Текст книги "«Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма"

Еще в начале 1960-х гг. украинский философ объяснял сплоченность советского народа наличием у него единой социалистической Родины, единой социально-хозяйственной системы, единого государства, единой социально-классовой структуры, единого марксистско-ленинского мировоззрения, единой цели (строительство коммунизма), единой партии (КПСС) и единого чувства советского патриотизма и социалистического интернационализма[1247]1247
  Кравцев И. Е. Развитие национальных отношений в СССР. С. 32.


[Закрыть]. По сути, он тем самым воспроизводил органический подход, присущий классическому национализму, представлявшему нацию хорошо интегрированным целым. Десять лет спустя создатели «советской теории этноса» распространили этот подход на этнос, добавив ему устойчивых психологических атрибутов и стремясь объяснять эту устойчивость культурными и историческими («общность исторической судьбы») факторами. И все же, как хорошо понимали авторы этой теории, без биологической основы, она страдала некоторой незавершенностью[1248]1248
  Как тонко замечает Э. Балибар, «целостным» национализм может стать, лишь объединившись с расизмом, – ведь идеальной нации нужна расовая и культурная чистота. См.: Балибар Э., Валлерстайн И. Раса, нация, класс: двусмысленные идентичности. М.: Логос-Альтера, 2003. С. 72–73.


[Закрыть]. Отсюда и проистекало их стремление обращаться к фактору эндогамии и даже «биопсихологии». Однако они столь же хорошо сознавали, что дальнейшее продвижение по этому пути означало бы разрыв с марксистской догмой. Поэтому, чтобы зафиксировать свою лояльность последней, они без устали выступали против «биологизаторской тенденции», соблазн которой не переставал их преследовать.

Предупреждая против такой тенденции, советские специалисты по теории этноса имели в виду прежде всего взгляды историка-маргинала Л. Н. Гумилева, объявившего себя «отцом этнологии» и включившего в свою концепцию этногенеза положения, отождествлявшие этнос с биологической популяцией. Например, в одной из своих первых работ об «этносе» он прямо называл его «биологической единицей»[1249]1249
  Гумилев Л. Н. О термине «этнос» // Доклады отделений и комиссий Географического общества СССР. Л., 1967. Вып. 3. С. 14.


[Закрыть]. Позднее Гумилев представлял этнос «явлением природы» и «феноменом биосферы, или системной целостностью дискретного типа, работающей на геобиохимической энергии живого вещества, в согласии с принципом второго начала термодинамики…»[1250]1250
  Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1989. С. 15.


[Закрыть]. Иными словами, речь идет о понимании этноса как живого организма, что позволяло Гумилеву говорить о «законе развития, относящегося к этносам, как к любым явлениям природы» и наделять этносы «оригинальной структурой, неповторимым стилем поведения и своеобразным ритмом»[1251]1251
  Там же. С. 27, 50.


[Закрыть]. Будучи историком-маргиналом, не связанным, в отличие от официальных этнографов, с советской марксистской «политкорректностью», Гумилев безоговорочно уподоблял этнос биологической популяции, а этногенез – видообразованию. Используя понятие «этнопсихологии», он настаивал на зависимости психологии от физиологии и даже «биохимических процессов», которые якобы и определяли уровень «пассионарного напряжения»[1252]1252
  Там же. С. 264–265, 292.


[Закрыть]. Тем самым духовное тесно увязывалось с физическим, чего и требовала органическая теория и что тут же нагружало ее расовым содержанием.

Сегодня представляется, что эволюция Гумилева в этом направлении определялась отнюдь не только интеллектуальными поисками неординарного ума. После выхода в свет исследования Н. Митрохина о русском национализме 1950–1980-х гг. становится ясно, что Гумилев лишь дал псевдонаучное оформление тем идеям, которые его окружали в те или иные годы. Во-первых, в ГУЛАГе, где Гумилев провел молодые годы, антисемитские и нацистские настроения не были редкостью среди заключенных, причем уголовники даже прибегали к «наглядной агитации», делая антисоветские татуировки с нацистской символикой[1253]1253
  Балдаев Д. С. Татуировки заключенных. С. 108–124. См. также: Митрохин Н. А. Русская партия. С. 53–61.


[Закрыть]. Во-вторых, к рубежу 1960–1970-х гг. Гумилев был уже тесно связан с русскими националистами, среди которых расовые мифы были популярны. Ведь еще в середине 1970-х гг. М. Агурский обратил внимание на то, что к тому времени в СССР имелись влиятельные круги, сделавшие ставку на неонацистскую расистскую идеологию в борьбе за власть[1254]1254
  Агурский М. Неонацистская опасность в Советском Союзе // Новый журнал (Нью-Йорк). 1975. Кн. 118. С. 199–200. Тогда о том же писала и Р. Б. Лерт. См.: Лерт Р. Б. На том стою. С. 241–242.


[Закрыть]. Правда, на рубеже 1960–1970-х гг. они понесли серьезные потери и были удалены из реальной власти. Но зато их позиции укрепились в издательствах и художественных журналах, и они с успехом использовали как эти ресурсы, так и самиздат для пропаганды своих взглядов[1255]1255
  Митрохин Н. А. Русская партия; Joo, Hyung-min. The Soviet origin of Russian chauvinism: voices from below // Communist and post-Communist Studies. 2008. Vol. 41. P. 232–236.


[Закрыть].

В КГБ в них видели демагогов, стоявших не только за сохранение русских культурных традиций и охрану памятников старины, но и «за спасение русской нации» от «сионизма», которым якобы была заражена партийно-правительственная верхушка. В своей записке об их деятельности председатель КГБ Ю. В. Андропов сообщал, что сами они называли себя «русистами». Одним из их активистов он называл сотрудника Всесоюзного научно-исследовательского института оборудования для печатных изданий А. М. Иванова, слывшего «борцом за русское дело» и вхожего в дома творческой интеллигенции, в том числе художника И. Глазунова[1256]1256
  Водопьянова З., Домрачева Т., Мулек Г. «Пресечь враждебные проявления “русизма”» // Источник. 1994. № 6. С. 106–111.


[Закрыть]. Именно перу Иванова, известного в этих кругах как Скуратов, принадлежал распространенный в самиздате в 1970 г. текст под названием «Слово Нации», где нация понималась в расовом духе как «биологическая и духовная общность». Иванов жестко увязывал «расовый тип» с «психическим складом» и настаивал на том, что народы различаются по «особым способам мышления»[1257]1257
  Слово нации // Вече. 1981. № 3. С. 114–115.


[Закрыть]. С такими идеями, отсылавшими к немецкой идеологии «фелькиш» с ее очевидным расовым привкусом, Гумилев и знакомился, получая издания русских националистов, циркулировавшие в самиздате[1258]1258
  Митрохин Н. А. Русская партия. С. 472, 487.


[Закрыть].

Отчасти описанная тенденция объяснялась изолированностью советской науки от зарубежной, причем речь шла не об абсолютной изоляции, а об идеологической, определявшейся приверженностью определенным догмам, не позволявшим воспринимать иные взгляды. Ведь немало советских ученых, владевших иностранными языками, были неплохо информированы о достижениях западной науки, однако использовали лишь те из них, которые укладывались в рамки советской доктрины. Мало того, время от времени в СССР публиковались западные работы в русском переводе, однако, если излагавшиеся там взгляды казались непривычными, они оставлялись читателями без внимания. Например, проходившие в западной науке в 1940–1950-х гг. оживленные дискуссии по вопросу о «национальном характере», инициировавшие целый ряд интересных исследований, в конечном итоге показавших, что эта категория при ближайшем рассмотрении рассыпается и оказывается мифом[1259]1259
  Duijker H. C. J., Frijda N. H. National character and national stereotypes. Amsterdam: North-Holland publishing company, 1960.


[Закрыть], не оказали какого-либо существенного влияния на советскую науку. В 1957 г. на русском языке был опубликован текст брошюры французского антрополога Ж. Морана, где тот подметил саму некорректность подхода к категории «национальный характер», коренившегося в «привычной манере говорить о каждой из этих [человеческих] групп так, как если бы она состояла только из одного индивида». В этом типичном для бытового дискурса подходе он усмотрел большую опасность для научного мышления, требующего опоры как на строгий методический подход, так и на надежные факты, чего в распоряжении ученых не было[1260]1260
  Моран Г. М. Расовые различия и их значение // Плисецкий М. С. (ред.). Расовая проблема и общество. М.: Изд-во иностранной литературы, 1957. С. 154–155.


[Закрыть]. Мексиканский физический антрополог Хуан Комас формулировал это иначе: «От признания врожденных способностей у отдельных индивидов можно легко перейти к признанию врожденных свойств целых групп». По его словам, именно это и делали расисты[1261]1261
  Комас Х. Расовые мифы // Плисецкий М. С. (ред.). Расовая проблема и общество. М.: Изд-во иностранной литературы, 1957. С. 206.


[Закрыть].

О слабой изученности рассматриваемой проблемы говорит и непоследовательность самого Морана. Ведь, начав свою брошюру сомнительным утверждением о том, что «человеческие популяции различаются по своим умственным способностям и по своему поведению», он затем полностью перечеркнул это выводом о том, что по психическим признакам разные группы мало чем отличаются друг от друга. Тем не менее он все же надеялся найти различия между расами по психическим признакам и умственным способностям[1262]1262
  Моран Г. М. Расовые различия. С. 156, 188–195.


[Закрыть].

Однако эти надежды не оправдались, и к началу 1960-х гг. исследования «национального характера» зашли в западной науке в тупик и сошли на нет, не обнаружив четкого объекта исследования. Между тем тридцать лет спустя эта проблема вызвала бурный интерес в российской науке, породив здесь такое «новое» направление, как «этнопсихология», в котором еще совсем недавно советские авторы усматривали родимые пятна «расовой теории»[1263]1263
  Аверкиева Ю. П. О некоторых этнопсихологических исследованиях в США // Ефимов А. В., Аверкиева Ю. П. (ред.). Современная американская этнография. М.: Изд. АН СССР, 1963; Она же. Современные разновидности «научного» расизма // Бромлей Ю. В. (ред.). Расы и общество. М.: Наука, 1982; Рощин С. К. Психологическая наука и расизм // Бромлей Ю. В. (ред.). Расы и общество. М.: Наука, 1982; Баграмов Э. А. Национальный вопрос и буржуазная идеология. М.: Мысль, 1966; Калтахчян С. Т. Ленинизм о сущности нации…


[Закрыть]. Мало того, вместо «коммунизма» и «социальной гармонии» бывшие советские люди, к своему удивлению, встретились на рубеже XX–XXI вв. с поднимающейся волной расизма. И сегодня, оглядываясь назад, остается признать, что семена этого имелись в самом советском «антирасизме». Ведь, обличая расистскую идеологию, он, подобно ей, рассматривал «этносы» и «нации» как «коллективные тела» со своими «психологическими особенностями» и «общностью происхождения», якобы обусловленными обычаем эндогамии, сближавшим их с популяциями[1264]1264
  Недавно на это совершенно правильно обратил внимание С. Н. Абашин. См.: Абашин С. Н. Комментарий // Этнографическое обозрение. 2006. № 3. С. 99–101.


[Закрыть].

С этим была связана и ограниченность подхода советской науки к культуре. Во-первых, культура расчленялась на элементы, которые изучались по отдельности как самостоятельные самодостаточные объекты. В принципе как этап аналитической процедуры это не может вызывать возражений, но именно как этап на пути к синтезу. В советской же науке этот этап превращался в конечную цель. Поэтому здесь имелись специалисты по отдельным элементам материальной культуры, духовной культуры и т. д., но фактически не было исследований, целью которых было бы изучение культурного процесса во всей его сложности и неоднозначности. Во-вторых, фактически не изучался человек в культуре, т. е. как человек видит свое место в культуре, как он осознает и интерпретирует культуру, как он творчески использует предоставляемые ею возможности и как ломает ее границы, вводя всевозможные новшества. Игнорируя эту сторону человеческой жизни, советские ученые представляли культуру как некую объективную реальность, задающую жесткие рамки человеческой жизнедеятельности. Иными словами, они объективировали культуру, лишая ее гуманитарного смысла и делая человека ее пассивным пользователем. Это лишало его творческой инициативы, превращая его в раба некой данной коллективу культуры с ее жесткими нормами. В таком контексте представлялось, что не человек создавал нормы и ценности, а они создавали человека и устанавливали для него жесткие рамки. Наконец, в-третьих, человек представлялся носителем одной, и только одной культурной традиции, тогда как в живой реальности человек нередко живет одновременно в двух и более культурах или умело переходит из одной в другую и обратно. Или же реинтерпретирует культуру и традицию, чтобы расширить рамки своего поведения. Например, этнографам известно немало примеров того, как люди искусно пользуются разными правовыми системами[1265]1265
  О сосуществовании разных правовых систем на Северном Кавказе см.: Бобровников В. О. Мусульмане на Северном Кавказе: обычай, право, насилие. М.: Восточная литература, 2002.


[Закрыть].

Между тем если отдельные авторы воспринимали расхожие представления о культуре как метафоры, то для большинства пишущих на эту тему, а тем более для их читателей это звучало вполне однозначно как научное подтверждение идеи о превалировании коллективного начала над индивидуальным, о полном подчинении индивида коллективу, в том числе его социальной и политической организации, а следовательно, и об индивиде как неотъемлемой части коллективного целого со всеми присущими тому свойствами. Все это не только хорошо соответствовало советской идеологии, но и не так уж сильно отличалось от тех крайних взглядов, которые исповедовал Л. Н. Гумилев. Поэтому, несмотря на приданный ему имидж гонимого, он отнюдь не был диссидентом, а оставался истинно советским человеком. И не случайно его идеи были с энтузиазмом приняты высокопоставленными партийными работниками, а позднее передались и бывшим советским чиновникам.

Мало того, введенная Гумилевым этническая типология (субэтнос, этнос, суперэтнос и пр.) упрочивает представление о «культурной иерархии» и «культурном порядке», доставшееся России в наследство от советских философов и этнографов и закрепленное в этническом дискурсе. Ведь, по словам британской исследовательницы К. Хэмфри, «исключение как явление невозможно объяснить, исходя только лишь из особой экономической структуры, например из внезапного введения капитализма». Она доказывает, что государство, взывающее к идеологическому единству, неизбежно создает категорию дискриминируемых «чужаков», и поэтому идеологема «социального равенства», очень важная для советского дискурса, была далека от социальной реальности[1266]1266
  Humphrey C. Inequality and exclusion: a Russian case study of emotion in politics // Anthropological theory. 2001. Vol. 1. № 3. P. 331–353.


[Закрыть]. В этом смысле рассмотренный выше советский дискурс о нации и этносе, о «психическом складе» и «национальном характере» говорит о том, как советским людям навязывались эссенциалистские представления о некой хорошо интегрированной «культуре», автоматически отвергающей всех, кто в нее не вписывался («космополиты», «буржуазные националисты», «стиляги», носители «реакционных» традиций, «лимитчики», «иностранцы» и пр.). В этом контексте человек без этничности моментально оказывался изгоем. Можно вспомнить и крылатое выражение Т. Адорно о том, что «полная интегрированность культуры ведет к геноциду».

Иными словами, круг замкнулся, и, как это ни парадоксально, к концу советского периода в обществе вновь получили популярность идеи, которые в свое время тщетно пытались навязать русским Меньшиков и его единомышленники. Определенным знаком этого поворота стала серия благожелательных статей о Меньшикове, опубликованных в различных патриотических журналах в 1989–1993 гг. и призывавших не только к его реабилитации, но даже к причислению к лику святых[1267]1267
  Ланщиков А. Национальный вопрос в России // Москва. 1989. № 6. С. 9–11; Поспелов М. Б. Свидетель страшных дней // Русский вестник. 1991. № 20. С. 14; Калугин В. Письма к ближним // Слово. 1991. № 9. С. 49. Об этой кампании и о реальном отношении к Меньшикову его великих современников см.: Рейнблат А. «Котел фельетонных объедков». Случай с М. О. Меньшиковым // Неприкосновенный запас. 1999. № 2. С. 4–8.


[Закрыть]. В последние годы на Валдае проводились чтения, посвященные Меньшикову. В октябре – декабре 2005 г. по инициативе Общероссийского движения поддержки флота[1268]1268
  Меньшиков закончил морское училище и двадцать лет прослужил штурманом, выйдя в отставку в чине штабс-капитана.


[Закрыть] в Российской государственной библиотеке проходила выставка трудов Меньшикова, а в октябре 2009 г. там состоялись Первые Всероссийские Меньшиковские чтения, приуроченные к полуторавековому юбилею публициста-расиста. Затем такие чтения были проведены во многих регионах России. А за два года до этого аналогичные чтения проходили в Военном университете Министерства обороны России. Одновременно имя Меньшикова становится знаменем русских расистов и антисемитов. Так, автор написанной в нацистском духе книги «Удар русских богов» провозглашает: «Вечная память и вечная слава Михаилу Осиповичу Меньшикову и поклон ему от русского народа! Великий дух Меньшикова всегда вместе с нами!»[1269]1269
  Истархов В. А. Удар русских богов. 4-е изд., перераб. и доп. М.: Русская правда, 2007. С. 368. В 2007 г. прокуратура Саратовской области признала эту книгу экстремистской.
  Глава 5. Ловушки и опасности культуроцентризма


[Закрыть]

В заключение этой главы следует отметить, что после крушения советской идеологии изрядная часть бывших советских философов переквалифицировалась в политологов, культурологов и конфликтологов и уже в этом качестве продолжала развивать позитивистскую парадигму и разрабатывать вытекающие из нее сциентистские подходы к этническим процессам и межэтническим взаимоотношениям. Быстро отказавшись от наследия Маркса, многие из них сделали своим новым кумиром Л. Н. Гумилева, и именно в этой среде, считающей его «замечательным российским ученым», нашли спрос все его сомнительные построения.

В конце XX в. бывшие советские люди испытали шок, встретившись с волной расизма, пришедшего в страну вместо «коммунизма» и «социальной гармонии», обещанных когда-то советскими вождями. И сегодня, глядя назад, следует признать, что нынешний расизм в определенной мере был побочным продуктом весьма противоречивого советского «антирасизма». Действительно, критикуя расизм, процветавший в США, ЮАР или нацистской Германии, советские люди одновременно развивали свои формы ксенофобии и неприятия «другого». В этой ситуации невозможно разобраться, если не проводить различие между разными видами расизма. Действительно, в СССР неприемлемым был именно биологический расизм, который и подвергался острой критике. Однако там вполне допускался культурный расизм, превращавший этнические группы в закрытые «коллективные тела» со всеми их уникальными особенностями, коренящимися в «менталитете» и в глубинах истории. Но хотя нарастала тенденция представлять этносы биологическими популяциями, культурные аргументы в описываемой парадигме звучали гораздо более отчетливо, чем биологические. Поэтому для описания и анализа этой ситуации наиболее плодотворной представляется концепция культурного расизма.

В СССР процесс расиализации развивался постепенно. Вначале все население было строго разделено на этнические группы (классификация и дифференциация), этничность была политизирована (этническая федерация) и различным этническим группам были приданы разные политические статусы (иерархия). Затем эти статусы были упрочены законодательством (Конституция 1936 г.) и этничность превратилась в качество, передающееся по наследству («пятый пункт» в паспорте). В этом контексте особый смысл приобретает тот факт, что Советский Союз возник как этнофедерация вовсе не для строительства гражданского общества и обеспечения прав человека, а для сохранения языков и культур. Иными словами, это был не столько политический, сколько культурный проект. Требовалось сохранять и развивать народную культуру, ибо в противном случае этнополитическая автономия утрачивала легитимность. Вот почему государство занималось эссенциализацией культуры и делало ее основой для расиализации.

Стремясь к полной консолидации общества, позднее государство сделало установку на «строительство единого советского народа» путем «расцвета всех национальностей и этнических культур». Очевидная противоречивость этого лозунга проистекала из самой сути государственного устройства, не предполагавшего гражданского характера нации. Зато нация трактовалась исключительно как культурно-историческая общность. Все это неизбежно привело к соперничеству «советского народа» с отдельными национальностями, ибо в таком контексте строительство единого советского народа воспринималось как попытка ликвидировать отдельные этнические идентичности. Разумеется, местные элиты воспротивились этому, так как их политическая власть всецело зависела от политизированных этничностей. Чтобы воспрепятствовать этой политике, они всеми силами принялись укреплять у своих народов этническое самосознание. Вот почему они приветствовали биологическую аргументацию, делавшую этносы «природным явлением» и строго привязывавшую их к определенным культурам и территориям. Ведь по этой логике только титульные коренные народы могли в полной мере пользоваться политическими правами на территории, считающейся их родиной. В таких условиях было неизбежным возникновение подозрительности и недоброжелательности к этнокультурным чужакам, в которых усматривали социальных и политических конкурентов. И в борьбе с ними всемерно использовались культурно-исторические аргументы. Такие взгляды получили в СССР институциональное закрепление в паспортной системе и навязывались людям официальной пропагандой, школой и средствами массовой информации.

Как уже отмечалось, в СССР политическая власть имела несравненно большее значение, чем экономика, и наивысшая конкуренция наблюдалась именно в политической сфере. Вот почему носители расистских установок встречались прежде всего среди чиновников (номенклатура). Ведь именно в этой группе происходила наиболее жесткая политическая борьба. И хотя она вызывалась личными интересами участников, она была окрашена эмоциями и мистическими представлениями, связанными с национальным, или этническим, характером. Несмотря на всю свою неопределенность и слабую обоснованность, идея этнического характера помогала советским чиновникам находить наукообразную форму для своих представлений и оправдывать дискриминационные практики. В самой чиновничьей среде царила высокая напряженность, и она нередко получала выражение в этнических терминах.

В советском мире большую роль играл еще один фактор. Законодательная система была развита слабо; люди ее плохо знали и к ней, как правило, не обращались. Зато очень много зависело от личных взаимоотношений и настроений отдельных чиновников. Но такие человеческие взаимоотношения очень часто основывались на эмоциях. Поэтому советские чиновники с благодарностю принимали такое неопределенное понятие, как «национальный характер», ибо его можно было понимать и использовать очень по-разному, в том числе и для дискриминации.

Ни этнические чистки и депортации, ни антисемитские кампании не привели к желанной культурной интеграции и гомогенизации. Не дали результатов и усилия по строительству единого советского народа. Этнические группы неизменно оказывали сопротивление таким попыткам, так как те подрывали политическую систему, основанную на политизации этничности. Именно в этих условиях представление о якобы биологической подоснове этноса устраивало всех. Для местных элит это было спасительным аргументом, пригодным для дальнейшей консолидации отдельных этнических групп, что помогало им сохранить свою политическую власть. А центральная власть могла ссылаться на такой аргумент для объяснения своей неудачи в деле построения «новой исторической общности». Это ей тем более пришлость по нраву, что она сама включала некоторых видных представителей местных элит, сделавших свою карьеру благодаря политизированной этничности. Здесь-то и следует искать социально-политические корни советской теории этноса. Именно в этих условиях внутри советской науки и сложился «научный расизм», основанный на эссенциализации и биологизации культуры.

Вместе с тем, в отличие от нацистского, советский практический расизм имел инструментальный и спонтанный характер; он не был доктринальным и не нуждался в интеллектуальном обеспечении. Поэтому в принципе он не требовал какой-либо разработанной теории и строго выработанной политической линии. Власти прибегали к нему время от времени по мере надобности. Следовательно, его можно определить как ситуационный, так как его декларирование и использование зависели от сложившегося социального контекста. Тем не менее его жесткие кампании сохранились в народной памяти и взрастили ксенофобские представления, проявившие себя в постсоветский период.