Текст книги "Ритуал последней брачной ночи"

– Ну, как? – спросил у меня Сергуня подсевшим за ночь голосом. – Разобралась? Тебя все устраивает?

– Ты гений, Сергуня. Придется обратиться с ходатайством к твоему руководству. Чтобы объявили тебя репортером года.

– Уже объявили, – он привстал на локте. – Так что ты опоздала.

– Поздравляю, – я наклонилась и поцеловала его. – А можно мне еще поэксплуатировать лучшего репортера года?

– Рискни.

– Мне нужен выход на Филиппа Кодрина. Ты можешь это устроить?

Сергуня демонстративно отвернулся к стене.

– Ты можешь это устроить? – снова повторила я.

Вместо ответа он почесал задницу. И промямлил:

– Если ты объяснишь, зачем тебе это нужно. Мне надоело, что меня используют вслепую.

Ну да, конечно. Морячка-гастролера Рейно тоже использовали вслепую. Но он хотя бы получил за это две штуки баксов. Воспоминание об этой утрате снова привело меня в ярость. Я резко дернула Сергуню за плечо и перевернула на спину. И совсем близко увидела его глаза – глаза маменькиного сынка, застигнутого с перепечаткой «Камасутры» в туалете.

– В этом деле всех используют вслепую. Почему ты должен быть исключением? – прошептала я и для убедительности потрясла его за плечо.

Маменькин сынок оправился, он был полон решимости доказать, что в руках у него никакая не «Камасутра», а роман Чернышевского «Что делать?».

– Почему ты должен быть исключением? – снова повторила я.

– Потому что я не играю в ваши игры.

– Ты уже в команде, паренек. Причем в основном составе. – Нельзя, чтобы он забыл, с кем он имеет дело. В конце концов, меня, а не его объявили в федеральный розыск. Могу я этим воспользоваться? Могу или нет, черт возьми?!.

* * *

Редакция «Петербургской Аномалии» занимала полуподвальное помещение на Фонтанке и, судя по отсутствию вывески, пыльным стеклам и наполовину сожранной ржавчиной железной двери, уже давно находилась на нелегальном положении.

– Что так тухло? – спросила я у Сергуни. – У вас же приличные тиражи.

– Конспирируемся…

– Оскорбленные знаменитости морды бьют?

– Я не стал бы преувеличивать… Но, в общем, конечно, случаются инциденты. Недавно выпускающему ребра сломали, еще на Марата. Так что пришлось сюда переехать.

– Обязательно рукоприкладствовать? – Втайне я мелко порадовалась сломанным ребрам газетных стервятников. – Что ж в суд не подают?

– А бесполезно, – Сергуня расплылся в мефистофельской улыбке. – Мы же желтая пресса. С нас взятки гладки. Вот и переезжаем, пока главного не подорвали. На радиоуправляемом фугасе.

– А если подорвут?

– Без работы не останемся, не беспокойся. Знаешь, какие у нас зубры? Достанут кого угодно, даже Мадлен Олбрайт на очке.

– Лихо. А кто такая Мадлен Олбрайт? Манекенщица? – Кажется, я уже где-то слышала это имя. Странно только, что «Дамский вечерок» никогда о ней не упоминал.

– Укротительница тигров, – отрезал Сергуня, закрывая тему. – Сделаем так. Подождешь меня во дворе. Я быстро.

Расставшись со мной, репортер в три кенгуриных прыжка достиг дверей обветшавшей криминальной крепости. А я пристроилась на железной лавке у глухой стены.

Сергуни не было около получаса. И все это время вокруг «Аномалии» кипела бурная жизнь. Железная дверь с периодичностью в несколько минут выплевывала революционные тройки с видеокамерой и героев-одиночек с потертыми кофрами. С той же периодичностью дверь всасывала юродивых всех мастей: от безногого калеки до двух трансвеститов, продефилировавших по двору в томном ритме аргентинского танго.

Что и говорить, газета «Петербургская Аномалия» явно оправдывала свое название.

За мыслями об этом феномене меня и застал Сергуня.

– Скучаешь? – покровительственно спросил он.

– С вами не соскучишься, – совершенно искренне ответила я.

– Держи, – он бросил мне на колени какое-то удостоверение.

На синих корочках маячил небрежный оттиск «ПЕТЕРБУРГСКАЯ АНОМАЛИЯ». Я раскрыла удостоверение и прочла: «КАРПУХОВА РИММА ХАЙДАРОВНА. КОРРЕСПОНДЕНТ». К удостоверению была присобачена фотография сорокапятилетней матроны, уже вошедшей в стадию раннего климакса.

– Ну как? – Сергуня подмигнул мне.

– Что – как?

– Поработаешь Риммой Хайдаровной?

– Боюсь, что с фотографией будут проблемы… – Даже с котом Идисюда у меня было больше сходства, чем с неизвестной мне Риммой Хайдаровной.

– Фигня, – оптимистично заявил он. – На такую лабуду никто и внимания не обратит. А если обратят – скажешь, что болела, когда фотографировалась… Ветряной оспой.

– Где ты его достал, это удостоверение?

– Из сумки вытащил, – Сергуня явно прогрессировал в сторону криминальных сообществ.

– А никого помоложе не нашлось?

– Те, кто помоложе, меня и на километр не подпускают.

– Почему?

– Откуда же я знаю? Не в их вкусе… – Сергуня нахохлился и затряс подбородком.

Я поцеловала его в краешек обиженного рта – со всей нежностью, на которую была способна: в конце концов, он это заслужил.

– Вот так всегда. О чем пишешь – то и имеешь, – прокомментировал мой невинный дружеский поцелуй Сергуня. – Последний раз с сатанистами целовался, тоже незабываемые ощущения.

Мы миновали проходной подъезд, обильно политый мочой героев и злодеев «Петербургской Аномалии», и оказались на Караванной – как раз между Домом кино и цирком. И снова я подумала о том, что лучшего места для этой газетенки и придумать невозможно.

– Как будем его вычислять? – спросила я.

– Кого?

– Филиппа.

– Пойдем сначала перекусим, а там видно будет…

…Я заказала себе блины с икрой, а Сергуня – с селедочным маслом. Жратва была отменной, но на этом прелести крошечной забегаловки в псевдорусском стиле заканчивались: здесь нельзя было курить, спиртного не наливали и никто не играл в углу на балалайке. Не было даже чучела медведя с подносом для чаевых «на восстановление храма Великомученицы Евфимии».

Зато спустя двадцать минут появился Филипп Кодрин.

Филипп во все стороны вертел своей идеальной головой: должно быть, кого-то разыскивал. Не успела я сообразить, что к чему, как Сергуня помахал ему рукой.

– Ты что, назначил ему встречу? – зашипела я, едва не подавившись остатками икры.

– Ты против?

– Да нет… Просто не думала, что вы знакомы.

– Я же занимался делом его сестры, – шепотом объяснил Сергуня. – И прекрати на него пялиться. Если будешь строить глазки – соскочит, учти.

– Я не собираюсь…

– Лучше хами. Вытирай ноги об его внешность. Он свою кукольную физиономию терпеть не может.

– Да ты психолог, Сергуня, – я посмотрела на репортера с уважением.

Ответить Сергуня не успел: Филипп подошел к нашему столику, вопросительно склонил пробор и протянул Сергуне руку.

– Привет! – Мой ангел-хранитель вяло ответил на рукопожатие. – Хреново выглядишь. Неприятности?

По лицу Кодрина галопом пронеслась едва заметная удовлетворенная ухмылка: вылитый Джек Николсон в роли маньяка из «Сияния».

– Пока все в порядке, – радостно сообщил он и уселся рядом с Сергуней – прямо напротив меня. Я со скучающим видом уставилась на солонку.

– Зятька-то твоего бывшего тю-тю, – Сергуня пододвинул Кодрину меню. – Слыхал?

– Ты из-за этого меня вызвал?

– Из-за этого тоже. Вот, познакомься, моя коллега, Римма Карпухова. Начинающий репортер. Собирает материал по этому делу.

Я по-прежнему пялилась на солонку.

– А от меня что требуется? – Филипп явно озадачился моим невниманием.

– Расскажешь ей о покойном. Милые подробности из частной жизни. Так сказать, воспоминания современников.

– Ей? – красавец брат даже не смог скрыть разочарования. – Я думал, что ты…

– Увы. Под эту эпитафию я не подписываюсь. Сколько у тебя времени?

– Ну-у… Часок найдется.

– Вот и ладушки. Вы тут общайтесь, ребятки, а я побежал. Римуля, пока! – Репортер покровительственно потрепал меня по холке. Я перехватила его руку:

– А платить кто будет? За блины? Пожрал и отвалил? Подонок. – С «подонком» был явный перебор, но именно это развеселило Кодрина до невозможности.

– Всегда она так, – вздохнул Сергуня и вытащил из кармана слипшийся комок потерявших всякий товарный вид полташек. – Держи на мороженое, мужененавистница! Встречаемся в пять возле редакции…

Сергуня выскочил из-за столика, и я мысленно послала ему вдогонку воздушный поцелуй.

Несколько минут мы сидели молча. Кодрин не узнал меня, он даже не прикладывал усилия к тому, чтобы узнать. У Фили-затворника была незавидная судьба: ни днем ни ночью его не оставляли в покое исполненные немой страсти женские взгляды. Бесконечный гон, ни секунды передышки. А что может быть более банальным и более однообразным, чем страсть?..

– Значит, Римма, – Кодрин тоже переключился на солонку. – Вы правда мужененавистница?

– Лесбиянка, – сама не зная почему, брякнула я. – Еще вопросы будут?

Вопросов не последовало, но тело Филиппа сразу обмякло и потеряло бдительность. Солонка больше не интересовала Кодрина: теперь он во все глаза смотрел на меня. Еще бы, я как женщина не представляла для него никакой угрозы.

– Закажете что-нибудь? – Я старательно избегала кодринского взгляда, так же как и он избегал моего сутки назад, в приснопамятном кафе на Петроградке.

– Может быть, подыщем более оригинальное местечко? – неуверенно спросил он. – Располагающее к беседе.

– Как знаете.

Если он потащит меня в какой-нибудь специфический клубешник – плохи мои дела!.. Но ничего экстремального Филипп не предложил. Мы забрались в его видавшую виды «Ауди», и, прежде чем завести двигатель, он еще раз внимательно осмотрел меня с ног до головы. Я стойко держала лесбийскую марку: полупрезрительная улыбка на лице, ноль внимания на медальный Филин профиль, ноль кокетства в голосе.

– Какого года тачка? – Я решила добить его абсолютно мужскими вопросами.

Кодрину польстило такое внимание к технике.

– Восемьдесят третьего. Но пробег небольшой.

– Не сыплется?

– Пока нет. Вы даже не спрашиваете, куда мы едем, Римма.

– Мне все равно. Главное, чтобы вам было удобно.

Филиппу было удобно только у себя, в эрмитажном закутке. Зайдя в тыл служебным помещениям музея, мы юркнули в комнату, отдаленно напоминающую чулан при пагоде. К тому же комната явно жала Кодрину в плечах: там с трудом помещались стол, два шкафа, чайник и телефон.

– Чем вы занимаетесь? – спросила я.

– Декоративно-прикладное искусство Индии.

Вот оно! Индия, соседка и закадычная подружка Юго-Восточной Азии! Филипп Кодрин и таинственный Тео Лермитт стремительно сближались; еще секунда – и они сольются в экстазе у ступней Будды. Но потрясать Тео Лермиттом перед носом Филиппа я не стала. Все будет зависеть от того, куда выведет нас разговор.

– Кстати, чай тоже индийский, – сказал Филипп, орудуя чайником.

– Со слоном? Одесской чаеразвесочной фабрики?

– Зачем? Мне присылают друзья из Мадраса. Элитные сорта.

«Элитные сорта» меня не вдохновили. Я сделала несколько глотков (из вежливости) и раскрыла блокнот:

– Вы были знакомы с Олевом Киви?

– В какой-то мере, – Филипп устроился против меня и опустил подбородок на руки. – Он был женат на моей сестре. На моей покой…

Печальные воспоминания Филиппа прервал телефонный звонок. Извинившись коротким взмахом ресниц (Микки Рурк в последней трети «Харлей Дэвидсон и Ковбой «Мальборо»), он прижал трубку к уху.

– Да, дорогая… Понимаю… Прости, что не перезвонил… Мне нужно было уехать… Ну, какая женщина, о чем ты говоришь?!

Филя понизил голос, а я надменно, – в полном соответствии с неблагодарной ролью «буч», выбранной мной, – улыбнулась.

– Да, буду дома вовремя, Яночка… Я помню. Обязательно перезвоню.

Яночка.

Я вспомнила красную Сергунину папку с досье Аллы Кодриной. Яночка тоже фигурировала там, но только как Яна Сошальская, супруга Филиппа Донатовича Кодрина. Хотела бы я взглянуть на римскую волчицу, на моих глазах превратившую в фарш этот замороженный кусок мужского филе!

Филипп положил трубку и снова уставился на меня.

– Простите. Это жена. Беспокоится…

– Понимаю, – сказала я, хотя не понимала ровным счетом ничего. При его росте, внешности и идеальном разлете бровей ютиться под каблуком у какой-то склочной дуры… Просто бред какой-то! К тому же она его не кормит, судя по всему: не станет же нормальный мужик, выйдя из дома, бросаться в первую попавшуюся точку общепита!..

– Очень ранимое существо, – хрюкнул Филя.

– Кто?

– Моя жена. – Похоже, он до сих пор находился под впечатлением разговора с ней. – На чем мы остановились?

– На вашей покойной сестре, – допустила бестактность я и тотчас же попыталась исправиться: – Вы сказали, что Олев Киви был женат на вашей покойной сестре…

– Я не очень хорошо его знал… И вообще… Этот брак показался мне скоропалительным.

Теперь это неважно, Филя. И он, и она – мертвы. Брак оказался не скоропалительным, а скоропостижным…

– А ваша сестра…

– Подождите, – сразу же насторожился Филипп. – О ком вы собираетесь делать материал? Об Олеве или о моей сестре?

– Мне показалось, что в их уходе есть трагическая закономерность…

– Да? – неожиданно разволновался брат покойной.

– Убийства с промежутком чуть больше года. Мне кажется, что причины смерти Киви кроются в убийстве его жены.

Филипп поднялся, снова сел, ухватил себя за нос, потянулся к чайнику, отодвинул ящик стола, задвинул его и только потом решился поставить меня на место.

– Я не хочу это обсуждать. Мы с женой едва пережили прошлогодний кошмар… Не хотелось бы, чтобы он возобновился снова.

– Но вы же умный человек, – польстила Филиппу я. – Вы должны понимать, что дело Аллы Кодриной не раскрыто. А теперь еще и убийство ее мужа. У следствия могут возникнуть вопросы… Дополнительные вопросы.

По виску Филиппа поползла предательская капля.

– Вы имеете какое-то отношение к следствию? – выдохнул он.

– Нет, но…

– Я согласился встретиться с вами только потому, что меня попросил об этом Сергей… И мы договорились с ним: никаких вопросов о сестре.

– Хорошо, – сразу же пошла на попятный я. – Никаких. Вы общались с Олевом Киви после того, как… Вы общались с ним в последний год?

– Нет, – Филиппу наконец-то удалось взять себя в руки. – Мы не общались с ним. Он тоже не выказывал к нам никакого интереса.

Тема разговора стремительно исчерпывалась, на имя Аллы Кодриной было наложено табу: о чем спрашивать Филиппа дальше, я не знала. Но он сам пришел мне на помощь.

– Вы обратились не по адресу, – после недолгого молчания сказал он. – Я не смогу добавить в его портрет ни одной светлой краски. Несмотря на все его регалии.

– Вот как?

– Может быть, для музыкальной общественности это и невосполнимая утрата. Хотя я сомневаюсь, что он пиликал на своем инструменте лучше Ростроповича… Лично для меня его смерть – пустой звук. Я никогда его не любил. Ни-ког-да! И не считаю, что произошло убийство.

С этим утверждением я могла бы и поспорить. Я видела лужу крови на простынях, я вынула нож из груди поверженного маэстро… Не сам же он себя проткнул, в самом деле!..

– А что же тогда произошло?

– Возмездие!

Неожиданный поворот.

– В каком смысле – возмездие? – спросила я.

– Кара за смерть Аллы! – Он упомянул имя сестры, тотчас нарушив правила игры, которые сам же и придумал. В любом случае – руки у меня были развязаны.

– Вы подозреваете, что он… причастен?

– Я не могу утверждать этого, – Филипп сразу же сбавил обороты. – Но вел он себя довольно странно. И странным образом оказался в Москве – именно тогда, когда в Питер приехала Алла.

– Но, насколько я знаю, она прилетела инкогнито?

– Вы хорошо осведомлены. Для начинающего репортера, – он как будто что-то вспомнил. – Я могу посмотреть ваше удостоверение?

Вот ты и приплыла, Римма Хайдаровна!..

Сергунин вариант с ветряной оспой – заведомо непроходной. Можно, в конце концов, сослаться на пластическую операцию или омолаживающий крем, но вряд ли специалист по декоративно-прикладному искусству Индии этому поверит. Так ничего и не придумав, я с видом оскорбленной невинности протянула Кодрину зашморганные корочки: подавись, сукин сын. А затем прикинула, как, не возбуждая особой ненависти и не нарываясь на скандал, покинуть эту музейную лачугу.

Филипп корочки взял, но открыть почему-то постеснялся: лишь мельком взглянул на безыскусный дизайн. А потом и на меня – такую же безыскусную. Простую, как кусок арматуры, доморощенную лесбиянку. Маленькую, но гордую. Которая не требовала от него домашнего номера телефона и даже не пыталась заглянуть ему в зиппер.

– Вы не подумайте… – забубнил он.

– Уже подумала, – отрезала я и ловко выхватила удостоверение из его нерешительных пальцев. – Мне тоже не нравится это задание. Мне не нравится копаться в нижнем белье. Я бы с большим удовольствием писала бы о гонках Париж – Дакар… Вы говорили о своих подозрениях следователю?

– Меня бы и слушать никто не стал. Олев Киви слишком известен. Но теперь, когда он мертв…

Теперь, когда он мертв, на него можно вешать всех собак, мрачно подумала я. Но Филипп явно хочет поделиться со мной какими-то умозаключениями.

– Мы никогда не были близки с сестрой. Зато она как-то сразу приняла Яночку. Это моя жена. Так что об Олеве Киви я знал даже не из вторых рук, а из третьих. Но мне кажется, что отношения между Аллой и ее мужем не были такими уж безоблачными.

– На что вы намекаете?

– Ни на что, – сразу же испугался Филипп. – Вы знаете, как они познакомились? Киви давал концерт в Питере, Алла пошла на него. Они познакомились в тот же вечер, в перерыве между отделениями. Кажется, он прислал кого-то из помощников, и тот попросил сестру подождать после концерта.

Я с глубокомысленным видом чертила в блокноте сердца, пронзенные стрелами. Пока свидетельства мертвого Киви и живого Кодрина совпадают: будущие супруги познакомились на концерте, и виолончелист почему-то сразу же запал на ничем не примечательную слушательницу.

– Они поженились через неделю. Прожили вместе три года. Думаю, в начале их семейной жизни Алла была счастлива. Еще бы, исполнитель с мировым именем, постоянные гастроли, приемы, калейдоскоп стран. Весь мир в кармане. Слава привлекательна так же, как и сыр в мышеловке. И за близость к ней нужно платить.

Чем заплатила Алла, я уже знала, но на всякий случай попыталась уточнить:

– Что же случилось потом?

Филипп снова начал буксовать:

– Я уже говорил вам, что знаю о каких-то вещах из третьих рук. Но… Мне кажется, что Олев Киви был патологически ревнив… И в какой-то момент ее жизнь превратилась в ад.

Я прекратила терзать сердца стрелами и вывела жирный вопросительный знак. Патологическая ревность как-то не вязалась с эстонским национальным характером; разве что предположить, что кровь Киви подпортил какой-нибудь экспансивный ранчеро из Мексики, переспавший с его бабушкой. Но этот вариант показался мне маловероятным.

– Она сама сказала вам об этом?

– Нет, но… Так, полунамеки, случайно оброненные фразы. Я же говорил, они были подругами с моей женой. Хотя и виделись не так часто. Возможно, в последний год у Аллы кто-то появился.

– Кто-то?

– Я имею в виду мужчину, – он с легким сожалением посмотрел на меня: «вам, с вашими наклонностями, этого не понять, девушка». – Иначе я ничем не могу объяснить ее последний визит. И… ту обстановку, в которой мы ее нашли.

Два бокала, два столовых прибора, недопитое мозельское… Первые дни лета, больше похожие на позднюю, пусть и не задавшуюся весну, которая умирает за окнами пустого дома… Мужчина. Любовник. Не иначе.

Но Киви-то здесь при чем?

– Но Киви-то здесь при чем? – глупо спросила я.

– Он был в Москве в это время. В Москве, а не где-нибудь в Зальцбурге или в Глазго. От Москвы до Питера меньше семисот километров, восемь часов езды. У него был перерыв в выступлениях, я наводил справки. У него были свободные сутки!.. Вы понимаете, что я имею в виду?

Еще бы не понять! Филипп Кодрин подталкивал меня, да что там подталкивал – гнал в шею к простому выводу: убийцей вполне мог оказаться и любящий муж. Он же – блистательный виолончелист по совместительству. Интеллигентный человек. И вот этот интеллигентный человек почувствовал неладное, решил проверить, приехал, застукал, шваркнул по голове неустановленным предметом и умчался. Обратно в Москву. Давать вечерний концерт.

Даже для меня, глупой дилетантки, все это выглядело шитым белыми нитками. Теперь понятно, почему безутешные родственники не стали делиться своей версией со следствием. Другое дело – журналисты из желтой прессы. Могут написать все, что угодно. И это сойдет им с рук. Не потому ли Филипп Кодрин так легко согласился на встречу с Синенко? Может быть, он сам искал повода для контактов с журналистами? Теперь, когда Олев Киви мертв и ничего не может сказать в свое оправдание. Теперь ему можно приписать все, что угодно: патологическую ревность, убийство жены, угон самолета, страсть к замороженным морепродуктам и кражу средневековых гобеленов из музея.

Филипп испытующе смотрел на меня: «Давай, хватайся, чертова кукла, это же сенсация!» Но я молчала.

Неизвестно, сколько бы еще продлилось наше молчание, если бы в дверь не постучали. Филипп, явно тяготившийся моим молчанием, со всех ног бросился открывать. Его новый посетитель оказался затравленным толстяком, постоянно вытирающим лоб гигиенической салфеткой. При виде меня он отшатнулся так, как будто точно знал, что я – сотрудник отдела по борьбе с экономической преступностью. А он – директор кладбища, которого вот-вот должны повязать за взятки и сомнительное распределение мест на погосте.

Филипп успокаивающе похлопал его по рукаву пиджака и почти силой подтащил к своему столу. Именно стол помешал мне проследить за дальнейшими манипуляциями Кодрина. Судя по всему, Филипп отодвинул ящик, и оба мужчины склонились над ним.

– Что скажете, Филипп? – булькнул толстяк.

– Тибетский кинжал-пурбу, никаких сомнений, – Филипп понизил голос, но не настолько, чтобы я не могла разобрать слова. – А относительно датировки… Скорее всего, не позднее пятнадцатого века. Очень ценная вещь. Во всяком случае, для коллекционеров.

Толстяк фыркнул и с чувством затряс руку Филиппа. Тот едва заметно поморщился, и я тотчас же узнала непередаваемую мимику Джима Керри (периода его ранних туполобых фильмов). Ящик задвинулся, и к толстяку перекочевал небольшой бумажный сверток. Должно быть, это и была та ценная вещь, о которой говорил Филипп. Я завороженно наблюдала за их телодвижениями: у меня, на дне сумки, в квартире Сергея Синенко, тоже валялась одна вещь. И я надеялась, что ценная. Но эту ценную вещь я вряд ли когда-нибудь покажу Филиппу Кодрину.

Филипп выпроводил толстяка и снова повернулся ко мне.

– Консультирую коллекционеров, – поспешно сказал он.

– Вы эксперт по оружию?

Мой невинный вопрос ввел Кодрина в ступор.

– Ну, какое оружие… Я же говорил вам – я специалист по декоративно-прикладному искусству. Ритуальные предметы тоже подпадают под это определение.

– Ритуальные предметы для жертвоприношений? – рассеянно подколола Кодрина я: как раз в духе незабвенной Монтесумы-Чоколатль.

– Интересная вы девушка, – процедил Филипп. – Вы в каком отделе работаете, запамятовал?

– Журналистские расследования.

– Вот и расследуйте. То, что я вам рассказал.

– Почему же раньше молчали?

Он ничего не ответил и демонстративно посмотрел на часы: время истекло, так что перо тебе в зад и гнездо куропатки на голову – будь ты хоть журналистка, хоть кто. Иди и переваривай информацию. Пиши свои пасквили, дергай мертвого льва за виолончельный смычок, на то ты и желтая пресса.

– У меня много работы, Римма. Так что прошу извинить.

– Конечно. Спасибо, что согласились встретиться, – договаривала я уже на ходу: Филипп с хамоватой грацией (ну, конечно же, обезбашенный Тарантино во всех своих обезбашенных криминальных агитках!) подпихивал меня к двери.

– Всего доброго. Надеюсь, вы покажете мне материал. Перед тем как опубликовать его.

– Мне придется проверить кое-какие факты… Может быть, встретиться не только с вами, но и с вашей женой…

При упоминании о жене Филипп приоткрыл рот, густо утыканный образцово-показательными зубами.

– Не думаю, что это хорошая идея.

Интересно, чего он боится? Что я начну к ней приставать с сексуальными глупостями?

– Почему? – невинным тоном спросила я.

– Она не скажет вам большего, чем сказал я. И потом, она очень тяжело переживала всю эту историю. Не хотелось бы начинать все сначала.

– Я понимаю…

Он выставил меня из комнаты с таким изяществом, что я и опомниться не успела. И только потом сообразила, что Главного Вопроса так ему и не задала. И снова поскреблась в двери.

Филипп открыл сразу же – видимо, даже быстрее, чем хотел сам.

– Что-нибудь еще?

– Да. – Я вытащила из сумки фотографию и протянула ее Кодрину. – Вы знаете, кто здесь заснят?

Он осторожно взял снимок, и… куррат, его руки дрогнули!

– Нет, – с трудом выговорил он. – НЕТ.

– Кроме вас, конечно, – продолжала наглеть я. – Это ведь вы, в правом верхнем углу, правда?

Филипп не мог вымолвить ни слова, казалось, что его язык распух и провалился в глотку: неплохая заготовка для «колумбийского галстука».

– Это ведь вы.

– Я? Похоже, что я… А откуда у вас эта фотография?

– Да не расстраивайтесь вы так!

– С чего вы взяли, что я расстраиваюсь? Я не расстраиваюсь. – Он лихорадочно шарил глазами по снимку. – Это я… Действительно. Возможно, на какой-то презентации. Нас постоянно приглашают. Раз в две недели как минимум… Так что всего не упомнишь. А… вас интересует кто-нибудь конкретно?..

Если сейчас этот двухметровый лось свалится в обморок, то до стола с «элитными сортами» из Мадраса я его не дотяну!

Но повторять подвиг медсестер на поле боя мне не пришлось: Филя оклемался. Настолько, что сам перешел в наступление.

– Вы же знаете эти вечеринки, Римма. Никто друг о друге понятия не имеет, все только то и делают, что брюхо набивают на халяву. Это, к сожалению, наш национальный стиль. И наше национальное развлечение.

Не только наше, опять же к сожалению. Я могла бы рассказать Филиппу, что те немногие потухшие звезды, которых я развлекала своим обществом, а также их многочисленный лакейский корпус, бросались на дармовой стол, как ненормальные. Как будто все последние пять лет питались кореньями в лесу и только теперь получили возможность отведать скромную курицу в вине.

– К сожалению, – с жаром подтвердила вечно голодная, взращенная на пирожках с капустой, начинающая корреспондентка Римма Хайдаровна Карпухова.

– Нет, не могу вспомнить, – Филипп по-прежнему вертел в руках фотографию. – К сожалению. Вот если бы вы мне подсказали…

Хрен тебе, Филя! Если бы я знала, к какому месту приклеить этот чертов снимок, я бы не клянчила у тебя информацию. Я бы за версту тебя обошла! Конечно, ты не можешь вспомнить – но только потому, что тебе не надо вспоминать!

Ты знаешь, кто изображен на фотографии в опасной близости от тебя. И ты боишься. И – неизвестно, кого больше: меня или этого человека.

– Подсказать не получится. – Господи, только бы не напортачить с отходом! – Извините, что вылезла с этим глупым снимком. В этих редакционных досье полно балласта.

– Досье? Какое досье?!

– Досье на звезд, – я выкручивалась, как старый еврей перед кредиторами. – Олев Киви – звезда. Вы – номинальный родственник звезды. Так что – вольно или невольно – тоже попадаете в фокус.

– Слава богу, уже не родственник! – без всякого почтения к музыкальным заслугам усопшего резюмировал Кодрин.

– Я буду держать вас в курсе, Филипп.

– Сделайте одолжение. – Филипп все еще мялся у двери – как будто не хотел расставаться со мной. Как будто хотел убедиться, что злополучная фотография – всего лишь случайность, а никакой не дальний умысел проныр-журналистов.

Я и сама хотела уверить его в этом. Вот только как это сделать – не знала.

– Если хотите, я могу порыться в своих архивах, – наконец выдавил он. – Может быть, найду что-то похожее…

– Да нет, не стоит, – я поняла его с полуслова. – Не думаю, чтобы эта фотография имела какое-нибудь значение…

…Нет, я не думала так.

Сидя на парапете набережной и глядя на голодную свору катеров, я совсем так не думала. За всем кодринским лоском, за всей его противоестественной красотой скрывалась измочаленная страхом душонка. Ему было что скрывать, ему было что прятать в тайниках. И тайники эти были разбросаны во времени и пространстве; они понатыканы в таких местах, что придется изваляться в дерьме, прежде чем до них доберешься.

Чтобы хоть как-то разобраться в своих ощущениях, я быстренько состряпала лозунг: «Две или три вещи, которые я знаю о нем».

Вещей, которые я знала о Кодрине, оказалось не две и не три, а ровно шесть.

Во-первых: Филипп согласился встретиться с журналистами только потому, чтобы спихнуть убийство сестры на Олева Киви. И чтобы иметь возможность заявить об этом, зная, что Киви уже не сможет оправдаться.

Во-вторых: он построил разговор со мной достаточно неуклюже – сначала запретил (себе и мне) упоминать имя сестры и тотчас же сам рассказал ее историю. Он упирал на вещи, которые теперь невозможно проверить. А именно – на ревность Киви и на то, что Алла была глубоко несчастлива со своим виолончелистом.

В-третьих: он занимается экспертизой холодного оружия и имеет к нему непосредственное отношение. А Киви был убит ножом.

В-четвертых: он явно кого-то узнал на фотографии. Но не стал об этом распространяться. Если ему нечего скрывать, то откуда трясущиеся руки и остекленевшие глаза?

В-пятых: он наотрез отказался привлечь к журналистскому расследованию жену. Почему? Он не доверяет ей? Или она знает или видела такое, что разрушает версию Филиппа. Или, наоборот, ее подкрепляет.

В-шестых: перстень. Как перстень оказался у Стаса, а потом и у меня? Этот перстень принадлежал Алле. Но все драгоценности (включая и перстень) были переданы Филиппу и его жене. После того, как от них отказался Киви.

Этот последний аргумент заткнул за пояс предыдущие пять.

Я свернула лозунг «Две или три вещи, которые я знаю о нем» и выбросила новый: «Шесть причин, по которым я не верю Филиппу Кодрину».

С этим лозунгом в руках я и двинулась на улицу Бармалеева, к Яне Сошальской, его ревнивой дуре-жене. Ее адрес тоже фигурировал в красной папке Сергуни. И я запомнила его – совершенно машинально. Как привыкла запоминать всякую несусветную чушь, включая тип оволосения клиентов и цвет их носков.

Весь путь до Петроградки я уговаривала себя, что все делаю правильно. С Сошальской нужно говорить в любом случае: труп они обнаружили вдвоем. И потом – малахольная Яночка и неказистая Аллочка были подругами, Филипп сам сказал мне об этом. Не исключено, что я узнаю кое-какие подробности из жизни покойной Кодриной. Он вообще успел мне многое наговорить, этот Филипп. И относительно фотографии тоже.

«Нас постоянно приглашают», – сказал он. «Нас» – означает его самого и его жену. Да и трудно поверить, что самка, устраивающая телефонную склоку из-за получасовой отлучки мужа, потерпит его челночные рейсы на какие-нибудь мероприятия. Тем более в одиночку. Она обязательно попрется за ним. К тому же несколько женских персонажей на фотографии есть – в анфас, профиль и со спины. Если, по чудесному стечению обстоятельств, одна из спин принадлежит Яне Сошальской, у меня есть шанс.