Текст книги "Александр III. Истоки русскости"

Вера Царя-Хозяина

Ибо нет ничего на свете, кроме души, ради которой Христос умер и воскрес

Василий Великий

Кажется, что, характеризуя императора Александра III, всего легче и проще рассказывать об его отношении к нашей православной вере. Почему? А потому, что, по сравнению с западной фривольностью и западным вольномыслием своего отца, Александр Александрович был очень прост в своём веровании и одновременно очень строг в своей православности и в своей нравственности.

Многие люди, хорошо знавшие Александра III и писавшие о нём, отмечали простоту и прямолинейность его мышления.

Даже С. Ю. Витте, которого порой называют безусловным апологетом Царя-Миротворца, говорил о крайней несложности умозаключений императора, почти отрицающей хитросплетения дипломатических интриг и взысков. Именно такое же отмечали и в его понимании православной Веры. Он воспринимал её твёрдо, искренне и безусловно, и это его восприятие всегда проявлялось очень просто и безыскусно.

И в этом царь был очень близок как к святой простоте простонародного (крестьянского) верования, так и к высокой вере людей духовно особо просвещённых. Великий русский композитор Георгий Свиридов говорил об этом с кристальной чистотой и верностью мысли: беседовать с Богом нельзя на сложном «языке». Так вот сложность верования была не только чужда для Царя-Миротворца, но и отрицаема им. Наверное, нам будет уместно привести несколько примеров такой правдивой простоты.

…Император очень любил искусство русской иконописи и с интересом и вниманием принимал подносимые ему в подарок иконы отнюдь и не высочайшего мастерства. Священная их ценность была для него несомненной.

…В вопросах Веры он не делал разницы между весьма знатными и совсем простыми людьми. Так, в Гатчине он каждое воскресенье отдавал свою просфору дежурному вестовому, как бы деля с ним святость события.

…В своих дневниках об исповеди он всегда писал очень откровенно и с большим чувством. Перед исповедью он с Марией Фёдоровной ходили в крепость на родные могилы. Перед исповедью оба они строго говели. А после исповеди вдвоём пили чай в его кабинете и говорили о состоявшейся исповеди и готовились к причастию. Все иные дела в такие дни бывали совершенно отложены.

…Императору Александру Александровичу отовсюду в подарок привозили иконы. Иконы ему дарили и при его путешествиях по стране. (Напомним, что и в Мышкине ему была поднесена икона святого Александра Невского.) И поскольку таких подарков набиралось очень уж много, то часть их он в свою очередь раздавал либо своим близким людям, либо священнослужителям, а в первую очередь Патриархам, в их числе и Коптскому Патриарху.

…Ризы и облачения он дарил монастырям, в том числе и тем, которые сам и основал. Таким дарам он придавал большое значение.

…А образа, полученные при поездках по России, он столь ценил, что в дворовом храме лично сам развешивал и размещал их, не жалея для этого своего времени. Однажды он сказал С. Д. Шереметеву, что на некоторое время откладывает все текущие дела и «идёт в церковь развешивать образа».

И ушёл туда всего с одним смотрителем.

…В придворной церкви в Петергофе, в её правом внутреннем углу на красном сукне крестообразно размещены были лучшие из икон, подаренных царю населением во время его путешествий по России. Некоторые из них были очень древними, другие – современными, исполненные искусными художниками и серебряниками. Все они были размещены при личном участии и под наблюдением императора.

Эти образа о многом могли напомнить царю, в том числе и о его первых поездках по Отечеству, и о душевной народной расположенности к своему Правителю.

…Приближённый ко Дворцу протоиерей Янышев немало удивлён тому, что Государь столь любит иконы, ведь ни у кого из предшествующих правителей России такого совсем не наблюдалось!

…В самых прославленных обителях России императора считали по духу совершенно своим человеком. Так Амвросий Оптинский поручил архимандриту Михею время от времени возить царю оптинскую рыбу. Александр III проявил искреннюю радость от первого приезда иноков, принял их в Гатчине, полчаса беседовал с ними, а прощаясь, послал Амвросию свой поклон, низко поклонившись, с касанием рукой земли.

…Царь-Хозяин был ревностен к строительству храмов, и если усматривал в каких-либо местностях их недостаточность, то высказывал желание к их созданию. Так в 1888 году, посетив Батуми, он в дополнение к единственному православному храму этого города заложил церковь, посвящённую Александру Невскому. А потом в его честь основал и монастырь.

…В православной обрядности, а особенно в церковном пении, царь был очень одобрителен к национальным проявлениям этого искусства. И он не случайно руководителем придворной капеллы назначил Михаила Балакирева, осознанно ожидая от него творческого следования особенностям русского национального храмового пения.

Очевидно, нужно сказать, что Царь-Хозяин придавал высочайшее значение православной Вере, как основе крепости народного миропонимания и как лучшей духовной и идеологической основе России. И Александр III, и его соратники ведь видели основополагающим для складывания русской монархии вовсе не исторический период Петра Великого, а эру Московской Руси. По их мнению, именно во времена Московии связь народа и царя была наиболее близкой и естественной.

Они полагали, что тогда монарх пребывал в прямой соприкосновенности с народом, не будучи отделён от него иноземно ориентированной элитой. Эту единящую роль, по его и их мнению, играла именно Вера, а конкретным образом – Православная Церковь.

Можно полагать о совершенном согласии Александра Александровича с православным учением, гласившим, что каждая человеческая личность является по-своему богоизбранной. Что каждому человеку уже при его рождении даётся великий ли – малый ли Божий дар. А далее по жизни уже от самого человека зависит – отвергнуть этот дар или принять его и всячески развивать.

Кажется, Александр III свой дар видел именно в общепонятном мирном, но твёрдом правлении своей бескрайней империей, дарованной ему Господом Богом. И это находило полный переклик с пониманием лучшими духовными мыслителями основ русской национальной идеи.

Они полагали, что русская национальная идея – это смирение, жажда чистоты душевной и чуткость к окружающему нас мирозданию. Это та надёжная основа, от которой простым людям веет обнадёживающим спокойствием земного мира и его праведностью. И Александр III, как никто другой из русских царей, как своим государственным правлением, так и своей личной обыденной жизнью вселял эту надежду на тишину и праведность.

Игумен Иоанн Экономцев размышляет, что «если плотью национальной идеи являются народ, церковь, творческая элита, то идея империи реализуется в абстрактной безликой силе государственного аппарата». И он завершает свою строгую мысль отнюдь не оптимистическим выводом: «имперская идеология перемалывает в своих жерновах и личность монарха…»

Но в случае с Александром III мы позволим себе не согласиться с о. Иоанном. Мы считаем, что на этот раз «жерновам» имперства это оказалось не по силам. Царь-Мужик богатырски устоял и против государственной безличности, и против светской фривольности, и против светского модного безверия.

Стоит отметить, что Александр III исключительное значение придавал конфессиональности своих соратников. С. Д. Шереметьев вспоминает об этом: «Инославные, по его мнению, могли быть и верными подданными, и полезными деятелями, но русскими по духу они быть не могли, и с этой точки зрения едва ли он не первый царь XIX столетия».

Да, ни у кого из его предшественников православность не проявлялась с такой отчётливой и впечатляющей силой.

И эта православность в очень большой мере перешла даже и в последующее царствование. А. Н. Боханов в своей работе, посвящённой православию в России XIX начала XX веков, пишет: «Последние монархи Александр III и Николай II явили такой пример благочестия, аналогов которому за пределами России того периода отыскать невозможно».

Александр III не только искренне любил Православие, но и являлся подлинно верующим человеком, что было достаточно удивительно для российского высшего света, давно охладевшего к религии и сохранявшего чисто внешнее участие в духовной жизни.

Да и не только высшее общество переживало отчуждение от веры, эта духовная болезнь проникала уже и во многие слои населения, что, например, отмечал Н. Лесков, много писавший о священниках и о праведных людях простого звания. И он говорил, что этим россиянам всё труднее жить и обороняться от наступления нового мира, далёкого от библейских истин. Наблюдательный писатель немало не ошибался в своих выводах и даже близость к течению славянофилов (и особенно к их идеологу М. Каткову) отнюдь не приносила ему каких-либо иллюзий в оценке степени религиозности русских людей.

Охлаждение Веры в высшем русском обществе и в целом у русской интеллигенции было едва не всеобщим, и оно сильно отразилось в десакрализации власти. Царское христианское властвование в глазах интеллигенции утрачивало свой сакральный характер. Чувствовала ли это сама верховная власть? Очевидно, чувствовала, но царствование Александра III оказалось единственным временем имперского XIX века, когда сильный личный пример императора в немалой мере приостановил падение священного авторитета государя и отчасти восстановил сакральность русского самодержавия даже и в интеллигентной среде.

Царь-Хозяин, веруя подлинно и по-народному совершенно естественно, без притворства, видел в Православии главную (и уже единственную ли?) скрепу национальной самобытности русских.

И его пример строгого благочестия весьма сильно действовал даже на аристократию, по крайней мере, внешне полностью возвращая её к церковной обрядовости. И противники царя, часто не без яда (и не без оснований!), подчёркивали его личную «мобилизующую» роль в массовом возвращении аристократов к церкви. В качестве примера таких отзывов уместно привести резко леворадикальную работу «Александр III», вышедшую в Лондоне в 1902 году. Она с жёсткой усмешкой над аристократией пишет: «Будь Александр III развратником, весь Двор развратничал бы вместе с ним, как равно будь он атеистом, все приближённые и дворяне подражали бы ему в этом. Теперь же все молились, неистово крестились и клали поклоны».

Должно быть, это едкое замечание относительно аристократии в большой степени справедливо. А вот на простой народ религиозность Государя оказывала и впрямь «мобилизующее» влияние в утверждении себя в Православии. И Царь видел очень большое значение в торжественном проведении всероссийских духовных событий. Таким событием, например, был юбилейный год крещения Руси, отмечавшийся летом 1888 года. Торжества начались ещё за неделю до главного дня, который назначили на 15 июля. А в Киеве, в городе «русской исторической православной купели», торжества продолжались и 16, и 17 июля. Во всех крупных городах страны состоялись многолюдные крестные ходы с участием войск, а в столице этот торжественный день отметили салютом в 101 артиллерийский залп.

Эти дни были насыщены яркими знаковыми действиями, сам император участвовал в столичном крестном ходе, принимал участие в ряде важных церемоний – так он здоровался с войсками, участвовал в праздновании, и в этот же день он принимал делегацию духовных лиц из далёкой Абиссинии.

Православие для Александра III, очевидно, было главной основой русской самобытной идентичности. И он желал повышать и укреплять значение и прочность этой составляющей, этого национального идеологического фундамента. Кроме весьма убедительного примера своей личной православности и воцерковлённости, он проводил и много весьма серьёзных государственных мероприятий, значительно увеличив число храмов, монастырей и церковно-приходских школ, полагаясь на их глубокое влияние на разум и чувства населения. И действительно, даже его критически настроенным современникам порой казалась большая основательность таких надежд.

Порой, казалось, само божественное Провидение самым вдохновляющим образом обнадёживало императора и его соратников. Например, широко известная железнодорожная катастрофа в Борках для многих россиян явила подтверждение богоблагословлённости Царя и его дел. Явную необычность спасения императора и его семейства отмечали даже самые леворадикальные статьи и книги. Так, уже приводимое нами лондонское издание, посвящённое личности царя, его интимной жизни и характеру правления, так говорило о происшедшем: «Это было действительно какое-то чудесное спасение, ибо в то время, как тяжело раненые и мёртвые лежали вокруг десятками, вся царская семья спаслась… Спасение было немедленно названо чудесным избавлением от опасности, как равно народу старались внушить, что Божий промысел спас для России своего помазанника и её царя…»

Со всем этим можно горячо соглашаться и можно столь же горячо не соглашаться Жизнь – это дорога длинная, и мы земные люди далеко не всегда бываем способны отличить случайное от закономерного и явления великие от случаев низких. Но для тех поколений, что придут после нас, очень важным оказывается самый край нашей земной жизни. А для судеб людей великих уход из земных дней оказывается исторически и ещё более значим. И для очевидцев, и для потомков очень важно знать, как сердцем и разумом человек прощается с миром здешним, прижизненной красотой.

Александр III расставался с эти миром, явив глубокую и трогательную религиозность. Зная о близкой своей кончине, он успел призвать к себе о. Иоанна Кронштадского. Тот поспешил ехать и прибыл в Ливадию 28 октября 1894 года. Император встретил его, найдя в себе силы подняться. И, стоя в накинутой на плечи шинели, сердечно поблагодарил о. Иоанна за скорый приезд. Они тихо прошли в соседнюю комнату, вместе встали на молитву, в которой царь участвовал с большим чувством.

20 ноября о. Иоанн пришёл к императору, уже зная, что пребывание того в земной жизни совсем кратко исчислимо.

В тот день погода случилась грозная, на море бушевала буря, она стонала перекатами громадных волн. На глазах присутствующих Государю становилось всё хуже и хуже. Неожиданно он обратился к о. Иоанну: «Мне очень легко, когда вы их так держите…»

Отец Иоанн больше часа стоял у царского изголовья, держа голову императора и тихо говоря, что прощание с земным миром у него должно быть спокойным и светлым, потому что «вас любит русский народ, он знает, кто вы и что вы есть для России».

Смерть наступила в этот же день, 20 ноября. По собственному желанию Государь причастился. Он смог сам громко и ясно прочитать молитву «Верую, Господи…» Князь Николай Михайлович изумлённо записал в своём дневнике: «… умирает удивительно, как Патриарх».

Царь умирал, сидя в кресле и слегка наклонив голову влево; так и сидели они с императрицей голова к голове, друг к другу приклонившись. Священник медленно и отчётливо читал Евангелие. Император успел тихо вымолвить подруге своей жизни: «Будь покойна. Я – совершенно спокоен…»

Голова его прощально склонилась к головке царицы, правая рука опустилась на правое колено, и дух отлетел от могучего тела. Всё это было картиной потрясающего душу человеческого величия. Существует рисунок придворного художника Зичи, запечатлевший это мгновение. На нём выражение лица Государя действительно совсем спокойное, кроткое и едва не детское… Воистину это был момент ухода к Богу человека простой, большой и чистой веры. Николай II, глубоко взволнованный всем пережитым, сказал: «Это была смерть святого!» Кто бы тогда мог не согласиться с этими словами?

А далее всё происходило тоже с большой и трогательной священностью. Панихиду служили необычно. У изголовья поставили большую древнюю икону, принесённую кем-то из жителей. Богато шитых мундиров среди молящихся не было, а люди тут сразу собрались самые простые, вплоть до крестьян; все стояли вместе, в благоговейном печальном молчании. «Служба протекала не по обычаю царскому, а по обычаю народному, чему примеров никогда не бывало».

Кажется, это была панихида самая проникновенная по чистому народному чувству. И она по своей сердечности много превзошла торжественное прощание в Москве в Архангельском соборе.

Вот так всё было. И мы можем полагать, что эти, горем окрашенные дни, способны достаточней многих иных событий ярко и полно сказать о подлинности и искренности веры Царя-Хозяина.

Отношение к национальному искусству

Национальность есть ценность, творимая в истории

Н. Бердяев, «Судьба России»

…Много сказав об отношении Александра III к национальному искусству и к нашей православной Вере, мы, казалось бы, уже вполне прояснили «русскость» этого императора. Но ведь и для его современников, и для последующих россиян такое качество этого монарха было весьма удивительным… Удивительным уже потому, что, начиная с Петра I, все правители России были достаточно далеки от национальных особенностей и традиций главного народа страны, то есть русских.

И монархи не были в этом каким-то исключением, всё правящее сословие стран жило весьма отстранённо от остальной части населения империи. (Например, стоит напомнить, что российскому дворянству французский язык был гораздо знакомей, чем русский. Не случайно А. С. Пушкин, рассказывая о своей Татьяне Лариной, не без снисходительной иронии обмолвился, что она «выражалася с трудом на языке своём родном…»)

Нам могут возразить, что таковым нечувствованием народной жизни страдала не только русская дворянская интеллигенция. Могут привести пример Австро-Венгерской империи, где австрийское дворянство не знало ни чешского, ни даже венгерского языков. И это действительно так, но Россия не была «двуединой» империей (как Австро-Венгрия), в ней государственно образующая нация была одна и ею являлись русские: и здесь отстранённость от всего «материка» главного населения страны была самым удивительным (и мы бы сказали – ненормальным) явлением.

Однако ни русское дворянство, ни его элита не считали это чем-то странным, а тем более опасным. Они строили всю свою жизнь, откровенно копируя западные образцы – от моды до речи.

И вдруг ярко русский император! Что это такое?! Что за неожиданность?! Как к ней относиться?! И как она могла появиться?!

Дворянская элита, а тем более аристократия, оказалась и удивлена, и смущена, и даже в немалой мере рассержена.

Вот потому мы и хотим внимательней обратиться к столь неожиданной и единственной в своём роде национальной приверженности императора Александра III.

…Собственно, изначально-то она, кажется, и не прослеживалась. Второй сын императора Александра Николаевича и императрицы Марии Николаевны, родившийся 26 февраля 1845 года, долгое время жил как бы в тени своего старшего брата Николая, к которому относился с любовью и уважением. Может быть, прорусские наклонности второго сына долго и не замечали, потому что не готовили его к престолонаследию и не слишком внимательными были к нему? Может быть, и так.

Но судьба уготовила Александру Александровичу престолонаследие, и он стал цесаревичем от 12 апреля 1865 года, со дня смерти брата Николая. Вот с этих дней семья и озаботилась более серьёзным, чем прежде, образованием будущего монарха. Его воспитателями стали профессор А. И. Чивилёв и граф Б. А. Перовский. А из учителей нельзя особо не отметить историка С. М. Соловьёва, генерала М. И. Драгомирова, богослова К. П. Победоносцева. Вот здесь-то национальное влияние сказывалось уже несомненно. Может быть, именно этим людям случилось разбудить и укрепить национальные чувства Наследника, и, может быть, им Россия обязана явлению нового типа правителя?

Каким его тогда знали люди, наиболее близкие к Престолу? Вот какие отзывы о нём тогда прозвучали: «Серьёзен. Молчалив. Отличается крайней обдуманностью и осторожностью во всех решениях». Но вскоре стало известно, что «новый наследник открыто симпатизирует русской национальной политике и дарит своим расположением главных проводников названной идеи».

Попробуем присмотреться к ряду этих «проводников идеи». И начать, очевидно, нужно с самого откровенного и настойчивого, с Константина Павловича Победоносцева. Советская историография чётко определяла его крайним реакционером, крайним монархистом и крайним мракобесом («Победоносцев над Россией простёр совиные крыла…»). Едва ли стоит всерьёз рассуждать о «мракобесии», а крайний монархизм и глубокая консервативность Победоносцева бесспорны. Однако на них, очевидно, не следует смотреть лишь односторонне. Константин Павлович глубоко и искренне любил Россию, желал ей добра и очень заботился о простом русском народе. Хотя нельзя не признавать, что его труды и заботы (в частности о народном образовании и воспитании) были во многом вполне идеалистичными.

Но, даже признавая это, мы не можем не признавать и то, что Победоносцев являлся убеждённым государственником, противником безвластия и искренним русским патриотом. Академик Ю. В. Готье метко подмечал, что Константин Павлович не любил Александра II за его государственную дряблость и ненациональную политику, а также за недостаток благочестия и за семейную безнравственность. И эти недовольства были совершенно обоснованными…

Победоносцев справедливо считал, что в период коренного поворота курса государства как никогда необходима твёрдая рука его правителя. А коль у Александра II такое качество проявлялось слишком слабо, то Константин Павлович считал это главной причиной того, что великие реформы обернулись многими бедами и неудачами. И саму надежду императора-реформатора и его соратников на благую природу Человека, которая пробудит его к, безусловно, добрым делам, Победоносцев считал насквозь идеалистической и совершенно несостоятельной. Он полагал, что человек изначально весьма несовершенен и глубоко склонен к порокам: «Печальное будет время, когда водворится исповедуемый ныне культ человечества. Личность человеческая немного будет в нём значить: снимутся и те, какие существуют сейчас преграды насилию и самовластию».

Можно ли сегодня сказать, что в своём предвидении Победоносцев ошибался? Нет… Он искренне желал русским людям большого духовного единства, которое сможет скрепить страну и спасти её от шатаний и катаклизмов. И он думал, что для достижения единства и крепости государства не нужно смущаться мерами принуждения. И хотя в обществе (а в том числе даже и среди священнослужителей) очень многие не принимали таких мыслей и не поддерживали таких требований, и всячески противились им и отчуждались от их автора, но он не изменил своих взглядов.

Советская литература тоже активно участвовала в создании резко отрицательного представления о Победоносцеве, нарисовав образ бездушного сухаря-бюрократа. Должно быть, у неё имелись для этого достаточные основания, но мы полагаем, что в реальной жизни этот образ был не настолько уж «тёмен», как на книжных страницах. Ничто человеческое Победоносцеву было не чуждо, и этому немало свидетельств. А одним из них может стать весьма необычное его собственное литературное создание.

Эта книга «Для немногих», которую он написал и издал в 1882 году. Книга прямо ностальгическая, об этом говорит уже её подзаголовок – «Отрывки из школьного дневника 1842–1845 годов». И об этом же говорит и её посвящение – «Книжка эта печатается для немногих, которые могут узнать сами себя и почуять свою прошедшую молодость. Подойдём, посмотрим в зеркало, улыбнёмся сами себе и скажем со вздохом: о, моя юность! О, моя свежесть!». Эти строки были им написаны в возрасте пятидесяти шести лет… Он говорил о прежних друзьях, что «многие из имён, которые встречаются в этих строках, принадлежат людям, каких нет уже на свете, каких мы схоронили-оплакали!» (Может быть, этот человек вовсе и не был таким уж безнадёжным «сухарём»?)

А, кстати, у этого «сухаря» часто бывал Ф. М. Достоевский, они подолгу беседовали; стало быть, великий русский классик находил в Константине Победоносцеве отнюдь не только сухого догматика, а вполне достойного собеседника.

Среди историков и литературоведов встречается мнение о том, что Достоевский особо дорожил общением с Победоносцевым и в последние годы жизни считал его другом и даже наставником. Их гражданские и государственные мысли во многом сходились. Фёдор Михайлович твёрдо считал: «Европа нас не любит, терпеть даже не может. Мы никогда в Европе не возбуждали симпатии, и она, если можно было, всегда охотно на нас ополчалась. Вот что мы выиграли, столько ей служа. Одну её ненависть! Она не могла не признавать только одно: нашу силу…»

(Не правда ли, это живо напоминает знаменитое заявление Александра III о единственных надёжных союзниках России – её армии и её флоте?)

Собственно, если внимательно относиться к творчеству Достоевского, то нельзя не заметить, что сквозь все его публикации последних десятилетий жизни проходит отчётливо видный мотив взаимоотношений России и Европы.

Конечно, Достоевский в этом не нов, ещё Пушкин говорил, что Россия чужда Европе. Но Достоевский в этих размышлениях ещё более категоричен. Он заявляет, что «… мы и не можем быть европейцами, мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни».

Современный исследователь Людмила Сараскина считает, что Достоевский имел надежду на примирение и устранение вечных противоречий между Европой и Россией и «мечтал о синтезе родной почвы и западной культуры». Может быть и так, но мы по-читательски видим у Достоевского больше горькой досады на весь исторический путь взаимоотношений с Западом, нежели доброй надежды на конечный успех этих давних взаимоотношений. Ведь великий русский писатель считает, что весь XIX век Россия на европейской сцене вела себя крайне неразумно, да так и не нашла верной линии отношений с Европой.

Он почти с сарказмом перечисляет все фазы таких отношений: «И чего только мы не делали, чтобы Европа признала нас за своих. Мы пугали её силой, посылали туда наши армии “спасать царей”, то склонялись опять перед нею, как не надо было, и уверяли её, что мы и созданы лишь, чтобы служить Европе и делать её счастливой».

Он не может обойтись без жестокой насмешки над потугами русских европейцев: «Европа считает русских самозванцами, укравшими у неё просвещение и в её платье нарядившимися». А потом приходит к самому нерадостному выводу: «Кончилось тем, что теперь в Европе каждый держит себе за пазухой принесённый на нас камень и ждёт только первого столкновения. Вот чего мы выиграли в Европе, столько ей служа».

Но ведь Достоевский во всех своих произведениях глубоко психологичен, и это качество отнюдь не изменяет ему и в политических суждениях. Он подчёркивает, что привязанность к Европе для многих русских (и для всего их государства) – это не что иное, как роковая страсть, неотступная, безответная и всегда жертвенная! И что она весь XIX век будила в русской интеллигенции некую лакейскую боязнь и страх прослыть в Европе непросвещёнными азиатами. Писатель, проникая в этот нехороший русский комплекс, с суровой историчностью судит, что ценой его стала утрата нашей духовной самостоятельности. И с гневом (или с угрюмой насмешкой?) вопрошает: «Не пора ли перестать быть рабами и приживальщиками? Не пора ли жить внутренними интересами?»

Как это напоминает Ф. И. Тютчева с его откровенным презрением к низкопоклонству перед Европой: «Как перед ней не гнитесь, господа, вам не снискать признанья у Европы…» Собственно, эти поэтические и дипломатические выводы Тютчева стали одной из базовых составляющих для постепенной выработки идеологии русских кочевников. А Достоевский уже с полной непреклонностью заявляет, что «хозяин земли русской – есть лишь один русский человек (великорос, малорос или белорус – это всё едино и так будет навсегда».

Но никак нельзя обвинять классика в какой-то тени национализма. Он всегда мыслил широко и верил во всемирное благое призвание русского народа. Но отчётливо заявлял, что тот, кто не любит свой народ, тот никогда не сможет полюбить и всё человечество.

И он приходил к мысли о том, что национальное чувство – это великий дар, ниспосланный свыше. Что его происхождение таинственно прекрасно и что без изначальной врождённой любви к родине никакие подлинно творческие свершения невозможны!

Добавим к этому, что ко времени создания «Братьев Карамазовых» Фёдор Михайлович уже был хорошо знаком и с другим учителем Наследника, с историком Соловьёвым. И был столь же знаком и с самим Наследником и нередко бывал у него. Непростые и неслучайные это связи…

Продолжая мысль о «проводниках русской идеи», мы не можем не сказать об Иване Сергеевиче Аксакове. Его любовь к Родине, горячие гражданские чувства и непреклонная честность были в русском высшем обществе столь общепризнанными, что одно время бытовала почти пословица – «Честен, как Аксаков». Иван Сергеевич при его прямодушии и доброй человечности являл для современников пример достойной нравственности. А его преданность Отечеству и его национальной самобытности всего лучше выражалась в его широко известном призыве к русским – «Быть русскими».

М. П. Лобанов, много внимания уделивший взглядам И. С. Аксакова, особо выделял его искренний призыв к любому мыслящему современнику – «не быть духовным рабом, лакеем перед Западом»!

Для Аксакова любой значительный успех России становился и его личной большой радостью, а любое её поражение – это глубокое личное несчастье. Таким потрясающим несчастьем для него стали скудные и даже унизительные для Отечества условия Берлинского конгресса великих держав, фактически отнявшие у России её победу в русско-турецкой войне. Аксаков гневно говорил, что «Русь победительница сама разжаловала себя в побеждённые».

Иван Сергеевич совсем не сдерживал и не скрывал своего возмущения к своей боли и заявлял, что подлостям Запада по отношению к России и вообще к Европе Восточной нет ни предела, ни меры. А «весь Конгресс не что иное, как открытый заговор против русского народа». Суровая реакция правительства Александра II не заставила себя ждать. Аксаковский славянский комитет был закрыт, а самого Аксакова выслали из Москвы.

Цесаревич Александр Александрович имел глубокое уважение к Аксакову, и, взойдя на российский престол, всегда проявлял понимание, его взглядов. А безвременная кончина знаменитого славянофила принесла императору искреннюю печаль и душевное сожаление. В те дни он сказал: «Действительно, потеря в своём роде незаменимая. Человек он был истинно русский, и с чистой душой…» Не одобряя некоторых резких публичных высказываний Аксакова, император тем не менее придавал большое значение тому, что Иван Сергеевич являлся общественным деятелем, «защищавшим везде и всегда русские интересы».