Текст книги "Арийский миф в современном мире"
Автор книги: Виктор Шнирельман
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 29 (всего у книги 67 страниц)
Петухов придавал огромное значение межэтническим контактам, считая их однозначно гибельными. Дело было вовсе не в войнах и не в военнопленных, чему он отводил второстепенную роль. Гораздо опаснее ему казалась медленная инфильтрация «периферийных групп», внедрявшихся в «цивилизованное общество», навязывавших ему свою систему ценностей и тем самым подрывавших его. Такие группы, к которым Петухов относил прежде всего кочевников, якобы ничего не создавали, а лишь безжалостно разбазаривали и разрушали созданное другими. Главную роль в этих гибельных для цивилизации процессах он отводил смешанным бракам. Примечателен также его жгучий интерес к физическим особенностям народов: описывая различные группы, он никогда не забывал охарактеризовать их «антропологический тип», считая его принципиально важным и дающим ключ к загадкам истории.
Отрицая какую-либо «классовую борьбу», он видел в истории «борьбу суперэтноса творцов с предэтносами, неспособными к созиданию, но алчущими присвоить чужое». История представлялась ему борьбой разных этносов, обладавших диаметрально противоположными менталитетом и психологией (Петухов 2009а: 127; 2009б: 213). Он писал: «На наш взгляд, главное в Истории – не история государств, династий, т. е. не придворная хроника, а история этносов – их зарождение, становление, перерождение, гибель, иногда возрождение» (Петухов 2009б: 275). Соответственно, разные этносы и оценивались им по-разному – одни творили и созидали, другие – только разрушали, а потому «утверждать, что все этносы равны, что все они несут в себе равносозидающие и равноразрушающие начала, было бы антинаучно, лженаучно и просто ложно» (Петухов 2009б: 275). Мало того, из одной из важнейших книг Петухова читатель узнавал, что суть исторического процесса в Европе, начиная с эпохи Средневековья, составляла «большая расовая война», которую якобы вела «средиземноморская раса» против «русов-славян», являвшихся «истинными арийцами» (Петухов 2009б: 399)217217
Эту идею Петухов сформулировал еще в начале 2000-х гг. Тогда он писал, что «история Европы, история Средиземноморья – это история вытеснения брахикефальных европеоидов кроманьоно-бореального типа долихокефальными метисами европеоидно-негроидного типа» (Петухов 2001: 411–412).
[Закрыть]. А в самом конце книги автор прямо заявлял, что описываемые им «русы» являлись «расой» (Петухов 2009б: 448–449).
Иными словами, Петухов возрождал классическую схему, выработанную когда-то расистами Гобино (о «вреде смешанных браков») и Гумпловичем (о «расовых войнах»), и пытался обосновать ее, используя концепцию этногенеза Л. Гумилева. Именно из последней он заимствовал такие понятия, как «суперэтнос» и «пассионарность», а также представление о том, что вековые события истории якобы объясняются местью «обиженных» своим «обидчикам». Кроме того, по примеру Гумилева он объявлял себя «этнологом» и доказывал, что именно история этносов и взаимоотношения между ними составляют суть истории. Правда, в заключительное десятилетие своей жизни Петухов подчеркнуто старался опираться на достижения современной науки, и в его последних работах уже не найти ссылок на «Влесову книгу». Теперь свои книги он подавал как «научно-популярные» и даже «научные» издания.
Взаимоотношения Петухова с наукой требуют особого обсуждения. Хотя в своей автобиографии он упоминает, что в 1980-х гг. якобы пошел на «полный разрыв с Отделением истории АН СССР»218218
(http://juri-petuchov.ru/page.php?2)
[Закрыть], однако, не будучи историком, он никогда не имел никакого отношения ни к Отделению истории, ни к какой-либо организации профессиональных историков. Так что этого «разрыва» никто не заметил, кроме него самого. Однако отсутствие признания в кругах профессионалов, очевидно, было для него болезненным, и в своих «альтернативных историях» он никогда не упускал случая с яростью набрасываться на ученых, обвиняя их во всевозможных прегрешениях: недооценке «славянского прошлого», слепом следовании установкам «романо-германской школы», искажении истории в угоду неким политическим силам, сокрытии «исторической истины» от народа и пр. В частности, он укорял ученых в игнорировании разработок представителей патриотической «славянской школы» XIX в., вызывавших критику даже у своих современников, а затем и вовсе отброшенных за отсутствием научного подтверждения. Иными словами, Петухов всячески пытался представить ученых «фальсификаторами» – якобы их главной целью было утаивание исторической истины, чего от них требовали некие заинтересованные политические силы.
Себя же Петухов выставлял бескорыстным борцом за «истинное знание» и постоянно подчеркивал свой «профессионализм». На словах он всячески дистанцировался от «народной этимологии» и заявлял, что его работам она не свойственна (Петухов 2008: 274; 2009б: 30). Между тем подавляющее большинство его собственных экскурсов в лингвистику основывались именно на ней. Укоряя ученых в «искажении фактов» в угоду привходящим политическим соображениям, сам он именно этим и занимался. Например, обрушиваясь на «норманизм» за его обслуживание политических интересов219219
Но такого «норманизма» в современной науке практически не осталось (Клейн 2009).
[Закрыть], сам он стоял на позициях дремучего «антинорманизма», пытаясь возродить аргументы 200-летней давности, диктовавшиеся именно «патриотической», а не научной позицией (Петухов 2009б: 347–441). Иными словами, он постоянно обвинял ученых в тех прегрешениях, которыми сам в значительной степени и страдал.
Правда, Петухов старался следить за научными достижениями и со временем мог радикально менять свои взгляды. Так, совершив поездку по странам Ближнего Востока, к началу 2000-х гг. он кое в чем существенно пересмотрел свои более ранние воззрения. Если поначалу он с симпатией относился к «гиперборейской идее» (Петухов 1998а: 330–334), то затем, в отличие от многих других национал-патриотов, перестал искать «арийскую прародину» на далеком Севере (Петухов 2009а: 70, 83–84)220220
Впрочем, он сохранил Северу почетное место «хранилища генотипа», якобы свойственного «суперэтносу» (Петухов 2009а: 247).
[Закрыть]. Не признавал он и участия инопланетян в развитии человеческой цивилизации. Чтобы придать своим новым книгам «научный облик», он тщательно изучал обобщающие труды, написанные археологами и историками, и кусками заимствовал из них научные данные, включая их в свое повествование. Поэтому в отличие от многих своих единомышленников он, как правило, давал верные описания археологических культур и их датировки. Он даже иной раз ссылался на работы ученых, хотя и не любил это делать, считая это «порочным и недопустимым в подлинной науке [методом]» (Петухов 2009б: прим. на с. 246–247). Он предпочитал ссылаться на сочинения фантаста В. И. Щербакова, имя которого в его книгах встречается много чаще.
Однако, не будучи специалистом, Петухов был не способен оценить надежность тех или иных гипотез. Так, он принимал на веру сомнительную идею археолога Г. Матюшина о связи праиндоевропейцев с геометрическими микролитами; специалисты эту гипотезу не разделяют. Кроме того, отказавшись от «гиперборейской идеи» (Петухов 2001: 342–343; 2009а: 82–87), он сохранил доверие к фантастическим рассуждениям украинского археолога Шилова о государстве Аратта, якобы возникшем еще в неолите на территории Украины; верил он и сомнительным «находкам» древней письменности в гротах Каменной Могилы близ Мелитополя (Петухов 2001: 407–409). У него также не вызывали сомнения утверждения некоторых националистически настроенных современных индийских ученых о том, что древнеиндийская (хараппская) цивилизация была создана «арийцами» и там господствовал санскрит (Петухов 2008: 397–410). На удивление, заботясь о «научности» своих произведений, он не ставил под сомнение дилетантские дешифровки Гриневича и фантастические построения Вашкевича. Зато он подчеркнуто игнорировал Аркаим, очевидно связывая его с идеей Северной прародины.
Он также делал весьма показательные ошибки в изложении научных данных (например, утверждая, что «арийцы» открыли земледелие, он в то же время этимологизировал термин «арийцы» как «орачи», то есть «пахари», не понимая, что раннее земледелие не знало никакой пахоты, а было палочно-мотыжным). В своих оценках прочитанного он руководствовался прежде всего патриотическими соображениями. Он, во-первых, тщательно отбирал лишь те факты и идеи, которые могли подкреплять его концепцию (в том числе, иногда извлекал из старых изданий гипотезы, давно отброшенные наукой), а во-вторых, давал им чудовищные интерпретации, с которыми не мог бы согласиться ни один специалист. Кроме того, Петухов активно пользовался художественным приемом повтора: чтобы убедить читателя в своей правоте, он делал ставку не на научные аргументы, а на бесконечные воспроизведения тех положений, которые казались ему принципиально важными. И не случайно свои выводы он иной раз называл не «аргументами», а «постулатами». Поэтому его «этнологические тексты» нередко напоминают шаманское действо, где автор движется по замкнутому кругу, постоянно возвращаясь к одним и тем же утверждениям.
В таких построениях Петухов видел свой патриотический долг. Происходящее в современной России он воспринимал в трагических тонах как расчленение и разграбление великой страны, которой грозили утрата независимости, вырождение и гибель. Это и заставляло его писать «подлинную историю» (Петухов 2009б: 134–135), иначе говоря, выстраивать настолько же величественный, насколько далекий от реальности миф, призванный вдохнуть в русских уверенность в себе, опирающуюся на деяния «великих предков» и представление о своей уникальной «миссии», якобы заложенной в них «Высшим Разумом Мироздания».
Наконец, древняя история была важна для Петухова не сама по себе, а в дидактических целях, чтобы предостеречь современников от трагедий и катастроф, уже не раз случавшихся в истории. В этом смысле речь нередко шла об эзоповом языке. Поэтому свое повествование о том, что происходило тысячелетия назад, Петухов перемежал с современными сюжетами, составлявшими, на его взгляд, аналогию древним процессам. При этом он фактически опрокидывал в прошлое современную ситуацию, причем осознанную с ксенофобских позиций. Например, распад СССР и сокращение территории, занятой Россией, он воспринимал как результат давления «молодых народов» на свой материнский ареал и доказывал, что это якобы постоянно происходило в течение тысячелетий (Петухов 2009б: 128–129). Фактически Петухов взял на себя роль «прорицателя-правдолюба», говорящего людям «неудобную правду», которую все другие якобы скрывают от народа. Сам он так оценивал свою общественную миссию: «Я и сам осознаю, что затронул запретные темы. Обычно нам показывают “сладкую деградацию” общества, эдакий декаданс. А я показал настоящее вырождение, причем без мата, без непристойностей, с юмором и состраданием… и, видимо, убедительно, а это потрясло и сконфузило наше либеральное общество, живущее в нирване своих “общечеловеческих” ценностей и комплексов. Нет, несмотря на сюжетные оболочки, мои романы не фантастика. Это что-то другое». По-видимому, Петухов видел себя одиноким «глашатаем истины», которую он подавал то с помощью исторических параллелей, эвфемизмов и аллюзий, а то и впрямую, вплетая критику современного общества в ткань своих якобы исторических повествований (Вельдина 2004: 7).
Обращаясь к величию Древнего Египта, он сравнивал его с современным, причем не в пользу последнего. Для него сопоставление циклопических построек, сделанных фараонами, с образом жизни современного арабского населения говорило в пользу империи. Это наводило его на печальные размышления о двух несопоставимых мирах: в одном творились великие дела, а второй погряз в торгашестве и недостоин тех величественных сооружений, которые древняя эпоха оставила ему в наследство. Причем, отождествляя древних египтян с «русами», Петухов проводил параллель с современными этническими изменениями в России и горестно рассуждал о жалкой судьбе «русского наследия», которое после ухода «русов» достается «чуждым племенам», неспособным его оценить (Петухов 2001: 268–169; 2009б: 143–144). При этом он не желал понимать, что египетские пирамиды и сфинксы относились к культуре знати и ничего не говорили о жизни простых общинников, которая была ничуть не лучше, чем у современных арабов. Народное восстание в Лагаше эпохи Саргона Аккадского напоминало ему о восстании 1113 г. в Киеве: оба этих случая давали ему повод еще раз указать на опасность, грозящую со стороны «чужаков» – торговцев и ростовщиков, от которых обществу был якобы один лишь вред (Петухов 2009б: 267). Кроме того, говоря о падении древних городов-государств и цивилизаций, Петухов не упускал возможности подчеркнуть (часто безосновательно), что они легкомысленно пренебрегали военной угрозой и не создавали мощной армии. Похоже, что и в этом он не столько пытался понять реальные исторические процессы, сколько подавал сигналы современной российской власти, которой следовало избегать ошибок древних правителей.
Гибель Шумера давала ему повод рассуждать о том, что может ожидать Россию в ближайшем будущем. И в том и в другом случае причину упадка он усматривал в приходе «чужаков-горцев» и «варваров-кочевников», постепенно вытеснивших исконное население и овладевших его достижениями (Петухов 2009б: 258–260). Теми же причинами он объяснял и упадок «ассиро-вавилонской империи», находя ей прямую аналогию в СССР с его «интернациональной властью» (Петухов 2009б: 277–278). Он даже детально останавливался на особенностях этого, на его взгляд, универсального процесса, который он оценивал с ксенофобских позиций. Едва ли не ключевым для него был термин «чужаки». Он писал о медленной инфильтрации чужаков в виде слуг, рабов, наемников, рабочих, торговцев и, что показательно для такого дискурса, «криминальных элементов». Со временем росла их численность, и они включались в общество, принося свои «вредные обычаи» (кумовство, взяточничество, клановость), что вело к распространению «чуждых норм морали». Затем они захватывали власть и заставляли местных чиновников, жрецов и интеллектуалов работать на себя, в частности переписывать историю и мифологию (Петухов 2008: 204–205; 2009а: 117–118, 127; 2009б: 258–259, 271, 305, 313). В книгах Петухова звучал и типичный для современного расизма тезис о «критическом пороге» миграции, превышение которого якобы неизбежно ведет цивилизацию к гибели (Петухов 2003: 442; 2009б: 269, 271, 306). При этом он не упускал случая отметить, что аналогичные процессы происходят и в современной России (Петухов 2009б: 273).
Еще одним важным для него термином был «интернационал», под которым он понимал сообщество пришлых торговцев и ростовщиков, заботившихся лишь о своем благополучии и не считавшихся с интересами коренных жителей. Выше мы уже встречались с использованием этого термина в ариософии и национал-патриотической беллетристике, где он неизменно связывается со злыми «космополитическими» силами, стремящимися разрушить местное общество. Действительно, именно в таком значении термин «интернационал», причем в отношении как древности, так и современности, встречался и в работах Петухова (Петухов 2008: 215; 2009а: 236–237, 431). Высшими ценностями для него были ценности национальные, тогда как интернациональный фактор вызывал лишь негативные эмоции и воспринимался как угроза.
Вся эта искусственно препарированная и донельзя упрощенная картина исторических изменений служила Петухову основанием для горького вывода о «маловариантности» истории, которая, в его изложении, в течение тысячелетий сводилась, по сути, к одному процессу – оттеснению «русов-индоевропейцев» варварами (Петухов 2009б: 280). Примечательно, что такое видение истории заставляло его относить эпоху «исторического перелома», когда звезда «русов-индоевропейцев» стала якобы клониться к закату, к 4 – 3-му тыс. до н. э. (Петухов 2009б: 237–240). А в шумерской цивилизации он усматривал «локальную деградацию суперэтноса русов на Ближнем Востоке» (Петухов 2009б: 246). Надо ли говорить, что реальная картина была совершенно иной? В этот период, во-первых, происходило становление древнейших цивилизаций, то есть наблюдался безусловный прогресс, а во-вторых, началось широкое расселение индоевропейцев по Евразии, что также не свидетельствовало ни о каком упадке.
В том, кем именно Петухов изображал мигрантов, особенно ярко раскрывается причина его жгучего интереса к физической антропологии. Начать следует с его представления об антропогенезе и процессах расообразования. Он полагал, что человек современного вида впервые возник на Ближнем Востоке в результате генетической мутации, причиной которой было мощное космическое излучение. Затем эти люди (кроманьонцы) скрещивались с обитавшими по соседству неандертальцами и синантропами, а также иными «архантропами», что в конечном итоге и привело к сложению негроидной и монголоидной рас и всего многообразия человеческих типов. И лишь жившие в Европе кроманьонцы, оказавшиеся в изоляции, долго избегали такого смешения. Это якобы помогло им выработать свой язык и необычайно устойчивые культурные традиции (Петухов 2001: 333–341; 2009а: 68–69). Именно такие несмешанные или смешанные в минимальной степени кроманьонцы и составили «суперэтнос русов», якобы послуживший стволом, от которого на протяжении тысячелетий отпочковывались самые разные народы. Такое «почкование» и смешение с другими видами или подвидами рода Homo представлялось Петухову единственными механизмами, стоявшими за процессами формирования всего физического и культурно-языкового многообразия современного человечества. Следовательно, Homo sapiens sapiens Петухов однозначно связывал с «белой расой», а формирование других рас шло, по его мнению, за счет ее скрещивания с другими более архаичными подвидами человека, которых она наделяла своими прогрессивными качествами, и прежде всего языком (Петухов 2009б: 237–238). Так «кроманьонцы» (то есть «русы») оказывались донорами, призванными облагодетельствовать все остальные группы человечества, и эту миссию «русы» якобы сохраняли на протяжении всей истории. Итак, хотя Петухов отвергал полигенизм, это вовсе не мешало ему выстраивать расистскую концепцию с присущими ей иерархией и этнорасовым неравенством.
Аналогичное генеалогическое древо Петухов рисовал и для развития языка, путая при этом гипотезу Н. Андреева о «бореальном праязыке» с идеей В. М. Иллич-Свитыча о «ностратическом праязыке». Различия во взглядах этих лингвистов казались ему малосущественными по отношению к гипотезе праязыка. Ведь, исходя из нее, сам Петухов рисовал грандиозную картину эволюции от «бореальной стадии» к «индоевропейской», которую совершали в истории «русы», «первичный суперэтнос», «главная ветвь» человечества. В итоге все сложности эволюции, о которых говорили ученые, отпадали, и процесс выглядел предельно просто: проторусы (русы-кроманьонцы) – прарусы (русы-бореалы) – русы (русы-индоевропейцы). Все, что было за пределами этой схемы, объявлялось Петуховым «боковыми ветвями» и не рассматривалось (Петухов 2001: 345–350; 2009а: 73–75). Утверждение такой приоритетности «русов» он ставил себе в заслугу, объявляя это величайшим открытием, «незыблемым постулатом», и заявляя, что никаких контраргументов, ставящих эту идею под сомнение, не существует (Петухов 2001: 349; 2009а: 76).
Если прежние поколения расистов считали заслугой «белой расы» («арийцев») образование древнейших цивилизаций, то Петухов раздвигал эти рамки и приписывал «русам» изобретение земледелия, то есть производящего хозяйства. Всем другим группам человечества он в этом отказывал. Он изображал «русов-индоевропейцев» флагманом человечества, первопроходцами, первооткрывателями и культуртрегерами, чьим культурным наследием питались все остальные. Соответственно, если «русы» представлялись ему «суперэтносом», то все остальные – «предэтносами», которым было бы суждено навсегда оставаться охотниками и собирателями, если бы не благотворное влияние «русов-индоевропейцев». Для Петухова за этим стоял не только фактор культурной немощи, а и расовый момент. Ведь «предэтносы» он связывал с «неандерталоидами», «негроидами», «синантропами» и даже «архантропами», неспособными в силу своих расовых особенностей подняться на новый культурный уровень. Путь к этому открывало только одно – смешение с «русами-индоевропейцами», причем движение по эволюционной лестнице было тем успешнее, чем выше у новой группы была доля крови «русов-индоевропейцев» (Петухов 2008: 252). Именно от «русов» такая группа и получала заряд «пассионарности». И, напротив, по утверждению Петухова, чем дальше группа отстояла от «ядра» (то есть «суперэтноса»), тем выше была степень ее «негроидности» (Петухов 2009а: 102).
Расы Петухов наделял разным менталитетом и необычайно устойчивыми культурными и поведенческими особенностями. Например, он доказывал, что, в отличие от европеоидов, негроидная и монголоидная расы сохранили наибольшее число «неандерталоидных признаков». В частности, речь шла о каннибализме, который, по его убеждению, был необычайно устойчивым признаком негроидной и, в меньшей степени, монголоидной рас (Петухов 2009а: 66; 2009б: 153–154). В другом месте он объяснял «повышенную агрессивность» кавказцев, также прибегая к ссылке на особенности их этногенеза. Якобы это объяснялось тем, что такие «реликтовые горцы» возникли от смешения русов с «архантропами-кавказоидами», обусловившего их «хищнический образ жизни» (Петухов 2009б: 296, 298). Введение института рабства Петухов объяснял деятельностью «чужаков» или, точнее, «чужаков-купцов», ибо «русы» якобы по мягкости своего характера не были способны на такое (Петухов 2009а: 230; 2009б: 325). А упадок трипольской культуры он ставил в прямую связь с тем, что трипольцы якобы смешались с негроидами (Петухов 2009б: 302).
Расистская основа такого «историко-антропологического подхода» очевидна. Она особенно ярко проявляется в том, как Петухов рисовал современные этнокультурные процессы. Он писал: «Архантропическая биомасса, размножившаяся в условиях стабильности, начала тотальное наступление как на суперэтнос, так и на еще не павшие жертвой деградации сыновние этносы, поглощая их, пожирая, превращая в аморфные симбиозные сообщества, в которых количество “трутней” начинает превышать количество производителей». И он предупреждал, что «животная биомасса» должна пожрать «ноомассу», что приведет к гибели высокого разума. Он подавал это как «объективный процесс», якобы следующий законам природы (Петухов 2009а: 403).
Еще одним «открытием» Петухова было то, что якобы древние «русы» никогда не воевали друг с другом. Им он приписывал «невероятное миролюбие». Несмотря на расселение по огромной территории от Европы до Ближнего и Дальнего Востока, они якобы оставались единой общностью и сохраняли единство языка и культуры. Разумеется, никаких научных аргументов в пользу этого странного утверждения, полностью расходящегося со всем, что известно науке о традиционных обществах, Петухов выдвинуть не мог. Зато он опирался на свои представления о современном русском народе, расселившемся по всей Евразии. Впрочем, и эти его знания оставляли желать лучшего, ибо даже в современных условиях тесных коммуникаций у разных групп русских отмечаются и диалектные, и культурные различия. Поэтому его построения опирались не столько на научные данные, сколько на хорошо известную националистическую доктрину, противопоставляющую «нас» «им» исключительно по культурно-языковому принципу. К этому Петухов добавлял еще и расовый компонент. В итоге «врагами» «русов-индоевропейцев» у него неизбежно оказывались «негроиды», «неандерталоиды», «архантропы» и, разумеется, «семиты». Правда, в отличие от расистов прошлого, Петухов избегал писать о «чистоте крови». Но ее с успехом заменяло положение о доле той или иной крови, и «стволовой суперэтнос русов» неизменно оказывался в этом отношении более «чистым», чем все его «боковые ветви» и «отводки». По утверждению Петухова, именно это и определяло его лидирующее положение среди всех других групп человечества.
Вопрос о воинственности он рассматривал прежде всего на примере Ближнего Востока. Он доказывал, что в основе вражды лежало не только различие хозяйственных систем (кочевники против земледельцев), но «этнорасовый» облик их носителей. И «чужаки», о которых шла речь выше, оказывались «иными» не только по языку и культуре, но, что было для Петухова принципиально важным, по расовым признакам. Если «русы-индоевропейцы» в той или иной степени сохраняли исконный тип «кроманьонцев», то у «чужаков» неизменно преобладали «негроидно-неандерталоидные» признаки. Например, у афроамериканцев Петухов усматривал черты «архантропов», у китайцев и мексиканцев – черты «синантропов», у англосаксов и западных европейцев в целом – черты «архантропов» и «неандерталоидов» (якобы от тех им досталась «лающая речь»), а зато у славян, прибалтов и восточных немцев – «кроманьоидную внешность». А вот семиты представлялись ему результатом смешения архантропов, неандерталоидов, негроидов и «периферийных русов-бореалов». При этом, по Петухову, русские оказывались среди тех народов, которые менее всего сохранили «архантропические признаки» (Петухов 2008: 8–9; 2009а: 67–69, 396–401; 2009б: 265).
Иными словами, Петухов рисовал русских наиболее продвинутым биологически отрядом человечества. И именно это, как он верил, неизбежно делало для них гибельными тесные контакты с «чужаками» – ведь те тут же с железной последовательностью начинали подрывать основы цивилизаций, построенных «русами-индоевропейцами». Этим он и объяснял упадок всех великих цивилизаций Ближнего Востока: якобы их создатели, «русы-индоевропейцы», были вытеснены «дикими семитами», пришедшими из Аравии. Представляя семитов плодом расовой гибридизации, он доказывал, что это само по себе автоматически исключало их из списка тех, кто возводил государства и цивилизации на Ближнем Востоке. Они даже не основали ни одного города, патетически восклицал он (Петухов 2008: 204–205, 210, 214). Что уж говорить о евреях, сыгравших, по утверждению Петухова, «значительную и даже роковую роль в судьбе цивилизации русов на Ближнем Востоке» (Петухов 2008: 246)?
Во всем этом нельзя не заметить очевидного влияния взглядов расиста Чемберлена, за сто лет до Петухова также объявившего «арийцев» создателями древних цивилизаций и объяснявшего их упадок «натиском семитов». Положив это в основу своих построений, Петухов дополнил эту схему еще одним «натиском», происходившим на этот раз в Европе, где «средиземноморцы», то есть южное население со значительной «негроидной примесью», теснили «истинных арийцев», которыми оказывались славяне. Для него «расовая борьба» выражалась не столько в противостоянии «цивилизации» «варварам», сколько в борьбе между носителями, с одной стороны, производящего, а с другой – присваивающего хозяйства. В этнокультурных терминах это выглядело борьбой «бореального индоевропейского этномассива» с «афразийским семито-хамитским этномассивом», или «суперэтноса русов» с «архантропической биомассой». Все остальные случаи конфронтации Петухов видел производными от этого глобального столкновения. Такую конфронтацию он считал «законом природы», формулируя его в дарвиновских терминах как неизбежную победу «сильнейшего и наиболее приспособленного». С чувством черного пессимизма он констатировал, что таковыми являются «семито-хамиты». И, перефразируя Ницше, нашу эпоху он характеризовал как «сумерки народов» (Петухов 2009а: 403–408). Иными словами, речь шла все о том же пугающем поколения антисемитов и переведенном в практическое русло нацистами столкновении «арийцев» с «семитами», лишь описанном несколько иными терминами.
За этой схемой прочитывалась еще одна идея, связанная с теософией Блаватской, говорившей о смене расовых эпох, о доминировании в каждую из них какой-то одной «расы» и о «реликтовых» остатках прежних рас, доживавших свой век в новую эпоху. Но Петухов делал пятую расу Блаватской «русами». Подобно ей, он позволял им смешиваться с «реликтовыми расовыми группами». Однако, как мы видели, он добавлял к этому «расовую борьбу» как причину окончания Золотого века и движения человечества к упадку в эпоху Калиюга. Иными словами, он воспроизводил типичную для эзотерики схему культурного регресса, или «вырождения» (Петухов 2009а: 32–34), причем регресс этот выражался у него в постоянном уходе «русов» с принадлежавших им ранее территорий. В эпоху распада СССР эта идея хорошо усваивалась читающей публикой.
Однако, основанная на идее цикличного развития, эзотерика не ограничивалась констатацией упадка и разложения; она давала и надежду, предсказывая наступление «новой расовой эпохи» и рождение «нового человека». Соответственно, и Петухов пытался рисовать радужную картину будущего. Он предрекал скорую гибель Запада и Востока. И лишь Россия как «генератор цивилизационно-пассионарных волн» должна была сохраниться, ибо на основе «стволового суперэтноса» «русов» неизбежно должен возникнуть новый «суперэтнос». Он положит начало «новому человечеству» (то есть «шестой расе», по Блаватской), которое будет много совершеннее нынешнего и начнет заново осваивать планету, а со временем достигнет уровня «богочеловека», что якобы изначально заложено в некой «программе Сверхэволюции», выработанной «Высшим Разумом». При этом якобы именно русским предначертана миссия вывести человечество на «уровень богов». Впрочем, поправлял себя Петухов, речь идет лишь о «российском человечестве»; всех других он представлял «обезьяноподобными людьми» и предрекал им возвращение в животный мир (Петухов 2009а: 420, 439–450).
Примечательно и то, каким языком Петухов описывал этот процесс: «Русское единящее начало интегрирует неандерталоидную абстрагированность мышления Запада и синантропическое видение Востока в планетарно-космическую Всемирную цивилизацию» (Петухов 2009а: 411). Здесь снова обнаруживаются особенности расового мышления автора: он, во-первых, тесно связывал биологический облик людей с типом мышления, а во-вторых, воспринимал различные группы человечества в виде иерархии, причем стремился максимально удалить их друг от друга, придав их различиям видовой характер. При этом русское начало прочно связано с современностью, тогда как «Запад» и «Восток» ассоциируются с пережиточными отрядами человечества, сохранившимися от прошлых «расовых эпох».
Пожалуй, никому другому из авторов-патриотов не дано сравниться с Петуховым по (псевдо)эрудиции и плодовитости, позволившими ему выстроить пусть и фантастическую, но, безусловно, грандиозную схему развития человечества. Другие разрабатывали более частные проблемы. Но при этом многие из них не оставляли попыток возвести столь же величественное древо «русской истории». И почти все они также апеллировали к эзотерике и «русскому космизму».
Миф о славяно-ариях увлекал не только неоязычников и симпатизирующих им писателей. Эта идея пришлась по душе и некоторым православным авторам. Так, православный историк и искусствовед В. Л. Махнач был убежден в том, что истоки славянской культуры следует искать у скотоводов-арийцев и пророка Заратуштры. Поэтому он следовал традиционной идее о продвижении славянских предков с юга и о постепенном заселении ими Русского Севера (Махнач 1999: 157–166; 2000: 71–85).
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.