Текст книги "«Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма"

Г. Костырченко прав в том, что в СССР дело так и не дошло до полной легализации политики государственного расизма[1088]1088
  Костырченко Г. Тайная политика Сталина. С. 676–678.


[Закрыть]. Однако, если такая политика не декларировалась открыто, это еще не означает, что ее вовсе не было. Действительно, корни современных расовых установок уходят, как это ни странно, в советскую эпоху, хотя благоприятный климат для роста их популярности возник именно в последние пятнадцать – двадцать лет. Советский марксизм имел свою специфику. Сохраняя на словах преданность классовому подходу, на деле в течение последних советских десятилетий он все больше внимания уделял не столько классовому, сколько этническому делению общества. Речь шла не только об идентичности. Этносы воспринимались как обособленные целостности не только со своими самобытными культурами и языками, но и со своими «психическим складом» и «национальным характером». Они могли быть добрыми или злыми, проявлять благородство и доброжелательность или, напротив, отличаться мстительностью или коварством. Этносам приписывались строго определенные стереотипы поведения, с железной последовательностью воспринимавшиеся как свойства, имманентно присущие любому члену этнической группы. За этим стояли представления Сталина о нации, которые он еще раз озвучил на встрече с финляндской правительственной делегацией в 1948 г. Тогда в своем выступлении на торжественном обеде он сказал: «Советские люди считают, что каждая нация, – все равно – большая или малая, имеет свои качественные особенности, свою специфику, которая принадлежит только ей и которой нет у других наций»[1089]1089
  Речь тов. И. В. Сталина на обеде в честь Финляндской правительственной делегации 7 апреля 1948 года // Правда. 1948. 13 апреля. С. 1.


[Закрыть]. Это лишний раз подтвердило незыблемость примордиалистского основания советской национальной политики и науки и создало теоретическую базу для борьбы с «безродными космополитами», которым в рамках такого подхода места не оставалось.

Мало того, все это находило прямое выражение в политико-административной системе Советского государства и социальной структуре советского общества, где место этнической группы в официальной этнической иерархии так или иначе сказывалось на реальной жизни отдельных людей, иной раз подвергавшихся дискриминации в соответствии со своей этнической (национальной) принадлежностью. Вот почему имеются все основания трактовать знаменитый «пятый пункт» в советском паспорте как отражение «расистского принципа ответственности крови»[1090]1090
  Вишневская Ю. Православные, гевалт! // Синтаксис. 1988. № 21. С. 93; Рывкина И. Человек с пометкой // Век XX и мир. 1990. № 11; Рывкина Р. «Еврейский вопрос» в постсоветской России // Сегодня. 1996. 8 мая. С. 5; Малахов В. С. Скромное обаяние расизма и другие статьи. М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. С. 154–155; Митрохин Н. А. Русская партия. С. 78; Могильнер М. Homo imperii. С. 494. Впрочем, называя пятый пункт «позорным принципом», Г. В. Старовойтова отмечала и другое: многие нерусские не хотели с ним расставаться, опасаясь ассимиляции. См.: Старовойтова Г. В. «Этнический парадокс» и стереотипы мышления // Родина. 1989. № 7. С. 10.


[Закрыть]. Характерно, что в СССР было принято говорить не об этнической идентичности, а именно об этнической принадлежности[1091]1091
  См., напр.: Дашдамиров А. Ф. Нация и личность. Баку: Элм, 1976. С. 67 сл.


[Закрыть]. И это также навязывало идею о том, что идентичность является не свободным выбором, а дана человеку от рождения и не подлежит никаким изменениям.

Такие эссенциалистские представления об этничности не просто широко бытовали у народов СССР, но вызывали симпатии и искусственно культивировались местными интеллектуалами как мощное средство защиты от всеобщей русификации. В своих целях их использовала и власть, которой ничего не стоило обвинить целые народы в измене и депортировать их, несмотря на то что немало представителей этих народов честно защищали Родину на фронтах самой кровопролитной войны XX в. Дело доходило до того, что героев войны снимали с фронта и отправляли в ссылку вслед за своими наказанными сородичами[1092]1092
  Conquest R. The nation killers: the Soviet deportation of nationalities. London: Macmillan, 1970; Некрич А. М. Наказанные народы. Нью-Йорк: Хроника, 1978; Бугай Н. Ф., Гонов А. М. Кавказ: народы в эшелонах. М.: Инсан, 1998; Weiner A. Nature, nurture, and memory. P. 1134.


[Закрыть].

Л. Д. Гудков совершенно справедливо назвал «поиск врага» стержнем советской идеологии[1093]1093
  Гудков Л. Д. Идеологема «врага»…


[Закрыть], однако в предложенной им типологии не нашлось места образу «этнического врага». Ближе к этой теме подошел Э. А. Паин, отметивший произошедший в СССР в 1940-х гг. сдвиг от разжигания классовой ненависти к культивации этнофобий и справедливо сопоставивший это с политикой нацистской Германии. Однако он обсуждал это в связи с проблемой современной империи, а не расизма[1094]1094
  См.: Паин Э. А. Между империей и нацией. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2003. С. 10.


[Закрыть]. Недавно М. Матусевич попытался доказать, что советское общество впервые вплотную столкнулось с идеей расовых различий после 1957 г., когда в СССР появились студенты из Африки. Он полагает, что с тех пор официальный советский интернационализм уже не отражал настроений, царивших в обществе[1095]1095
  Matusevich M. Probing the limits of internationalism: African students confront Soviet ritual // Anthropology of East Europe Review. 2009. Vol. 27. № 2. P. 19.


[Закрыть]. И. Исаакян связывает советский расизм исключительно с «еврейским вопросом»[1096]1096
  Isaakyan I. L. Blood and soil in the Soviet Academy.


[Закрыть]. Ближе всех к пониманию процесса подошел британский географ Э. Боннет, доказывающий, что в СССР расиализация происходила в форме этнизации. Правда, для него это было знаком резкого отличия советской модернизации и западной. Но то, что он описывает как советские особенности, хорошо соответствует концепции «культурного расизма»[1097]1097
  Bonnett A. Communists like us. P. 440–441.


[Закрыть].

Как бы то ни было, речь должна идти о широком явлении, так или иначе охватывающем все общество. Первым очевидным знаком становления государственного расизма, безусловно, была депортация ряда народов в последние годы Великой Отечественной войны. Поэтому, имея в виду эти и другие приведенные выше факты, трудно не согласиться с Э. Вейцем в том, что «этнические и национальные чистки в Советском Союзе демонстрировали работу расовой логики»[1098]1098
  Weitz E. D. Racial politics. P. 23.


[Закрыть]. К этому можно лишь добавить справедливое замечание В. А. Тишкова о том, что «в России место расового мышления и расизма заняла этничность и основанные на этнических различиях негативные стереотипы и ксенофобия»[1099]1099
  Тишков В. А. Этнология и политика. М.: Наука, 2001. С. 165.


[Закрыть]. С этой точки зрения отношение к евреям или к африканским студентам было лишь одним из аспектов гораздо более широкого явления.

Правда, такой трактовке, казалось бы, противоречила политика поощрения межэтнических браков, проводившаяся в СССР в послевоенные десятилетия с целью формирования единого «советского народа». Однако, во-первых, таких браков было сравнительно немного, а во-вторых, в 1970–1980-х гг. во многих национальных республиках постепенно возобладала прямо противоположная тенденция: доля межэтнических браков падала, а русские начали уезжать[1100]1100
  Эдгар Э. Л. Брак, современность и «дружба народов»: межэтнические отношения в интимной сфере послевоенной Средней Азии в сравнительной перспективе // Ab Imperio. 2008. № 2. С. 96, 101–116.
  Глава 4. От этнизации к расиализации: наследие советской науки


[Закрыть]. В результате конец советского периода многие титульные народы встретили гораздо более консолидированными, чем это наблюдалось на заре советской власти. Все это еще раз говорит нам о крайней противоречивости советской внутренней политики.

Глава 4
От этнизации к расиализации: наследие советской науки

Популярности расовых идей, разумеется, способствовал эссенциалистский подход к этнической культуре, настаивающий на том, что она якобы автоматически навязывала человеку определенные, нередко негативные модели поведения и склад мышления, от которых он при всем желании не мог избавиться. За всем этим стояла вера в «национальный характер» с его якобы устойчивым и неизменным набором черт. Такое стало возможным в результате восприятия этноса как некоего закрытого организма со своей уникальной, самобытной и практически неизменной в своих основах культурой, уходящей корнями в глубь веков. Действительно, рожденная в XIX в. в недрах германского национализма «органическая теория» получила в последние советские десятилетия необычайную популярность в науке. Она вошла в советскую теорию этноса в виде «этносоциального организма». Последний шаг по реабилитации расового подхода сделал историк Лев Гумилев, наделивший этнос биологическим началом[1101]1101
  О критике взглядов Гумилева см.: Дубинин Н. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. Н. Генетика, поведение, ответственность: о природе антиобщественных поступков и путях их предупреждения. М.: Политиздат, 1982. С. 101–102; Клейн Л. С. Горькие мысли «привередливого рецензента» об учении Л. Н. Гумилева // Нева. 1992. № 4. С. 228–246; Янов А. Учение Льва Гумилева // Свободная мысль. 1992. № 17. С. 104–116; Лурье Я. С. Древняя Русь в сочинениях Гумилева // Звезда. 1994. № 10. С. 167–177; Маклаков К. Теория этногенеза с точки зрения биолога // Урал. 1996. № 10. С. 164–178; Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи // Вестник Еврейского университета в Москве. 1996. № 11. С. 4–45; Он же. Лев Гумилев: от «пассионарного напряжения» до «несовместимости культур» // Этнографическое обозрение. 2006. № 3. С. 8–21; Шнирельман В. А., Панарин С. А. Лев Николаевич Гумилев: отец этнологии? // Вестник Евразии. 2000. № 3. С. 5–37; Иванов С. А. Лев Гумилев как феномен пассионарности // Неприкосновенный запас. 1998. № 1. С. 4–10; Кореняко В. А. Этнонационализм, квазиисториография и академическая наука // Малашенко А., Олкотт М. Б. (ред.). Реальность этнических мифов. М.: Гендальф, 2000. С. 39–44.


[Закрыть].

Как это ни странно, такой поворот стал побочным следствием принятия в 1961 г. новой Программы КПСС, говорившей не только о «расцвете и сближении наций», но и о «стирании национальных различий», даже «слиянии наций». Реализации этой идеи и должна была послужить выдвинутая в 1966 г. очередным XXIII съездом КПСС установка на строительство «новой интернациональной общности людей – советского народа». Это побудило советских интеллектуалов к углубленному изучению роли национального фактора в обществе и соотношения национального и интернационального. В частности, литературоведы провели в «Литературной газете» и журнале «Дружба народов» оживленную дискуссию о национальных особенностях художественного творчества, философы обратились к разработке понятия нации и изучению национальных отношений, а этнографы, усмотрев в этом социальный заказ, принялись разрабатывать «теорию этноса». При этом нация понималась всеми однозначно в эссенциалистском духе как высшая форма этнической общности, венчающая последовательную триаду «племя-народность-нация». В ней видели некое объективно существующее «коллективное тело» с присущими тому строгими признаками и свойствами. Именно эти признаки и свойства стали предметом оживленных дискуссий, проходивших во второй половине 1960-х гг. на страницах как научных, так и популярных журналов.

Наибольшие споры тогда вызывали такие атрибуты нации, как «общность психического склада» и «национальный характер», вошедшие к тому времени в популярные словари («Краткий словарь по эстетике», «Философский словарь» и пр.). Если одни литературоведы делали акцент на неясности и неразработанности таких категорий, ведущих в методологический тупик[1102]1102
  Пискунов В. Рано ставить точку // Литературная газета. 1964. 18 июня. С. 2; Суровцев Ю. В тисках предрассудка // Литературная газета. 1964. 19 ноября. С. 2–3; Оскоцкий В. Литературный герой и его национальный характер // Дружба народов. 1966. № 5. С. 259–273.


[Закрыть], то другие, соглашаясь с необходимостью отхода от схематизма, все же настаивали на первостепенной важности «национальной психики» и даже иной раз обращались к такому понятию, как «дух народа»[1103]1103
  Джусойты Н. Авторитетна только истина // Литературная газета. 1965. 14 января. С. 3; Зингер Е. Вопрос намного сложнее // Литературная газета. 1964. 4 февраля. С. 3; Бязарти К. Национальный характер в искусстве и действительности // Дружба народов. 1966. № 7. С. 254–258; Пакальнишкис Р. Проблема национального своеобразия и творческой практики // Дружба народов. 1966. № 8. С. 269–276; Пархоменко М. Проблемы национального и интернационального в эстетике Ивана Франко // Дружба народов. 1966. № 9. С. 242–247; Елигулашвили Э. Сколько будет дважды два? // Дружба народов. 1966. № 9. С. 252–267; Чимпой М. Национальный характер и художественное мышление // Дружба народов. 1966. № 10. С. 270–273. Совершенно очевидно, что эта группа авторов видела в своей позиции сопротивление ассимиляции.


[Закрыть]. Однако, как бы ни различались позиции отдельных авторов, вовсе отказаться от таких категорий, как «национальная психика» и «национальный характер», они были не в состоянии. Демонстрируя свою лояльность марксизму, они, разумеется, в той или иной мере отмежевывались от представления о «национальном характере» как вечном и неизменном качестве и подчеркивали его историческую динамику и влияние на него фактора взаимодействия культур. Некоторые из них выступали против этнографизации и экзотизации национальных культур и призывали учитывать их изменчивость и открытость внешним влияниям; в том числе модно было говорить об «интернационализации» жизни советских народов и взаимопроникновении культур. Однако при этом имелось в виду, что национальные культуры не только сохраняли свою специфику, но даже наращивали ее в ходе развития профессионального искусства. Некоторые пытались объяснять особенности «национального психического склада», апеллируя к своеобразию исторического пути народа, но другие отмечали разительные изменения в «национальном характере» за годы советской власти и настаивали на том, что сами писатели, утверждая в своих произведениях новые идеалы, переосмысливали особенности «национального характера». Любопытно, что более всего категориям «национальной психики» и «национального характера» были привержены представители национальных республик, обеспокоенные идеей «слияния языков и культур», явственно звучавшей в партийной риторике того времени[1104]1104
  Об этом см.: Duncan P. Ideology and national question: Marxism-Leninism and the nationality policy of the Communist Party of the Soviet Union // White S., Pravda A. (eds.). Ideology and Soviet politics. Basingstoke: Macmillan, 1988. P. 187–197; Кагиян С. Г. Нации, этносы и национализм. М.: Гуманитарий, 2003. С. 187.


[Закрыть]. Превращаться в единую советскую массу они явно не торопились[1105]1105
  Теракопян Л. и др. Национальное и интернациональное // Дружба народов. 1967. № 1. С. 245–268. См. также: Шермухамедов С. Некоторые вопросы теории и практики развития социалистической культуры. Ташкент: Узбекистан, 1980. С. 109–111. Об этом см.: Hirsch F. Empire of nations. P. 318.


[Закрыть].

Все они не сомневались в том, что писатель должен писать только в национальном духе, а его произведение – так или иначе корениться в национальной почве и проявлять национальный художественный стиль, даже если он писал на чужом языке[1106]1106
  Корни таких настроений следует искать в русской романтической традиции XIX в. См.: Knight N. Ethnicity, nationality and the masses: narodnost’ and modernity in Imperial Russia // Hoffman D., Kotsonis Y. (eds.). Russian modernity: politics, knowledge, practices. New-York: St. Martin’s Press, 2000. В то же время такая политика культуры имеет сходства с концепцией гнозиса, типичной для этнонациональных государств, где фольклорная традиция считается приоритетной по отношению к «высокой культуре» (см.: Gran P. Beyond Eurocentrism: a new view of modern World History. Syracuse, New York: Syracuse Univ. Press, 1996. P. 194). Однако в нашем случае речь шла о развитии «высокой культуры» на основе фольклорной традиции, т. е. о синтетическом подходе.


[Закрыть]. В то же время в полном противоречии с этим некоторые из них с досадой говорили о «национальной ограниченности» и тяготении современных им национальных писателей к стилизации традиционного вплоть до нежелания отходить от фольклорных канонов. Мало того, отдельные участники дискуссии обращали внимание на то, что «национальный характер» мог содержать в себе и отрицательные черты[1107]1107
  Теракопян Л. и др. Национальное и интернациональное. С. 248, 259, 263. См. также: Гнатенко П. И., Кострюкова Л. О. Национальная психология: анализ проблем и противоречий. Методика изучения спецкурса. Киев: Учебно-методический кабинет по высшему образованию, 1990. С. 28–29.


[Закрыть].

И все же, выступая против «буржуазного индивидуализма» и не одобряя отрыва писателя от национальной почвы, они всеми силами пытались втиснуть художественное творчество в рамки единой (этно)национальной традиции, прочными узами привязывая художника к «коллективному телу», что якобы диктовалось самим фактом его рождения в той или иной национальной среде. Как это сформулировал один из участников дискуссии, больше всего литературоведов волновало то, «насколько художник смог возвыситься до своих национальных традиций и чем смог их обогатить»[1108]1108
  Теракопян Л. и др. Национальное и интернациональное. С. 262.


[Закрыть]. Из этого следовало, что как писатель, так и любой человек вообще обязаны были, безусловно, хранить лояльность своей национальной традиции, даже если в ней присутствовали «отрицательные черты». Так в парадигме советского коллективистского мышления человек становился заложником культуры, и выйти за рамки «своей родной культуры» ему было не суждено. Если же он пытался это сделать, ему грозили обвинения в «космополитизме», «низкопоклонстве перед Западом» и других «смертных грехах». В последние советские годы к этому набору добавилось обвинение в «манкуртизме» (термин был введен Ч. Айтматовым).

Тем временем к той же проблеме, но с другой стороны подошли юристы-криминологи, поднявшие в 1960-х гг. вопрос о природе преступности в социалистическом обществе и о ее возможных психологических предпосылках. По сути, эта дискуссия отражала умонастроения, порожденные противоречиями хрущевской оттепели. С одной стороны, помня о гонениях на генетику и ряд других научных направлений, интеллектуалы были недовольны тем, что советская идеология ставила искусственные препоны развитию научной мысли. С другой стороны, принимая советскую идеологему о построении бесклассового общества, некоторые интеллектуалы полагали, что тем самым был положен конец социальной базе преступности, а следовательно, причины последней приходилось искать уже не в социальной сфере, а в биологии[1109]1109
  Любопытно, что аналогичное явление наблюдается и в США, где после отмены в конце 1960-х гг. дискриминационного законодательства большинство белых американцев полагают, что теперь уже ничто не мешает черным продвигаться по социальной лестнице и успешно конкурировать с белыми американцами. Но так как этого часто не происходит, белые склонны обращаться к культурным или биологическим аргументам, отрицая продолжающуюся практику дискриминации. Такую позицию начиная с 1970-х гг. занимают неоконсерваторы. См.: Feagin J. R., Vera H., Batur P. White racism. The basics. New York and London: Routledge, 2001. P. 188–189.


[Закрыть]. Ведь, заявляя о победе коммунистического общества и одновременно продолжая настаивать на социально-экономических корнях преступности, советская идеология сама себя загоняла в угол. Чтобы выбраться из этого рукотворного тупика, ей приходилось объяснять преступность «пережитками прошлого» и зловредным влиянием капиталистического окружения[1110]1110
  Дубинин Н. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. Н. Генетика, поведение, ответственность. С. 57; Кудрявцев В. Н. Преступность и нравы переходного общества. М.: Гардарики, 2002. С. 13–14.


[Закрыть], но оставалось неясным, чем определялась живучесть таких пережитков и как именно «буржуазные агенты» влияли на «воров в законе». Поэтому, полагая, что в условиях социального равенства в однородной социальной среде влияние социального фактора на индивидуальное поведение сведено до минимума, некоторые авторы задумались о том, нельзя ли усмотреть здесь влияние биологической наследственности. Так, известный советский генетик В. Эфроимсон писал: «С ослаблением острой нужды и других чисто социальных предпосылок преступности начинают яснее выступать предпосылки биологические»[1111]1111
  Эфроимсон В. Родословная альтруизма // Новый мир. 1971. № 10. С. 207. По сути, это было возвращением к теории А. Вейсмана о «генетической плазме», согласно которой некоторые люди были предрасположены к алкоголизму или преступному поведению. Об этом см.: Burleigh M., Wippermann W. The racial state: Germany, 1933–1945. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 32. Похоже, дискуссия возникла не случайно. В начале 1960-х гг. западные генетики обнаружили, что у одной группы преступников отмечался необычный хромосомный набор (XYY). Возник соблазн связывать лишнюю хромосому Y с предрасположенностью к асоциальному поведению. Однако дальнейшие исследования показали, что 96 % мужчин, обладающих таким хромосомным набором, не выявляют никаких поведенческих отклонений. Тем не менее идея о связи преступности с генами создала новую почву для расизма. См.: Shipman P. The evolution of racism: human differences and use and abuse of science. New York: Simon à Schuster, 1994. P. 232–233.


[Закрыть]. Поэтому он призывал изучать роль биологических и генетических факторов в сохранении преступности. Такие взгляды имели определенную поддержку у ряда ведущих советских генетиков, хотя специалистов по генетике человека среди них не было, и они исходили главным образом из теоретических рассуждений[1112]1112
  Medvedev Zh. Soviet genetics: new controversy // Nature. 1977. Vol. 268. № 5618. P. 285–287.


[Закрыть].

В 1960-х гг. юристы вели напряженную дискуссию о соотношении биологического и социального в развитии преступности[1113]1113
  О спорах в советской науке о соотношении биологического и социального см.: Ной И. С. Методологические проблемы советской криминологии. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1975. С. 88–102; Дубинин Н. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. Н. Генетика, поведение, ответственность. С. 78–80.


[Закрыть]. Она даже попала в широкую прессу, где ее открыл директор Всесоюзного института по изучению проблем и разработке мер предупреждения преступности В. Н. Кудрявцев. Отвечая на вопрос корреспондента о том, влияют ли биологические факторы на преступность, он решительно отмежевался от идей Чезаре Ломброзо (1835–1909) о генетической обусловленности преступного поведения, но допустил, что в определенных условиях психофизиологические особенности человека способны оказать свое влияние на его поведение[1114]1114
  Кудрявцев В. Н. Дано ли при рождении? // Литературная газета. 1967. 29 ноября. № 48. С. 12. Подробно о критике теории и методов Ломброзо см.: Gould S. J. The mismeasure of man. New York: W. W. Norton & Company, 1981. P. 123–145.


[Закрыть]. Оппонировавшие ему его коллеги, согласившись с отсутствием врожденной преступности, все же сочли возможным сделать акцент на важности биопсихологических факторов. Они указали на аномалии в психике некоторых людей и подчеркнули необходимость учитывать черты личности преступников, ибо, по их мнению, некоторые врожденные задатки могли толкать человека к преступным действиям[1115]1115
  Стручков Н., Утевский Б. Не так все просто // Литературная газета. 1967. 29 ноября. № 48. С. 12.


[Закрыть]. Их поддержал философ Я. С. Иориш, прямо заявивший о биологической предрасположенности некоторых людей к криминалу[1116]1116
  Иориш Я. Уступка буржуазной идеологии? Нет, и еще раз нет! // Литературная газета. 1968. 6 марта. № 10. С. 12. Следует напомнить, что идею о связи преступности с биологической наследственностью более всего развивали в начале XX в. расистски настроенные члены Монистической лиги в Германии, требовавшие физического уничтожения преступников, алкоголиков, тяжелобольных, в частности, умственно отсталых (см.: Gasman D. The scientific origins of National Socialism. New Brunswick and London: Transaction Publishers, 2004. P. 93, 96). А позднее именно в нацистской Германии пытались покончить с преступностью, опираясь на представление о врожденных и унаследованных преступных качествах. В итоге такие «расово-биологические» установки привели к мерам по стерилизации людей с якобы «имманентно» присущими им преступными наклонностями. Более всего это затронуло цыган (см.: Burleigh M., Wippermann W. The racial state. P. 48–49, 118–122, 167–168). Заслуживает внимания и тот факт, что попытка гарвардского антрополога Эрнеста Хутона доказать наличие жесткой связи между преступностью и физическими чертами окончилась полным провалом. См.: Barkan E. Retreat of scientific racism. Changing concepts of race in Britain and the United States between the world wars. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 105–107.


[Закрыть]. Эта дискуссия происходила на страницах достаточно либеральной в 1960-х гг. «Литературной газеты», редакторы которой в своем заключительном комментарии не только отметили расхождения между сторонами, но фактически поддержали сторонников биологического подхода, предложив ученым провести среди преступников специальные биохимические исследования.

В ответ со страниц более официозных «Известий» раздался грозный окрик, строго предупредивший авторов от «биологизаторства». Было указано, что марксизм уже дал недвусмысленное разъяснение вопроса о соотношении социального и биологического в человеке и подтвердил идею о первостепенном значении окружающей среды. А потому преступность ни в коем случае нельзя было связывать с каким-либо биологическим фактором[1117]1117
  Карпец И. И. и др. Природа правонарушений // Известия. 1968. 17 июля. С. 5.


[Закрыть]. Между тем это убедило не всех, и те из оппонентов, кто верил в отсутствие основ для преступности при социализме, продолжали настаивать на необходимости изучать генетическую наследственность преступников и биопсихологические основы их личности. При этом подчеркивалось, что речь идет не о каких-либо «генах преступности», а о той наследственности, которая создает склонность к тому или иному типу поведения[1118]1118
  Ной И. С. Методологические проблемы советской криминологии. С. 136–151. О некоторой генетической предрасположенности к асоциальному поведению генетики писали еще в начале XX в. Однако тогда отмечали, что, во-первых, реализация таких наклонностей зависит от среды, а во-вторых, это вовсе не обязательно выражается в криминальном поведении. Представление о «врожденном преступнике» таким подходом отвергалось. См.: Бунак В. В. Антропологическое изучение преступника, его современное положение и задачи // Архив криминологии и судебной медицины. Харьков, 1927. Т. 1. Кн. 2/3. С. 561–563.


[Закрыть].

В рассмотренной дискуссии участвовали преимущественно юристы, и было признано, что при изучении таких проблем им следовало бы кооперироваться с профессиональными психологами. Для юристов эта дискуссия не прошла даром, и вскоре некоторые из них начали доказывать, что не только преступность, но даже второгодничество отчасти вызывается биологическими (генетическими) факторами. Один из них в пылу полемики заявлял, что и гендерные роли в обществе определяются якобы биопсихологическими и физиологическими различиями между женщинами и мужчинами[1119]1119
  Емельянов В. П. Преступность несовершеннолетних с психическими аномалиями. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1980.


[Закрыть].

Одновременно с юристами вопросом о соотношении биологического и социального заинтересовались философы и медики. В 1968–1969 гг. бурная дискуссия прошла на страницах журнала «Вопросы философии». Любопытно, что там ортодоксальную марксистскую позицию о примате социального фактора отстаивал один лишь философ Э. В. Ильенков[1120]1120
  Ильенков Э. В. Психика и мозг // Вопросы философии. 1968. № 11. С. 145–155.


[Закрыть], тогда как его оппоненты настаивали на имеющейся в советской науке недооценке роли биологической наследственности[1121]1121
  Дубровский Д. И. Мозг и психика // Вопросы философии. 1968. № 8. С. 125–135; Смирнов В. П. Еще раз о мозге и психике // Вопросы философии. 1969. № 3. С. 137–142; Дубровский Д. И. По поводу статьи Э. В. Ильенкова «Психика и мозг» // Вопросы философии. 1969. № 3. С. 142–146; Иориш Я. С. И биологическое, и социальное // Вопросы философии. 1969. № 3. С. 147–148.


[Закрыть]. Они говорили о влиянии генетических факторов на формирование личности и предсказывали, что в будущем появится возможность с помощью биологических методов управлять мозгом. В искусственном вмешательстве в генную структуру человека им виделось благо для человека, ибо это якобы будет способствовать преодолению естественных биологических различий между разными людьми. Нет сомнения, что при всем их новаторстве над такими авторами довлела коммунистическая догма, предполагавшая скорое исчезновение социальных различий, и следующим шагом им виделась борьба за преодоление различий уже биологических. В поисках доказательств некоторые из них обращались к мнению западных генетиков, подчеркивавших большую роль генов в развитии психики.

Однако среди западных генетиков до сих пор нет единства в понимании этой роли. Тем более оно отсутствовало в 1960–1980-х гг., причем их работы не были лишены противоречий. Все они признавали, что человеческая личность формируется как генами, так и окружающей средой, прежде всего воспитанием. Открытым оставался и до сих пор остается вопрос о соотношении этих факторов. Поэтому некоторые генетики, с одной стороны, утверждали, что уровень умственного развития в значительной мере определяется наследственностью, а с другой – сами ставили этот тезис под сомнение, показывая огромную роль окружающей обстановки и воспитания[1122]1122
  Штерн К. Основы генетики человека. М.: Медицина, 1965. С. 540–554; Ауэрбах Ш. Генетика. М.: Атомиздат, 1966. С. 166–187; Харрисон Дж., Уайн Дж., Тэннер Дж., Барникот Н., Рейнолдс В. Биология человека. М.: Мир, 1979. С. 184–189, 361–363; Эрман Л., Парсонс П. Генетика, поведение, эволюция. М.: Мир, 1984. С. 197–202, 407–413, 419–424, 444–445. О критике таких подходов см.: Лолер Дж. Коэффициент интеллекта, наследственность и расизм. М.: Прогресс, 1982. С. 118–137.


[Закрыть]. Все они подчеркивали ошибочность резкого противопоставления факторов «природы и воспитания». Кроме того, многие из этих авторов сетовали на неразработанность соответствующих методик и на неоднозначность полученных данных, допускавших разные интерпретации.

Какое бы направление ни получали эти споры, в советской науке в силу диктата марксистской догмы доминирующим оставалось мнение о том, что генетика создавала лишь предпосылки, позволяющие адаптацию к той или иной социальной среде, но не предопределяющие результат этой адаптации. С этой точки зрения главным в формировании характера человека считались культура и воспитание. Некоторые советские юристы и генетики подчеркивали отсутствие научных доказательств генетической обусловленности высших проявлений психической жизни человека[1123]1123
  Дубинин Н. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. Н. Генетика, поведение, ответственность.


[Закрыть]. Такой подход, соответствовавший официальной советской идеологии, был поддержан и июньским Пленумом ЦК КПСС 1983 г., где, кстати, прозвучала критика в адрес сложившейся традиции списывать преступность на счет «пережитков прошлого». Было подчеркнуто, что основания для нее давала и далекая от совершенства советская действительность[1124]1124
  Доклад секретаря ЦК КПСС К. У. Черненко «Актуальные вопросы идеологической, массово-политической работы партии» // Правда. 1983. 15 июня. С. 2.


[Закрыть].

Дискуссии 1960-х гг. возникли не случайно. К середине 1960-х гг. советская генетика начала оправляться от тяжелых потерь, понесенных ею в 1930–1940-х гг. Во второй половине 1960-х гг. она снова стала респектабельной наукой, были созданы практически заново несколько посвященных ей научно-исследовательских институтов, возобновило работу и Общество советских генетиков. Правда, подавляющая часть генетиков направляла свои усилия на изучение мира природы. Генетика человека оставалась в сложном положении, ибо занятия ею тут же ставили под угрозу марксистское положение о примате социального фактора в развитии человека. Генетики это хорошо сознавали, что находило отражение в накале страстей вокруг вопроса о соотношении биологического и социального в человеке, составлявшего стержень тех споров, которые тогда велись биологами и генетиками. При этом акцент на биологическом начале стал рассматриваться как вызов советской ортодоксии, отдававшей пальму первенства социально-экономическим факторам[1125]1125
  В 1970–1980-х гг. научная фронда выражала себя в попытках неортодоксального обсуждения проблем эволюции и дарвинизма, что передалось и постсоветской науке. См.: Medvedev Zh. Soviet genetics: new controversy… P. 285–287; Колчинский Э. И. Биология Германии и России-СССР. С. 51–55.


[Закрыть]. Однако если советские генетики и психологи имели в виду либо человечество в целом, либо индивидуальную вариативность среди людей[1126]1126
  См., напр.: Русалов В. М. Биологические основы индивидуально-психических различий. М.: Наука, 1979.


[Закрыть], то у заинтересовавшихся этими дискуссиями некоторых философов и этнографов возник соблазн распространить биологические гипотезы и интерпретации на группы людей – «этносы» и «нации». И не случайно Жорес Медведев закончил свою критическую статью о состоянии генетики в СССР утверждением о том, что в такой многонациональной стране, какой был Советский Союз, генетика человека является слишком чувствительной темой для того, чтобы она могла нормально развиваться[1127]1127
  Medvedev Zh. Soviet genetics: new controversy… P. 287.


[Закрыть].

Вряд ли он тогда сознавал, насколько справедливыми окажутся его слова в ближайшем будущем. Начало биологическому дискурсу, связанному с «этносами» и «нациями», положили обществоведы, попытавшиеся в новых условиях оценить тезис Сталина о «психическом складе» как признаке нации. Как мы знаем, эта проблема вызывала во второй половине 1960-х – первой половине 1970-х гг. нешуточные страсти. Если одни авторы предупреждали о том, что признание «психического типа» признаком нации сделало бы последнюю «природно-естественным явлением», то другие подчеркивали важность «психического склада», сетуя при этом на то, что он с трудом поддается фиксации. В итоге «психический склад» нации был признан важным феноменом, однако было предложено направить все внимание исследователей на тот его аспект, который был назван «национальным характером». При этом, разумеется, подчеркивалось, что «особенности национального характера определяются не биологическими, расовыми особенностями, передающимися генетически, а носят социальный характер»[1128]1128
  Арутюнян С. М. Нация и ее психический склад. Краснодар: Краснодарский гос. пед. ин-т, 1966. С. 22–23; Горячева А. И. Является ли психологический склад признаком нации? // Вопросы истории. 1967. № 8. С. 91–104; Горячева А. И., Макаров М. Г. Общественная психология (философская и социально-психологическая характеристика). Л.: Наука, 1979. С. 122–146; Джандильдин Н. Д. Природа национальной психологии. Алма-Ата: Казахстан, 1971; Козлов В. И. Этническая демография. М.: Статистика, 1977. С. 25. Об обзоре этой дискуссии см.: Гнатенко П. И. Национальный характер: мифы и реальность. Киев: Вища школа, 1984.


[Закрыть].

Между тем возникали вопросы о сущности и степени устойчивости «психического склада» и «национального характера», о том, присущи ли они любой нации и как их надо понимать в приложении к «буржуазной нации» с ее глубоким классовым расколом. Дискуссия показала, что у советских ученых так и не сложилось какого-либо единого подхода к пониманию «психического склада». Некоторые философы продолжали вслед за Сталиным считать «общность психического склада» одним из важнейших атрибутов нации. Так, философ из Краснодара С. М. Арутюнян утверждал, что «нации отличаются друг от друга… по психическому складу, выражающемуся в особенностях национальной культуры»[1129]1129
  Арутюнян С. М. Нация и ее психический склад. С. 19–20.


[Закрыть]. Он с сожалением отмечал, что, признавая реальность классового сознания, многие советские философы и историки отказывались учитывать фактор «национальной психологии». Поэтому он всеми силами доказывал, что последняя вовсе не противоречит марксизму и что сам Ленин якобы придавал ей большое значение[1130]1130
  Арутюнян С. М. Социально-психологические факторы социалистических национальных отношений // Арутюнян С. М. (ред.). Вопросы национальной психологии. Черкесск: Карачаево-Черкесская обл. типография, 1972. С. 5–6.


[Закрыть].

Это мнение разделяли некоторые философы из среднеазиатских республик, усматривавшие в «психологическом складе» один из важнейших признаков нации[1131]1131
  Филатов В. Н. Национальный характер и классовая психология // Алтмышбаев А. А. (ред.). Нация и национальные отношения. Фрунзе: Илим, 1966. С. 29; Зайченко В. М., Сабиров К. Общность психического склада – один из существенных признаков нации // Вопросы истории. 1968. № 5. С. 75–81; Джунусов М. Теория и практика национальных отношений. Алма-Ата: Казахстан, 1969. С. 10; Шермухамедов С. Некоторые вопросы теории и практики развития социалистической культуры. Ташкент: Узбекистан, 1980. С. 71, 82.


[Закрыть]. Соглашаясь с таким подходом, влиятельный московский философ И. П. Цамерян вместо этого предпочитал использовать понятие «национальный характер», определяя его как «совокупность чувств и впечатлений, сложившихся под влиянием условий материальной жизни и внешней среды в процессе формирования и развития нации»[1132]1132
  Цамерян И. П. Нации и национальные отношения в развитом социалистическом обществе. М.: Наука, 1979. С. 12; Он же. Национальные отношения в СССР. М.: Мысль, 1987. С. 18.


[Закрыть]. Украинский философ И. Е. Кравцев также понимал под «национальным характером» «сгусток впечатлений, полученных от окружающей среды»[1133]1133
  Кравцев И. Е. Развитие национальных отношений в СССР. Киев: Изд-во АН УкрССР, 1962. С. 87.


[Закрыть]. В свою очередь, философ В. В. Алексеев определял психический склад как «совокупность различных чувств, исторически выработавшихся у людей в процессе их воссоединения в нацию»[1134]1134
  Алексеев В. В. Род, племя, народность, нация как исторические формы общности людей. М.: Госполитиздат, 1962. С. 29.


[Закрыть].

Казахский философ Н. Сарсенбаев полагал, что без «психического склада» и «национального характера» никакой нации быть не могло. При этом, вопреки многим другим советским философам, он доказывал, что нация всегда обладает единым психическим складом независимо от классовых перегородок. Правда, он всячески дистанцировался от «буржуазной идеи национального духа», сознавая, что она питает расизм[1135]1135
  Сарсенбаев Н. С. Обычаи и традиции в развитии. Алма-Ата: Казахстан, 1965. С. 105–108.


[Закрыть]. Под «психическим складом» он понимал «совокупность обобщенных восприятий и представлений людей об окружающей общественной и природной среде, выраженных в виде устойчивых общественных эмоций, чувств, привычек, обычаев и традиций». Иными словами, «психический склад» включал как национальные чувства и национальные обычаи, так и национальный характер, причем первые, по мнению Сарсенбаева, отличались гораздо большей устойчивостью, чем последний[1136]1136
  Там же. С. 110–111, 124.


[Закрыть]. При этом, в отличие от многих других философов, он находил и «физиологическую основу» национальных чувств, усматривая ее в определенных связях, якобы складывающихся в коре головного мозга[1137]1137
  Там же. С. 115.


[Закрыть]. Любопытно, что если некоторые другие идеи Сарсенбаева вызвали критику со стороны его коллег, то это положение было встречено полным молчанием.

Украинский философ П. И. Гнатенко различал национальный темперамент, связанный с «преобладающими в данной стране типами нервной деятельности», т. е. с генетическим фактором, и национальный характер, формировавшийся под влиянием социально-экономических и природных условий. При этом, понимая нацию в этническом смысле, он верил в то, что каждая нация обладала своим специфическим национальным характером[1138]1138
  Гнатенко П. И. Национальный характер. С. 108, 113–115, 133.


[Закрыть].

Еще один казахский философ Н. Д. Джандильдин, гневно отвергая расовый подход, тоже сохранял веру в «психологические различия между народами» и «национальный характер». Но вместо «психического склада» он предпочитал оперировать терминами «национальная психология» и «этническая психика». Он полагал, что «существование национального характера как исторически сложившейся социально-психологической реальности» является «неоспоримым фактом»[1139]1139
  Джандильдин Н. Д. Природа национальной психологии. Алма-Ата: Казахстан, 1971. С. 103, 166–167. Правда, иногда он все же использовал и термин «психический склад». См.: С. 153.


[Закрыть]. При этом он связывал обретение «этнического характера» не с биологией, а с воспитанием в определенной культурной среде[1140]1140
  Джандильдин Н. Д. Природа национальной психологии. С. 27–30, 55–56, 133–134, 152.


[Закрыть].

В то же время дагестанский философ А. Г. Агаев и волгоградские философы П. М. Рогачев и М. А. Свердлин вовсе отказались от понятий «психического склада» и «национального характера», заменив их «сознанием этнической принадлежности» и «особенностями психологии»[1141]1141
  Агаев А. Г. К вопросу о теории народности. Махачкала: Дагестанское кн. изд-во, 1965. С. 37, 49; Рогачев П. М., Свердлин М. А. Нации-народ-человечество. М.: Изд-во политической литературы, 1967. С. 12, 27–35.


[Закрыть]. Влиятельный философ, заведующий сектором теории наций и национальных отношений в Институте марксизма-ленинизма М. И. Куличенко ввел в свое определение нации понятие «национальной психологии»[1142]1142
  Куличенко М. И. Нация и социальный прогресс. М.: Наука, 1983. С. 66.


[Закрыть]. Мало того, некоторые авторы, не признавая советский народ нацией, в то же время считали возможным говорить о «советском национальном характере»[1143]1143
  Кравцев И. Е. Развитие национальных отношений в СССР. С. 94; Гнатенко П. И. Национальный характер. С. 122–128.


[Закрыть] или «единой социальной психологии» советского народа[1144]1144
  Джунусов М. Теория и практика национальных отношений. С. 57.


[Закрыть], а другие делали практический вывод о необходимости формировать у него единую психологию[1145]1145
  Джандильдин Н. Д. Единство интернационального и национального в психологии советского народа. Алма-Ата: Казахстан, 1989. См. также: Арутюнян С. М. Социально-психологические факторы… С. 56–84; Филатов В. Н. Национальный характер и классовая психология. С. 56.


[Закрыть].

Пытаясь раскрыть понятие «национальный характер», некоторые философы доходили до того, что составляли список его основных черт, якобы свойственных их собственным народам[1146]1146
  Шермухамедов С. О национальной форме социалистической культуры узбекского народа. Ташкент: Изд-во АН УзбССР, 1961. С. 60–72.


[Закрыть], или же противопоставляли друг другу целые народы, ссылаясь на какие-либо наиболее яркие черты их «национальных характеров»[1147]1147
  Алексеев В. В. Род, племя, народность, нация. С. 29; Кравцев И. Е. Развитие национальных отношений в СССР. С. 89; Филатов В. Н. Национальный характер и классовая психология. С. 53.


[Закрыть]. Но многие советские авторы отвергали такой подход, подчеркивая, что распространение свойств индивидуальной личности на народ не дает ничего, кроме расхожих стереотипов, и, мало того, создает почву для расовых воззрений[1148]1148
  Филатов В. Н. Национальный характер и классовая психология. С. 31–32, 51–52.


[Закрыть]. Например, как отмечал киргизский философ А. Чотонов, под самобытностью и неповторимостью следует понимать не какие-либо отдельные особенности национальной культуры, ибо они могут быть сходными у ряда культур, а совокупность таких черт и степень их выраженности[1149]1149
  Чотонов А. О национальных традициях народов Средней Азии. Фрунзе: Изд-во АН Киргизской ССР, 1964. С. 10, 19–21.


[Закрыть]. Поэтому некоторые философы предлагали искать специфику национального характера в «неповторимом сочетании общих для человека психических свойств, а не в наличии неких исключительных черт»[1150]1150
  Баграмов Э. А. К вопросу о научном содержании понятия «национальный характер». М.: Наука, 1973. С. 8; Он же. Национальный вопрос в борьбе идей. М.: Политиздат, 1982. С. 108–110. См. также: Арутюнян С. М. Социально-психологические факторы… С. 22–23; Сарсенбаев Н. С. Обычаи и традиции в развитии. С. 127–129.


[Закрыть]. В свою очередь, украинский философ П. И. Гнатенко делал акцент на этноспецифическом проявлении у каждой нации общечеловеческих качеств, таких как храбрость, мужество, трудолюбие и пр.[1151]1151
  Гнатенко П. И. Национальный характер. С. 114–115.


[Закрыть]

Зато московский философ С. Т. Калтахчян отвергал идею о различиях наций по психологии и ставил под сомнение понятие «национального темперамента». Однако и он допускал, что можно говорить о «преобладании определенных проявлений тех или иных типов темперамента в той или иной национальной среде». Отрицая общность психического склада у нации, он соглашался с тем, что у нее могли быть «некоторые общие черты психических свойств, темперамента, характера»[1152]1152
  Калтахчян С. Т. Ленинизм о сущности нации и пути образования интернациональной общности людей. М.: Изд-во МГУ, 1969. С. 120–121, 125.


[Закрыть].

Каких бы взглядов ни придерживались все эти философы, они единодушно отвергали мистическую идею «национального духа» и стремились хранить верность марксистскому принципу историзма. Поэтому, рассуждая абстрактно, они никогда не настаивали на вечности или какой-либо необычайной стойкости «национальной психологии» или черт «национального характера». Их базу они искали в материальных основах жизни и особенностях исторического пути народов. Мало того, все они выступали против «вредных обычаев», мешавших строительству «коммунистического общества», и призывали к «нравственно-психологическому сближению советских наций». Тем самым, хотя внешнее проявление национального характера многие философы видели в народной культуре, обычаях и традициях, они предлагали развивать только «прогрессивные» традиции и решительно отказываться от «вредных» обычаев, в частности от неумеренного увлечения «стариной» и «идеализации прошлого»[1153]1153
  См., напр.: Гнатенко П. И. Национальный характер. С. 112, 119; Шермухамедов С. Некоторые вопросы теории и практики развития социалистической культуры. Ташкент: Узбекистан, 1980. С. 62, 82–84.


[Закрыть]. Разумеется, «вредность» или «прогрессивность» традиций определялась экспертами, в качестве которых чаще всего выступали партийные функционеры.

В то же время, всячески критикуя «буржуазную этнопсихологию» и связывая ее с расизмом, сами философы фактически воспроизводили бытовые представления об особенностях «национального характера». При этом они обосновывали свои выводы обильными ссылками на классиков марксизма или романтически настроенных авторов XVIII–XIX вв., игнорируя данные этносоциологических исследований, которые в СССР в те годы уже начали проводиться. Любопытно, что после жесткой критики в адрес тех, кто в начале 1960-х гг. пытался формулировать особенности «национального характера» конкретных народов, никто из философов на это уже не отваживался. Но это не мешало им вновь и вновь, подобно Сталину, утверждать о том, что у каждого народа имелся свой особый «национальный характер»[1154]1154
  Сегодня в этом видится яркая особенность советского неотрадиционализма, уходящего корнями к романтическому дискурсу XIX в. См.: Knight N. Ethnicity, nationality and the masses.


[Закрыть]. Кроме того, подобно рассмотренным выше литературоведам, стоя на примордиалистских позициях, они не мыслили себе человека без связи с каким-либо одним и только одним этническим целым, к которому он принадлежал по рождению, что якобы придавало особые устойчивые черты его характеру[1155]1155
  См., напр.: Сарсенбаев Н. С. Обычаи и традиции в развитии; Джандильдин Н. Д. Природа национальной психологии; Он же. Единство интернационального и национального в психологии советского народа; Цамерян И. П. Национальные отношения в СССР. С. 31.


[Закрыть]. Все это, по мнению Э. Вейца, вводит подобного рода представления в расовый дискурс, приписывающий нации биологические или псевдобиологические черты[1156]1156
  Weitz E. D. Racial politics without the concept of race. P. 16–17.


[Закрыть].