Текст книги "Украина скаче. Том II"

28

– Бинт! Срочно!

Санитарка Аня засуетилась, разволновалась, она смотрела на бинт и не видела его и тут же молниеносно схватила свежую, выстиранную простынь, ножницы, отрезала кусок и протянула врачу, которая только что сделала обезболивающий укол раненому бойцу, бедро которого было раздроблено осколком снаряда. Раненый сразу утих, блаженно закрыл глаза, выдавив из себя стон благодарности, продолжая лежать на левом боку, и не шевеля ни одной частью тела.

– «Скорая» где? Срочно вызови «Скорую». Ему нужна операция, а до больницы далеко, – произнесла Люба, хватая бинт. Она тут же обнаружила, что недостаточно йоду во флакончике, а надо смазать рану вокруг, и только потом перевязать бинтом, но так, чтоб пережать вену, откуда уже мелкой струйкой сочилась кровь. И постепенно ослабевать жгут, когда капилляры начнут заживать и не давать крови выходить наружу.

«Скорая» примчалась молниеносно, она уже стояла во дворе, хотя казалось, что снаряды разрываются у самых окон, поскольку окна звенели и дрожали, как осиновые листья во время напористого ветра.

– Отвезешь больного. Не забудь карточку и листок с диагнозом.

– А как же я его там разгружу? – спросила санитарка Аня, делая испуганное лицо. – А если попадут в «Скорою» по дороге? Нет, я боюсь одна, я предчувствую недоброе…, простите меня, Любовь Николаевна, век не забуду.

– Я не могу с тобой ехать, голубушка, никак не могу, – сказала врач Люба, – вот еще один раненый. – Его тоже пытается доставить санитарка, такая же, как и ты, и она тоже боится, и я боюсь, но долг врача помогать раненым, а куда деваться. Страх…, он проходит. И у тебя пройдет: снаряды будут рваться, где-то рядом, а ты не будешь обращать внимания, а пока старайся не думать о них, проклятых. Их дело рваться, а наше дело вытаскивать раненых и оказывать им помощь. Видишь, мужиков нет, они все на передовой, ты же знаешь. А где документы на этого бойца, как его…? – В это время прибежала еще одна санитарка, маленькая ростом, щуплая, бойкая, стала тащить раненого.

– Кто тут боится? Как не стыдно бояться? Жизнь человеку надо спасать, а не дрожать за свою шкуру. Ты присягу принимала, ты клятву давала?

– Угу, – расплакалась Аня, но подошла на помощь к прибывшей санитарке.

Две санитарки и врач сначала посадили раненого, подложив подушки под спину, потом доставили нового, только что привезенного, для осмотра. Водитель, молодой, почти мальчишка не отказался помочь в одном и другом случае.

Аня села у ног больного, и машина взяла курс в сторону города, в больницу. На борту светились крупные знаки «Скорой помощи», ярко горели фонари, снаряды по-прежнему рвались, не разбирая, какую цель поражать.

Люба осмотрела того больного, которого только что доставили, и поняла, что он тоже нуждается в операции. Она пока не знала его фамилии, но чувствовала, что именно ей придется сопровождать его. После укола, она ощупала его карманы, нашла паспорт и ахнула: фамилия Ястребов оказалась ей знакома. Этот Ястребов лет пять тому почти ежедневно посылал ей любовные письма, которые она сначала просто выбрасывала, не читая. Но потом девчонки по комнате стали ее стыдить, и это возымело положительное действие, она начала не только читать их, но и жалеть мальчика, влюбленного по уши.

– Сережа, ты? Какими судьбами? Ну, раскрой глаза, перед тобой я, Люба, та девушка, которую ты преследовал, как волк серну, но догнать не смог, …и у тебя ничего не получалось.

Но Сережа не реагировал на ее слова, он был как бы в коме.

– Я Люба Дерякина. Ты…помнишь меня, Сережа? Я жила в общежитии транспортного института, когда была на пятом курсе, а ты пытался ухаживать за мной. Это ты тот Ястребов? Не может такого быть. Голубчик, неужели это ты? Я так рада. Как ты себя чувствуешь? Где твоя рана, куда тебя ранило?

Горячими ладошками она ощупывала его руки, его грудь, спину и он открыл глаза и эти глаза, превозмогая боль, узнали Любу, гордую, неприступную студентку медицинского института. Две слезинки покрыли его темные глаза, и он едва слышно выдавил из себя несколько слов, таких важных, таких желанных для Любы. У ее сейчас было много раненых женихов, но ни один из них не вызвал у нее ничего, кроме чувства сострадания.

– Помню. Кажется так, но этого не может… – и он умолк, словно потерял сознание.

– Ты ранен в живот, очень опасное ранение Сереженька, птичка, Ястреб, терпи, наберись мужества и терпи. Терпение это все, это твое спасение, ты понимаешь это? Это говорю я, Люба, за которой ты так долго пытался ухаживать, а я, я была дура…Мне надо было чтоб ты…стукнул кулаком и сказал: не выкаблучивайся.

Сережа пытался еще что-то выдавить из себя, но не смог. Люба не поняла, что он пытался сказать и сама начала тараторить.

– Сейчас, сейчас, потерпи. Укол, обезболивающего. Тебе станет легче, соколик мой.

Она остановила машину, неопознанную машину, перетащила его при помощи солдата ополченца и приказала направиться в соседнее село, где располагался полевой госпиталь.

– Срочно! Хирург, операция, ранение в живот, очень опасное. Я слушать не хочу, человек умирает, а они…Дорога каждая минута. Раненый…это мой…брат, мой единственный, – закончила она и едва не расплакалась.

Ее знакомый хирург уже ждал их. Люба, сидя рядом с Сережей, уложила его на спину, а под голову подставила свои колени и вся время поглаживала по лицу.

В больнице Сергея сразу же положили на операционный стол. Люба не отходила от стола, а когда все кончилось, сопровождала его в реанимацию.

Довольно быстро Сергей пришел в себя, окончательно узнал Любу и хотел задать ей вопрос: свободна ли она, но воздерживался. Ее ответ мог для него много значить. Есть такой закон: то, чего ты не знаешь, может закончиться отрицательно в неведении, хотя и не всегда; то, что ты знаешь, может никак не закончиться, либо закончиться положительно. Если Люба замужем это рана, которую тяжелее будет перенести, чем рану в живот.

А так…он ждал ее всякий раз и всякий раз, когда она приезжала к нему, приносила соки и другие деликатесы, это был для него праздник.

«Повезло мне. Как только выздоровею совсем, спрошу. Может, она была замужем, может у нее ребенок. Может муж на передовой, или, не сложилась семейная жизнь. Иначе, как объяснить, за что мне такое внимание?

В одно из воскресений она пришла расфуфыренная, с огоньком в темных глазах, с ярким румянцем на пухлых щеках. Так же радостно улыбалась и в этой улыбке была какая-то тайна, которую он не мог разгадать еще тогда, будучи студентом. Она, конечно, немного изменилась, стала полнее, представительнее и уже не походила на ту, вредную, неприступную девчонку, которую ему в то время не удалось завоевать.

– Ты, Сережа, поправляйся. Тебе уже воевать нельзя, будешь при мне санитаром. Ты тогда исчез, не сказав ни слова, и больше не приходил, а я именно тогда почувствовала, что мне чего-то не хватает, что душа не на месте, что сердце не так бьется. Как же ты так, Сереженька, мой дорогой, мой влюбленный мальчик, поступил совсем не по-мужски. Разве так делают?

– Но, Люба. Я два года приходил почти каждый день, а ты только хохотала, я думал: смеялась надо мной.

– Мало ли, что ты думал. Не надо было думать, а продолжать приходить: капля дождя камень точит, ты знаешь это? Ты женат?

– Нет. После тебя…после моей неудачной, вернее безответной любви к тебе, я решил вовсе не жениться. Какой смысл жениться на одной, а думать о другой, целовать одну, а видеть лицо другой?

– Ты что, по-прежнему так любишь меня? – спросила Люба, теребя полу его больничного давно нестиранного халата. – Я ведь уже изменилась, отцвела, потолстела, подурнела, да и характер стал более скверный, чем был.

– Ничего пока сказать не могу. Просто мне очень приятно, нет, я счастлив, что мы встретились, и хочу, чтоб так было всегда. А ты была замужем?

– Не пришлось. Да и к чему? Замужество – это обязанность, это дети, а тут сам видишь раненые, в том числе и тяжелые. Как они без меня? Ну, скажи, чтобы ты делал, если бы не было меня…Как твоя рана?

– Пуля вышла правее позвоночника, не задев важные органы. Я родился в рубашке. Через неделю меня выпишут, и если ты возьмешь меня к себе…, пойду с радостью.

Сергей вспомнил свой неудачный любовный роман с Любой. Он немного дружил с ее сокурсницей Надей, но когда увидел Любу, его взгляд просто прилип к ней. Он не мог себе объяснить, почему с ним это произошло, что у Любы было такое, что схватило в клещи его сердце и больше не отпускало.

– Ты же Надин кавалер, не перепутал ли?

– Похоже, – отвечал Сергей, краснея.

– Эх ты, кавалер. А девочка страдает. Пойди, извинись.

– В другой раз.

Но проходили дни, а Сергей шел в читальный зал, туда, где была Люба. На танцульках, по субботам, подстерегал только ее. На свою нищенскую стипендию покупал подарки и подносил Любе. Но Люба, похоже, никак не реагировала на ухаживание, она, ни разу не вышла с ним на прогулку и не отгоняла его от себя.

Когда ее переселили в общежитие транспортного института, Сергей стал приходить реже, раза два в неделю.

Как-то вечером, возвращаясь из учебного корпуса в общежитие, он встретил подругу Любы Женю.

– Почему не приходишь на свидание к Любе?

– Какой смысл? Сколько может длиться безответная любовь?

– Любил бы, приходил бы, – сказала Женя. – А то так: пошли, погуляем, и я тебя ощупаю как курочку всю. Так что ли?

– Нет, Женя, нет. Совсем не так. Но за эти полтора года Люба, ни разу не сходила со мной в театр, в кино, значит, я ей безразличен и этим все сказано.

В том же году, после окончания учебы, перед тем, как уехать по направлению, Сергей зашел в общежитие, где обитала Люба, вызвал ее. Она спустилась по ступенькам, предстала перед ним пухленькая, как булочка:

– Я только что вернулась из колхоза, была там поварихой и растолстела. Должно быть, я тебе уже не нравлюсь, или…я все так же тебе небезразлична?

Сергей отвечал на ее вопрос как-то путано, будучи уверен, что любое признание не изменит ее отношения к нему.

– Ну вот, я так и знала, – произнесла она и прежде чем подняться на пятый этаж, добавила: – Ну, я пойду.

Она не знала, что Сергей больше никогда не придет. Это была их последняя встреча.

29

Сергей и Люба чудом не попали в мясорубку карателей, когда Славянск был взят ими.

В одной из больниц, сокращенной до двадцати коек, лежали раненые ополченцы. Люба делала перевязки, Сергей смачивал им горевшие губы, лоб, делал уколы, измерял температуру и в отдельных случаях исполнял роль нянечки. Бинты пропитывались кровью, подсыхали, прилипали к телу и бойцы терпели невероятные боли, когда бинт приходилось отдирать от раны, смазывать ее и накладывать новый.

– Миленький, я знаю, что тебе очень больно, – говорила Люба, – но ничего не поделаешь, терпи. Потом легче станет.

Иногда у нее у самой дрожали руки, оттого, что она не знала, чем помочь больному, чтоб он перенес боль.

Гремели выстрелы, дребезжали окна, но раненые относились к этому спокойно, словно это гремели хлопушки, а не снаряды, способные разнести палату и унести раненых в небытие.

– Не боитесь? – спросил Сергей одного раненого, который лежал здесь вторую неделю и ждал выписки, чтоб снова взять в руки оружие и отправиться на фронт.

– А чего бояться? Чему быть, того не миновать. Там, на фронте пули свистели мимо ушей, но мы все равно оставались живы, а вот, когда рвались фосфорные снаряды, было жутко: мы видели не снаряды, а смерть с косой. И от нее некуда было спрятаться.

– Коля, а ты не хочешь домой к жене, к детям? Выпишут тебя, вот и поезжай к родному очагу.

– А кто будет воевать с бандеровцами? Если все так станут рассуждать и отправляться по домам, кто воевать будет? Бандеровцы – страшные люди, они в десять раз хуже фашистов, что воевали на нашей территории. К сожалению, не все люди это понимают. Мы не воюем с киевской хунтой. Она уйдет, а бандеровцы никуда не уйдут, они наберут силу и подобно гуннам, двинутся на восток.

– Николай Бочкарев, к главврачу, – позвала медицинская сестра, работавшая в приемной главного.

– А, вот, на выписку, слава тебе Господи, – сказал Коля и поковылял к главному.

Канонада усиливалась. Один снаряд разорвался перед окнами на расстоянии пятидесяти метров от больничного корпуса. Стекла на окнах не выдержали, рассыпались, и в палатах возник сквозняк. Люба тут же стала связываться с командованием и попросила срочно прислать «Скорую» для эвакуации больных.

Несколько человек самостоятельно поднимались с кровати, с узелками выходили на улицу, рассаживались на скамейках. А тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, пришлось тащить врачам. Люба закидывала руку больного на плечи и волокла на улицу.

– Подсоби Сережа, одна не потяну.

Сергей подбегал, брал вторую руку больного, закидывал за плечо и они вдвоем тащили, а больной перебирал ногами и сдерживал стоны. Тяжело было тем, кто был ранен в ногу, или получил такое ранение, что сил не хватало, чтобы выйти самостоятельно на улицу.

– Потерпи миленький, ну что делать. Останешься тут, что если эти нелюди сюда придут, что с тобой сделают, никто не знает.

– Я знаю, – говорил больной. – Они разрежут меня, вытащат сердце, почки, печень, селезенку и продадут американцам. Не оставляйте меня здесь. Прошу, умоляю вас. Эти нелюди ждут своих жертв.

– Тяжелый ты какой. Много каши ел, небось. Терпи уж.

После десятого больного у Любы стали подкашиваться ноги, пот выступил на лбу. Сергей испугался.

– Не тащи больше, я сейчас, – сказал он и побежал к стоявшим во дворе машинам. За рулем дремали водители.

– Ребятки, на помощь, ничего не поделаешь, еще двенадцать человек, кажись, осталось. Они самостоятельно передвигаться не могут. А бомбардировки усиливаются. Надо помочь им добраться до машин и разместить их. Здесь только я и женщина врач. Мы не управляемся. У нее уже ноги подкашиваются.

Водители пошли на помощь. Всех погрузили, остался один тяжело больной. Он мог умереть в машине. Сергей требовал оставить его.

– Оставить насмерть? Ни за что в жизни, – сказала Люба. – Давайте вчетвером. Скорее, гул усиливается, снаряды разрываются уже вблизи.

Тяжелобольного пришлось положить на пол кузова: сидеть он не мог. Едва водители сели за руль, едва завели моторы и отъехали, снаряд попал в больницу, и все разлетелось на куски. Люба сидела рядом с водителем первой машины, и все время поглядывала на опознавательные знаки других машин и на указатели направления дороги. У нее не было страха: жизнь и смерть как бы соседствовали и не влияли на ее состояние.

Едва Скорая подъехала к городской больнице, Люба получила команду отправиться на пограничный участок, к беженцам.

– Бросайте все, там маленькие дети. КПП обстреливается!

– А машина, я что пешком буду добираться?

– Ждите, высылаем «Скорую».

Пограничный участок простреливался бандеровцами из Правого сектора. Они имели приказ: убивать русских всех возрастов.

Коломойша держал тесную связь с Госдепартаментом США. Он оттуда получал указания. А указания были простые и ясные: донецкая земля должна превратиться в пустыню. Она будет заселена в будущем галичанами, которые станут трудиться на добыче сланцевого газа для сына Джона Байдена. Поэтому убить русского любого пола и возраста – священная обязанность каждого карателя.

Три полных автобуса с беженцами, простреливались бандитами. Листовая обшивка машины пропускала пули, как лист фанеры. Особенно точно и эффективно действовали пулеметные очереди. Люди погибали прямо сидя в креслах. Матери закрывали маленьких детей своим телом. Иногда было так, что мать погибала, а ребенок оставался живым и пищал, иногда погибали оба. Если водитель не получил пулю в лоб или в грудь, он гнал машину на бешеной скорости, чтоб очутиться на той стороне, несмотря на дикие, душераздирающие крики. Если водитель погибал первым, автобус становился неуправляемым, он мог опрокинуться, заехать в лесополосу и там от удара о сосну загореться.

Именно так и произошло с тем автобусом, в котором сидела Люба и Сережа. Из десяти детей на руках матерей, в живых осталось шесть, а четверо погибли, двое из них истекали кровью. Медицинские сумки у Любы и Сергея были наполнены бинтами, зеленкой, минимумом медицинских инструментов. Сергей выносил детей, а Люба делала перевязку, и где надо было, пыталась остановить кровотечение. Детишек перевязывали, укладывали штабелями, а потом заходили в автобус и осматривали взрослых.

К удивлению, дети переносили ранения более спокойно. Некоторые пищали громко, потом этот писк становился все меньше, а когда им давали обезболивающее и вовсе затихали. Из взрослых пострадали шесть человек, четверо были безнадежные, а двое, зажав животы, стонали.

С той стороны границы подъехали две машины Скорой. Погрузили детей и двоих взрослых и увезли в Ростов в городскую больницу. Люба села в одну машину, а Сергей в другую и хорошо, потому, что по оставшимся двум машинам скорой помощи вновь открыли огонь. Бойцы национальной гвардии получили приказ уничтожить беженцев. Коломойша обещал за каждого убитого солидную сумму.

Из двух автобусов, наполненных беженцами, целыми и невредимыми остались только две женщины и один мужчина. Он был крепкого телосложения, однако, едва живой от страха и психологического перенапряжения. Он почему-то не остался воевать со своими земляками, а решил до поры до времени найти тихий уголок в России.

Но поток беженцев не уменьшился. С другой стороны КПП, где не стреляли, люди двигались с чемоданами, с детскими колясками, с детьми за руку. В основном это были женщины. Многие из них с хмурыми лицами переходили рубеж смерти, с испугом смотрели на российских пограничников и морщились, когда там им предлагали пройти таможенный контроль. Было, однако, много и таких, кто чувствовал себя счастливым, радовался дарованной жизни, улыбался и здоровался с пограничниками, благодарил их за спасение от смерти, не задавал лишних вопросов и, пройдя контрольно-пропускной пункт, становился в очередь на стоявший автобус, не спрашивая, куда отвезут. А отправляли беженцев в разные регионы России, в том числе и на Дальний восток, и в Крым на берег моря.

Прежде, чем отправить в аэропорт, беженцев кормили хорошим обедом, давали возможность адаптироваться в новой обстановке, работали психологи и врачи.

Беженцев за весь период набралось около миллиона человек. Но журналисты западных стран с повязками на глазах, не видели этого, а Псаки Суки из Госдепа США хоть и вынуждена была признать, что беженцы существуют, но их ничтожное количество, может всего три человека и это те люди, которые всегда симпатизировали агрессивным планам русских.

Каждый мало-мальски сообразительный человек признает, что в истории цивилизации не было столь фальшивого президента, как Бардак, что ни у кого не было такого длинного кнута, как у Бардака. Он этим кнутом стегал из-за океана Ангелину Муркель, Олланда и других лидеров Западной Европы, а что касается стран Прибалтики, Грузии и Украины, то они сами обнажали жирные толстые зады и умоляли: дорогой Бардак, не обойди нас…

30

Возможно, стратегическая ошибка ополченцев состоит в том, что они слишком легко поверили обещаниям не оставить русских в беде после присоединения Крыма к России и решились взять оружие в руки, чтобы подтвердить категорическое нет киевской хунте.

Надо признать, что Россия не ожидала такой мощной сплоченности запада после возвращения Крыма и по этой причине не стала вводить войска в Донецкую и Луганскую области. Весьма вероятно, что президент и его команда руководствовалась и какими-то другими мотивами.

Можно только догадываться, ведь руководство России, каким бы оно ни было народным, демократическим, ратующим за процветание страны и благополучие своих граждан, не в силах было противостоять всему миру и принять на свои плечи так много бед, в том числе и заморозки счетов элиты в западных банках.

И Россия вместо пуль, солдат стала посылать восставшим многотонные грузы с гуманитарной помощью. Бедным ополченцам ничего не оставалось делать, как прикусить язык, умерить свой гнев и благодарить руководство России за помощь. Впрочем, это никак не сказалось на отношении к нам американцев и руководителей западных стран, находящихся в подчинении чернокожего американского президента Бардака.

Пресса России обошла этот стратегический шаг в отношении восставшего народа двух областей и взявшего оружие в руки.

К дополнению к шагу на встречу украинскому президенту, как бы подарившему Мариуполь, президент России позвонил Вальцманенко на следующий же день.

– Петя? это Володя. Я дал указание уменьшить налоги с твоей конфетной фабрики, что ты расположил в России, практически у меня под носом. С тебя причитается.

– Пошел ты на …, захватчик. Крым прикарманил, теперь на угольный бассейн позарился. Не отдам, сука буду. Я обещал Байдену, точнее его сыну. Дитя без работы сидит, ты понимаешь это, захватчик? Шахтеров можешь забрать, они мне не нужны, а вот земельку оставь. Я обещал Байдену эту земельку. Он будет там добывать сланцевый газ. Я у тебя газ не хочу покупать. Я хочу тебя разорить и твою срамную страну. Киев – мать городов русских, точнее украинских, но не наоборот.

– Но Петя, ведь мы братья, наши народы…это…это одна семья…

– Да? как бы, ни так. Украина это Европа, Украина это центр Европы, а ты азиат. Этим все сказано. Бывай.

– Петя, я тебе еще перезвоню в конце недели. Мы все равно братья.

Такие разговоры между двумя противниками происходили по нескольку раз в неделю. Вальцманенко всегда был агрессивен и нагл, он чувствовал за своей спиной могущественную Америку, а президент России только старался пока сделать такой же сильной и Россию.

Но были случаи, когда и Вальцман звонил русскому медведю. Это когда его что-то прижимало. Скажем, его доблестные войска могли потерпеть сокрушительное поражение.

Надо отдать должное русскому президенту: он всегда был предельно вежлив с любым западным лидером, в том числе и с Вальцманенко. Среди ополченцев были и русские солдаты. Это добровольцы. Они хорошо воевали, тренировались, когда надо ставили хвастливого младшего брата на место. И Россия поставляла вооружение ополченцам. А как же? Это хоть что-то. Их невозможно было бросить на растерзание бандеровцам, вооруженных фашистской идеологией. Это страшные люди – безжалостные, мстительные, с превеликим удовольствием проводящие опыты над пленными, как над кроликами. Говорят, солдатам фюрера далеко до них.

Кроме этого в рядах АТО, так называется анти террористическая операция, служат негры, всякого рода убийцы, воры, насильники из США и других стран мира. Лидеры западных стран упорно не признают этого, они все кивают на Россию. Если бы Российский президент был более последовательным и более твердым, ему следовало бы послать на Донбасс миллион солдат, которые стерли бы в порошок солдат АТО и их наемников. Все равно он во всем виноват. Каждая крыса старается его ущипнуть, так чего же медлить?

Возможно, он преследует другие цели. Возможно, он ждет, что Украина сама настолько расцветет, что вдруг развалится на кусочки.

Теперь бомбы, система залпового огня, танки, крупнокалиберные пушки стали палить по жилым кварталам Славянска, Краматорска, и палили до тех пор, пока там не осталось ни одного целого здания. Часть повстанцев – солдаты народной армии в Донецк без оглядки.

Командиры дивизий, полков народной армии почувствовали, что запахло жареным. Каждый из них мучительно думал, почему президент России стал прятаться в бункере. Заговор подействовал или это наивная вера в то, что бандеровцы одумаются?

И еще больше удивляло всех, не только руководителей сопротивления юго-востока, почему граждане России бояться высказать то, что они думают, почему все говорят так, как хочется президенту.

Руководители Малороссии Болотов, Царев, Стрелков, Денис Пушилин, Андрей Бородай…. тоже молчали, опустив головы. Они не могли выступить с заявлением, осуждающим поведение России и ее руководства. Россия, единственная страна, которая принимала беженцев в неограниченном количестве, Россия единственная страна, присылающая тоннами медикаменты и десятками тонн продовольствия и другой гуманитарной помощи. Как ее и в чем ее можно упрекнуть?

Однако, думал Пушилин, мы просчитались. После присоединения Крыма и в особенности, после неоднократного заявления российского президента о том, что мы русских не оставим в беде, поторопились. Президент молчит в главном вопросе, в то время, когда складывается критическая ситуация. Мы не выдержим такого количества боеспособной техники, в сотни раз, превышающий наши старые, снятые с постаментов боевые машины. Нам остается…только умереть.

«Кроме этого, – продолжал он думать, – в семье не без урода. Есть огромное количество боеспособных молодых мужиков, которые занимают выжидательную позицию. Победим мы – хорошо, победят нас – тоже хорошо. Это шахтеры, их десятки тысяч. Они каждое утро идут на работу, спускаются в шахты, добывают уголь, платят налоги киевской хунте, которая посылает на нас танки, самолеты, систему залпового огня. Это люди, живущие с нами в одном городе. Им нужна зарплата, они кормят свои семьи и больше их ничего не интересует. Они готовы жить в рабстве ради того, чтобы набить брюхо кашей. То же самое можно сказать и о целых городах. Это Запорожье, Днепропетровск, Николаев, Одесса. А как же мы? Мы должны принести им свободу на блюдечке с голубой каемочкой. В нашем славянском мире не все хорошо. Вот и матушка Россия. Люди добрые, последним куском хлеба поделятся, но…слишком молчаливые, слишком безвольные, ждут указания вождя. А если этого вождя нет, чувствуют себя неуютно. И сейчас Потин молчит, и они все молчат. Мало того, хочется сказать, но считается неудобным, что-то высказать, если вождь молчит. Даже оправдания находят, почему Потин молчит. В средствах массовой информации лизоблюды так и озаглавливают свои статьи «Почему молчит Потин». Расписывают и выдвигают десятки оправданий его молчанию. Но стоит ему, на что-то решиться – море статьей и комментариев посыплется: правильно, правильно, так и надо, это историческое решение, это мудрое, своевременное решение.

Конечно, в семье не без урода. Среди беженцев встречаются мужчины крепкого телосложения. Им бы воевать с оружием в руках, а они прячутся за спину своих жен, а некоторые стыдливо держат на руках ребенка, садятся в столовой и требуют по две три порции, а потом, в России, отказываются работать. Им, видите ли, мало двадцати тысяч рублей в месяц.