Текст книги "Ритуал последней брачной ночи"

Я вздохнула: а что уж говорить обо мне самой?..

…Спустя несколько минут мы уже выходили из кабинета. Аурэл отправился в торговый зал – разгребать последствия вечеринки, я же – изгонять из организма излишки коллекционных вин.

И у ватерклозета нос к носу столкнулась с Сергуней. Он вышел оттуда с легкой улыбкой на лице и с брошюркой Романа Попова под мышкой.

– А ты все гуся дергаешь. – Я укоризненно посмотрела на синенковский пах. – Не злоупотребляй мастурбацией, Сергуня… От этого ладони шерстью покрываются.

– Много ты понимаешь, – огрызнулся он. – Думаешь, если завалила каких-то несчастных двух хануриков, то все тебе позволено? Есть и покруче тебя. И ничего, не выпячиваются. И не поучают…

– Прости. – Ссора с Сергуней не входила в мои планы. – Прости.

– Да ладно… – Он тоже пошел на попятный и с надеждой спросил: – У тебя планы на сегодня?

– В общем, планы.

– Когда вернешься?

«Лучше б – никогда», – сквозило в его отрешенном, очарованном маньяком-некрофилом взгляде. Да, черт возьми, битву за криминального репортера Сергея Синенко я проиграла окончательно!

– Не знаю…

– Если меня не будет – покорми Идисюда. И песочек ему поменяй, хорошо?

Хоть от дома не отказывает – и то радость. Я перевела дух и кротким голосом домохозяйки произнесла:

– Конечно… Я вот о чем подумала, Сергуня… Может быть, мы начнем? С завтрашнего дня…

– Что – начнем? – не на шутку перепугался он.

– Книгу писать. Я созрела и готова поведать тебе некоторые подробности из жизни женщины, убившей дву…

Договорить я не успела.

– Знаешь… Только не обижайся, пожалуйста, – Сергуня виновато улыбнулся. – Ты молодец… Хладнокровная. Бесстрашная. И история у тебя замечательная… Но на книгу она не потянет. Извини. Так, статейка… И на подвал не наберется. А статейки меня уже не интересуют. Профессионально вырос. Вот так.

– Понятно, – я щелкнула кончиками пальцев по брошюре, торчащей из Сергуниной подмышки. – Вавилонская блудница.

– Без обид?

– Конечно. Но…

– Но ты все равно можешь пожить у меня… Ты мне не мешаешь…

Я благодарно ткнулась в его щеку – холодную и равнодушную, как засиженный голубями памятник Сергею Мироновичу Кирову.

Отныне рассчитывать на связи Сергуни не приходится. И откуда ты только взялся, культуролог Роман Попов?..

…Когда я появилась в галерее, стройные ряды винных бутылок уже одержали победу над шайкой журналистов. Полную и окончательную. Платки с петухами, нанятые предусмотрительным Аурэлом Чорбу, приводили в порядок поле боя: выносили битые черепки, складывали в пакеты ошметки мамалыги и плэчинте, подтирали блевотину и разлившееся вино. А Барашковые Шапки складировали у выхода особенно отличившиеся в битве журналистские тела.

Я подошла к Аурэлу и философски произнесла:

– Придется делать еще один ремонт.

– После русских всегда приходится делать еще один ремонт, – так же философски ответил мне Чорбу. – А все почему?

– Почему?

– Потому что вы относитесь к жизни, как к водке: обжечь нутро и поскорее забыться. А к жизни нужно относиться, как к вину: сделать маленький глоток и почувствовать послевкусие. Послевкусие – вот что важно.

* * *

Мы добирались до Крестовского больше часа.

И все из-за проклятого удивительного вина, которым был забит микроавтобус Аурэла Чорбу. Бутылки были везде – на сиденьях и под сиденьями, в плетеных корзинах и льняных полотенцах; в яблоках, в давленой черешне, в подсохших лепестках цветов.

– Вино не терпит одиночества, – поучал меня.

Аурэл Чорбу, перебирая лепестки в жестких пальцах. – Так же, как и мужчина. И обожает поклонение. Так же, как и женщина.

Теперь я была более осмотрительна: дегустировала еще неизвестные мне сорта наперсточными дозами и старалась сохранять ясную голову. Тем более что молдаванин обращался именно к моей голове. На все остальные части тела ему было ровным счетом наплевать.

Это потрясающее ощущение – чувствовать себя чуть более хмельной, чем на самом деле. И чуть более умной. Может быть, именно это и есть настоящая жизнь, к которой нужно относиться, как к послевкусию?..

У въезда на Крестовский Чорбу остановил свой микроавтобус, достал еще одну бутылку вина и позвал меня наружу:

– Идите сюда, Римма.

Я повиновалась.

Молдаванин подвел меня к старой липе – почти отцветшей, но еще сохраняющей тонкий приторный аромат – и снова откупорил бутылку.

– А бокалы? – удивилась я.

– Подставляйте ладони, – подмигнул мне Чорбу. – Только сожмите их крепче.

Я сложила ладони лодочкой, и он осторожно налил в них вино. А потом припал губами к этой импровизированной чаше. И быстро добрался до дна.

– А теперь? – спросила я, холодея от предчувствий.

– А теперь – вы.

Я перехватила бутылку пальцами, подсушенными неторопливым молдавским ртом, и опрокинула ее в живой ковшик ладоней Аурэла.

– Можно?

– Пейте, – позволил мне Чорбу.

Вот что было гвоздем вечера – вино из рук мужчины! Самая натуральная сцена соблазнения, как же я раньше этого не поняла?! Но думать об этом не хотелось – во всяком случае, до тех пор, пока не закончилось вино.

– Ну, как? – спросил у меня он.

– Потрясающе.

– Определите букет?

Я задумалась.

– Немного базилика – но это вино, не вы…

– А я?

– Металл… Чуть-чуть дерева… Нет, пожалуй, только металл. Но не обычный… Очень старый… – Слова выскакивали из моего горла без всякой посторонней помощи.

– Потрясающе! – Аурэл Чорбу коснулся большим, сладким от вина пальцем моего подбородка. – Как называется ваша газета?

– «Петербургская Аномалия», – с трудом вспомнила я.

– Похоже. У вас аномальный нюх. Такой нюх воспитывается десятилетиями. Или дается от бога. Вы не молдаванка?

– Нет.

– Может быть, румынка?

– Нет.

– И даже не француженка? Не итальянка из Пьемонта? И не имеете никакого отношения к винограду?

– Никакого.

– Тогда я ничего не понимаю… Идемте.

Мы вернулись к автобусу, Аурэл забросил в рот горсть черешни, повернул ключ зажигания и посмотрел на меня.

– А хотите знать, что почувствовал я?

Нет. Только не это. Если позволить молдаванину исследовать меня и дальше, то он наверняка наткнется на два трупа у береговой линии моей отчаявшейся душонки. Два трупа, которые, возможно, сам и подложил…

Нет. Вить из себя веревки я не позволю.

Нет.

– Да, – потупив глаза, сказала я. – Я хочу знать, что почувствовали вы.

– Чужую кожу. Не вашу. Чужую кровь. Не вашу. И металл. Он тоже не ваш. И тоже необычный. И тоже очень старый…

От сладкого и какого-то невесомого испуга я щелкнула зубами и потянулась за черешней.

– Что скажете? – доморощенный молдавский поэт подмигнул мне и погладил усы.

– Даже не знаю. Это хорошо или плохо?

– Это замечательно. Вы не похожи на других женщин.

– На блудниц? – на всякий случай уточнила я.

Аурэл Чорбу рассмеялся, и его фикса сверкнула в темноте, как прожектор.

– Поехали…

…Он заглушил двигатель в сотне метров от гостиницы, неподалеку от кустов жимолости, за которыми совсем недавно поджидал клиентов шофер Гена, так случайно сосватавший мне коллекционера Дементия.

– Идемте, Римма. Обещаю вам романтический взлом гостиницы. А потом мы отметим это событие коньяком «Дойна». Двадцать пять лет выдержки, исключительный ванильный букет.

– А как же камеры слежения по периметру? – спросила я.

– А вы откуда знаете о камерах слежения?

Действительно, откуда я, рядовой газетный мусорщик, приставленный к псевдосветской помойке, могу знать об особенностях периметра VIP-гостиницы на Крестовском?

– Мой коллега… С которым мы пришли в вашу галерею… – быстренько выкрутилась я. – Он как раз занимается этим делом. Он мне все и рассказал.

– Он ваш любовник?

– Нет. Он любовник всех самых громких преступлений в этом городе, – выложила я всю убийственную правду-матку о Сергуне. – Ни на что другое у него не хватает времени.

– Понятно.

– А убийцу виолончелиста так и не нашли?

– Надеюсь, что не найдут, – с искренним сочувствием произнес Чорбу. – Женщину должен наказывать бог. Или дьявол. Женщина выше человеческого суда. Так же, как и вино.

Выслушав эту сомнительную с правовой точки зрения тираду винодела, я подумала о Монтесуме: Аурэл Чорбу – вот кто нашел бы общий язык с идейной мужененавистницей! Да еще смочил бы этот язык коньяком «Дойна» двадцатипятилетней выдержки.

Чорбу подтолкнул меня к кустам жимолости, а после этого влез в них и сам. Некоторое время мы простояли в опасной близости друг от друга. Я даже приготовилась к поползновениям лукавых молдавских усов, но ничего подобного не произошло.

– Теперь-то что? – спросила я.

– А вот что.

Он нагнулся и, подсвечивая себе спичками, зашарил руками по траве.

– Здесь проходит кабель, – принялся объяснять он. – Нагнитесь и сами увидите.

Я присела рядом с Чорбу и заглянула в маленькую металлическую коробку, удачно замаскированную дерном. В коробке находился какой-то цилиндр с двумя довольно внушительного вида близко стоящими штырями. На штыри были наброшены тоненькие провода.

– Электрическая цепь, – пояснил мне Чорбу. – Понимаете что-нибудь в электрических цепях?

– Ни уха ни рыла, – честно созналась я.

– Я тоже. Но это неважно. А теперь смотрите.

Он вытащил из кармана довольно длинную деревянную зубочистку, плашмя завел ее над обоими концами проводов, легонько приподнял их и освободил от штырей. А потом поджег еще одну спичку, положил ее прямо под зубочисткой – и закрыл электронный тайничок.

– А теперь бежим, – блестя влажными глазами, шепнул мне сорокапятилетний мальчишка.

– Куда?..

Но Чорбу не дал мне договорить. Мы перемахнули невысокий, по-европейски застенчивый заборчик, пробежали по слабо освещенным плитам двора и уткнулись в заднюю дверь гостиницы.

– Объясняйте, – переводя дыхание, потребовала я.

– Зубочистка горит ровно тринадцать секунд. Потом провода падают на штыри, становятся на место, цепь замыкается, и камера снова начинает работать. Но тринадцать секунд у нас всегда есть.

– Просто находка для домушников. – «И для убийц со стороны», – мысленно добавила я. – Кто вам открыл эту механику?

– Электрику, – поправил Чорбу, берясь за ручку двери. – Одна старая поклонница Ильи Слепцова. Актера. Знаете такого?

– Впервые слышу, – не моргнув глазом, соврала я.

– Странно… Все женщины должны знать Илью Слепцова… Но тем не менее он тоже живет в этой гостинице.

– А вы тоже поили ее вином из рук? – с неожиданной ревностью спросила я Чорбу. – Эту поклонницу?

– Нет. Только коньяком и только из рюмок. Мы просто как-то выпивали вместе – Илья, немец Гюнтер, еще какой-то иностранец и секретарь покойного виолончелиста. Тогда-то воздыхательница Ильи и показала нам, как влюбленная женщина может обвести вокруг пальца любую технику. Обожаю влюбленных женщин… – Чорбу со значением посмотрел на меня. – А вы, случайно, не влюблены?

– Нет. – Голос мой прозвучал довольно тускло.

– Жаль. Женщина всегда должна быть влюблена….

…Мы прошли через кухню, в которой не было никого, кроме спящей груды салата в миске, и вышли в пустой бар.

Пустой – так мне показалось сначала.

Но, присмотревшись, я обнаружила гнусного, пакостного, мерзостного, плохо говорящего по-русски Калью Куллемяэ!

При виде этого совсем не забытого песочного человека из приснопамятной Эстонской Республики у меня подкосились ноги. Вот кого я напрочь выкинула из головы – пресс-секретаря покойного маэстро! Но что он делает здесь до сих пор? Наверняка тело Олева Киви уже перевезено на историческую родину.

А Чорбу уже волок меня к столику с Калью, будь он трижды неладен.

– Тэрэ-тэрэ, – заплетающимся языком поздоровался секретарь в отставке и скользнул по мне равнодушным взглядом.

Еще бы! За последние несколько дней я кардинально изменила внешность и даже перетрясла внутренности. А Калью видел меня совсем недолго, чтобы теперь узнать.

– Водка? – укоризненно покачал головой Чорбу.

– Ваш коньяк, – возразил Калью и уставился на меня. – Это кто?

– Самая замечательная девушка этого города и этой ночи, – витиевато представил меня Чорбу.

Ну, конечно же, он не узнал меня! У меня были другая стрижка и другая одежда. И другое лицо, и другие глаза, совсем по-другому смотрящие на мир.

– Когда уезжаешь? – поинтересовался молдаванин.

– Еще не знаю… Дня через четыре. Выпьете со мной?

Чорбу отрицательно покачал головой и, подхватив меня под руку, направился к выходу из бара.

– Кто это? – шепотом спросила я.

– Пресс-секретарь покойного виолончелиста, – пояснил Чорбу.

– А почему он до сих пор здесь?

– Понятия не имею. Спросите его сами, если хотите. Последние несколько дней он вообще не вылезает из бара, бедолага. Я его двумя канистрами коньяка снабдил, но здесь и коньяк не поможет… Впечатлительный парнишка.

Я обернулась на «впечатлительного парнишку». Он, сгорбившись, сидел за столом в позе мальчика, вынимающего занозу. Фотографическое изображение этого злосчастного мальчика висело в таллинском полицейском департаменте и было не лишено аллегорического смысла. Мальчиком выступала свободная от пороков Эстония, а занозой, от которой необходимо избавиться, – все мы, антисоциальные элементы.

И, сама не зная почему, я впервые посочувствовала Калью и его покатым женственным плечам. Кто знает, может быть, он был тайно влюблен в своего патрона и теперь искренне страдал.

Так, размышляя о прихотливости человеческих отношений, я поднялась в номер Аурэла Чорбу. И даже задержалась на пороге, чтобы ощутить торжественность момента. За годы, проведенные на Крюках Любви всех форм и расцветок, я впервые входила в гостиничный номер не как какая-нибудь «изенбровая бикса»[35]35
  Изенбровая бикса – красивая развращенная женщина.


[Закрыть].

А как «самая замечательная девушка этого города и этой ночи».

Но дальше этого витиеватого, подванивающего кишиневской давленой черешней титула дело не пошло. Аурэл Чорбу и не думал ко мне приставать. Настолько откровенно не думал, что досадный эпизод с футболкой в его кабинете терял всякий смысл.

Тогда зачем он пригласил меня сюда? Да еще провел в гостиницу таким странным способом? Да еще напоил двадцатипятилетней старушкой «Дойной»? А теперь смотрит на меня развеселыми коньячными глазами.

– Просто так, – неожиданно сказал Чорбу и сунул в рот чубук старенькой трубки.

Я вздрогнула.

– Я позвал тебя просто так. Мне нравится на тебя смотреть.

– И все?

– И все. От вина и от женщины нельзя требовать больше того, что они могут дать.

– А откуда вы знаете, что я могу дать? – Мои профессиональные навыки были поставлены под сомнение, и я немедленно взбунтовалась.

– Я вижу. Я уже говорил тебе: я всегда все вижу и всегда наблюдаю за всем. Я – хозяин…

И тут я с ужасом поняла, что снова набралась – второй раз за эту ночь. Но было уже поздно: мои руки обвили шею молдаванина, а губы ткнулись ему в усы. Усы были мокрыми от коньяка, а в их зарослях затерялись фиалка, базилик и черная смородина. И чуть-чуть граната. И чуть-чуть полыни…

– Так я и думал, – шепнул мне на ухо Чорбу, когда я наконец закончила терзать его усы. – Целоваться ты не умеешь.

От подобной клеветы я едва не задохнулась и еще крепче обхватила его за шею. И нащупала крошечную косичку, в которую были собраны его волосы. Его смоляные, избитые сединой волосы. Интересно, у японского поэта Басе была та же прическа?..

Но что бы ни думал по этому поводу давно умерший Басе, задорная косица смотрелась у сорокапятилетнего мужика явным атавизмом. Так же, как и неухоженные усы. Так же, как и золотой зуб. Так же, как и жилетка, прошитая конским волосом. Так же, как и пахнущие терпким потом подмышки. Уехать бы с ним, даже без обручального кольца на пальце, – и жить в кирпичном доме, рожать каждый год по двойне, доить коз, подвязывать лозу и давить какой-нибудь шардонне голыми пятками…

Шардонне.

Почему я вспомнила о шардонне?

Виноград сорта шардонне нравился Монтесуме-Чоколатль. Монтесума попала в затруднительное положение из-за меня. А я попала в затруднительное положение из-за убийцы Олева Киви. И совсем не факт, что этот убийца не сидит сейчас передо мной. Так почему я пялю на него глаза и ничего не могу с собой поделать?

Не мешало бы прислушаться к себе.

Но тело мое молчало. Да и тело Аурэла Чорбу наверняка помалкивало.

И все же, все же…

Траченный молью, горбоносый, заскорузлый молдавский крестьянин был совершенно ослепительным мужиком. Такой вполне мог заколоть виолончелиста и оставить нож в груди: исключительно из любви к широким жестам. Исключительно…

– Да ты, я смотрю, засыпаешь, – как сквозь вату донесся до меня голос Чорбу. – Идем-ка в кроватку.

Он осторожно снял с меня ботинки и перенес на кровать. И я тотчас же закачалась на волнах выпитого за вечер вина. И дождь за окном… Или это Аурэл принимает душ, чтобы лечь рядом со мной и научить меня целоваться?..

Что ж, он не встретит никакого сопротивления с моей стороны. Зато как чудесно будет увидеть во сне его виноградники!.. А утром проснуться и…

Я подскочила как ужаленная: к моему величайшему изумлению, весь хмель куда-то пропал. Исчез. Выветрился сам собой. И все потому, что один раз я уже проснулась утром в этой гостинице. Этажом выше. И обнаружила бездыханный труп рядом с собой!..

Так стоит ли испытывать судьбу дважды?

Аурэла Чорбу в комнате не было. Что ж, тем лучше; теперь я буду избавлена от тягостных объяснений.

Я подхватила ботинки, бросила прощальный взгляд на спиртное, которым был приправлен номер экзотичного молдаванина. И, осторожно прикрыв за собой дверь, оказалась в коридоре.

О том, что Аурэл Чорбу ринется за мной, я нисколько не беспокоилась.

Не ринется.

Он достаточно мудр, чтобы уважать чужой выбор.

Усевшись на мягкий, скрадывающий любой звук ковер, я зашнуровала ботинки и огляделась. Прямо позади меня оставался номер Чорбу. Если стоять к номеру спиной, то слева, в № 1, живет немец Гюнтер Кноблох. А справа – в № 4 – Калью Куллемяэ. И все они выпивали в одной компании с молдаванином и актером Ильей Слепцовым. Странная компания, ничего не скажешь. Что общего у Слепцова и Куллемяэ или у Гюнтера Кноблоха со всеми остальными? Представить бизнесмена-аккуратиста из Гамбурга, пожирающего коньяк крестьянина-забулдыги из Молдавии, я была не в состоянии.

И потом – Тео Лермитт. Пятым в этой компании был Тео Лермитт, Чорбу так и сказал – «и еще какой-то иностранец». Но почему умница Аурэл никак не определил его? Да еще кисло улыбнулся, упоминая о нем. «Еще какой-то иностранец» – слишком расплывчатая формулировка. И слишком унизительная. Хотя всех остальных участников попойки он назвал – если не по имени, то хотя бы по профессии. А Тео Лермитта – нет. Хотя специальность гражданина Швейцарии, проживающего в финском городе Лаппенранта, должна была согреть душу поэта.

Должна была согреть – и не согрела.

О боже, мне никогда и ни в чем не разобраться!..

Я прошла до конца коридора, уставленного большими напольными вазами с цветами, и оказалась перед запасной лестницей. На то, чтобы изучить ее, мне хватило нескольких минут: внизу, на первом этаже, она упиралась в несколько комнатушек при кухне; здесь же имелся выход в бар.

А наверху, на третьем, сияла (теперь уже в гордом одиночестве) мелодраматическая звезда Илья Слепцов. Остальные соседи по этажу – Тео Лермитт и Олев Киви – уже оставили звезду.

Судя по всему, навсегда.

Подходить к двери номера Олева Киви, который мне пришлось покинуть при таких трагических обстоятельствах, я не стала. Да и ко всем остальным тоже. Потому что факт оставался фактом: войти в номер и выйти из номера Киви мог кто угодно из находившихся в гостинице.

Предаваясь этим невеселым рассуждениям, я спустилась вниз, на второй этаж, и возле первой в шеренге напольной вазы нос к носу столкнулась с Полиной Чарской.

Очевидно, Эта Сука вернулась с ночных съемок и была не в самом лучшем расположении духа. Но настроение у нее испортилось окончательно, как только она увидела меня.

На узнавание ушло несколько секунд. Ее горящие мрачным огнем глаза округлились, ноздри раздулись, а в спутанных от бессонницы волосах пробежал разряд. Я вдруг подумала о том, что стоит ей раскрыть рот, как из него тотчас же вылетит шаровая молния.

– Привет, – смиренным голосом произнесла Чарская. – По-прежнему не хотите оставить меня в покое?

Встреча с Чарской никак не входила в мои планы, и потому я ограничилась лишь неопределенной улыбкой. А потом мне пришла в голову мысль о просьбе Кайе, так жаждавшей заполучить автограф Этой Суки. После всего, что Кайе для меня сделала, глупо будет не воспользоваться случаем и не порадовать будущую роженицу…

– Я отниму у вас немного времени, – издалека начала я.

– Заходите.

– Все вопросы можно решить и в коридоре…

– Заходите.

Голос Чарской сорвался, рука впилась в мой локоть, и мы – пришпиленные друг к другу, как партнеры в бальном танце «ча-ча-ча», – ввалились в номер. Чарская повернула ключ в замке и спрятала его в задний карман джинсов. И с каким-то странным вожделением посмотрела на меня.

– Вас зовут Кайе.

Я сморщила переносицу: жонглирование именами не доведет меня до добра. Определенно. Но Чарской я представлялась именно как Кайе, и картонный меч моего совсем не идеального эстонского не на шутку напугал Эту Суку…

– Да. Прошлая встреча не совсем задалась…

Автограф звезды – вот что главное! Вот что является сверхзадачей!

– Отчего же? Очень задалась… – Чарская приподняла одну бровь. – А как поживают ваши доверители, за которых вы так ратовали? Наследники Олева Киви?

– Спасибо. Хорошо…

Я все еще не понимала, куда она клонит. Но меня насторожило имя Олева: вернее, то, как произнесла его Чарская. Никакого страха, никакого отчаяния, никакой безысходности. Похоже, Олев Киви перестал пугать взбалмошную кинозвезду, и теперь она досадовала на себя: «Как могло случиться, что я, Полинька Чарская, приняла за Сатану чучело, набитое требухой, газетными передовицами и нотными сборниками для начинающих?!»

– А видеопленка?.. Вы понимаете, о чем я говорю.

Опять история с кражей драгоценностей!

Вот только Чарская ведет себя совсем иначе, чем в первый раз, когда мы зависли в строительной люльке над Питером. Или она все-таки достала пленку, или…

– У меня нет информации по этому поводу, – благоразумно открестилась от пленки я.

– Ах, нет информации!..

Чарская даже не смотрела на меня. Глаза ее судорожно обшарили номер и наконец остановились на керамической лампе в попсовом латиноамериканском стиле.

– Значит, никакой информации! Ты…. чухонская профурсетка!!! Зато у меня есть… информация. Да я с ней твоим… долбаным доверителям матки повыворачиваю!

Серьезность намерений Чарской подтвердила попсовая лампа, полетевшая мне в голову. Я увернулась, как обычно уворачивалась от слюнявых клиентских поцелуев, и лампа с оглушительным грохотом разбилась о стену.

– Я не понимаю, – пискнула я, схоронившись за ближайшим креслом. – Что происходит?

– Ах, ты… не понимаешь! Я тебе сейчас объясню…. сучье вымя!!!

После упоминания о вымени я еще добрых десять минут наслаждалась самыми изощренными матами в самых изощренных комбинациях и по осколкам пыталась определить, что же именно швыряет в меня Чарская. Кроме уже упомянутой лампы, в числе подручных средств оказались: телефон, две бутылки шампанского, застекленная репродукция картины Петрова-Водкина «Купание красного коня», инкрустированное перламутровыми вставками бра, ваза со свеженькими толстощекими розами, несколько бокалов, чашки, эксклюзивные авторские духи «Noa Noa» немца Отто Керна (ненавижу бундесовую парфюмерию)…

На этом запас бьющихся предметов был исчерпан, и Эта Сука перешла на предметы небьющиеся. Но после пары тяжелых рэперовских ботинок, кожаного саквояжа и сотового пыл Чарской несколько поугас. Да и в дверь осторожно постучали.

Должно быть, обслуживающий персонал забеспокоился, решила я – и мысленно вознесла хвалу богу гостинично-туристического бизнеса.

– У вас что-нибудь произошло, Полина Юрьевна? – раздался за дверью чей-то приглушенный вкрадчивый голос.

– Пошел на хрен отседова…. фраер крученый! Я вашу… гостиницу урою…

– Мы просто волновались, – не унимался голос.

– Все… волнуются! Одна я не волнуюсь!

– Если вам что-нибудь понадобится…

– Ничего мне не понадобится… мать! О, господи, отдохнуть не дадут творческому человеку!

На некоторое время в номере воцарилась тишина. Ободренная таким поворотом дел, я высунула голову из-за кресла. Полина Юрьевна Чарская стояла посередине номера, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.

– Я, конечно, понимаю, что женщин и верблюдов нужно бить, – вполне миролюбиво произнесла я. – Но, может быть, просто поговорим для начала?

– Ваша чухонская гоп-компания полгода держала меня на крючке – без всяких объяснений. А теперь ты хочешь поговорить? Ну, хорошо… Поговорим.

Она грациозно обошла меня, подняла свой кожаный саквояж и достала оттуда плоский футляр довольно внушительных размеров. И бросила его мне.

– Узнаешь?

Я открыла футляр: в его бархатной подушке были утоплены колье, сережки и кольцо. Самые настоящие, ярко сверкающие бриллианты! Не тот ли это гарнитур, который Полина Чарская попыталась стянуть из сейфа Олева Киви?

Но тогда каким образом он попал к Этой Суке сейчас? И почему она обращается с таким великолепием столь непочтительно?

– Узнаешь? – еще раз со смаком повторила Полина. – Виолончельная отрыжка.

– Но как он… Как он оказался у вас?

– У меня? Нет, не у меня. У нашего художника по реквизиту. Этот подлец купил его в антикварной лавочке. Для сериала. Поздравь меня, в следующей серии я буду таскать все это на себе.

– В конце концов, ты этого хотела.

Лучше бы я не произносила этих слов!

Чарская снова начала озираться в поисках тяжелых предметов.

– Телевизор, – подсказала я машинально. – Разбивается со свистом, и у жертвы никаких шансов.

Мое замечание несколько отрезвило Чарскую. Она вздохнула, на несколько мгновений исчезла в спальне и вернулась оттуда с двумя (еще не разбитыми) бокалами и бутылкой бренди.

– Будешь?

Винные пары наперегонки бросились мне в голову, нашептывая: «Остановись, Варвара! На сегодня достаточно!»

– На сегодня достаточно.

– А я выпью. Обмою камешки.

Чарская небрежно бросила драгоценности в бокал, из-за чего бренди немедленно вышел из берегов, и лихо опрокинула в себя мутноватую жидкость.

– Ты, я смотрю, не рада…

– Не рада? – Чарская захохотала. – Да я просто счастлива! Особенно если учесть, что все это время я убивалась по подделке! По подделке! По подделке!!!

Мне показалось, что еще секунда – и сумасшедшая актриса забьется в падучей. Но ничего подобного не произошло. Она снова припала к бренди, который, судя по всему, довольно успешно гасил пожар ее ярости.

– Никакие это не бриллианты, – глухим, абсолютно мертвым голосом произнесла Чарская. – Самый обыкновенный горный хрусталь! О боже, горный хрусталь по сто тридцать баксов за кэгэ. Хорошо ограненный горный хрусталь и позолоченное серебро! Фальшивка!.. А я – дура! Хотела стибрить фальшивку и попалась на этом! А этот скот заснял на пленку, как я краду эту… бижутерию, указал мне на дверь да еще принялся шантажировать!

Только теперь до меня стал доходить смысл бессвязных речей Чарской: бриллианты покойной Аллы Кодриной, которые так приглянулись актрисе, что она решила похитить их, были никакими не бриллиантами! Но ведь этого просто быть не может! Обладатель известной в Европе коллекции драгоценностей Олев Киви вряд ли стал бы держать у себя в сейфе подделку. Да еще устраивать показательную порку мелкой воришке Полиньке!..

– Но с чего ты взяла, что это и есть те самые камешки? – спросила я.

Чарская оживилась. Очевидно, вопрос с лжебриллиантами занимал ее настолько сильно, что она просто жаждала обсудить его. Хоть с кем-нибудь.

– Да я изучила их вдоль и поперек! Еще тогда, в Вене!

Она повернулась ко мне спиной, нагнула тонкую воробьиную шею и скомандовала:

– Футляр!

Я устроилась в кресле и взяла в руки футляр.

– Примерно семнадцать на восемь с половиной сантиметров. Верно?

– Вообще-то у меня нет линейки…

– Семнадцать на восемь с половиной, – упрямо повторила Чарская. – Темно-синяя кожа. На поверхности крышки – маленькая царапина в левом верхнем углу.

– Точно, – я коснулась царапины кончиками пальцев. – Есть.

– Открывай!

Я послушно открыла футляр и уставилась на пустые гнезда.

– Красный бархат. Опять же левый верхний угол… – она понизила голос и совсем уже шепотом попросила: – Отогни. Там должны быть инициалы «O. R. K.»… Есть?

«Только бы не было», – взмолилась я про себя. Еще одно испытание носильными вещами и тяжелыми предметами обихода я не переживу!

Но инициалы были. Заматеревшие, наглые, распухшие от гордости инициалы.

«O. R. K.».

– Есть? – В гортанном клекоте воробышка Чарской послышалась мольба.

– Есть, – честно призналась я.

– Есть, – заорала Эта Сука. – Есть!.. Есть! Так я и знала!

Такой трассирующей очереди из малознакомых мне ругательств я еще не слышала, хотя перепробовала массу не самых положительных мужиков. Бандитская феня должна приветствовать этот дивный жаргон вставанием.

– Ну почему, почему не я его замочила?!

– Кого?

– Эту тварь. Олева Киви! А еще распинался, потрясал памятью о жене! «Подарок на свадьбу, подарок на свадьбу!» Дешевка! Бычара доеный! Дятел! Рогомет!

– Слушай, где ты таких слов понахваталась?

Чарская осеклась.

– Почитай с мое всяких малобюджетных сценариев и муйни сериальной, еще не такое запоешь, – огрызнулась она.

Я перевела дух и с симпатией взглянула на хулиганку Чарскую. Невероятно, но между нами совершенно незаметно установилось что-то вроде приятельских отношений. Даже осколки репродукции «Купание красного коня» этому не помешали.

– Ты зря горячишься. – Я попыталась урезонить Чарскую. – Футляр ни о чем не говорит. Есть же еще колье…

– Ага. С горным хрусталем.

– Ну, почему? Может быть, это просто копия, а оригинал…

– Ты не поняла? Это и есть… оригинал. Во всяком случае, это та самая вещь, которую я вытащила из его… сейфа!

Она вывалила колье из бокала мне на колени. И снова повернулась спиной.

– Проверим?

– Валяй. – Я расправила колье и, пользуясь моментом, принялась изучать его: центральная часть, украшенная целой россыпью (бриллиантов? горного хрусталя, не приведи господи!), венчалась довольно внушительным камнем грушевидной формы. Камень слезой стекал с колье и был вправлен в золото. Все это великолепие держалось на полужестком обруче.

– Двадцать семь камней, – принялась за арифметические подсчеты Полинька. – Шестнадцать в центре. По пять на обруче. И самый большой – внизу. Пасхальное яичко… мать! Замок в виде змейки… Голова служит фермуаром, а хвост – крючком. Все камни, кроме самого большого, – восьмиугольные, квадратные и овальные… Подонок!!! Так меня подставить!!!

Чарская описала колье с фотографической точностью, но это ровным счетом ничего не значило.

– Ну что, все верно? – подняв руки кверху и оборачиваясь ко мне, воскликнула она.

– Все. Но драгоценности часто подделывают. И довольно точно. Ты имела дело с оригиналом, а теперь получила на руки копию. Вот и все.