какое зрелище, а? – сначала до душа, а потом – так же быстро оценив результаты сегодняшней деятельности коменданта (и его тоже – ревниво добавил про себя сварщик), к уютному домику массажа.

Вышла из душа она в бордовом махровом халате почти до пят, притихшая, с удивительно просветленным лицом. Она бормотала, пока не скрылась в дверях домика:

– Надо же – в первый раз в жизни назвали дамой, а потом еще госпожой…

Борис дождался, когда изнутри донесется первый стон, полный неги, и повернулся к зрителям:

– Ну все – давайте каждый по своим делам. Здесь надолго.

А сам он – опять в сопровождении Кузьминой, чему-то счастливо улыбавшейся, направился к новым воротам (Левин их назвал транспортными), пока не закрытыми на ночь в ожидании приезда командира. Там, показалась ему, мелькнула чья-то изломанная тень. Нет – не показалось. Теперь и незнакомец подал голос: почти неслышно, так что его можно было расслышать с расстояния не больше десятка метров. Человек, склонившийся над чем-то под раскидистым кустом, который закрывал обзор для часовых в полусотне метрах от ограда лагеря (надо их срубить к чертовой матери!), так вот этот незнакомец вдруг затянул песнь; нет – взял какую-то одну ноту, настолько низкую, что она словно рассеивалась в вечерней полутьме, едва добираясь до человеческих ушей. Его, Бориса, и Кузьминой.

Девушка стояла рядом, прижавшись к нему теплым боком и дрожала; начальник охраны и сам вздрогнул всем телом, когда услышал первый звук. Он хотел махнуть рукой, чтобы снять наваждение, или крикнуть шаману – а это именно старик сидел сейчас на корточках спиной к ним, но ни рукой, ни губами, ни каким иным членом своего тела он не мог шевельнуть.

Борис рассердился – ладно бы он был один, но в присутствии любимой девушки (во как! Уже любимая?) … Последняя мысль заставила тело дернуться вперед, и липкий дурман мгновенно рассеялся, а шаман оказался вдруг на ногах, лицом к ним. Он стоял, улыбаясь, держа в руках тот самый сверток с молотком (вот где его спрятал профессор!) и первым начал разговор. А Борис совсем не удивился, когда услышал на английском языке:

– Молодец, воин. Твой путь – защищать всех вокруг…

– Ну так не зря же начальник охраны лагеря, – даже приосанился Борис, прижимая к себе одной рукой девушку.

А голос шамана был на удивление звонким, совсем не похожим на прежние каркающие звуки:

– Эту вещь не спрятать в этом подлунном мире… Я возьму ее с собой.

– Куда? – вырвалось сразу у обоих его собеседников.

– Туда, где светит другая луна, – он посмотрел на восходящий серп спутника Земли, и спрятал молоток, опять завернутый в грязную бумагу, на груди, под своим красным балахоном, – та, что старше этой на тысячи лет… Туда, где убивающее железо снова станет обычным железом, а проклятое дерево – простой сосновой палкой. Воин-охранник разрешит мне камлать… в последний раз, пока не придет Великий шаман?

– Да пожалуйста, – пожал плечами Борис, – что тебе для этого нужно?

– Отпусти моих соплеменников сюда и… не мешай своим сородичам, если они захотят посмотреть.

– Да пожалуйста, – повторил Левин, и подумал, – я и сам с удовольствием посмотрю.

Уже через десять минут сгущающуюся тьму разгонял высокий костер. Дров, которые добровольные помощники натаскали столько, что можно было всю ночь проводить пионерский слет, не пожалели. Пламя с угрожающим ревом рвалось вверх, лишь испуганно отшатываясь в том месте, куда тянул свои корявые руки шаман.

Теперь на нем была высокая шапка с пятью (!) птицами из металла желтого цвета, в одной руке длинное копье; в другой – небольшой, не больше сорока сантиметров в диаметре, бубен. Бубенцов на нем не было; зато они были на большой погремушке, свисавшей с пояса старика. Он приплясывал и часто совал в огонь свой основной инструмент, пробуя его иногда на звук, на что бубен отзывался низким рокочущим голосом.

– Настраивает, – понял Левин, – кожа натягивается от жара костра.

Наконец первый акт действа завершился; шаман бросил свое копье помощнику – маленькому китайцу Мао – тезке Великого кормчего, который свои обязанности выполнял с непередаваемой смесью гордости и страха на лице. Борис убрал руку с кобуры – от этого маньчжура в отличие от старика он никаких неожиданностей не ждал.

Грозно зарокотал бубен. Сам шаман пока молчал, выпрямившись во весь свой, как оказалось, не самый малый рост. Только рука его властно била по туго натянутой коже неизвестного животного, все ускоряя и ускоряя темп. А когда рокот превратился в одну длинную басовитую вязкую ноту, заполнившую окрестности, рука остановилась, накрыв собой избитую во множестве камланий кожу так, что тишина вокруг наступила мгновенно. Даже костер, раньше потрескивающий сухими ветвями, теперь посылал искры к темному небу совершенно беззвучно.

Пауза длилась и длилась… Все синхронно вздрогнули, когда тишину прорезал громкий тоскливый крик – словно смертельно раненый ворон каркнул в последний раз в своей жизни. А потом шаман прыгнул – подпрыгнул на месте так, что Борис отказывался верить своим глазам. Кожаная обувка старика, явно ручной выделки – по старинным, даже древним лекалам – вдруг зависла на долгие мгновения… как раз на уровне глаз Левина. А это, учитывая его рост – не меньше метра семидесяти от земли.

Сам бы старший сержант не смог бы повторить такой прыжок ни-ко-гда! А старик помчался вокруг костра – легко и быстро, как мальчишка; и бубен теперь словно весело хохотал, заставляя людей, собравшихся кругом вокруг костра так, что образовалась одна бесконечная цепь повернутых к огню лиц и протянутых вперед рук; заставляя всю эту живую цепочку непроизвольно притоптывать на месте. Левин огляделся – на него шаманская магия пока не действовала; рядом только Света Кузьмина не отплясывала в диком древнем танце – все остальные наверное готовы были подпрыгивать не ниже, чем шаман в самом начале этой безумной пляски – и русские, и евреи, и тайцы – все, кто посчитал нужным «развлечься» еще раз на сон грядущий.

Он уже хотел крикнуть, чтобы прервать эту безумную вакханалию, но шаман – словно читал его мысли – остановился сам. Прямо перед Левиным. А вслед за ним остановились остальные; вокруг зашелестело голосами – это очнувшиеся от дурмана люди спрашивали друг у друга: «А что это сейчас было?».

Теперь относительная тишина длилась недолго. Ночь опять пронзил отчаянный крик.

– Последний, – прошептала почему-то рядом Кузьмина.

А шаман вновь прыгнул – еще выше, чем в первый раз, показалось Борису. Ноги в старинной кожаной обувки еще не коснулись земли, а старик уже кружился – все быстрее и быстрее, так что его балахон надулся большим красным колоколом. Левин уже видел подобную картину – давно, в Турции, куда его затащили приятели на несколько дней: «Искупаемся, – уговаривали они, словно в Израиле своих морей не было, – целую неделю жрать не будешь готовить – «все включено!».

Вот там, в вечерней программе отеля, и кружился молодой паренек в танце. Но там, в Белеке, было просто интересно – когда же у парня закружится голова и он упадет. А здесь танец, если это был танец, а не какой-то магический ритуал, вызывал дрожь в теле. К тому же старик успевал подвывать на длинной нескончаемой ноте; а бубен уже не рокотал – он плакал навзрыд, словно прощался в людьми, с миром. Словно действительно пел в последний раз.

Теперь уже и начальник охраны с трудом контролировал себя – этот живой волчок словно затягивал в воронку магического омута… – до тех пор, когда его оттеснило в сторону чье-то крепкое плечо и чуть недовольный голос командира не прозвучал в ночи, разом разрушая шаманские чары:

– Что это за балаган вы тут устроили?

Бубен в последний раз обиженно рявкнул – сильный удар руки порвал толстую кожу в клочья. А сам шаман прервал свое круженье в один миг. Борис даже не успел заметить, как старик оказался на земле, распростершись ниц перед фигурами разорвавших людскую цепь полковника Кудрявцева и Оксаны Гольдберг.

Глава 6. Полковник Кудрявцев. Ахалтекинец – это не просто конь

Полковник проводил взглядом караван из двух джипов и повернулся к стайке парней – одному русскому и четырем тайцам. Нет, все таки трем – один из азиатов бродил по лагерю с таким независимым видом, словно это он совсем недавно выручил всех из смертельного плена и ждет теперь, когда на его голову, покрытую густым ежиком черных коротких волос, возложат лавровый венец. Кудрявцев даже огляделся – дурианом – да, попахивало до сих пор, а лавром не пахло – ни в лагере, ни за его пределами, откуда ему поочередно помахали ладошками Оксана и Бэйла. Сейчас девушки несли караульную службу и надежней караула полковник Кудрявцев не желал.

– Ну что ж, будем эту перекачанную мышцами проблему решать в порядке очереди, – подумал он и отправился искать место для захоронения тайцев, не успевших дождаться прихода русских; ну и тела их угнетателей, колумбийцев – включая того, что лежит сейчас в лесу – не гоже оставлять на съедение диким зверям, – а заодно посмотрим, чем таиландцы богаты.

Увы, как оказалось, самыми несчастными людьми в этой азиатской стране были крестьяне. Практически всю территорию лагеря занимали участки заросшие рисом разной степени созревания – это даже полковник понял. Он остановился у длинной (пяти метров) канавы, достигавшей в глубине местного песка. На песке этом сиротливо лежала лодка – настолько убогая, что командир решил даже не поднимать ее наверх – ее даже на доски разбирать было бесполезно.

Зато канаву можно было использовать на все сто.

– Здесь и будет братская могила, – решил он, – разнесем тайцев и колумбийцев по разным концам и… засыплем землей при помощи мотыг, которые крестьяне услужливо оставили на своих чеках. Могли бы рис выращивать и при помощи более серьезной техники – трактор нам бы сейчас ох как пригодился бы. А то «Беларусь» на износ пашет.

– А это что за перец носом крутит, словно все обязаны пыль за его следами подметать? – спросил полковник у Захарова.

Ответил ему таец – тот самый, что до сих пор держал подмышками двух петухов, сейчас на удивлении смирных:

– Это не перец, господин, это человек. Его зовут Самчай. Он чемпион мира по тайскому боксу…

– Мира? – недоверчиво хмыкнул командир; он этого имени никогда не слышал, хотя за новостями спортивных единоборств старался следить, – и сколько в этом мире деревень было? Две, три?

Он специально говорил громко, так чтобы зацепить парня за живое – пусть ругается, даже подраться попробует – лишь бы влился в коллектив, а не ходил в отдалении с высокомерной ухмылкой на физиономии.

– Ага, задело все таки – вон бежит доказывать свое чемпионство, даже досочку какую-то прихватил, пятидесятку обрезную. Ну давай, попробуй махнуть ей в пределах досягаемости моей левой ноги, – именно с этой стороны приближался Самчай.

– Я чемпион! – гордо заявил он, не отпуская доски, – я чемпион мира в легком весе тысяча девятьсот семьдесят пятого года!

– Эге, – присвистнул командир, – это может быть. Я тогда еще даже в училище не поступил; нам этих чемпионов не только по телевизору – даже в газете «Советский спорт» не показывали.

– Ну давай, доказывай, – милостиво кивнул он парню с размазанной о мускулистую грудь кровью – не зря же деревяшку тащил.

Чемпион аж затряс головой от злости – наверное с ним никогда так не разговаривали.

– А может наоборот, – догадался полковник, – так с ним и обращались – кому нужны чемпионы не первой свежести. С семьдесят пятого года уже сорок лет прошло.

Парень сунул доску двум соотечественникам; тем, чьи руки не были заняты. А у владельца птиц азартно загорелись глаза. Кудрявцев нахмурился – вокруг лежали не погребенные тела соотечественников, а этот таец готов был организовать тут тотализатор. Впрочем, благоразумие, а может совесть победили, и он с виноватым видом ушел куда-то: скорее всего прятать своих петухов. С ними он точно ничем не сможет помочь.

Вернулся он очень быстро – как раз когда в середину доски, которую два парня держали перед собой, уперев ноги так, чтобы их не снесло ударом, буквально вонзился удар выпрямленной ноги чемпиона. Доска, как и ожидалось, развалилась на две почти одинаковые части. Самчай с усмешкой поднял одну из них и протянул ее полковнику – мол, попробуй теперь ты.

– Как мальчишки писюнами меряемся, – рассердился вдруг командир выхватывая из рук тайца деревяшку, – дел невпроворот; где-то может сейчас люди гибнут…

Может эта злость, а может и жгучее желание покончить наконец с глупой перепалкой снова сотворили небольшой чудо – пальцы Кудрявцева вдруг принялись отламывать от толстой доски небольшие куски – он словно крошил лепешку. На протянутых вперед руках чемпиона росла деревянная кучка – до тех пор, пока места на не таких широких ладонях не осталось. Тогда полковник выбросил в сторону совсем короткий огрызок доски и… решил попробовать – может на остатках куража и с арбалетом получится. Его тугие крылья послушно согнулись и в небо (даже не заряженное оружие нельзя направлять в человека!) унесся бесплотный болт. А полковник даже не стал предлагать чемпиону повторить – тот и так стоял с отвисшей челюстью.

Командир взял Самчая за запястье, как маленького ребенка, и подвел его к телу лежащего навзничь тайца с пробитой пистолетной пулей головой. Чемпион безропотно взялся за ноги трупа; полковник подхватил свою часть страшного груза.. Четверка не менее изумленных зрителей присоединилась к первой паре. Дружными усилиями эта скорбная работа была завершена – даже в лес сходили. Полковник и сходил, вместе с Самчаем.

А потом настала пора более детально ознакомиться с бытом таиландских селян. Экскурсию проводили двое оставшихся пока безымянными азиата. Нет, Кудрявцев не жаловался на память – просто он предпочитал впитывать информацию с листов бумаги, заполненных аккуратным почерком Маши Котовой.

– Вот здесь, господин полковник.., – показал один из них, отличавшийся от второго отсутствием рубахи на теле.

– Товарищ полковник, – поправил его командир, – это ко всем относится.

– Товарищ полковник, – послушно повторил парень, – здесь мой участок был; маленький кусочек от него. Хотел урожай собирать, да вот, – он обвел рукой окрестности.

– Поможем, – пообещал Кудрявцев, – этот рис можно будет посеять?

– Конечно, – кивнул молодой крестьянин, – только не здесь – здесь земля плохая. Целые сутки дождик лил, а ни одной лужи не осталось. А рис любит по пояс в воде стоять.

– Где он у этого злака пояс определил? – удивился полковник, переходя к другому участку. Здесь всходы только появились, и ждать урожая было бессмысленно – ближайший водоем здесь был – река, несущая воды к океану, и до нее было не меньше километра.

Подискутировав немного, два тайских крестьянина определили три участка, где можно было собрать рис.

– Только у нас нечем, господин товарищ полковник, – развели руками тайцы.

А командир теперь ни капельки не рассердился – не на кого; ведь никто, даже чемпион, который теперь был тихим и задумчивым, в этот мир по доброй воле не провалился.

Он успел вместе со свитой из пяти парней обследовать три комнаты, откуда были изъяты и перенесены в домик одеяльца и циновки (все-то у них какое-то короткое, то ли дело курпача!); туда же оттащить небогатое наследство Захаровых – топчанчик и кучу пузырьков небогатого – не то что нарядный домик, – массажного кабинета.

Саша Захаров даже лег на топчан, лицом в специальное отверстие – смотрите, как я сюда попал, и повернул голову к полковнику, явно собираясь чем-то его развеселить, но тот поднял палец к верху, призывая к молчанию: издали приближалась какая-то машина; это возвращался профессор. Из лихо развернувшегося на месте «Вранглера» выскочили Романов с Таней-Тамарой, и Холодов с Володиным.

– Зачем? – удивился командир, – нас тут и так шесть мужиков. Алексей Александрович седьмой; вон Толик Никитин – восьмой – подъезжает на тракторе. А здесь и грузить-то – только придумать, как домик к прицепу понадежней подсоединить. Ну так это проблема тракториста, а мы сегодня еще успеем куда-нибудь смотаться.

Оказалось, что у профессора были точно такие же планы. Оббежав тайский лагерь, он вернулся к полковнику с горящими глазами:

– Александр Николаевич, тут и без нас справятся! Поехали? – его голос стал просящим и нетерпеливым; он посмотрел в небо, где солнце уже заканчивало свой сегодняшний путь. Хотя вечера здесь на удивление долгие…

– Куда? – флегматично поинтересовался Кудрявцев. Его в эту минуту больше интересовало, что скажет Никитин, стоящий сейчас на коленях и заглядывающий под пол домика. Так, из этого положения, он и поднял вверх руку с оттопыренным большим пальцем – порядок, зацеплю, – так куда ты меня приглашаешь, Алексей Александрович?

– Понимаешь, командир, – возбужденно начал профессор, – это ведь пятый, крайний лагерь в ряду. Нам сейчас вниз вдоль реки километра два – два с половиной проехать, и можно поворачивать – там неизведанные земли.

– У нас тут все земли неизведанные, – проворчал командир, соглашаясь.

Он тут же назначил Холодова старшим – за безопасность, а Анатолия – за погрузку.

Бэйла и Оксана с Малышом сдали дежурство, и шустро запрыгнули на свои места в автомобили; даже алабай теперь не сопротивлялся, размещаясь в багажнике. Только когда автомобиль выехал на широкий простор поймы, Романов поведал о злоключениях молотка Виктории.

– И кто это такой умный подкинул нам эту «бомбу» – не предвещавшим ничего хорошего виновнику голосом поинтересовался полковник. В салоне все благоразумно промолчали. Потом профессор, не вдаваясь в подробности (сюрприз будет!) сообщил, что комендант Ильин сегодня развил просто невероятно бурную деятельность, и что еще у одного члена общины прорезался необычное дарование.

– Точнее, оно и раньше проявлялось, только мы думали, что Света Кузьмина просто немного с приветом.

– А она не просто? – вроде бы совсем не удивился командир.

– Не просто, и не немного, – кивнул Романов, – Борька Левин теперь ее ни на шаг от себя не отпускает. Говорит – это его персональный детектор лжи.

– Вот он у меня получит детектор, – по настоящему рассердился командир, – пусть только кто-то пожалуется. А ты, Алексей Александрович, начинай-ка в свободное время какие-то правила сочинять; конституцию, что ли, про неприкосновенность личной жизни и так далее.

– Да какое же у нас свободное время; и личной жизни пока нет? – удивился профессор, поглядев почему-то на Таню-Тамару.

– Будет, – проворчал полковник. Он на Оксану не оглянулся – железной воли человек.

У него к детекторам лжи было давнее и стойкое предубеждение. Поэтому он не скоро успокоился – только остановив джип перед открывшимся взглядам бескрайним просторам степи, по которым в хаотичном порядке передвигались стада животных, Кудрявцев наконец посветлел лицом, вышел из «Вранглера» и повернулся к Романову, остановившемуся рядом:

– Куда мы приехали, Алексей Александрович?

– Здесь кончается миоцен, – профессор величественным жестом махнул вдоль стены резко обрывающегося леса, – и начинаются коренные земли, которые будут ждать освоения человеком семьдесят тысяч лет. Ну как освоения, – поправился он, – это сейчас тут разнотравье и дикие звери тысячами бродят, а в двадцать первом веке тут, наверное, что то вроде пустыни будет. Там (он махнул вперед по направлению движения автомобиля), меньше чем через сто километров море, точнее Индийский океан, а еще точнее – его залив, Аденский залив. А там.., – его рука двинулась от реки в сторону бескрайнего пространства, – Смотрите!

Его палец не успел обвести окрестности и остановился на группе животных, никак не вписывающихся в привычный хаос степи. Впереди, по направлению к «Вранглеру», неслись более крупные особи; их было не больше пяти-шести; настигавшая их стая была представлена более мелкими экземплярами, но было их намного больше.

А самым главным было не это – на спинах мчавшихся впереди лошадей – конечно лошадей, подтвердил бинокль, словно самостоятельно прыгнувший в руки Кудрявцева – так вот на спинах этих лошадей болтались три человека; нет, четыре! – на переднем, самом крупном, скакуне фигура всадника в такт скачке раздваивалась – взрослый наездник держал перед собой ребенка («Ну или карлика, – успел подумать командир, – а то у нас ни одного такого нет»). В следующую секунду он уже командовал снайперам:

– Оксана, Бэйла – по одному выстрелу. Да по лошадям не попадите!

Обе девушки на мгновенье оторвались от прицелов, укоризненно посмотрев на него, и снова прильнули к оружию. Выстрел! Вроде бы один, но сразу два волка – точно волки! – покатились по траве, вытягиваясь на ней в предсмертных судорогах.

А навстречу и преследуемым, и хищникам помчался Малыш – ведь такие схватки были заложены в его натуре сотнями лет селекции. Командир не стал останавливать волкодава – его уверенность в силах алабая была безграничной. Да и девушки подстрахуют, если что. Расстояние между Малышом и лошадьми стремительно сокращалось; вот последние промчались мимо пса и он остался один против целой стаи волков. Но те уже почуяли, что происходит что-то необычное; с огнестрельным оружием они вряд ли были знакомы, но когда еще раз громыхнули винтовка и карабин, и два серых хищника покатились кувырком под ноги собратьев, передние, самые крупные представители волчьего племени резко поменяли направление атаки. Точнее это была уже не атака – звери теперь стремились уйти от неведомых, но таких опасных врагов, убивающих на расстоянии.

В результате волчья лава зацепила алабая самым краешком. Девушкам не пришлось вмешиваться. Когда стая по широкой дуге скрылась в прибрежных зарослях, Малыш остался единственным, кто остался на ногах на месте битвы. А перед ним лежали два соперника – если можно было назвать так бесформенные кучи окровавленного серого меха. Он отряхнулся, как после купания, и потрусил к «Вранглеру», немного припадая на левую переднюю лапу.

Табун к этому времени уже отгородился от негостеприимной степи джипом, и с двух скакунов медленно сползли на землю девушки – одна черноволосая, с множеством растрепавшихся косичек и блондинка с короткими чуть волнистыми волосами. Обе девушки были одеты в какие-то национальные азиатские (среднеазиатские, поправил себя командир) одежды – длинные платья из хан-атласа, сейчас распоротые по бокам, и такого же материала шальвары. Кудрявцев бы не удивился, если бы светловолосая девушка оказалось русской – куда только наших не разбросала судьба, именуемая в народе перестройкой, но нет – Вера Балабаш была белоруской, хотя и прожила всю свою долгую жизнь в Туркмении.

А всадник, придерживающий впереди себя девочку десяти-двенадцати лет (еще одна подружка Маше и Даше), единственный, кто выглядел сейчас свежим, и даже кажется довольным этой безумной скачкой, по крайней мере ее итогом; так вот и всадник, назвавшийся Аширом, и девочка перед ним, и вторая черноволоска – постарше – были чистокровными туркменами, о чем им гордо и объявил Ашир.

– Еще один гордец! – вздохнул полковник, – чем этого-то удивлять будем. Я ведь как-то с лошадьми не очень…

Удивлять не пришлось. Выражение лиц у всех – и у туркмен, и у белоруски стало вдруг одинаковым. Так же одинаково смешно они зашевелили носами и командир вспомнил, что и сам так и не успел сегодня пообедать.

– А дома скоро ужин будет, – подумал он, приглашая к трапезе всех – и успевших пообедать, и тех, кто постился наверное несколько последних дней, и Малыша, который к окончанию своей недолгой пробежки вполне уверенно ступал на все четыре лапы.

Командир этот факт отложил в память, а сам, угостив героя, взял и себе кусок мяса с лепешкой, которые навострились очень вкусно печь в их условиях арабские девушки.

Туркмены не стали интересоваться, не хрюкало ли когда-то предложенное им копченое мясо (уже хорошо!), принялись за еду чинно и неторопливо, что в общем-то было для них условием обязательным – нельзя плотно наедаться после длительного поста.

Об этом – о вынужденном посте – им рассказывала Вера, которая набивала рот гораздо интенсивнее своих туркменских собратьев по несчастью.

– Вот он, – кивнула она на Ашира, – меня и спас; и их тоже он спас – затащил в свою конюшню, а туда уже волки… или медведи? не зашли. А остальных всех… Так четыре дня в этой конюшне и просидели. Лошадям-то чего – там и сено, и зерно было. А я вкус сырой пшеницы всю жизнь помнить буду. Хорошо хоть вода в ведрах была, а вчера дождь прошел. Как пшеница кончилась (командир с профессором дружно вздохнули), мы оттуда и выбрались. Он, – девушка метнула взгляд на жующего туркмена, – даже не дал в магазинах порыться: «Быстрее в степь, – кричит, – в степи нас никакой хищник не догонит». Ага – не догонит! – его не догонит, а я в первый раз на лошадь села.

– А до этого, – осторожно поинтересовался полковник.

– А до этого тридцать пять лет в школе проработала – учителем русского языка и литературы.

– Ну вот, – немного грустно подумал Кудрявцев, – точно школу придется открывать – скоро учителей у нас будет больше, чем детей. Рука его при этом гладила по голове ребенка, тоже кстати украшенной тонкими косичками.

– А лошадь его.., – попыталась продолжить белорусская учительница.

– Послушай, женщина, – не выдержал туркмен, – не называй моего Алтына лошадью.

Это конь, понятно? Конь. Лучший в мире конь. Ахалтекинец. А ахалтекинец – это не просто конь…

Он явно не мог подобрать сравнения, хотя говорил по-русски достаточно бегло и чисто (а кто из поколения шестидесятых-семидесятых в Союзе не говорил по-русски?). За помощью Ашир повернулся к профессору:

– Ты Кремль знаешь?

Алексей Александрович даже поперхнулся:

– Конечно знаю.

– Я там был, – с гордостью заявил туркмен, – на восемнадцатом съезде комсомола был, на фестивале молодежи и студентов был – потому что самые лучшие ахалтекинцы мои были. Мне орден Трудового Красного знамени сам Брежнев вручал – вот!