Текст книги "Огненный город"

15
Сильюн

«Это реально существует, или мне только кажется», – думал Сильюн, следуя по коридору и на ходу проводя пальцами по облицовочным панелям из темного дерева.

Если быть более точным, Сильюн хотел понять, касается ли он кирпичей Орпен-Моута, который они с тетей Терпи за несколько недель подняли из пепелища. Эта задача оказалась гораздо более сложной, чем восстановление взорванного Восточного крыла Кайнестона. Или он шел по коридорам и комнатам поместья, отраженного в воспоминаниях тети Терпи, где они встречались долгие годы, пока она лежала в полном забытье в своей постели?

Сильюну важно было это понять. Его беспокоило то, что он не чувствовал четкой границы между материальным миром и миром, отраженным в памяти.

Для него этой границы не существовало. Два поместья накладывались одно на другое без заметных глазу переходов, и Сильюн свободно входил и в то и в другое.

Ключом различения служила мебель. Восстановленный Орпен-Моут оставался не полностью меблированным: мама и Дженнер подыскивали среди обстановки всех семейных домов и поместий подходящие предметы и отправляли их сюда. До пожара в Орпен-Моуте было много антиквариата и произведений искусства: гобелены и рыцарские доспехи, богатейшая библиотека, где хранился кедровый ларец с дневниками Кадмуса Парва-Джардина.

Конечно, Сильюн знал, что только один из двух домов был «реальным», в смысле, физически существующим в данный момент времени. Но Орпен-Моут, отраженный в памяти тети Терпи, который он посещал в детстве, иногда проявлялся и ощущался не менее реальным. В некоторых коридорах и проходах можно было растеряться и не понять, в какой из двух версий находишься.

Не вызывал сомнений только третий Орпен-Моут – тот, что был создан Даром.

Он был построен не из дерева и камня, не из воспоминаний, а из энергии. Он существовал в том мире света и тени, который открылся Сильюну в тот день в парламенте. Реальность, полностью состоящая из Дара и его отсутствия. Все в ней было либо пустотой, либо росчерками света – золотом на листе черной бумаги.

Это был мир, который он должен был увидеть сегодня.

Сильюн практиковался и теперь был более опытен, чем тогда в Вестминстере. В тот день – день его усыновления и беседы с Мейлиром Треско – он увидел мир света случайно. Сейчас он сможет увидеть его по собственной воле.

Сильюн закрыл глаза и открыл их в сияющие очертания Орпен-Моута. Как и в Вестминстере, предметы и пространства становились видимыми, только если в них присутствовала сила Дара.

Этот лучезарный Орпен-Моут не был пустым материальным пространством, как, например, Лондон, построенный руками, но не Даром. Они с тетей Терпи волшебным образом воссоздали дом, и он виделся фундаментально прочным, как любой объект в материальном мире, хотя был сотворен из тускло мерцающего золотого света.

В этом не было ничего удивительного. На протяжении веков Орпен-Моут был пронизан магической силой, не говоря уже о последней реконструкции. Сильюн повернул голову налево. В мягком сиянии оконного стекла виднелась блестящая трещина, – возможно, в детстве Кадмус Парва тайно восстановил стекло, разбитое неудачно брошенным мячом. Сильюн поднял голову, сияющие золотые ленты обматывали дымовую трубу, Дар какого-то благоразумного лорда или леди скрепил ослабшую со временем кладку.

В старинном поместье не было уголка, которого бы не коснулся Дар его обитателей. Внизу Сильюн видел мерцающие золотые струи в воде, которая текла по рву и каналам, – практический ум Кадмуса Парвы заботился, чтобы вода всегда оставалась чистой.

Когда-то Дар был таким же насущным в повседневной жизни Равных, как еда.

С введением безвозмездной отработки Дар отошел на второй план. То, что раньше делалось с помощью Дара, подменили рабским трудом. Это дало Равным свободу не пользоваться Даром – пусть Бездарные кухарки и экономки раздают указания таким же Бездарным рабам.

В результате Равные так много потеряли – они утратили близкую связь со своим Даром, разучились видеть масштаб его возможностей.

Сильюн прошел по очерченному светом коридору и дальше вверх по лестнице. В обоих домах – в восстановленном и сохраненном в памяти – эта лестница была самая обычная и довольно темная, с гладкими перилами, широкими стертыми ступенями. И эту лестницу тоже окутывал легкий полумрак. Здесь ему не потребовалось прилагать много Дара, здесь он ощущался едва уловимо.

Но наверху лестницы полыхало сияние, соперничающее с сиянием Дома Света.

В шкафу.

Это был большой встроенный шкаф для белья, которым не пользовались. Точно такой же бельевой шкаф был в отраженном в памяти Орпен-Моуте, тем пользовались ежедневно. Сильюн открыл дверцу и провел руками, чувствуя гладкое дерево пустых полок здесь, а также жесткие, прохладные простыни, хранящиеся там, в юности Эвтерпы.

Но в третьем световом Орпен-Моуте это пространство служило совершенно иной цели. Сильюн недоумевал, откуда он мог это знать. Он поежился.

Сильюн удерживал реальность, чтобы свет Дара просвечивал насквозь и настоящее, и недалекое прошлое, и все уровни ниже. Орпен-Моут был палимпсестом энергии. И потому сиял сквозь века. Сильюн устремился вниз и вынырнул в том же самом месте.

Сияние Дара, как огонь, охватило шкаф. Свет здесь был таким же абсолютным, как темнота в пещере. Ослепленный, он ничего не видел. Пришлось довериться иным органам восприятия, чтобы понять – он здесь не одинок.

В ослепительном свете жизнь начиналась и обрывалась. Надрывные вопли женщины. Крик младенца. Сдавленные рыдания мужчины.

У Сильюна на затылке зашевелились волосы. Дар пульсировал во всем его теле, даже в мочках ушей и под ногтями.

Шкаф был отделен панелями от спальни, частью которой он был изначально. Когда-то это было единым пространством – большой комнатой. Сильюн повернулся на месте кругом. Внутреннее чувство подсказывало ему, что где-то здесь стоит кровать, где четыре столетия назад в родах мучилась первая жена Кадмуса. Здесь родился их сын Сосиджинес, служанка перерезала пуповину, прежде чем передать ребенка отцу.

И здесь Кадмус отнял у своего сына Дар. Жестокость этого поступка прожгла несколько веков.

Почему он так поступил? И как он это сделал?

Сильюн пошел вперед. Какой-то, не самый активный, участок мозга твердил, что в восстановленном Орпен-Моуте он не сможет пройти сквозь стенку шкафа, отделяющую его от спальни. Но либо стена была нереальной, либо он был нереальным, потому что Сильюн беспрепятственно шел вперед.

И он увидел их – три ярких огня.

Пригляделся.

Нет, это был не огонь. Каждый – сплетение тысяч огненных нитей.

Два ярко пульсировали, нити третьего огненного клубка мерцали и гасли, как гаснет фитиль. И это был не Сосиджинес, впоследствии ставший Бездарным. Его новорожденная форма сияла. Нет, угасала его мать.

Именно так люди и умирают.

Потеря Дара не означает смерть, это продемонстрировал Мейлир Треско, это ежедневно показывает Дженнер. Но что совершенно очевидно – со смертью уходит и Дар.

Как загипнотизированный, Сильюн наблюдал за Кадмусом.

Кадмус не совсем понимал, что он делает. Но его дневники, которые Сильюн читал и перечитывал в библиотеке отраженного в памяти Орпен-Моута, дали ему ключ к пониманию. В них его предок связывал ужасную ночь смерти жены с бездарностью рожденного сына. Но он никогда не осознавал – или не хотел этого признавать, – что он был причиной этой бездарности.

Поступок Кадмуса был интуитивным, бессознательным. Но световая структура дома запомнила его.

И пока Сильюн наблюдал за ним, он наконец понял.

Он видел, как Кадмус прикрепил один конец нити Дара ребенка к золотой нити его матери, а другой конец к своей. Три Дара соединились и сложно заплелись в один золотой шнур. Кадмус пытался удержать свою жену и не дать ей уйти в смерть. Хотел крепко-накрепко заякорить ее дух в жизни.

Сплетенный шнур держал крепко. Но Дар его жены ярко вспыхнул и погас вместе с ее жизнью.

Сгорела и ее нить, в темноте что-то шипело – Дар Сосиджинеса. Кадмус отскочил, и соединившая их нить порвалась. Крохотный золотистый огонек уплыл в полумрак. Оставшаяся часть огня металась и наконец прилепилась к якорю – Кадмусу.

Вместо трех огненных клубков нитей в комнате остался один.

И хотя Сильюн не мог ни слышать, ни видеть этого, он почувствовал звериный вой Кадмуса, пронзивший тело Сильюна. Он закрыл глаза и задрожал.

Звон ножей заставил Сильюна оглянуться. Ножи были так близко, что он ощущал движение рассекаемого ими воздуха.

Сильюн сделал глубокий вдох, пытаясь сохранить внутреннее равновесие, отгоняя грозившие захлестнуть его эмоции на безопасное расстояние, чтобы внимательно исследовать их позже.

– Ты делаешь успехи, – сказал он, поворачиваясь и открывая глаза в реальный мир. – Хотя ты еще недостаточно хорош, чтобы я позволил тебе меня побрить.

Собака ухмыльнулся и лязгнул ножами на перчатке Черного Билли. На них видна была засохшая кровь.

– Я не брить собираюсь твоего кузена Рагнара.

Сильюн посмотрел на то, что Собака держал в другой руке, и закатил глаза. Опять!

– Не мог, что ли, добыть хороший стейк? – поморщился Сильюн. – Каждый вечер выбирать кости из моего ужина становится утомительным.

Собака потряс двумя кроликами, которых держал в руке, и рассмеялся своим отвратительным лающим смехом:

– Скажи спасибо, что не притащил барсука.

Сильюн снова поморщился.

– Что-нибудь интересное… там, в шкафу?

– Ты не поверишь, – ответил Сильюн, вытирая потные ладони о джинсы. – Нашел то, о чем нужно будет подумать. Давай я поставлю чайник, а ты пока разделаешь кроликов.

На кухне Сильюн налил воду в кофейник и наблюдал, как Собака ловко орудует инструментами Черного Билли. Он действительно преуспел в этом деле. И с Рагнаром разделается в одно мгновение.

– Ты сегодня не очень болтливый, – заметил Сильюн.

– Кажется, я только что увидел, что я сделал со своим братом. В некотором смысле – с ними обоими. – Собака на мгновение замер, потом завершил разделку кролика. – Готово, – проворчал он.

– В детстве, когда мы были маленькими, я забрал у Дженнера его Дар. Это единственное объяснение, почему я такой сильный, а у него Дара нет вообще. Но я ничего не помню об этом. Должно быть, я был слишком мал.

– Значит, ты уже с рождения был плохим мальчиком! – смеясь, захрипел Собака.

– Твои слова ранят меня. Это только предположение: моя сила и полное отсутствие Дара у Дженнера не могут быть простым совпадением. Но я никогда не понимал, как это могло случиться. Как можно было, еще ползая в подгузниках, совершить такой отвратительный поступок. Из дневников Кадмуса, которые я читал, было ясно, что он сделал то же самое, даже не подозревая об этом. Так я понял, что Дар можно отнять случайно. Бессознательно. Следуя логике, мне захотелось выяснить, можно ли это сделать сознательно, и тогда я позволил себе небольшой эксперимент с Гаваром и его дочерью.

Это был не самый счастливый час в жизни Сильюна. Он сделал паузу и налил себе очередную чашку кофе. И сам выпил весь кофейник. Зачем предлагать Собаке? В перчатке Черного Билли он не смог бы поднести чашку ко рту, не отрезав себе носа.

Собака заинтригованно смотрел на него и молчал. И хотя Сильюн знал, что этот человек не может причинить ему ничего плохого, взгляд Собаки вызывал у него тревогу. За Собакой числилось три долга: за имя жены, за побег и за жизнь. Но чья это будет жизнь?

Сильюн потрогал рукой горло. Каково это, чувствовать сталь ножа и собственную теплую кровь, льющуюся на грудь?

Он отогнал тревожные мысли и продолжил:

– Я попытался выяснить, может ли Дар перетекать между родителем и ребенком. Я хотел попробовать перелить немного Дара Гавара его незаконнорожденной дочери. Но тогда я делал это вслепую. Только в прошлом году я увидел Дар и только несколько недель назад стал видеть его достаточно отчетливо, чтобы понять, как можно им манипулировать. Честно скажу, эксперимент с Гаваром прошел неудачно. Но такова природа эксперимента, ты их повторяешь до тех пор, пока не получишь положительный результат. Я знал, мое воздействие скажется на Гаваре – начнутся головные боли. Он всегда был вспыльчивым, а стал еще более неуравновешенным. И ты знаешь, чем это закончилось той ночью у ворот. Я хотел посмотреть, сможет ли малышка Либби их открыть. Возможно, я перешел допустимую границу, и Гавар сорвался. Все закончилось очень печально.

Не просто печально, если посмотреть правде в глаза, это была его непростительная ошибка. Вмешательство Сильюна укрепило узы между отцом и ребенком. Но он не предполагал, что Гавар придет в такую ярость, когда Лия решит сбежать вместе с их дочерью.

Сильюн вспомнил, как Лия, смертельно раненная, лежала на холодной земле. Ледяную ярость Гавара и его слова: «Никто не может украсть то, что принадлежит мне». А ведь он по-настоящему, горячо ее любил. Вот такой вышел кошмар. Дженнер склонился над умирающей Лией. Сильюну оставалось только удалиться.

И Дженнер кричал ему вслед: «Сильюн, разве ты ничего не можешь сделать?!»

Он ничего не мог сделать.

«Никто не может изменить того, что уже случилось. Даже я», – ответил он тогда брату.

Нельзя удержать человека, уходящего в смерть. Этого не мог сделать Кадмус Парва у постели умирающей жены. И Сильюн у ворот Кайнестона.

Есть такие дела, которые неподвластны даже Дару.

– Ну, хватит на эту тему, – сказал Сильюн, спрыгивая со стола, на котором сидел, и заглядывая через плечо Собаки. – Я не буду возражать, если ты добавишь немного черного перца. Вчера было ужасно невкусно.

– Завтра сам будешь готовить! – прорычал Собака. – Я уезжаю на рассвете. Есть работа. Твой кузен не успеет понять, что впилось ему в глотку.

Он щелкнул стальными пальцами, прежде чем взял в руки второго кролика и одним отработанным движением мастера вспорол шкурку по всей длине тушки.

И в этот момент у Орпен-Моута сорвало крышу.

16
Сильюн

Собака зарычал, и если бы Крован превратил его в настоящую собаку, у него бы на загривке шерсть встала дыбом.

Кирпичи вибрировали и рассыпались, превращаясь в пепел, которым они были до тех пор, пока Сильюн с тетей Терпи не начали восстановление поместья. Сильюн поднял голову и увидел ночное небо. На его глазах звездный рисунок начал искажаться. Со стен на пол с шумом посыпались кастрюли и сковородки, их формы размывались, таяли.

– Сюда, быстро! – крикнул Сильюн.

Собаку не нужно было подгонять. Едва они успели выбежать из кухни, стены рухнули, выдохнув клубы пыли. Доски пола у них под ногами обугливались и рассыпались. Сзади раздался страшный грохот – огромная кованая люстра в холле рухнула на каменные плиты пола.

Сильюн обеими руками толкнул входную дверь и вынес ее. Но где же тетя Терпи?

Это было уже не в первый раз.

В течение последних недель отдельные части дома время от времени вновь превращались в руины. Сильюн мог войти в комнату и оказаться на пепелище, стен нет, над головой открытое небо. Так выплескивалось горе тети Терпи, ее мощный, разрушительный Дар вырывался и уничтожал то, что они вместе восстановили. Сильюн делал паузу, а потом они снова брались за работу.

Но сегодня это было слишком. Если тетю вовремя не остановить, она разрушит дом полностью.

– Здесь! – рявкнул Собака, указывая на розарий у дома.

В слабом лунном свете Сильюн увидел тетю Эвтерпу, она стояла на коленях и в отчаянии руками скребла землю. Она была в том же состоянии, что и в тот день четверть века назад, когда горе, охватившее ее после гибели родителей, разрушило Орпен-Моут. Тогда Уинтерборн Зелстон сумел ее успокоить, и Эвтерпа успокоилась на целых двадцать пять лет, пока Сильюн не нашел тетю в этом же саду в пространстве ее воспоминаний.

Сильюн подбежал к Эвтерпе, схватил ее за содрогавшиеся от рыданий плечи и поставил на ноги.

– Перестань! – крикнул он. – Перестань. Все рухнет.

На худом и бледном лице тети Эвтерпы глаза казались огромными. Версии Орпен-Моута мерцали и накладывались одна на другую. И она снова стала похожа на больную девушку, с которой он познакомился в саду роз, делившуюся с ним своими детскими воспоминаниями, когда они гуляли вдоль рва, наполненного водой.

Она стала ему другом. Почти родной сестрой.

– Я скучаю, я не могу жить без него! – кричала Эвтерпа, и слезы ручьями текли по ее измазанному землей лицу. – Я не могу выносить эту вечную разлуку. Сильюн, ты должен был оставить меня здесь навсегда. В моих мечтах, что мой Уинтер завтра придет.

Сильюн сильно встряхнул ее. Оно нарастало – ужасной силы напряжение, которое они все почувствовали в Восточном крыле Кайнестона, перед тем как он разлетелся осколками. Казалось, что мозг раздувается внутри черепа и его взрыв – единственное спасение.

– Твой Дар, – прошипел Сильюн. – Контролируй его.

Подошел Собака. Он крутил головой, как будто хотел избавиться от невыносимого напряжения. Из носа у него текла кровь. Он залепил Эвтерпе пощечину.

– Ты убьешь нас всех! – прорычал он.

– Я хочу умереть! – кричала Эвтерпа. – Не хочу, чтобы мой Дар защищал меня от меня самой. Я хочу быть с ним.

Сильюн замер. Он отпустил тетю, и она снова упала на колени. Он закрыл глаза и открыл их в пространстве Дара.

Тетя Эвтерпа сияла так ослепительно, что Сильюн прикрыл глаза рукой. Необузданная сила этой женщины была удивительной. Она пульсировала ярче, чему у любого из известных ему Равных, – огненный шар энергии извивался и бился в пределах своей формы.

Он видел, что делал Кадмус? Может он вырвать нить и распутать ее клубок? Хватит у него мужества решиться на такое? Но надо что-то сделать. И Эвтерпа сказала, что хочет освободиться от Дара. Сильюн сгорал от любопытства.

Он наклонился и осторожно поднял ее голову. Где-то рядом, в чернильной темноте, не освещенной Даром, метался и выл Собака. Сильюн говорил тихо, но он знал, Эвтерпа его услышит:

– Я могу взять твой Дар, если хочешь.

Тетя Терпи ответила очень тихо, но он понял каждое слово:

– Возьми. Пожалуйста. Сделай это.

В мире, непохожем на реальный мир, в том, в который он попал, пройдя сквозь стену шкафа, Сильюн засунул руку в сердцевину сияющего клубка. И едва не вскрикнул от шока.

«Смотри внимательно», – приказал он себе.

И он смотрел. Нити Эвтерпы искрились и извивались, когда Орпен-Моут взлетел яркой вспышкой.

Безнадежно – нити пульсировали слишком быстро, чтобы его глаза могли четко видеть, чтобы его рука могла точно ухватить.

«Не смотри, – сказал себе Сильюн. – Чувствуй. Поймай нить».

Есть!

Источник движения. Сильюн ухватил его. Конец золотой нити горел у него в руке.

– Пожалуйста, – простонала тетя Терпи. – Возьми.

Но как взять? Сильюн совершенно не помнил, как он это сделал с Дженнером, но хорошо помнил, что поступок Кадмуса обернулся катастрофой.

Искры плясали между пальцами Сильюна. Он колебался. Затем широко открыл рот и засунул в него сияние.

И проглотил.

Это отец ищет в алкоголе? Ошеломляющее головокружение? Жалкую тень этого преследовал Гавар и его оксфордские друзья, когда он одиннадцатилетним мальчишкой застукал их склонившимися над одним из старинных зеркал мамы с пакетиком белого порошка? Почувствовал ли Дженнер хоть каплю подобного, когда Аби Хэдли поцеловала его?

Нет, тысячу раз нет. С этим ничто не могло сравниться. Ни сладостное ощущение тела любимого человека. Ни кресло канцлера и одобрение Равных.

Ничто в целом свете.

Сильюн не дышал воздухом. Он вдыхал чистейшую субстанцию Дара. Ощущал, как она текла от тети Терпи к нему. Он застонал и опустился на колени напротив нее. Они обнялись и держали друг друга, чтобы не упасть.

Тетя Терпи тускнела и таяла у него на глазах. Ее Дар пульсирующими толчками входил в него. Казалось, ему пересаживают новое сердце в то время, когда его собственное еще бьется.

У Сильюна закружилась голова. Внутри ее вращалась галактика.

Он запрокинул голову и широко раскрыл рот, позволяя Дару вливаться. Он чувствовал, как Дар волной бился в кончиках пальцев рук и ног, в ушах и глазах, будто ему мало места и он хочет вырваться наружу. Но Сильюн удерживал волну.

– Спасибо, – донесся до него шепот тети Терпи.

Ее поток света иссякал и наконец полностью потух.

Сильюн взвыл. Он бился в конвульсиях, упав на холодную землю. Потом облизнул губы и почувствовал вкус крови – должно быть, прикусил их. Подняв руку, он увидел, что она яркая, как солнце.

Сильюн отключился.

Стакан воды в лицо привел его в чувство.

– Не хотел, чтобы ты проспал ужин, – сказал Собака. – Знаю, как ты любишь пирог с кроликом.

Собака засмеялся, а Сильюн растерянно вытирал лицо. Он лежал в шезлонге в зале Орпен-Моута. И все было на своих местах. Стены не открывались в черноту ночи, поднял голову – крыша, а не звездное небо. Со стороны кухни вкусно пахло мясом, заставляя стонать желудок.

«Что случилось?»

Сильюн, должно быть, задал этот вопрос не себе самому, а вслух, потому что Собака ответил:

– Я принес ее в дом. Она в своей комнате. Спит. Затем пошел за тобой. Ты уже пришел в себя. И все это восстановил. – Он сделал широкий жест рукой. – Хорошая работа. Потом ты снова вырубился. Ну, хватит болтать. Пора ужинать. Сегодня твое любимое. – Собака поспешил в сторону кухни.

Сильюн провел рукой по лицу и влажным волосам и спустил ноги на пол. Попробовал встать, но ноги подкосились. Возникло то же самое чувство, что и в саду, после того как он проглотил Дар тети Эвтерпы. Он ощущал только две стихии – огонь и воздух.

Находиться в теле казалось более тягостным наказанием, чем быть про́клятым в замке Крована. Он вспомнил о Люке Хэдли. Но Люк может подождать еще один день.

На свинцовых ногах Сильюн дошел до стола. Сел, аппетит проснулся, когда он увидел, как Собака несет на большом фарфоровом подносе тарелку с пирогом. Мысли Сильюна вернулись к тете Эвтерпе.

Что она сейчас чувствует? Истощение? Освобождение? Опустошенность? Он не знал ответа. На протяжении многих лет было ясно, что ее Дар вызывает у нее отвращение. После смерти родителей Эвтерпа разрушила родовое поместье, после убийства Зелстона – Восточное крыло Кайнестона, и это напугало ее. И там, в саду, она умоляла его забрать у нее Дар.

Но не будет ли она потом сожалеть о своем решении? Сильюн был абсолютно уверен, что он не сможет вернуть ей Дар.

Собака вдруг остановился и вытаращил глаза. Сильюн, поворачивая голову, проследил за его взглядом.

Тетя Эвтерпа была в белом платье – скромное, в пол, с глухим воротником. Совершенно очевидно – свадебный наряд. Вероятно, более четверти века назад оно было куплено для ее несостоявшейся свадьбы. К волосам было приколото украшение из старинных кружев и жемчуга. Из-под платья выглядывали носки белых туфель.

– Вот и я, – сказала она. – Вы позволите?

Она подошла к своему обычному месту во главе стола, но не села, а сделала знак Собаке поставить блюдо перед ней.

– Спасибо, что составили мне компанию и были здесь со мной в течение последних недель, – продолжала Эвтерпа. – Спасибо тебе, Сильюн, за то, что ты все здесь восстановил. Лучшего племянника и желать нельзя. Прости, что не узнала тебя при нашей первой встрече.

Она рассмеялась легко и весело, как юная девушка, и посмотрела прямо на Сильюна такими же, как у него, темно-карими глазами из-под темных вьющихся волос, падавших, как и у него, на лоб. Они оба были Парва. Продолжали его линию. И это было их родовое гнездо.

– И особенно спасибо за сегодняшний день, – произнесла тетя Терпи.

Сильюну больше не нужно было покалывания в теле, чтобы чувствовать присутствие Дара.

– Пирог с кроликом – это любимое блюдо нашей семьи, – сказала она, ободрительно глядя на Собаку. – Когда мы были маленькими девочками, нас им часто баловали. Его мама, – она кивнула на Сильюна, – относилась к нему как к чему-то обыкновенному, но мне пирог всегда казался невероятно вкусным. И Уинтерборн его очень любил. Каждый раз, когда он приезжал, он просил его приготовить. Талия поддразнивала меня, говорила, что я потребую подать пирог и на наш свадебный банкет. И что же? Я потребовала.

Она улыбнулась, переводя взгляд от Сильюна к Собаке. Улыбка на безмятежном лице. Так похожая на улыбку Сильюна. И ее Дар теперь тоже принадлежал Сильюну. Он не чувствовал, что Эвтерпа сожалеет о его потере.

Сильюн протянул ей свою тарелку, когда она взяла лежавший на подносе нож, готовясь разрезать пирог.

– Столько любви, – тихо произнесла тетя Эвтерпа. – Мне есть за что быть благодарной. Большое спасибо.

Она подняла нож слишком быстро и слишком высоко и перерезала себе горло от уха до уха – теперь у нее не было Дара, чтобы остановить ее.