Текст книги "Детский поезд"

21

Громко распевая «Высоко поднимем все кубок веселья…»[17]17
  Стихи из арии Libiamo ne lieti calici («Высоко поднимем все кубок веселья…») из оперы «Травиата». Либретто Франческо Марии Пьяве, музыка Джузеппе Верди.


[Закрыть], в дом входит Альчиде в сопровождении Риво и Люцио, в руках – длинный свёрток из цветной бумаги, перевязанный бантом.

– С днём рождения, сынок! Будь счастлив! – провозглашает он, и все мне хлопают, кроме Люцио. А я будто остолбенел, с места двинуться не могу. Мне говорят: «Открывай! Открывай скорей!» – но не хочется рвать бумагу. Я ведь и без того знаю, чтó внутри: наверняка то деревянное ружьё, на которое я засматривался в витрине магазина игрушек.

Развязав ленту, не спеша разворачиваю обёртку – и остаюсь стоять с разинутым ртом: там скрипка! Настоящая скрипка!

– Это детская, половинка, я её специально для тебя сделал, своими руками, – улыбается Альчиде. – Каждый вечер над ней трудился, с того самого дня, как заходила синьора Ринальди.

– Но… я ведь даже играть не умею!

– Есть у меня один клиент, учитель музыки, Серафини его фамилия, он согласился дать тебе пару уроков. Ну, что на это скажешь? Учёным ведь никто не рождается, – и знай себе усмехается в усы.

Подскочивший Риво хватает смычок и давай елозить по струнам: шум стоит – страсть. Но Альчиде сейчас же отбирает, ворчит:

– Скрипка – не игрушка, Риво, с ней аккуратность нужна! – И мне: – Это твоя скрипка, Америго, вот и держи её при себе.

И правда, внутри футляра – на подкладке – пришита ленточка с моим именем: Америго Сперанца. Стою, глаза таращу: у меня ведь ещё ничего своего не было.

– А мне на день рождения велосипед подарили, – бормочет Люцио, отвернувшись к окну. – И я его тоже никому трогать не позволяю. Потому что он мой.

Я провожу кончиками пальцев по сияющей деке, цепляю натянутые струны, глажу шелковистые волосы смычка.

– Ты рад, сынок?

Рад? Так рад, что даже говорить не могу! Наконец с трудом выдавливаю:

– Да, папа, – и Альчиде, широко раскинув руки, обнимает меня. От него пахнет лосьоном после бритья и немного столярным клеем. И это первые отцовские объятия в моей жизни.

– А когда сядем пирог есть? – спрашивает Риво, дёргая Альчиде за рукав.

– Америго пироги не любит, только мортаделлу… – начинает было Люцио, тыча пальцем в потолок. Но, поймав сердитый взгляд Розы, осекается.

– Сначала ещё один сюрприз, – и Дерна достаёт из кармана светло-жёлтый конверт. – Это тебе от мамы.

– Значит, она меня не забыла! – С тех пор, как я приехал, мы уже столько раз ей писали, но она всё не давала о себе знать.

Дерна вскрывает конверт, усаживается в кресло, и в её голосе я слышу мамины нотки – будто снова в наш переулок вернулся. Только не знаю, нравится мне это или нет.

Мама сообщает, что уговорила Маддалену Крискуоло написать для неё это письмо и прочитать те мои, что успели дойти. Просит прощения, что не ответила сразу – очень занята была. В переулке всё по-прежнему. Зима нынче холодная – слава Богу, я в Северной Италии, где меня всегда согреют, оденут и накормят. Говорит, Хабалда просила передать привет и заверения, что шкатулка с моими сокровищами в целости и сохранности там, куда мы её спрятали. А Тюха обо мне не спрашивает, но видно, что вся эта история с поездом ей хуже горькой редьки, поскольку те матери, что отослали детей, рассказывают об их жизни только хорошее и из признательности сами мало-помалу становятся коммунистками. Ещё говорит, что Долдон благодаря каким-то своим связям вышел на свободу, но с ней больше не работает и лоток с тряпками с рынка убрал.

Мы с Дерной спрашивали, сможет ли она приехать на Рождество, но она ответила, что нет: мол, пока об этом и речи быть не может. Ничего, говорит, через пару месяцев я вернусь домой и снова стану путаться у неё под ногами. И ещё: мол, я родился восемь лет назад, как раз в эти дни, и она надеется, что письмо как раз ко дню рождения успеет. Холодный, пишет, тогда выдался денёк. Она, как боль почувствовала, сразу за повитухой послала, но пока та прибежала, я уже родился, будто дождаться не мог, чтобы себя миру явить. При мне она об этом никогда не упоминала. Даже странно, насколько в письме моя мама Антониетта разговорчивее, чем в жизни.

А в самом низу, после приветов от Маддалены, вкривь и вкось каракули – её, мамы Антониетты, имя. Говорит, Маддалена её учит, чтобы можно было вместо крестика ставить. Так и представляю, как она сидит за кухонным столом с пером в руке: пыхтит, потеет, время от времени Мадонну дель Арко поминает, – и радуюсь, что на этом листке есть что-то, что она своими руками, специально для меня сделала. Как вот Альчиде – скрипку.

Я спрашиваю Дерну, можно ли ответить прямо сейчас, не то забуду, что хочу сказать. Она, сходив за бумагой и ручкой, садится за стол и пишет, а я диктую, как синьор Феррари диктует нам в школе: что сегодня мой день рождения и что мамино письмо – мне самый лучший подарок (это не считая скрипки, но про скрипку я молчу, чтобы она не сердилась). Рассказываю, что Роза наготовила много всего вкусного, но титул королевы дженовезе всё равно принадлежит ей, моей маме Антониетте. Что здесь, в Северной Италии, уже успел со всеми перезнакомиться: и с коренщиком, которого, правда, зовут «зеленщик», и с рубщиком, которого зовут «мясник», и с коробейником, который для них «галантерейщик»; а таких привычных нам занятий, как водонос и требушатник, они и вовсе не знают. Как-то я спросил Дерну, где мне найти уши-да-рыла, которые мне страсть как нравятся, а она сперва не поняла, сказала: «Ну-ка, повтори». Я повторил: «Уши-да-рыла», – потом снова, но всё без толку: она даже решила, что это на латыни. Тогда я спросил, что такое латынь. «Древний язык», – объяснила она, а я ответил, что это вполне возможно, потому что «уши-да-рыла» – ремесло очень древнее, и состоит оно в том, чтобы варить свиные уши, копыта и пятачки. Тут она всё поняла, и мы пошли к рубщику, то есть к мяснику. К счастью, оказалось, что требуха здесь тоже есть, а копыта с пятачками порядочные люди не едят, собакам скармливают. Вот и всё письмо, мне остаётся только написать внизу своё имя – чуть кривовато, иначе смажу чернила, – а Дерна пишет своё.

Хотелось бы надеяться, что письмо успеет дойти до Рождества. В прошлом году мы встречали его вдвоём, только после полуночи выскочили с соседями в переулок друг друга поздравить. И Долдон явился, даже вместе с женой: та, зажав под мышкой новую сумочку, всё время на нас косилась, будто мама у неё что-то украла.

Здесь, на Севере, Рождество совсем другое: вертепов никто не устраивает, а ставят ёлку с разноцветными гирляндами и шариками, которые свисают с веток, как салями с потолочных балок на кухне. Говорят, святой Николай кладёт под ёлку подарки.

Правда, в моём доме этот синьор ещё ни разу не появлялся: наверное, просто ёлки не нашёл. Риво говорит, такого быть не может: мол, святой Николай ко всем детям приходит. Вроде бы у него белая борода и красный кафтан. Но я подозреваю, что Риво ошибся: раз красный кафтан, то, видать, дело одних детей коммунистов касается. Если нам кто что и приносил, то только Долдон, а бороды у него нет – ни белой, ни чёрной, ни какой ещё. И красного кафтана тоже. Волосы у Долдона тёмные, глаза голубые, да и святым я бы его ни за что не назвал, даже в рождественскую ночь.

Дерна складывает листок, кладёт в конверт, но я хочу ещё отправить подарок, чтобы моя мама Антониетта могла открыть его под ёлкой. У Хабалды прямо под дверью растёт лимон – наверное, для такого случая и он сойдёт. Дерна подсказывает: можно что-нибудь нарисовать и отправить рисунок вместе с письмом. Только я ещё никогда в жизни ничего не рисовал.

– Это легко, – улыбается она, – я тебе помогу.

Потом сажает к себе на колени, берет за руку и начинает водить карандашом. Мы рисуем контуры лиц, носы, глаза, потом волосы и одежду. Риво бежит за красками: говорит, так лучше смотреться будет, – и мы раскрашиваем всё розовым, жёлтым, синим… Мягкие волосы Дерны щекочут мне шею, а наши руки бегают туда-сюда по листу, и на бумаге возникают лица. В конце концов выходит моя мама Антониетта в своём лучшем платье – том, что в цветочек. Рождество она встречает в Хабалдином доме вместе с Маддаленой Крискуоло, и Долдон тоже там, только без жены. Ещё я нарисовал Чиччо-сыра, который, наверное, уже вернулся и ждёт меня, а с ним старикову учёную обезьянку, и Хабалдина комната стала похожа на пещеру в Вифлееме.

Так что рождественскую ночь моя мама Антониетта встретит в хорошей компании. По крайней мере, на рисунке.

22

Улиано не пришёл в школу: поднялась температура. Я спрашиваю учителя, не бронхиальная ли астма у него случайно, как у моего брата Луиджи, но тот говорит: нет, свинка. Ну и хорошо, думаю я, не то остался бы снова один. Люцио по-прежнему сидит за первой партой, а со мной сажают Бенито. Делить нам теперь нечего: он при виде меня больше не зажимает нос, а я иногда даю ему списать математику.

Пока не подошёл синьор Феррари, все болтают по двое, по трое, только мы с Бенито за партой, каждый своим делом занят. Но стоит учителю войти в класс, мы тут же встаём.

– Сперанца, Бенвенути, подойдите.

Мы с Люцио переглядываемся – впервые с того раза, как он застал меня с мортаделлой.

– Сперанца, там приехала одна девочка из твоего города, и директор хочет, чтобы мы организовали ей тёплый приём. Чтобы она почувствовала себя как дома.

Я кошусь на Бенито: хотелось бы верить, что приём новой девочке окажут не такой, как мне.

У дверей кабинета директора вместе с учительницей уже стоит Риво. Он шепчет мне, что заниматься новенькая будет у них в классе, она ведь ему ровесница, а в школе училась ещё до того, как сюда приехать. Наконец из-за двери слышно: «Входите!» – и мы послушно входим. Директор – высокий и лысый, совсем как мужчина на портрете у Альчиде и Розы дома. Как его фамилия, тихонько спрашиваю я у синьора Феррари: случайно не Ленин, как у того, кто научил нас коммунизму? Учитель поднимает на директора глаза, будто впервые увидел, и смеётся. Директор встаёт, обходит стол и знакомит нас с новой девочкой. Зовут её Россана, она дочь какого-то важного товарища и должна была остановиться в семье Манци. Но поскольку синьора Манци слегла с воспалением лёгких, до её выздоровления девочка будет находиться на попечении экономки местного приходского священника, синьорины Адинольфи.

Россана повыше меня, глаза у неё зелёные, косички чёрные, а лицо сердитое – наверное, потому что вместо нормальной семьи ей достались священник и синьорина Адинольфи.

– Это Америго, – говорит синьор Феррари, слегка подтолкнув меня в спину. – Он с нами уже больше месяца и устроился весьма неплохо. А это его новые братья.

Риво улыбается, демонстрируя щель между передними зубами. Люцио, услышав слово «братья», фыркает, но, разглядев девочку получше, краснеет. Она же вообще на нас не смотрит: ни «спасибо», ни «привет».

По дороге домой Люцио не убегает, как обычно, вперёд, а шагает рядом с братом, засыпая его вопросами о девочке с косичками.

– Учительница сказала, сегодня Россана придёт к тёте Дерне поужинать, – отвечает Риво. – Ещё будет мэр, он тоже хочет с ней встретиться. И с тобой, Америго.

– Так нечестно! А с нами? – возмущается Люцио.

– Но мы же здесь родились, а не приехали!

– И что? Раз мы здесь родились, он и знать нас не хочет?

Риво смущённо замолкает, но потом опять улыбается, так что видна щель между зубами:

– А может, мы тоже зайдём познакомиться с мэром.

– Ясное дело! – хитро подмигивает Люцио. – Нельзя же этого одного оставлять…

Приведя Россану, синьорина Адинольфи сразу уходит: ей ещё нужно успеть приготовить священнику ужин. Усевшись за кухонный стол, девочка молча разглядывает узор на полу. На ней красное платье с чёрными бархатными оборками – не то, что она надела с утра. Я бросаюсь в свою комнату и трижды щёлкаю туда-сюда выключателем. Свет в окне на другой стороне улицы тоже трижды гаснет и включается снова – это сигнал, которому научил меня Риво. Вернувшись на кухню, я обнаруживаю девочку в той же позе, неподвижную, словно статуя.

– Хочешь поиграть немного перед ужином? – спрашивает Дерна, но девочка не отвечает: наверное, боится, что ей отрежут язык, – совсем как Мариучча, пока не нашла себе новую маму-блондинку.

Раздаётся стук в дверь, Дерна идёт открывать, и мы остаёмся одни.

– Слушай, не верь Тюхе, она только болтать умеет, – говорю я и показываю язык. Но девочка не понимает: думает, я её дразню, и тоже показывает язык, да ещё кривляется.

– Проходи, Альфео, – слышен голос Дерны, – дети на кухне.

У мэра в руках два разноцветных свёртка: один для меня, другой для Россаны.

– Я пришёл поприветствовать вас от имени всего города, – говорит он, протягивая нам подарки.

Девочка не двигается: похоже, подарок её не интересует. Я беру свой свёрток, но не открываю: хочу дождаться Риво и Люцио, которые влетают буквально через минуту.

Мы с Риво тут же начинаем играть с паровозом, который принёс мэр Альфео, а Люцио садится рядом с Россаной и тоже замирает. Наверное, от неё заразился.

Когда на столе возникает блюдо с тортеллини, мы садимся есть – все, кроме девочки. А у мэра, оказывается, приятное лицо.

– Не знал, что ты ещё и готовишь, – говорит он Дерне.

– Эти тортеллини моя мама сделала, – хвастливо заявляет Люцио.

– Дерна тоже умеет готовить, – возражаю я, – и с профсоюзами управляться.

– А я вот ничего не умею, – с улыбкой говорит мэр. – За это меня мэром и назначили!

– Не верьте ему, ребята! – перебивает Дерна. – Альфео был отважным партизаном, его сажали в тюрьму, даже в ссылку отправляли!

– Что значит «в ссылку»? – переспрашиваю я.

– Это значит, что меня надолго отослали подальше от дома, от моего родного края, от всего, что мне дорого, и не давали вернуться.

– Понял теперь? В ссылку, как вот нас с тобой… – это голос Россаны, которого никто из нас до сих пор не слышал.

– Но вы ведь не в ссылке, – возражает мэр Альфео. – Вы среди друзей, которые хотят вам помочь. Даже больше, чем среди друзей, – среди товарищей, потому что дружба – это, в конце концов, личное дело двух людей, она в любой момент и закончиться может. А вот товарищи встают рядом, плечом к плечу, потому что верят в общее дело.

– Это мой отец – ваш товарищ, а я – нет! И ваша милостыня мне не нужна, я о ней не просила!

Дерна кладёт ложку. Лицо у неё такое, будто она за полночь вернулась с профсоюзного собрания, которое прошло не слишком гладко. Но мэр, махнув ей рукой, отвечает сам:

– Смотрю, тортеллини ты даже не пробовала. А ведь это всего лишь символ радушного приёма, никакая не милостыня, – и, снова улыбнувшись, спрашивает меня: – Верно?

Я киваю, но от слов Россаны всё в моей голове путается: мне кажется, что тортеллини Розы сегодня с привкусом милостыни, и я боюсь, что не смогу отделаться от этого ощущения.

– Радушный приём мне пусть оказывают родители в моём собственном доме, а не какие-то незнакомцы Бог знает где!

Россана говорит как взрослые, которым позволено высказать всё, что они думают. И теперь, услышав от неё эти слова, я, кажется, тоже в них верю. Дерна разрешает нам выйти из-за стола, и мы с Риво возвращаемся к паровозу, а мэр Альфео, пока она собирает тарелки, развязывает свёрток, который принёс Россане, – в нём оказывается перчаточная кукла в форме собаки с большими, слегка печальными глазами. Мэр суёт внутрь руку и начинает смешно тявкать. Собака прыгает, делает сальто, виляет хвостом, потом наконец приседает на колени к Россане. Та молча кладёт руку собаке на голову, и по её левой щеке медленно скатывается слеза. Люцио, который за это время не произнёс ни звука, достаёт из кармана носовой платок и вкладывает Россане в руку. Та судорожно сжимает кулак, и слеза исчезает.

23

Пару дней спустя, занимаясь сложением в столбик, я вижу через открытую дверь класса, как в кабинет директора-Ленина влетает учительница Риво и прямо с порога, едва не плача, кричит:

– Она отпросилась в уборную, но время шло, а её всё не было, и я велела соседке по парте сходить проверить, вдруг ей нехорошо… Верно, Джинетта?

Девочка, вбежавшая в кабинет следом за ней, мелко кивает, тряся светлыми кудряшками. Мутная слизь тянется у неё из носа, смешиваясь со слезами. Потом директор, учителя и уборщики пускаются на поиски: обходят все классы, заглядывают в канцелярию, в кладовку, в библиотеку, но тщетно – Россаны нигде нет.

– Неужели никто не заметил, как она вышла из школы?! – орёт раскрасневшийся директор-Ленин, бешено вращая налитыми кровью глазами – совсем как на портрете у Розы дома. Сторож отвечает, что, наверное, девочка подкараулила момент, когда он отлучится в туалет.

– Нужно известить родителей, – мрачно заявляет синьор Феррари.

Директор растерянно озирается по сторонам.

– Нет, – говорит он, понизив голос, – не будем пока предавать это огласке… под мою ответственность… Город у нас небольшой, куда ей здесь деваться? Пешком девочка далеко не уйдёт. Вот увидите, мы скоро её отыщем. Давайте подождём до вечера, а уж если не найдётся…

По дороге домой мы только и говорим о сбежавшей девочке и о том, что синьор Феррари велел нам не беспокоиться: взрослые сами разберутся.

– Ага, взрослые всегда сами разбираются, – жалуется Люцио, – а чего хотим мы, никакого значения не имеет. Ты ведь тоже не собирался сюда приезжать, тебя взрослые заставили.

По правде сказать, я не знаю, заставляла меня мама или нет, но не возражаю: иду себе молча и думаю о Россане, о выражении её лица, когда она пришла к нам домой, о застывшем понуром взгляде… Ри во собирается поить скотину, и я увязываюсь следом. Стельная корова грустит: во всяком случае, мне кажется, что вид у неё больной. Тоже вон понурая, а не убегает. Стоит где стояла.

– Дерна, – спрашиваю я перед тем, как пойти спать, – а холодно сейчас на улице?

Она сразу всё понимает: берёт меня за руки, крепко стискивает.

– Должно быть, её уже нашли. Альфео упрямый, он так просто не сдастся. Он ведь партизаном был, в горах скрывался, неужели упустит девчонку с косичками? – и, оставив, как обычно, стакан воды на тумбочке, выключает свет, а я закрываю глаза.

Но какой тут сон? И думать нечего! Передо мной проносятся смутные воспоминания: взгляд Россаны, понурый, как у грустной коровы; тряпичная собака; мэр-партизан; слова синьора Феррари; свисающие с потолка салями; путешествие в поезде вместе с другими детьми; автобус, где я уснул босиком… И в конце концов мне становится ясно, что Люцио прав: ничего-то взрослые в детях не понимают. Я подхожу к окну: а вдруг они ещё не спят? Трижды включаю-выключаю свет – ничего. Пробую ещё три раза, потом ещё и возвращаюсь в постель: наверное, всё-таки уснули. Но тут сквозь темноту приходит условный сигнал: раз, другой, третий! Я одеваюсь, натягиваю ботинки, тёплое пальто, шапку, достаю из буфета кусок пармезана побольше и, беззвучно выскользнув из дома, жду возле хлева. Там тихо, только изредка мычит стельная корова. Тянущий от земли холод пробирается мне в ботинки, и я уже готов вернуться в дом, чтобы хоть чуточку согреться, но в этот момент вижу приближающийся луч света. И Люцио с фонарём.

– Риво я будить не стал, – ворчит он, – не то он всё маме разболтает.

– Похоже, я понял, куда пошла Россана. Знаешь, где автостанция?

– Ага, идём, – отвечает Люцио. И мы идём – рядом, бок о бок, почти не переговариваясь. Улицы пустынны, но ему знакомы, так что он не боится. А вот меня чуть потрясывает. Я вынимаю из кармана руку, ощупью нахожу его ладонь, и Люцио слегка сжимает мои пальцы – трижды, как в нашем тайном сигнале.

До автостанции мы добираемся только через полчаса, если не больше. Последний автобус на Болонью вот-вот отойдёт: мотор уже тарахтит, а фары освещают кассу. Мы с Люцио бежим к нему, заглядываем внутрь: трое мужчин и женщина. Россаны нет. Я понимаю, что оказался неправ. Зря мы сюда пришли. Уже совсем поздно, и небо просто чернющее…

– Ну что, домой? – спрашивает Люцио. Но к ночи ещё подморозило, и мы заходим в зал ожидания погреться. Садимся на лавку – и наконец видим её: забилась в угол, в пол уставилась, а вид, как обычно, ужасно серьёзный. Я делаю Люцио знак молчать и медленно подхожу ближе. Увидев меня, она вскакивает, будто хочет убежать. Но потом замирает: похоже, не знает, куда деваться. Я достаю из кармана пальто кусок пармезана, протягиваю ей – хватает, проглатывает в два укуса. Ещё бы, с самого утра во рту ни крошки.

– Знаю, поначалу всё не так, – говорю я. – Не представляешь, как я тебя понимаю…

– Да что ты вообще можешь понять! – вскрикивает она своим низким, уже почти взрослым голосом. – Я не такая, как ты! Не такая, как любой из вас!

Мне вдруг становится обидно: это почему ещё? Люцио по-прежнему сидит на лавке, ждёт. А Россана растрепавшиеся косички дёргает, заплести пытается.

– В нашем доме ни в чём недостатка не было. Знаешь, где я живу? Скажу – обхохочешься! На одной из самых роскошных улиц города. Это отец меня уехать заставил: сказал, другим пример будет. А на самом деле просто пыль в глаза пустить хочет! Уж сколько мама его отговаривала, он ни в какую. А я чем виновата? Раз самая младшая, значит, можно? Так нечестно! Нечестно!

И давай рыдать: косичка расплелась, красная ленточка на земле валяется… Подходит, заметив нас, начальник автостанции:

– А где ваши родители, ребята?

– Далеко, – бормочет сквозь слёзы Россана. – Очень далеко.

Мы с Люцио объясняем, что случилось.

– Ясно. Сейчас же позвоню мэру Корассори.

Вскоре приходит и сам мэр – такой же спокойный, как позавчера за ужином, улыбающийся:

– Надо же, какой удачный вечер: трёх отважных ребятишек разом поймал! Ты вот, кстати, – говорит он Россане, – большую ошибку совершаешь. Нельзя так просто сбегать, даже не попробовав Розины тортеллини! А какие у неё салями…

Я краем глаза кошусь на Люцио, но на сей раз он колкостей не отпускает. А может, даже и не слушает: вон, нагнулся, Россанину упавшую ленточку подобрал и в карман сунул.

Когда мы стучимся в дверь дома Бенвенути, никто нас не встречает. И света внутри нет. Потом из хлева доносится протяжный стон. Мы мчимся туда и видим Розу с окровавленными руками. Россана с визгом выскакивает на улицу, я прячусь за мэром, и только Люцио сразу бросается к матери. Через пару минут раздаётся другой звук – тоненький, будто ребёнок хнычет. Роза жестом велит нам подойти; даже Россана возвращается поглядеть. Корова стоит взмокшая, будто смерть увидала, а новорождённый телёнок, ещё и веки не разлепив, уже на голод жалуется. Россана, дрожа, подходит ближе, но, увидев телёнка, успокаивается, гладит его по голове:

– Кушай, малыш! Мама здесь, совсем рядом!

Тот, почувствовав запах коровы, упирается в неё лбом и потихоньку начинает сосать. Из глубины хлева появляется Риво с охапкой сена в руках.

– Ну, раз вы по ночам без меня шатаетесь, то имя телёнку мне выбирать, – улыбается он.

– Нет, так не пойдёт! Сейчас моя очередь, я должен решать! – кричит Люцио.

– Это правда, – вмешивается Роза, – сейчас очередь Люцио. Только пусть сперва мне объяснит, где он шлялся в такой час, да ещё в компании мэра.

Люцио растерянно смотрит на телёнка, потом на меня, потом снова на телёнка.

– Всё, я решил: хочу назвать его Америго, – объявляет он и выходит из хлева.

Я столбенею: такое чувство, будто всё это мне только снится. Между тем телёнок, наевшись, забирается под маму и засыпает. Ноги у него тоненькие, словно прутики, шерсть коротенькая, а сам он такой тощий, что, когда дышит, можно ребра пересчитать. И зовут его, как меня.

Когда мы наконец собираемся на кухне, Роза начинает допытываться, с чего это мы ушли из дома одни, да ещё в такую темень.

– Отправились искать кое-что потерянное, – говорит мэр Альфео, поглядывая на Россану. – За такой героический поступок, Роза, их не ругать надо, а может, даже медаль вручить…

И я сразу представляю мамино лицо, когда она увидит, что я вернулся с медалью, как Маддалена Крискуоло.

А на следующий день директор-Ленин вызывает нас с Люцио и в самом деле вешает каждому на грудь по медали на трёхцветной ленте. Одноклассники обступают нас, расспрашивают, и мы по сто раз пересказываем, как всё было – немного приукрасив, конечно. На перемене заходит поздороваться Россана: её косички наконец-то заплетены и спускаются на нарядное светло-голубое платье. И ещё я впервые вижу, как она улыбается, когда говорит, что отец скоро за ней приедет и отвезёт домой. Люцио, достав из кармана штанов оброненную вчера вечером красную ленточку, протягивает ей.

– Пусть у тебя будет, – говорит Россана. – На память.

Люцио сжимает пальцы, и ленточка исчезает у него в кулаке.

Когда синьор Феррари велит рассаживаться, все хотят сесть со мной: место свободно, поскольку Бенито тоже подхватил свинку.

– Нет уж, я здесь сяду, – заявляет Люцио, – я его брат.

И устраивается со мной рядом.