Текст книги "Детский поезд"

Часть вторая

13

Когда я открываю глаза, вокруг темно. Вытягиваю ногу, чтобы коснуться маминого колена, ищу тонкий лучик света, всегда вползающий утром сквозь полуприкрытые ставни, но так ничего и не нахожу: сижу себе на пустой кровати, а в окружающей черноте – ни проблеска. Потом спускаю пятки на ледяной пол и, раскинув руки в стороны, пытаюсь нащупать дверь, но бьюсь коленом об косяк и сажусь на пороге растирать, чтобы не так болело.

– Мама! – зову я. – Мама!

Никто не отвечает. Тишина гробовая – такой в нашем переулке отродясь не бывало.

– Мама… – повторяю я, но уже тише. Тьма окутывает меня со всех сторон, и я даже не понимаю, успел ли проснуться или всё это мне снится. Сердце колотится как заведённое: где я? Ничего не помню… Нет, не так: сперва мы с той блондинкой, что должна была отправить меня домой, сели в автобус, а дальше я, видимо, уснул и теперь вот проснулся в этой совершенно незнакомой кровати.

Слышны приближающиеся шаги. Дверь наконец приоткрывается, впустив немного света. Но это не моя мама Антониетта, а та синьора.

– Кошмар приснился? – без своей серой юбки и белой блузки она не кажется такой уж коммунисткой.

– Не знаю… Не помню…

– Попить принести? Я схожу на кухню…

Я не отвечаю. Тогда она, скрестив руки, потирает озябшие плечи и выходит.

– Синьора, – кричу я вслед, – это меня в Россию привезли?

Она всплёскивает руками, голос вмиг становится сердитым.

– Бедное дитя! Надо же, в Россию! Да что же вам такого наплели? От этих страшилок не то что кошмары мерещиться будут – всю ночь глаз не сомкнёшь! – Кажется, я её разозлил, хотя выражения лица в темноте не разглядеть. Синьора возвращается, касается прохладной рукой моей щеки: – Ни в какой ты не в России, а в Модене, среди людей, которые желают тебе только добра. Ты обрёл дом, теперь просто доверься мне…

И вовсе это не мой дом. А мама строго-настрого наказала никогда никому не доверяться, думаю я. Но помалкиваю.

– Пойду налью воды, – кивает она.

– Синьора… – бормочу я, когда её фигура уже почти скрывается в темноте.

– Сынок, я же просила звать меня Дерной…

– Не уходите, мне страшно…

– Оставь дверь приоткрытой, чуть посветлее будет, – и она исчезает.

Я снова один, а в комнате такая темень, что хоть распахивай глаза, хоть зажмуривай – разницы никакой. Через некоторое время синьора возвращается со стаканом. Вода ледяная, и я пью медленно, крохотными глотками.

– Пей спокойно, сынок, колодцы мы не отравили. Или такого тебе ещё не рассказывали? – сердито ворчит она.

– Нет-нет, бога ради, я и не думал… – тараторю я, чтобы её не злить. – Вы уж простите, это всё мама виновата. Вечно твердит: пей потихоньку, не то в обморок грохнешься!

Синьора, кажется, расстраивается: наверное, думает, что произвела на меня не лучшее впечатление.

– Это ты прости, сынок, – смягчается она. – Не повезло тебе со мной, не умею я с детьми ладить: своих-то у меня нет. Вот моя кузина Роза – молодчина, у неё трое.

– Пустяки, синьора, не переживайте так. Моя мама двоих родила, но в том, чтобы с детьми поладить, всё равно не особенно сильна…

– А, так у тебя братишка есть?

– Никак нет, один я.

Синьора некоторое время молчит – наверное, всё ещё расстраивается из-за слухов об отравленной воде.

– Завтра с утра познакомлю тебя с Розиными ребятишками. Дети должны общаться с детьми, а не с «синьорами», как ты говоришь. – Я краснею, потому что так и не решился назвать её по имени. – Они тебе понравятся, вы с ними примерно ровесники. Кстати, сколько тебе лет? Я ведь даже не спросила… Прости, хорошенький приём я тебе оказываю…

Синьора просит у меня прощения! Хотя именно мне стоило повиниться – за то, что явился сюда, в её дом, сплю в её кровати, разбудил посреди ночи…

– В будущем месяце восемь стукнет, – отвечаю. – И вообще-то я темноты не боюсь: меня даже однажды закрыли в крипте с живыми скелетами!

– Выходит, ты храбрый парнишка? Повезло тебе, ничего не боишься…

– На самом деле есть одна штука…

– Что тебя в Россию отправят?

– Вот уж нет! Я в эти россказни про Россию никогда и не верил.

– Только, знаешь, я и правда бывала в России – вместе с товарищами по партии.

– А вот я пока ни с какими товарищами никуда не ездил. Потому и боюсь.

– Оно и понятно: тебе здесь всё в диковинку…

– Да нет, синьора… Просто дело в том, что я в одиночку спать не привык. У нас в доме только одна кровать была: для меня, значит, для мамы и для кофе, что Долдон приносил, пока его в полицию не забрали, – только не говорите никому, не то слух и до мамы дойдёт, а это секрет.

Она садится рядом со мной. Запах у неё другой, не такой, как у мамы. Слаще.

– Тогда я тоже открою тебе один секрет. Когда мэр спросил, не возьму ли я ребёнка, я отказалась. Испугалась.

– Вы что, детей боитесь?

– Нет, не детей, а того, что не смогу с ними поладить. Я разбираюсь в политике, разбираюсь в работе, даже в латыни немного разбираюсь. Но в детях – нет, – вздыхает она, глядя в одну точку, как всегда делает мама, когда разговаривает сама с собой. – К тому же с возрастом я стала немного грубовата.

– И всё-таки вы меня взяли.

– Я и на вокзал-то приехала помочь и удостовериться, что всё в порядке. А потом товарищ Крискуоло доложила, что возникли проблемы с семьёй, куда тебя определили. Там женщина ждала ребёнка, и у неё случились преждевременные роды, так что прийти за тобой никто не смог.

– Вот, значит, почему я один остался!

– …Но увидев тебя на лавке, такого одинокого, с этим рыжим ёжиком и веснушками на мордочке, я решила забрать тебя к себе. Уж и не знаю, права ли была. Может, ты предпочёл бы настоящую, большую семью?

– Не знаю… Я ведь до сих пор только с мамой жил…

Синьора гладит меня по руке: пальцы холодные, чуть шершавые. Она почти не улыбается, хотя и решила забрать меня.

– А я думал, что последним остался, потому что никому не понравился…

– Что ты, сынок, всё было расписано с самого начала. Мы столько недель трудились, чтобы каждому ребёнку дом найти!

– Выходит, они не на свой вкус выбирали?

– Конечно нет! Это ведь не овощной рынок!

Я снова краснею, потому что именно о рынке и подумал.

– А теперь давай-ка спать, мне завтра на работу. Я полежу здесь немного? Вот так, удобно? – и синьора ложится. Я не знаю, удобно ли ей, но место на подушке оставляю. Её волосы касаются моего лица; они мягкие, как вата. – Спеть тебе колыбельную?

От колыбельных мне всегда грустно, но я помалкиваю, чтобы снова её не рассердить, а только киваю, закрываю глаза, прижимаюсь ногой к её ноге и надеюсь, что она не станет петь про капризного малыша и страшного чёрного человека, который держит его у себя целый год. Потому что если станет, то я наверняка расплачусь, и тогда завтра меня посадят в обратный поезд и отправят домой. Синьора ненадолго задумывается, потом начинает песню, которую я слышал, когда поезд прибыл на станцию, – там ещё через каждые две строчки повторяют: «Белла, чао, чао, чао!»

Когда она заканчивает, я, помолчав немного, спрашиваю:

– Синьора, вас мои холодные пятки не беспокоят?

– Ни капельки, сынок, ни капельки.

А потом незаметно приходит сон.

14

– Амери, Америго! Проснись! Твой брат Луиджи возвращается! Поспеши, вставай скорей с кровати, это его место!

– А как же я? – бормочу я, не разлепляя глаз. – Меня-то куда?

– Ты? – переспрашивает моя мама Антониетта. – Ты теперь на Севере, с синьорой…

И я открываю глаза. Уже утро. Из окна, что возле кровати, видны бурые поля и скелеты побитых морозом деревьев с иссохшими листочками на макушке. Других домов поблизости нет, мимо никто не ходит, даже голосов не слышно.

Сама синьора на кухне – это в глубине коридора. Я разглядываю её со спины: готовит еду, радио слушает – я его раньше только в богатых домах видел, где хоть изредка удавалось тряпок выпросить. На столе меня уже дожидаются чашка молока, хлеб, банка ярко-красного варенья, масло и здоровенный кусок сыра – кто знает, достанется ли Томмазино хотя бы малая толика подобного изобилия? А ещё нож, вилка, ложка… И все чашки одного цвета с блюдцами.

На синьоре сегодня опять белая блузка с серой юбкой. Меня пока не видит. Я бы окликнул, но стесняюсь: уж очень она не похожа на ту, что была ночью. По радио тараторит какой-то синьор, слышу только отдельные слова: дети, гостеприимство, поезд, болезни, коммунистическая партия, Юг, нищета… Выходит, это он обо мне говорит. Синьора даже хлеб бросает резать – слушает. Потом резко выдыхает – совсем как Долдон, только без дымных колечек – и снова берётся за нож.

Через некоторое время оборачивается, лицо удивлённое:

– А, ты здесь?

– Да, только вошёл.

– Я тебя не слышала. Проголодался? Я тут кое-что приготовила, но не знаю, любишь ли ты…

– Я всё люблю, – отвечаю.

Завтракаем мы вместе, молча. Синьора, видимо, только по ночам разговорчива, а днём – нет. Но именно к такому я и привык: моя мама Антониетта тоже не любительница болтать, особенно по утрам.

Когда я доедаю, синьора говорит, что ей пора на работу, но она отведёт меня к кузине Розе, у которой, в отличие от неё самой, дети есть, а как закончит с делами, придёт меня забрать. Я говорю «ладно», но всем нутром чувствую, как возвращается тоска. Моя мама Антониетта отдала меня Маддалене, Маддалена – синьоре Дерне, Дерна, в свою очередь, ведёт к кузине Розе, и ещё неизвестно, кому сбагрит меня эта Роза. Всё как в колыбельной про чёрного человека.

Мы с синьорой возвращаемся в комнату, где я спал, но в окне больше нет ни неба, ни полей, ни деревьев. Я пытаюсь протереть стекло рукой, но без толку – это не стекло грязное, а воздух: снаружи завеса дыма, которая покрывает всё вокруг. Сажусь на край кровати.

– Хочешь, помогу тебе одеться? – спрашивает синьора. Одежды, в которой приехал, я больше не вижу, только яблоко, которое было у меня в кармане, то, что дала мне моя мама Антониетта, лежит на столе.

– Спасибо, я сам, – отвечаю.

Тогда синьора достаёт из гардероба тёмного дерева одежду: шерстяные свитера, брюки, рубашки. Они раньше принадлежали старшему сыну Розы, а теперь мои.

– Похоже, совсем новые, – удивляюсь я.

На столе также обнаруживаются стопка тетрадей и ручка: синьора говорит, мне придётся ходить в школу.

– Что, опять? Я ведь там уже был!

– Значит, снова сходишь и будешь ходить каждый день. Ты же ещё не всё знаешь!

– И правда: учёным ведь никто не рождается, – соглашаюсь я. И мы впервые смеёмся с ней вместе.

Гляжусь я в зеркало в этой новой одежде и вижу кого-то другого: похож, конечно, слегка, но всё же не я. Надев на меня пальто и шапку, синьора говорит «Подожди» и идёт в соседнюю комнату. Потом возвращается, присаживается рядом и цепляет к моему пальто красный значок с жёлтым полумесяцем и молотком, как у неё самой. И тот же символ я видел на коммунистических флагах в здании на виа Медина. Значит, теперь меня тоже сделали коммунистом. «Интересно, решил ли тот светловолосый юноша свой южный вопрос?» – вдруг вспоминается мне.

– Ну что, мы готовы? – спрашивает она, пересчитав кончиками пальцев мои веснушки.

– Да, синьора… То есть я хотел сказать… Дерна…

Она сияет, будто только что закрыла строчку в лото. И мы идём, взявшись за руки. Шаги у неё не такие торопливые, как у моей мамы Антониетты, так что меня она не обгоняет. Или, может, я сам иду быстрее, чтобы не потеряться в этом непрозрачном сером воздухе.

15

– Ну и надымили! Даже дороги не видно!

– Это же не дым, а туман! Ты что, боишься?

– Не-а. Мне нравится, что сперва всё вокруг прячется, а потом вдруг как выскочит!

– Вот и пришли. Здесь живёт моя кузина Роза. В хорошую погоду её дом и из твоего окна видно, а как туман ляжет, он исчезает, будто корова языком слизнула.

– Мне бы тоже хотелось научиться иногда исчезать. Только у нас на Юге тумана не бывает.

Дерна нажимает кнопку звонка под табличкой.

– А что здесь написано? – спрашиваю я.

– «Бенвенути».

– То есть «Добро пожаловать»? Это для нас написали?

Она усмехается:

– Нет, что ты, это фамилия моего зятя.

Дверь открывает темноволосый паренёк с почти прозрачными светлыми глазами и щёлкой между передними зубами. Он обнимает и целует Дерну, а за ней и меня.

– Значит, ты и есть тот мальчик, что на поезде приехал? Я вот ещё никогда не ездил. Тебе понравилось?

– Тесновато, – отвечаю я.

– Эй, это же моя куртка! Я её всю прошлую зиму носил! – по коридору к нам несётся другой мальчишка: темноглазый, с меня ростом.

– Моя, твоя… это что вообще такое? Ему она нужнее, – ворчит высокий худой синьор с рыжеватыми усами и небесно-голубыми глазами. – Роза, неужели мы вырастили сына фашистом?

– Да уж, нечего сказать, достойную встречу вы устроили несчастному ребёнку, который и так бог знает что пережил! – кивает жена и, не спуская с рук малыша, жестом приглашает меня пройти в гостиную. – Прости, мы ведь даже не представились: я – Роза, кузина Дерны, вот этот усатый остряк – мой муж Альчиде. И наши мальчики: Риво десять, Люцио скоро будет семь, а Нери ещё и года нет.

Запомнить эти имена с первого раза у меня не получается – приходится повторить по меньшей мере трижды. У нас-то детей обычно называют Джузеппе, Сальваторе, Миммо, Аннунциата или, там, Ленучча. Бывает, и прозвище прилипнет: Хабалда, Тюха, Долдон, Лунь, Пёсья Морда – тогда настоящего имени уже никто не помнит. Я, например, так с ходу и не отвечу, если меня спросить, как Долдона на самом деле зовут.

Здесь, на Севере, всё иначе. Альчиде говорит, мол, имена детям он сам придумал, ни в каких церковных календарях их не найдёшь – вроде как он вообще в святых не верит. В календари – да, в Бога – нет. И когда зовёт всех детей вместе, кричит: «Риво-Люцио-Нери!» – тут он смотрит на меня, будто чего-то ждёт: видимо, чтобы до меня дошло. А потом разражается таким хохотом, что усы дрожат. У нас в переулке ни у кого усов нет, кроме Тюхи, но она женщина, так что это не в счёт. Я тоже смеюсь, чтобы его порадовать. Точнее, делаю вид, потому что шутки не понимаю.

Дерна прощается и уходит на работу: говорит, заберёт меня позже. Муж Розы тоже собирается: его ждут в каком-то важном доме, где денег куры не клюют, а дети в музыкальной школе учатся. Он им должен пианино настроить.

– Я у себя дома тоже в музыкальную школу ходил!

– И на каком же инструменте играл? – топорщит усы Альчиде.

Я чувствую, что краснею – даже лицо горит.

– Что вы, дон Альчиде, какие ещё инструменты? Я туда ходил снаружи постоять, музыку послушать, пока подругу дожидался. Её Каролина зовут, она на скрипке играет. И говорит, у меня слух хороший.

– А ноты знаешь? – спрашивает он, приглаживая усы.

– Ага.

– Все семь?

– Ага, – отвечаю. И рассказываю, чему меня научила Каролина. Он, похоже, очень рад. Обещает, что когда-нибудь отвезёт меня в магазин, где эти пианино продают.

– И даже клавиши потрогать можно?

– Конечно, можно. Жаль, из моих детей никто страсти к музыке не проявил, – вздыхает он. – Хорошо, что он приехал, правда, Роза?

Люцио корчит мне рожи, как бы говоря: это мы ещё поглядим.

– А вырастет из тебя помощник, так и карманные деньги перепадут!

– Я вот уже год как получаю, – вмешивается Риво, демонстрируя щель между ослепительно белыми зубами. – В хлеву работаю, коровам воду ношу.

– Зато и пахнешь навозом, – поддразнивает его младший брат.

– У нас здесь все работают, каждый своим делом занят, – строго обрывает отец.

– Знаете, дон Альчиде, мы с моим другом Томмазино больше тряпичничали, но, думаю, я и с пианино справлюсь. Комар носу не подточит!

Он снова приглаживает свои рыжеватые усы и протягивает мне руку:

– Что ж, похоже, помощника я нашёл. Вот только… придётся тебе перестать звать меня «доном». Я ведь не приходской священник!

Люцио нахально хохочет.

– Это как хотите, – говорю. – И как же мне тогда вас звать?

– Можешь – папой, – серьёзно отвечает Альчиде. И Люцио больше не смеётся. Да и я тоже.

16

– Пока, увидимся вечером, – Риво провожает отца до двери, целует на прощание. Люцио, достав из кармана мраморные шарики, начинает гонять их по коридору. Я молча машу рукой: не могу заставить себя назвать Альчиде папой. Мне всё кажется, он пошутил. Был у нас в переулке один синьор, сухонький, набожный, в очках – вылитый Папа римский с картинки, так стоило нам с Томмазино его увидеть, мы тут же увязывались следом, вопя: «Благословите, ваше святейшество!» Но с чего бы мне называть Альчиде папой? Он ведь и сам говорит, что не священник.

Роза собирается в огород за овощами, Риво берёт ведро – пора поить коров. Говорит, помимо огорода они держат кое-какую живность: кур, правда, мало, зато несутся хорошо. А ещё он учится доить, но это дело непростое, особого обхождения требует. Риво вообще много знает и хочет всё сразу мне объяснить: и про воду, и про удобрения, и про молоко, что получают от коров, и про сыр, который из этого молока делают. Скотина у них не только своя – хлев сразу несколько семей держат и все по очереди там работают. Что выращивают – съедают, а то немногое, что остаётся, сносят на рынок. Я хочу рассказать, что тоже торговал на рынке – вместе с Томмазино, когда мы крыс продавали, – но Риво не слушает, знай себе тараторит без умолку, а сам тем временем натягивает куртку и высокие сапоги, как у пастухов. И меня спрашивает, мол, не хочу ли я с ним в поле, скотину посмотреть. А я молчу: ни да, ни нет. Только думаю: похоже, права была Тюха, это нас работать привезли.

– Риво, хватит забивать мальчику голову своей болтовнёй! Оставь его в покое хоть ненадолго, он ведь только приехал! Прости, Америго, у этого парня шило в одном месте…

– Что у него?

– Шило… Ну, в смысле, ни секунды спокойно высидеть не может, а рот и вовсе не закрывается…

– А, понял! Мама обычно говорит: «Наказание Господне»!

Риво заходится смехом, и я за ним. Один Люцио, даже не улыбнувшись, продолжает гонять свои шарики. Роза надевает рабочие ботинки, все заляпанные грязью, открывает дверь, но с порога оборачивается.

– Люцио, крикни меня, если малыш проснётся. – Потом, уже выйдя на крыльцо, оборачивается снова: – И поделись шариком с нашим новым другом, сможете вместе поиграть.

Едва мы остаёмся одни, Люцио прячет шарики в карман и куда-то уходит. Я пытаюсь его найти, но всё без толку: либо он спрятался, либо исчез, хотя тумана в доме вроде бы нет. Комнаты здесь большие, а с деревянных балок на кухне свисают салями и вяленые окорока – совсем как в бакалейной лавке на виа Фориа. В камине горит огонь, от него расходится тепло – наверное, поэтому Роза и оставила тут колыбель со спящим младенцем. Издалека доносится грохот катящегося по полу шарика – раз, другой, третий… Я начинаю загибать пальцы – как насчитаю десять раз по десять, непременно случится что-нибудь хорошее: например, другой брат, тот, что много болтает, вернётся и возьмёт меня посмотреть скотин у… Но время идёт, огонь в камине сперва затихает, потом совсем гаснет, и грохот катящихся шариков становится ещё более отчётливым.

Я выглядываю в окно: может, кто вернётся, – но там по-прежнему только туман. Пытаюсь позвать Люцио – тот либо не слышит, либо не хочет отвечать. Зато в углу кухни, наполовину скрытая буфетом, обнаруживается лестница. Вытаскиваю её, прислоняю к стене. Никогда ещё по таким не лазал. Тюха говорила, кто под ней пройдёт, тот беду найдёт. Ставлю сперва одну ногу – поглядеть, не рухнет ли, потом другую, и чем выше забираюсь, тем более взрослым и сильным себя чувствую. Даже забываю, что меня оставили одного. Влезаю на самый верх: хочу потолок потрогать. Изо всех сил вытянув руку, касаюсь кончиками пальцев балки – тёплой, шершавой. Висящая совсем рядом салями нежно поглаживает меня по лицу, её запах проникает в нос, заливает рот слюной. А дальше – та розовая ветчина с белыми пятнами, которую нам давали на вокзале! Да тут этого добра видимо-невидимо! Я потихоньку царапаю ногтем шкурку, пока не добираюсь до нежного мяса, потом сжимаю, чтобы полезло наружу, и тут же сую в рот. Снова нажав, выдавливаю мясо прямо в рот. Когда дырка становится слишком глубокой, делаю ещё одну, потом ещё…

– Вор! – слышу голос сзади. – Явился нашу еду украсть!

Я резко разворачиваюсь и, потеряв равновесие, кубарем лечу вниз. Лечу вроде недолго, но спина болит – ударился. Малыш в колыбели просыпается, начинает плакать. Люцио смотрит на меня, потом наверх, на дырки в мортаделле, потом снова на меня. И легонько пинает носком ботинка, будто какое-нибудь насекомое, чтобы понять, жив я ещё или уже нет. Я ему: «Эй!» – а он бежать. И Нери всё не унимается. Вот вернётся сейчас Роза, решит, я что-то с ним сделал, – ох и влетит мне тогда.

– Люцио! – зову я, пытаясь подняться. – Я ведь даже и ехать не хотел, меня мама послала! Даже дефективным прикидывался, а всё равно отправила…

Он не отвечает. Слышу, снова шарики покатились – совсем близко: должно быть, в соседней комнате.

– Я только попробовать хотел… Тебе жалко, что ли? У тебя и так всё есть: скотина в хлеву, салями вон на потолке, шерстяные свитера в шкафу, отец усатый, братья… Даже фотографиями весь дом увешан…

Нет ответа. Я наконец поднимаюсь. Спина болит, но не сильно. Подхожу к колыбели, начинаю покачивать: видел, как делала Хабалдина кума – у той тоже сын маленький. Нери потихоньку перестаёт плакать и снова засыпает. Шарики гремят совсем близко. Наконец один вкатывается в кухню – сперва шарик, за ним Люцио.

– А что это за лысый на портрете, твой крёстный?

– Это товарищ Ленин, – говорит он, не поднимая глаз.

– Друг твоего отца, да?

– Всех людей. Папа говорит, он нас коммунизму научил.

– Ну да, учёным никто не рождается, – киваю я. И мы снова молчим. Огонь погас, становится зябко, но Люцио подходит к камину, берёт самый большой кусок угля из кучи, бросает в середину, и через некоторое время пламя становится даже сильнее, чем раньше. У нас на Юге каминов нет, разве только жаровни, но это совсем другое: в жаровню-то угли не подбрасывают. Вот бы узнать, как зажигать огонь, когда он потухнет.

– У меня знакомая есть, Тюхой зовут, так у неё тоже портрет в доме, только не покойного жениха, царствие ему небесное, а короля с усиками. Она его даже с собой взяла, лишь бы не дать нам в поезд сесть… Может, и правильно…

Люцио молча разворачивается: снова хочет уйти.

– Я ведь здесь не навсегда! – кричу я. Он замирает. – Сказали, только зиму переждать! Так что в помощники дон Альчиде тебя возьмёт! А меня домой отвезут, и всё будет как прежде, милостью Божией! – и протягиваю руку: видел, взрослые всегда так делают, когда договариваются. Люцио её не пожимает, а только пинает в мою сторону шарик, убирает лестницу на место, за буфет, и уходит в другую комнату. Шарик остаётся на полу, и я не понимаю, нарочно Люцио его оставил или просто забыл. На всякий случай кладу его в карман штанов и сажусь глядеть, как мечется пламя в камине.