Текст книги "Ритуал последней брачной ночи"

По странному стечению обстоятельств квартира Рейно тоже имела номер 96 и тоже располагалась на шестнадцатом этаже. Вот только была абсолютно пустой. Ни стула, ни стола, ни чашки, ни ложки – только полотенце в ванной, диванный валик в прихожей и раскладушка в комнате. Даже пепельницы не было!..

Но теперь, по крайней мере, мне было понятно пристрастие Рейно к дорогим ресторанам.

– Да… – вздохнула я, оглядывая голые окна и голые стены. – Номер на «Королеве Реджине» выглядел симпатичнее…

– Я вас не приглашал, – огрызнулся Рейно. – Сами настояли.

После короткого обмена репликами мы расположились прямо на паркете. Рейно вынул из жилетки сверток и торжественно развернул его. В нем оказалась пачка писем и телеграмм. И ничего больше. Телеграммы Рейно передал мне, сам же занялся письмами.

Телеграмм оказалось пять. И все пять были международными.

Перед тем как заняться их изучением, я на некоторое время заперлась в туалете со своей любимой книжкой «ДЕТЕКТИВНЫЕ ЗАГАДКИ – ОТГАДАЙ САМ!». И внимательно проштудировала главу о работе с уликами и подглаву «Письма, записки, шифры».

Когда я уже заканчивала абзац «…и разложить их по хронологии, тщательно сверяясь с хронологией преступления», в дверь постучали.

– Что вы там делаете? – раздался требовательный голос Рейно. – Заснули?

– Уже иду, – откликнулась я и нажала педаль сливного бачка.

Вернувшись в комнату, я застала Рейно, с увлечением рассматривающего срамные фотокарточки Кодриной. К тому же этот тихий эстонский извращенец был вооружен лупой!

– Я, конечно, понимаю, эти куски мяса занимают не последнее место в расследовании, – прямым текстом заявила я Рейно. – Но из-за них не стоило подвергать себя риску. И ездить в Кронштадт. Вполне могли обойтись секс-шопом на Восстания. Могу дать адресок.

– Так и думал, что вы не столь целомудренны, какой хотите казаться, – Рейно нисколько не смутился. – Не лезьте не в свое дело. Все улики должны быть изучены.

– Особенно эти.

– И эти в частности. – Он не нашел ничего лучшего, как повернуться ко мне спиной.

Я тоже повернулась к нему спиной и разложила телеграммы.

Все они были датированы разными месяцами и даже разными годами. Вот только получатель и отправитель всегда оставались одними и теми же: Алла Кодрина – Игорь Пестерев. Я разложила их в хронологическом порядке (в полном соответствии с главой «Улики»). Теперь телеграфный роман Кодриной и Пестерева выглядел следующим образом:

1. Таллин, 12.10.96 г.:

«ПРОСТИ МЕНЯ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ. АЛЛА».

2. Венеция, 25.12.97 г.:

«ЭТОТ ГОРОД СОЗДАН ДЛЯ НАС С ТОБОЙ. ОБОЖАЮ. АЛИКА».

3. Вена, 11.02.98 г.:

«РЕЙС OR 888. БОЖЕ, НЕУЖЕЛИ ЭТО ПРАВДА? ОБОЖАЮ. АЛИКА».

4. Мартиника, Ламантен, 04.01.99 г.:

«ПОЧЕМУ НЕ ТЫ? ОБОЖАЮ. АЛИКА».

5. Вена, 12.06.99 г.:

«АСТОРИЯ». 14.00 ПО МОСКВЕ. ОБОЖАЮ. АЛИКА».

Я отложила телеграммы и вздохнула.

Даже в этих крошечных, давно увядших листках передо мной предстала история не просто любви, а какой-то мучительной, растянутой во времени страсти. Похоже, покойной Алле тоже была не чужда вечная любовь. Так же, как и ее мужу. Вот только любила она другого – не музыканта с мировым именем Олева Киви, а жалкого сотрудника жалкой охранной структуры «Локис» Игоря Пестерева! Любила отчаянно долго, с неослабевающим накалом. Я даже как будто видела Аллу Кодрину, пританцовывающую у окошек почтовых отделений в Таллине, Венеции, Вене и какой-то неизвестной мне Мартинике; Аллу Кодрину, покрывающую поцелуями равнодушные листки бумаги…

По телеграммам легко прочитывалась история их романа: наверняка они были знакомы задолго до появления Олева Киви. А потом черт ее дернул пойти в дурацкую филармонию, на дурацкую виолончель. И усесться в дурацком ряду, в дурацком красном платье.

Там-то ее и настигла такая же сумасшедшая любовь Олева Киви. И к этой любви существовал гарнир – гораздо более питательный, чем однокомнатная квартира в Кронштадте, чем даже нарезной одноствольный карабин «Антарес» и дамаск с рукоятью из карельской березы.

Ну, конечно же, загородный дом в Эстонии, квартира в Вене, машины, гастроли, светская хроника, коллекция драгоценностей… Как сказал об этом братец Филя – «весь мир в кармане».

И она не устояла.

Я бы тоже не устояла. Вот только виолончелистов на моем пути не попадалось.

Она не устояла и вышла замуж за маэстро. И послала подальше своего кронштадтского любовника. Думала, что легко его забудет. Настолько легко, что решилась на объяснение – иначе чем холодным объяснением первую телеграмму не назовешь.

А потом…

Мне легко было представить, что было потом. Она не смогла забыть его.

Можно сколько угодно фантазировать по поводу причины и по поводу той роли, которую сыграла Венеция. А может, и не было никакой роли. Просто несчастная Алла проснулась в каком-нибудь венецианском отеле (как могла проснуться в барселонском, марсельском, афинском, марокканском отеле), раскрыла шторы, посмотрела на своего спящего, белобрысого, флегматичного эстонского мужа и поняла…

Поняла, что этот город, как и все другие города, создан не для Олева и Аллы, а для Игоря и Аллы. И понеслось. Очевидно, она воспользовалась первой же возможностью, чтобы вернуться в Питер. Она послала телеграмму с номером рейса. И он встретил ее. Наверняка встретил. Наверняка были еще телеграммы. И были тайные встречи. И был весь мир – но «почему не ты»?

Боже мой, почему не ты…

Какая грустная, какая красивая история…

– Возьмите, – сказал мне Рейно.

– Что?..

– Возьмите платок. Вы рыдаете уже пятнадцать минут… Больно смотреть. Неужели эти телеграммы так вас расстроили?

Я почти с ненавистью посмотрела на Рейно: вот он, гнуснейший мужской цинизм в состоянии полной обнаженки!

– Почему мужчины ничего не чувствуют? – задала я риторический вопрос. – Почему они так непробиваемо, так туполобо, так отвратительно циничны?

– Если вы будете путать цинизм со здравым смыслом, а сопли с чувствами, то далеко не уедете… Я просмотрел письма. В них есть странные места. Кое-какие я отметил. Можете взглянуть.

– Да, конечно, – пролепетала я, но даже не двинулась с места.

Рейно отобрал у меня телеграммы и пробежался по ним глазами. Никакой реакции. Ах ты, грубое животное! Животное, никогда не знавшее любви! Незабвенный Лешик, до сих пор кукующий в Крестах, – вот кто рыдал бы вместе со мной!..

– У вас есть что-нибудь по делу Аллы Кодриной? – отвратительно деловым тоном спросил у меня Рейно.

– У меня есть досье…

– Давайте его сюда.

Слезы все еще застилали мне глаза, но я нашла в себе силы подползти к сумке и вытащила оттуда красную папку с историей убийства Аллы Кодриной. И, отдав ее Рейно, снова принялась за сладкие, долгие, мучительно-слезоточивые размышления.

Но Рейно бесцеремонно вытащил меня и из них.

– Четыре телеграммы смело выбрасываем на помойку. Хотя я могу ошибаться… А вот пятая… Ну-ка, взгляните!

Он протянул мне телеграмму и заставил прочесть ее вслух.

– «АСТОРИЯ. 14.00 ПО МОСКВЕ. ОБОЖАЮ. АЛИКА», – с выражением продекламировала я и снова зарыдала.

– Не будьте сентиментальной идиоткой, – прикрикнул на меня Рейно. – Лучше посмотрите на дату!

– Двенадцатое июня тысяча девятьсот девяносто девятого года…

– Вот именно. Телеграмма была отправлена за день до прилета Кодриной в Питер. За день до убийства.

Последняя фраза, произнесенная совершенно нейтральным голосом, подействовала на меня отрезвляюще. Слезы высохли сами собой.

– Что вы имеете в виду?

– Я? – удивился Рейно. – Это не я. Это следственные органы. Вы читали досье?

– Д-да…

– Вы помните обстоятельства ее прилета в Питер?

– Смутно…

– Так я и думал… Как еще у вас хватило ума достать эту папку – просто не представляю…

– А как у меня хватило ума до сих пор не попасться? – огрызнулась я.

– Это говорит не столько о наличии умственных способностей у вас, сколько об их отсутствии у компетентных органов, – отбрил Рейно.

– Но…

– Заткнитесь и слушайте. Алла Кодрина прилетела тринадцатого июня из Вены. Рейсом DF 895. Самолет прибыл по расписанию. В 12.15. В аэропорту Кодрина взяла такси. Шофер утверждает, что высадил ее у гостиницы «Астория» около двух часов дня. По времени все сходится. А теперь перечитайте телеграмму еще раз.

– «АСТОРИЯ. 14.00 ПО МОСКВЕ. ОБОЖАЮ. АЛИКА», – как попка, повторила я.

– Вот видите! За день до отлета она шлет своему питерскому любовнику телеграмму. Назначает встречу у «Астории». Почему?

– Почему назначает? – переспросила я.

– Да нет же! Почему у «Астории»? В предыдущей телеграмме она просто сообщала рейс. Это было абсолютно логично! Пестерев встречал ее в аэропорту, как и положено влюбленному мужчине, на своих колесах. У него «девятка», не забывайте. Зачем же Алле, да еще при таком страстном любовнике, брать такси и мчаться в центр города? Это же масса неудобств, я уже не говорю о расходах… Вот в этом уже нет логики.

– Еще бы, – не удержалась я. – Расходы для вас всегда нелогичны! А если он работал и просто не мог освободиться… Чтобы поехать в аэропорт…

– На то, чтобы поехать в аэропорт, времени у него не было. А на то, чтобы шляться у «Астории», – было?

– А если он работает неподалеку?.. Два часа – обеденный перерыв. Может быть, они так любили друг друга…

– …что могли и подождать, – досадливо сморщился Рейно. – Но все дело в том, что тринадцатое июня прошлого года было воскресеньем!

– Воскресеньем? – удивилась я. – Точно?

– Абсолютно. Так что ваша версия насчет тяжкой работы неподалеку – она просто несостоятельна…

– А откуда вы знаете, что это было воскресенье?

– У меня есть вечный календарь, – раздулся от гордости Рейно и протянул мне какую-то картонку, украшенную такой же картонной шкалой. – С 1980 по 2000 год включительно. Можете проверить сами…

– Всего лишь двадцать лет… А говорите – вечный! Ладно… Я вам доверяю… – Количество мелких цифр на картонке ужаснуло меня, и я протянула «вечный календарь» хозяину.

– Для кого-то и двадцать лет – вечность, – подпустил дешевой философии Рейно. И выразительно посмотрел на меня. – А для кого-то и двадцать дней… Вернемся к телеграмме. Что из нее следует?

– Что?

– До сих пор последним человеком, который видел Аллу Кодрину в живых, считался шофер. Но теперь я думаю, что это…

– Игорь Пестерев… – выпалила я.

Рейно посмотрел на меня укоризненно.

– Не перебивайте. Возможно, это и был Игорь Пестерев. Во всяком случае, все на это указывает. Романтический вечер при свечах в родительском доме. Верно?

– Верно, – прошелестела я.

– Допустим, у них были свои причины встретиться не возле терминала в Пулково в двенадцать пятнадцать, а возле гостиница «Астория» в два часа дня. Допустим даже, они уехали в это самое Куккарево… Кстати, где это?

– Кажется, это Ладожское озеро… Маленькая деревенька на самом берегу…

– Тоже вопрос…

– Какой?

– Из тех материалов, что вы мне передали, ясно, что в куккаревском доме никто не жил. И что супруги Кодрины появлялись там только летом. Верно?

– Да. Ну и что?

– А то, – Рейно снисходительно улыбнулся. – Труп Аллы, или, если хотите, будем называть ее Аликой… Так вот, труп Алики нашли именно они, когда перебирались на лето в деревню. Верно?

– Да. Ну и что? – снова повторила я, силясь не упустить нить рассуждений Рейно.

– Значит…

– Значит? – Мысли, похожие на бесформенный говяжий фарш, забились у меня в висках.

– Значит, дом был заброшен. Во всяком случае, большую часть года. И Кодриным только предстояло обживать его после зимы. А теперь объясните мне, какого черта ехать в какое-то Куккарево, почти на пепелище, когда в городе Кронштадте существует вполне обжитая и ухоженная холостяцкая нора? Объясните! – потребовал Рейно.

– Я… Я не знаю.

– Вот видите. Это тоже противоречит логике. Нормальные любовники обязательно отправились бы в Кронштадт… На уже подготовленный плацдарм. Что мы имеем в результате?

– Труп, – вякнула я.

Рейно посмотрел на меня так, как будто я сказала какую-то непристойность.

– Труп в данном случае смущает меня меньше всего. А смущает меня цепь алогичных поступков. Зачем встречаться возле гостиницы «Астория», если можно встретиться в аэропорту? Зачем ехать в это богом забытое Куккарево, если под боком находится Кронштадт с черным бельем на кровати? И потом, эти ее родственники… Тоже нелогичные люди…

– Вы полагаете?

– А вы нет? – Рейно покопался в фотографиях и протянул мне две из них. На обеих была изображена вся доблестная четверка: Алла сидела на коленях у Пестерева, а слепая Яночка – на коленях у Филиппа. При этом Пестерев умудрился даже приобнять чужую жену.

– И в чем же вы видите нелогичность? – по инерции спросила я, хотя уже понимала – в чем.

– Идиллия, правда? Все четверо хорошо знали друг друга. Так вот, меня интересует, почему ни Кодрин, ни его жена не упомянули даже имени Пестерева?

Рейно приподнял папку с досье Аллы и потряс ею передо мной.

– Почему, я вас спрашиваю?

– Что вы пристали? – огрызнулась я. – Может быть, они не хотели выносить сор из избы… Может, им было неудобно перед вдовцом…

Он рассмеялся – холодно и безжалостно.

– Тогда одно из двух. Или Кодрин соврал вам, или вы соврали мне.

– Я?!

– Когда вы рассказывали мне о Кодрине, то упомянули, что он ненавидел Олева. Ненавидел до такой степени, что готов был утопить его в чайной ложке. По стенке размазать. Или вы преувеличили?

Я вспомнила гадливое выражение Филиного лица, когда речь зашла об Олеве Киви, и фразу «Ее жизнь превратилась в ад». И гнев скорбящего брата, обращенный на виолончелиста. И его такие прозрачные и такие яростные обвинения. Нет, Рейно прав. Филипп не стал бы стыдиться, не стал бы скрывать связь сестры с другим мужчиной: эта связь больно била по самолюбию Киви. Грех было ею не воспользоваться.

– Я не преувеличила. Филипп Кодрин действительно ненавидел своего зятя. Он готов был утопить его в чайной ложке. По стенке размазать.

– Тогда почему они не рассказали следствию о Пестереве? И не потому даже, чтобы досадить Олеву. Бог с ним, с Олевом. А для того, чтобы проверить все версии. Возлюбленный в порыве ревности лишает жизни свою даму сердца – чем не версия?

Я вдруг вспомнила еще одну цитату из Филиппа Кодрина: «Олев был патологически ревнив». А вспомнив, не преминула вступить в дискуссию с Рейно.

– Есть еще и другая версия. Муж в порыве ревности лишает жизни свою жену. Ну, как?

– Обычно в порыве ревности лишают жизни соперника. В крайнем случае – обоих виновников адюльтера. Но убивать жену и отпускать на свободу ее любовника – это не в эстонском национальном характере, – снова впал в местечковый патриотизм Рейно. – Убивать вообще не в эстонском национальном характере…

Держи себя в руках, Варвара!

– Но ведь Киви находился в Москве в это время! – с жаром воскликнула я. – И у него был перерыв в выступлениях. Почти двое суток. Можно было добраться до Куккарева, сделать свое черное дело и преспокойно вернуться. Скажете, нет?

– Я не знаю здешних расстояний…

– Я знаю!

– Согласен рассмотреть и этот вариант…

– Слава богу.

– Но сначала внятно объясните мне, почему никто не стал тревожить любовника Кодриной? Почему он вообще выпал из поля зрения? Может, Филипп Кодрин не любил не только своего зятя, но и свою сестру?

– Не думаю…

– И был заодно с Пестеревым, если тот на самом деле убийца, – продолжал добивать меня Рейно.

– Что вы ко мне пристали? Спросите у него самого. Он, слава богу, еще жив. Не все умерли, как видите.

– Не все, – подтвердил Рейно и снова приклеился к фотографиям похабно обнаженной Аллы Кодриной. – Хотя вы правы. От человека, который фотографирует женщин в таких позах, можно ожидать чего угодно. Даже убийства. И от женщины, которая фотографируется в таких позах, можно ожидать чего угодно. Даже смерти.

– А что можно ожидать от человека, который с лупой в руках рассматривает непристойности?!

Он ничего не ответил, а, прихватив телеграммы и письма, отправился на раскладушку. Что делать мне, я решительно не знала. Разве что опять заняться своим драгоценным баулом и своими драгоценными (только и исключительно мной собранными!) уликами.

Но щелкнуть замками сумки так и не пришлось. Рейно снова позвал меня:

– Идите сюда, ненормальная!

Несколько секунд я раздумывала: откликнуться на зов или, не теряя остатков изрядно потрепанного чувства собственного достоинства, удалиться в сторону санузла…

– Идите, здесь есть кое-что любопытное!

И я не выдержала. Я поползла на глухие тетеревиные призывы частного детектива. Чтобы тотчас же быть вознагражденной за покладистость.

– Читайте, – он бросил мне исписанный затейливым почерком листок.

– Что именно?

– Вторая страница, третий абзац сверху.

– А вы знаете, что чужие письма читать нехорошо?

– Это уже не письмо. Это улика. Ее даже можно использовать в суде.

В словах Рейно было свое рациональное зерно, и я, подавив стыдливость, послушно углубилась в третий абзац.

– Что это за бред? – спросила я у Рейно после того, как прочитала фразу несколько раз.

– Не знаю. Но за этим что-то стоит.

Текст и вправду был занимательным: «Этот идиот отказывается от «Hugo Boss». Носится с «Byblos», как курица с яйцом. Подари Флаю то же самое. На день рождения, чтобы не выглядело подозрительным. 19 мая, если ты еще не забыл. За три недели они должны привыкнуть».

Этот чертов третий абзац выпадал из когорты всех остальных абзацев, наполненных самой обыкновенной любовной дребеденью.

– Кто это писал? – спросила я.

– Будущий труп, – мрачно пошутил Рейно. – Занятно, правда?

– А кому?

– Все тому же половому гиганту. Игорю Пестереву.

Мы надолго замолчали. Черт возьми, проклятые три строки мешали мне, плавали бельмом в глазу, выбивали подпорки из-под романтической страсти. Они были слишком трезвыми. И Алла выглядела слишком трезвой. И до предела циничной. Я посмотрела на Рейно, а Рейно посмотрел на меня.

– Вы тоже подумали об этом, – он коротко вздохнул.

– О чем?

– О том, что для безумно влюбленной она чересчур трезва. И чересчур расчетлива. И чересчур цинична. Да и текст какой-то странный. Этот идиот, должно быть, и есть Олев.

– С чего вы взяли?

– Я уже говорил вам: наши отцы вместе работали на железной дороге.

– Мыйзакюла. Я помню.

– Именно. Последний раз я видел Олева в Таллине месяц назад. «Byblos» – его любимый одеколон. Он пользуется им много лет. А когда ты пользуешься вещью много лет, она становится почти религией. Почти вероисповеданием. А вероисповедание меняют не часто.

– И что из этого следует? Из этих трех строчек, я имею в виду?

– Пока не знаю. Очевидно, Алика подарила ему новый одеколон, «Hugo Boss». Попросила сменить марку. Но нужно знать эстонцев. Они консервативны, они могут изменить жене, но запаху – почти никогда.

– И все-таки вы не ответили мне: что из этого следует?

– Для этого мне нужно узнать, кто такой Флай. Вы дочитали письмо до конца?

– Нет. Я подумала…

– Просмотрите последние строчки. И дату тоже.

Последние строчки выглядела куда невиннее, чем тирада о Флае, который не должен ничего заподозрить. Я даже умилилась их непритязательности. «Я обещаю тебе весь мир, ангел мой. Только будь со мной и ничего не бойся. Обожаю тебя. Шлю тысячу поцелуев и еще две тысячи Игорьку Пестереву-младшему. Обожаю, обожаю тебя!!!!!!!!! Твоя Алика. 21 апреля (день нашей встречи).

P.S. Сейчас пойду и налакаюсь вдрызг. Главное, не назвать Его твоим именем. Сейчас это самая большая проблема».

Черт возьми, где платок?!!

Вероломная, циничная, распутная (господи, кто бы говорил!) Алика безнадежно нравилась мне. Я уважала ее право на неистовость в любви. Но Рейно, как и полагается консервативному эстонцу, был совсем другого мнения о покойной.

– Прочли? – нетерпеливо спросил он.

– Очень трогательно… Но, по-моему, у нас появилось новое действующее лицо. Как вы думаете, кто такой Игорек Пестерев-младший? Я видела его паспорт, в графе «дети» – дубль-пусто. А может быть… – внезапная догадка осенила меня. – Может быть, это их совместный ребенок?! Который остался в России.

Рейно странно хохотнул, поднялся с раскладушки и направился к стене. Я с любопытством следила за ним. Мое неожиданное открытие проняло его (меня и саму оно заставило взволноваться). Настолько проняло, что он, крякнув и упершись руками в пол, сделал стойку на голове. И так и застыл на некоторое время. Я с немым изумлением взирала на его опрокинутое лицо, на подтянувшиеся к светлым бровям ресницы, на свободно болтающиеся пряди волос.

– Страсть к дешевой мелодраме вас погубит, Варя. Это во-первых. И во-вторых: я не думаю, что у них был совместный ребенок. В такой испепеляющей страсти ребенку нет места. И это правильно. Страсть слишком ревнива, чтобы допустить еще чье-то присутствие.

– Тогда кто же такой Пестерев-младший?

Рейно прикрыл глаза.

– У меня была подружка. Забавная девчонка. Знаете, как она называла мой член? Я прошу прощения… Рейно Юускула-младший.

Произнеся эту крамолу, Рейно повалился на пол и захохотал.

– Не вижу ничего смешного, – буркнула я.

– Я же попросил прощения заранее…

– Пошли вы!

– Как насчет того, чтобы пойти вместе? – в планы Рейно не входила ссора со мной.

– Куда?

– Да куда угодно. Хотя бы в Куккарево. Правда, я не знаю географии… Но вы, я надеюсь, мне поможете.

– Обалдели?

– Все равно спать не на чем. Раскладушка одна, и я вам ее не уступлю.

– А за деньги? – вырвалось у меня.

– И за деньги тоже. После русских всегда остается…

Я не стала выслушивать, что остается после русских в целомудренных и стерильных, как хирургические бахилы, чухонских койках, и запустила в Рейно своим баулом (как раз в стиле экстремистки Полины Чарской). Рейно легко перехватил сумку рукой.

– Ну, так как, едем?

– И не подумаю…

* * *

…Нам повезло.

Сами того не подозревая, мы успели ко второй разводке мостов, перескочили через Дворцовый, потом – через Тучков и Кантемировский. А потом, пройдя на бреющем мимо «Авроры» (по правую руку) и гостиницы «Санкт-Петербург» (по левую), вырвались на просторы набережных.

– Не гоните, – подскакивая на ухабах и ударяясь головой о сомнительной свежести потолок салона, взмолилась я. – Ваша тачка на ходу разваливается. Того и гляди колеса потеряем.

– Не потеряем, – успокоил меня Рейно. – Держитесь крепче.

– За что? У вас же все ручки оторваны. И ни одного ремня безопасности… А еще законопослушный гражда…

«Опелек» в очередной раз подбросило, как раз напротив фешенебельного здания на набережной Робеспьера с «АНТИКВАРНОЙ ЛАВКОЙ» И. И. Шамне у подножия. От «АНТИКВАРНОЙ ЛАВКИ» нас отделяла Нева и разведенные мосты, но завтра она не будет такой недосягаемой. Завтра я обязательно заскочу к дорогому Иллариону Илларионовичу и помашу у него перед носом квитанцией из «Бирюзы». Интересно, что он промычит по этому поводу?…

– Где это vihatud[42]42
  Проклятое (эст.).


[Закрыть] Куккарево? – вывел меня из задумчивости голос Рейно.

– Я не знаю точно… Где-то возле Ладожского озера.

– В бардачке карта. Достаньте.

Я повиновалась. И, с трудом отодрав ногтями крышку, принялась рыться в потрохах тайного отделения. Бумаги, бумаги, бумаги: очевидно, это и есть договора, и копии договоров, и копии копий договоров, которыми Рейно Юускула сводит с ума своих клиентов. А потом под грудой бумаг я нащупала рукоять пистолета.

– Нашли? – поторопил меня обладатель пушки.

– Нет. Но у вас там пистолет… По-моему. Вы в курсе?

– Газовый. У меня разрешение. В белой папке. Можете посмотреть. Не перепутайте с черной. Там договора…

– Да нет, я вам верю.

– А карта в левом углу.

Я наконец-то добыла карту, и мы остановились возле первого попавшегося фонаря, чтобы рассмотреть ее: лампочки в салоне не горели.

– Всеволожское направление… – пробасил Рейно. – Вы знаете, где этот vihatud Всеволожск?

– Это рядом с Питером… Трасса за Всеволожском одна, и по ней мы должны упереться в Ладогу. А вот Куккарево…. Я не знаю. Никогда там не была.

– Найдем, – успокоил меня Рейно.

До Всеволожска мы не сказали друг другу ни слова. Я не знала, о чем думал Рейно: во всяком случае, его тяжеловатый, как будто присыпанный песком профиль напрочь отвергал любые обвинения в усиленной умственной деятельности. У меня же из головы не выходили письма и телеграммы, которые Алла Кодрина с такой интенсивностью слала своему любовнику. Их связь не прекращалась все три года замужества Аллы. А такую страсть невозможно скрывать долго. Наверняка Олев Киви что-то подозревал. В конце концов, я была лично знакома с ним и смело могу утверждать, что глаза его были на лице, а не на заднице. И глаза эти все видели, в отличие, допустим, от глаз Яночки Сошальской. Но и Яночка, будучи слепой, задавала телефонного жару своему мужу. Что уж говорить о зрячем!.. Так что обвинения в патологической ревности просто несостоятельны…

– Вы спите? – спросил у меня Рейно.

Ну почему, как только я начинаю усиленно думать о чем-то, создается такое впечатление, что я сплю?!

– Нет. – Я была предельно холодна и предельно лаконична в ответе.

– В шкатулке я нашел еще кое-что.

– Не хватит ли сюрпризов?

– Сам удивляюсь. Они в кармане… Верхнем накладном, с вашей стороны. Возьмите…

– Здесь же темно!

– Там же – маленький фонарик.

Я запустила руку в карман и вытащила – сначала фонарик (действительно, крошечный, предназначенный явно для противоправных деяний). А потом – такую же крошечную стопку проколотых степлером листков. Она была настолько незначительной по размеру, что я даже не сразу нашла ее в бездонной пропасти кармана.

Я разложила листки на коленях и принялась изучать их.

– Ничего не понимаю…

– Это квитанции, – небрежно бросил Рейно. – К отправленным телеграммам. Очевидно, Игорь Пестерев тоже был любителем телеграфных сообщений.

– Вы стервятник. Зачем так издеваться над чувствами других людей? Вы наверняка никогда не любили…

– Зато вы наверняка проливали слезы не по одному десятку возлюбленных…

Я откинулась на сиденье. Возлюбленных у меня было гораздо больше десятка (и даже нескольких десятков), но ни один из них не стоил и слезинки. Разве что сентиментальный Лешик Богомол, большой любитель петтинга, подогретой водки и программы «В мире животных». Лешик умилял меня постоянными просьбами «вступить в законный брак» и страстью к коллекционированию пакетов для блевотины на международных авиарейсах. Стоило ему вылететь по своим бандитским делам за бугор, как его обширная коллекция пополнялась очередным шедевром типографско-самолетно-медицинской мысли с символикой авиакомпании.

Н-да, только Лешик заслуживал тихого вздоха…

– Успокойтесь, ничего я не проливала. Просто хочу вступиться за чужие чувства. Влюбленные обмениваются телеграммами, что же здесь дурного?

– В том-то все и дело, что никакого обмена не было! Посмотрите, там указан город, в который направляется телеграмма.

Я забегала пальцами по квитанциям. Квитанций было четыре. И на каждой из них варьировалось одно и то же сочетание букв – «МЕСТ…», «МЕСТН…», «МЕСТНАЯ».

– Соображаете, что к чему?

– С трудом… Вы хотите сказать, что телеграммы отправлялись из Питера в Питер же?

– Мы имеем тому документальное подтверждение, – Рейно гнал машину и даже не смотрел на меня. Кажется, у него были готовы ответы на все мои вопросы. Даже не заданные.

– И что это значит?

– Ничего, кроме того, что указано в квитанциях. Помните страстные призывы Алики? В разные месяцы, в разные годы и из разных концов света. А здесь… Все четыре – в течение месяца, в одном и том же городе, но из разных почтовых отделений. Подождите!..

Рейно так резко затормозил, что «опелек» едва не врезался в дорожный указатель «РАХЪЯ. 5 КМ». А я едва не врезалась головой в лобовое стекло.

– Вашу мать! – выругалась я, исподтишка подсчитывая языком количество уцелевших зубов. – Не дрова везете, в самом деле!!!

Но Рейно было ровным счетом наплевать на мою многострадальную челюсть.

– Дайте сюда! Дайте их мне! – Он почти силой вырвал фонарик и квитанции из моих рук. И снова принялся изучать их. Но теперь к бумажкам добавился еще и «вечный календарь».

Чтобы не видеть этих судорожных телодвижений, я выскочила из машины и прошлась по обочине, разминая ноги. Было темно, где-то вдалеке (должно быть, в населенном пункте Рахъя) побрехивали собаки, и за шиворот забирался сырой ветер. «Почему бы тебе, действительно, не уехать в Молдавию?» – вдруг подумала я. Там мало воды, но много солнца, там мало лесов, но много виноградников, там мало дождей, но много звезд на небе; там мало водки, но много вина, там мало шлюх, но много детей; там ты сможешь покорить Аурэла Чорбу…

– Куда вы пропали? – донесся до меня голос Рейно. – Решили, что я буду искать вас в этих чертовых потемках?

– Уже иду…

Я вздохнула. Влажные мечты об Аурэле Чорбу придется отложить до лучших времен…

– Ну что, обнаружили что-нибудь из ряда вон? – безразличным голосом спросила я, усаживаясь на сиденье рядом с Рейно.

– Пока не знаю. В цепочке не хватает звеньев, но некоторые вещи настораживают.

– Какие же именно?

– Квитанции. Все четыре посланы из Питера в Питер. Это первое. Второе: все четыре посланы в течение месяца.

– Вы повторяетесь.

– Третье: все четыре посланы из разных почтовых отделений.

– Вы повторяетесь.

– Пятое, – Рейно было глубоко наплевать на мои комментарии. – Все четыре посланы из разных почтовых отделений, но практически в одно и то же время. Между десятью и одиннадцатью утра. И, наконец, шестое: все четыре отправлены в будние дни. Никаких суббот, никаких воскресений.

– Может быть, есть еще и седьмое? – Причина странного волнения Рейно до сих пор была мне непонятна. – Семь – магическое число.

– Седьмое? Пожалуй, есть… – Он даже обрадовался: я оказалась в нужное время в нужном месте и даже умудрилась подать нужную реплику. – Месяц, когда пошел поток телеграмм… Этот месяц – май. Май прошлого года. Последнее письмо Алики датировано апрелем прошлого года. А в июне ее убили. Слишком много событий для шестидесяти дней, вы не находите?

Я угрюмо молчала. Не исключено, совсем не исключено, что накануне вечером мы проводили шмон в квартире убийцы. И это мрачное ружье, которое так и хочется приставить к какой-нибудь зазевавшейся грудной клетке… И этот мрачный нож, которым так и хочется поддеть какие-нибудь зазевавшиеся мозги…

А ведь Алла… Алла была убита неустановленным предметом… Предположительно – ножом. Об этом свидетельствовал характер раны!

Но каков подонок! Какова сволочь! Каков гад этот Игорь Аркадьевич Пестерев! Не простить своей возлюбленной опрометчивого шага! Копить ненависть на протяжении стольких лет! А потом вызвать в Россию доверившуюся ему женщину и хладнокровно расправиться с ней!..

О, мужчины! О, жалкие опоссумы, скунсы и тушканчики! Зарвавшиеся утконосы, возомнившие, что именно они правят миром! Обнаглевшие муравьеды, которые даже наивного доверчивого боженьку сделали своим сообщником! Наклеили ему бороду и переодели в брюки, когда он спал… Права, права Монтесума – от мужчин не приходится ждать ничего хорошего! В лучшем случае они оставляют тебя в покое и ограничиваются лишь слюнявым лобзанием рук. А за каждым таким лобзанием кажет лик змеиное жало!..