Текст книги "Александр III. Истоки русскости"

Раздел III
Призраки Русской Империи

Следование национальной традиции вовсе не есть призыв к возвращению вспять

Г. Свиридов

…Триста лет дома Романовых и всего тринадцать лет царствования Царя-Славянофила. Какие несоизмеримые цифры. Но именно их строгая история всегда будет называть рядом, она всегда станет сопоставлять и внимательно их обдумывать. И здесь есть что сопоставлять, и есть над чем неповерхностно размыслить. Есть, потому что едва не всё названное трёхсотлетие Россию старательно приближали к западноевропейскому подобию, стирая русскую самостоятельность, и лишь за малые тринадцать лет явилось осознание грозной опасности – утраты роли русских как государствообразующего народа.

Лишь в краткие тринадцать лет правления императора Александра III Русский Вопрос единственный раз за всё трёхсотлетие был государственно востребован и государственно осмыслен.

Тринадцать лет страна ни с кем не воевала, сосредоточенно занимаясь главными вопросами своей внутренней жизни. Тринадцать лет были посвящены созданию сбалансированной системы международной безопасности. Тринадцать лет огромная империя во главу угла мировых отношений не ставила политических химер (вроде «Союза трёх императоров», «всеславянского единства»), а модернизировала свою экономику. Александровские реформы позволили обрести стремительные темпы развития капитализма, создать новые классы, повысить мобильность общества. Наш современный обозреватель Олег Матвейчев об этом рассуждал с краткой выразительностью: «что нет нужды строить капитализм специально, а в разумно организованном государстве он сам растёт так буйно, что не остановишь»!

Можно бы говорить также о том, что тринадцатилетнее царствование Царя-Хозяина нимало помогло моральному и нравственному оздоровлению российского общества, и тому очень много свидетелей. Личный пример глубоко нравственного мощного правителя морально дисциплинировал современное ему общество. Тут невольно вспомнишь совсем простонародную, но верную поговорку: «Каков поп – таков и приход».

Так, всероссийский «приход» во времена Царя-Хозяина был словно разбужен для жизни достойной, деятельной и красивой.

А далее? Уже упоминаемый нами политолог О. Матвейчев, рассуждая о роли личности в истории, с безжалостной краткостью написал: «При Николае II всё было плохо, это плохо и кончилось».

Да, кончилось такой всероссийской катастрофой, что от былого блеска Империи осталась разве что слабая память. Да остались отдельные, очень немногие славные свидетели и участники александровского тринадцатилетия.

А драгоценнейшим свидетелем и участником тех лет, дивно уцелевшим в апокалипсисе революции и гражданской войны, была императрица Мария Фёдоровна, живое воплощение женской прелести, женского разума, женской доброты.

Впоследствии о ней писали с замечательной выразительностью: «Она была красива, умна, обаятельна и, породнившись с самой могущественной монархией мира, достигла высшего положения, которое было доступно женщине. Но триумф и трагедия переплелись в этой судьбе, как ни в какой другой».

Да, всё было истинно так… В шестнадцать лет она была помолвлена с Николаем, наследником русского престола. Через два года становится женой его брата Александра и становится его вечной любовью и верным другом на всю жизнь.

Хорошо образованная, многообразно одарённая императрица была равно прекрасна хоть на международном дипломатическом приёме, хоть на великосветском бале, хоть на зимнем катке… Она хорошо музицировала, столь же полно знала литературу и имела достойные художественные способности. (В музее города Петрозаводска сохранились её картины, как всегда, подписанные инициалами – «М.Ф.».)

Мария Фёдоровна всем сердцем полюбила свою новую родину, страну «её милого Саши», и, проявив редкое мужество, не покидала её до самой весны 1919 года. Затем была недолгая и нерадостная жизнь в Англии при тамошнем королевском дворе, а потом не менее горестная жизнь в Дании. До конца своих дней она помогала русским эмигрантам, двери её дома всегда были для них открыты. Свои малые средства она полностью раздавала нуждающимся русским. До своего последнего дня она посещала церковь Александра Невского, основанную в Копенгагене российской императорской семьёй. И входя в эту церковь, она непременно произносила: «В нашем храме хочу говорить по-русски!»

При Александре III и Марии Фёдоровне отношения с Данией были самые тёплые и постоянные. И не только родственные, а и деловые. Например, датское Большое северное телеграфное общество построило в России станции телеграфа от Балтики до Тихого океана. А теперь? Слабенькое эхо былых отношений однажды ожило и в наше время. В 1997 году в Копенгагене открылась большая российско-датская выставка, посвящённая 150-летию со дня рождения Марии Фёдоровны. На ней были представлены и многие уникальные экспонаты эпохи Царя-Славянофила, а в их числе – дневник императрицы.

И он сам, и вся выставка явились словно неким романтическим признаком былой империи, возникшим из непроглядного небытия.

И это призрачное явление очень долгое время было совершенно единственным… И даже никакого мыслительного возврата к необычному тринадцатилетию долгое время не случалось? Но в таком суждении мы сильно ошибаемся.

Когда-то старинный исследователь А. Е. Пресняков глубокомысленно обмолвился, что «историку часто бывает трудно выдержать на деле старую истину, что нельзя отсутствие известности принимать за отсутствие исторической жизни». Воистину нельзя! И если речь в положительном смысле крайне редко заходила об императоре-миротворце и его ближайших сторонниках, то основное зерно его правительских принципов, кажется, никогда не забывалось. Этому зерну, этому ядру некоторых принципов правления, кажется, суждено не забываться никогда. И в самых разных странах, порой весьма отдалённых друг от друга и территориально, и ментально, оно, словно магический фант, вновь и вновь возникает в смелых (и, должно быть, в немалой мере идеалистических?) мечтаниях крупных правителей.

Так в своё время было во Франции при Наполеоне III, который пытался управлять страной, обходясь без политических партий. Тогда он возвратил всеобщее избирательное право, но одновременно отменил целый ряд либеральных реформ. И едва не стал серьёзной угрозой для либерализма французских высших классов, пытаясь построить подобие некой «народной монархии».

А при Александре III впервые во всей Европе у нас ввели страхование рабочих от несчастных случаев, сократив трудовой день для детей и женщин, а для крестьян устроили особый Банк, чья деятельность позволила гораздо легче приобретать землю. Современный парижский историк князь Дмитрий Шаховской отмечает, что «целый ряд демократий, в том числе и европейских, не смогли тогда этого добиться». И некоторые современные исследователи обращаются к этому, как к государственному явлению, несущему признаки начала реализации идеи на родной монархии.

Её призрак и раньше бродил по Европе, а особенно заявлял о себе в нашей стране. И в царствование Николая II он с огромной трагической силой вдруг заявил о себе в гапоновские дни. «Кровавое воскресенье» навсегда останется знаком жуткого конца этой идеи.

Думается, что Гапон был человеком именно идейным и всерьёз усматривал возможность изменить существующую на то время тяжёлую ситуацию с положением рабочих. Он находился во власти наивной уверенности, что, придя к царю во главе гигантской делегации и подав ему их петицию, он установит самую прямую связь, создаст возможность самого прямого диалога между царём и рабочими. И благодаря этому прорыву сквозь чиновные и капиталистические кордоны им и удастся установить прямой контакт народа с монархом и устранить многие существующие социальные проблемы. (Разве это не напоминает столь же идеалистические принципы «народной монархии»?)

Современный нам историк Константин Могилевский считает, что Гапон в те дни действовал по своей собственной инициативе, исходя из своего собственного понимания жизни России. Очевидно, он трагически ошибался, но провокатором, очевидно, не был и быть не мог.

К этому невольно хочется добавить наше собственное предположение, что те дни были последней возможностью продвижения России к «народной монархии». И этот последний шанс оказался властями бездарно упущен. Хуже того – он был расстрелян и растоптан. Расстреляли не только рабочую демонстрацию и веру в царя-батюшку, в царя – Отца Отечества. Расстреляли даже сам призрак «народной монархии».

Но, должно быть, российская почва уж такова, что именно на ней суждено сквозь все нагромождения идей и событий вновь и вновь возникать некой царской идее.

Уже упоминаемый нами Дмитрий Шаховской, размышляя о России, пишет, как она «велика и величественна (и географически, и исторически), настолько, что соседи не могут смотреть на неё спокойно. Тут всё, что угодно, от опасений и мнительности до любви. Потому что в России они чувствуют то, чего им не хватает».

Оставим на совести зарубежного исследователя слова о том, что Европе «чего-то не хватает». Ей хватает всего – и своего высокого уровня жизни, и своей индивидуалистической всесвободы, и… наших полезных ископаемых, и наших денег. Всего ей хватает. Но в ней неизживаемо опасливое недоверие – к бескрайней стране снегов, клюквы и медведей. Она всегда побаивается от России всяких невероятных неожиданностей.

И одной из таких неожиданностей, кажется, стал призрак новой русской «народной монархии». Сплочённой, единой – и грозной! Случайны ли, безосновательны ли, серьёзны ли эти опасения? Сейчас они абсолютно несерьёзны, но уже отнюдь не случайны и отнюдь не безосновательны. В российской прессе, литературе и во всём обществе начинает заявлять о себе неприятие «олигархической демократии» и тоска по сильной руке справедливого Правителя.

И призрак народной монархии вновь очень явственно замаячил на недальних горизонтах. Пресса всё чаще говорит об Александре III уже вполне благожелательно: в Ялте открыли ему памятник (и это сделал сам Президент В. В. Путин), вышло сразу несколько книг о Царе-Хозяине (в том числе и в весьма уважаемой и престижной серии «Жизнь замечательных людей»!).

И после этого сразу же ожил, и ясно образовался Русский вопрос. Всё советское и постсоветское время старательно отрицаемый и тщательно задвигаемый за кулисы государственной жизни, с печальной настойчивостью снова напомнил о себе, и впервые несколько политиков решились громко сказать о нём со страниц своих книг.

И, может быть, отчётливей многих об этом заявил Ю. Поляков, прямо сказавший, что «если от еврейского вопроса, тоже немаловажного, вернуться к вопросу русскому, то совершенно очевидно: Александр III, предвидя грядущие “неслыханные мятежи”, всего лишь хотел поднять самооценку народа-богоносца, сплотив его вокруг династии, чтобы тот помог сохранять стабильность и покой в многоконфессиональной и многоплемённой державе».

Ещё прямей и определённей сказал об этом Егор Холмогоров: «…не забывать Александра III и ориентироваться на него, как на образец, мы просто обязаны. Идеальным в Александре III было сочетание твёрдости настоящего русского самодержца, гибкого живого восприимчивого ума и чёткого понимания национальных интересов России… В его устах знаменитая триада “Православие. Самодержавие. Народность” звучала не как защита обветшавшего прошлого, а как прорыв в будущее».

Как удивительно это читать людям моего поколения, родившимся в годы Великой Отечественной войны… Нам всегда и очень авторитетно втолковывали, что не бывало на Руси царя более реакционного, чем Александр III… И Юрий Поляков вполне согласен с нашим житейским знанием: «После Сталина больше всего наши “прогрессисты” не любят, пожалуй, императора Александра III, хотя с него, вроде бы, надо брать пример: Миротворец, при нём Россия не воевала, он подавил в стране разгул террора, обеспечил бурное развитие экономики. Но у царя был один серьёзный изъян – он не без успеха ввёл в стране моду на всё русское, и сам всегда подчёркивал свою русскость, не по крови, конечно (русской крови в нём почти не было), а по духу, по исторической приверженности.

Этого царю до сих пор не простили. Даже в серии «ЖЗЛ» книга о нём вышла совсем недавно, последней в ряду биографий наших монархов, когда обо всех возможных царях писали, даже про обоих Лжедмитриев и о венценосном младенце Иване Антоновиче.

Думаете, издатели не хотели? Мечтали! Но мне по секрету признались: автора никак не могли сыскать, никто не отважился, опасаясь получить опасный ярлык “черносотенца”, а с ним потом на зарубежные конференции вряд ли позовут, да и с диссертацией намучишься».

Вот такое суждение, и с ним, пожалуй, не поспоришь. Конечно, к здравой оценке трудов царя-русофила и всего русского вопроса наши соотечественники пытались обращаться и много раньше дней сегодняшних. И, например, ещё в 1950-е и 1960-е годы известный советский хозяйственник (создатель краснодарского чая) Устим Штейман рискованно мог «пошутить» на эту тему, говоря, что лично он сам очень любит «широчайшую демократию при жесточайшей диктатуре».

Ну, что к этому добавишь… Александр III действительно понимал русское самодержавие как очень твёрдую власть, проводящую преобразования, не допуская анархии и разворовывания страны. А народность и демократия в его понимании – это всемерное развитие национального хозяйства, национальной культуры и национальной Веры.

Входил ли он при этом в резкое противоречие с другим великим преобразователем Петром I? Холмогоров говорит, что «Пётр двигал Россию вперёд, уводя её всё дальше от самой себя. Александр тут поступил наоборот. Во всех областях жизни его эпоха – слишком короткая, к сожалению, была временем поиска и обретения своего. Это своё Царь-Хозяин и его соратники искали и укрепляли везде. От строительства заводов и фабрик до строительства церквей, и от создания Транссиба до научных вопросов».

Иван Цветаев, отец известной поэтессы и первый директор Музея изящных искусств, с немалым удивлением писал: «Особые симпатии Государя к науке отечественной истории, русской археологии и истории искусств всем известны, как известно всем образованным людям и то, что Государь при всех своих многосложных трудах находил время быть действительным председателем Инспекторского русского исторического общества и лично участвовал в его заседаниях».

Излишне напоминать о том, как любил и ценил Царь-Хозяин русскую литературу, и особенно произведения Ф. М. Достоевского. Не без оснований наши современные исследователи говорят об их огромном духовном влиянии на Государя. Очевидно, это и действительно так. Царь-Хозяин перенёс своё главное внимание с внешнеполитических событий на внутреннее развитие страны, при котором опора на простые и добрые свойства национальной души и национального характера была очень важна.

И сегодня мы можем признавать, что Царю-Хозяину «удалось доказать, сколь много может достичь страна, когда сосредотачивается на внутреннем росте. Она развивалась, сделав обеспечение мира средством, а не целью». Сегодня вот так размышляет известный публицист Егор Холмогоров.

Но в наши дни у него много сторонников. Сейчас неуклонно проясняется понимание того, что Александр III в своё время наилучшим (вечным!) образом выразил национальную идею России – как заботливое обустройство дарованных ей Богом бескрайних прекрасных пространств Империи; больше ничего не нужно искать и присовокуплять, её главная задача – это разумное обживание своей собственной русской земли.

Многие сегодняшние политологи не без удивления говорят, что в XX веке наша страна, казалось бы, бесконечно удалилась от этого идеала. И вот минули полтора столетия, и многое в реалиях и замыслах начинает оборачиваться к давно оставленному идеалу. И любовное внимание к своей несчастливой земле, и тревога за её будущее, и идеал царя-русофила сегодня представляются нам уже в какой-то мере актуальными и достойными самых серьёзных и искренних размышлений.

Давно, ещё в самом начале прошлого столетия, Л. А. Тихомиров считал христианскую монархию самым желанным для России способом государственного устройства и заявлял, что, кто служит Царю, тот тем самым служит Богу!

Казалось бы, кто об этом смеет всерьёз думать сегодня? Но вот через сто лет после Тихомирова наш современный философ В. Н. Тростников говорит: «Нынче, когда, отменив философский материализм, нас вводят в “рыночные отношения” и пытаются сделать житейскими материалистами, у нас возникает тоска по бескорыстному и самоотверженному поведению, которое подняло бы нас над нашей животной природой, и эта тоска пробуждает в нас интерес и симпатию к монархии, безотносительно к мысли об её восстановлении. Эта ностальгия по мере того, как навязываемое нам потребительское существование будет становиться для нас всё более отвратительным, в какой-то момент сможет привести к тому, что такая мысль у нас появится».

Уважаемый читатель, не станем спорить с философом, педагогом и политологом, а попробуем сами ещё раз всмотреться в нашу сегодняшнюю жизнь и попытаемся ответить на вопрос: соответствует ли эта жизнь искомому нами идеалу? Отвечает ли она принципам громко заявляемого сегодня «патриотизма»? И надобен ли сегодня России по-русски мыслящий Царь-Хозяин? Может быть, нашей государственной системе всё-таки нужна какая-то Центральная Верховная Власть, которая сведёт воедино разумные политические воли правящих сил и, хотя бы, не допустит больше в России таких апокалипсических ужасов, как сталинские репрессии, и такого позора, как расстрел в 1993 году собственного парламента?

Уходящая эпоха

Один из критериев истины – это проверка временем

Б. Миронов

…То, что вместе с Александром III уйдёт целая эпоха, с большой тревогой и немалыми опасениями предчувствовали многие. Царь-Хозяин до конца своих дней твёрдо держал в руках управление грандиозным государством. Но Бог призвал его душу, и она отлетела от могучего тела.

Покойный император пять дней лежал в Ливадии. А 25 октября тело перенесли в Большую Ливадийскую церковь, и через два дня гроб внесли на борт крейсера «Память Меркурия», и тот отплыл в Севастополь.

А далее траурный поезд шёл до Москвы, которая 30 октября встретила его печальным колокольным звоном и заупокойной службой. Затем путь усопшего императора пролёг до Петербурга. Здесь 1 ноября с 10 часов утра от Николаевского вокзала к Петропавловской крепости двинулась необычайно торжественная процессия.

Впереди несли 5 знамён, овеянных славой и честью России, за ними двигались латники в светлых золотых и в чёрных скорбных латах, шли депутаты городов и земель необъятной Империи, шли министры, несли знаки верховной государственной власти и высочайшие награды.

В скорбной тишине и в высокой торжественности несли все двенадцать императорских регалий, тринадцать высших российских орденов и 57 орденов иностранных. Шествие продолжали духовные лица, за которыми следовала горестно величественная погребальная колесница, а за нею, объятая горем, шла царская семья.

Краткие службы прошли у Знаменской церкви, у Аничкова дворца, у Казанского собора, у Немецкой и Голландской церквей и у Исаакиевского собора. И в два часа дня шествие достигло Петропавловского собора.

И ещё шесть дней служили панихиды, шесть дней столица прощалась с Царём-Хозяином, в своём последнем пути, прошедшем через всю европейскую Россию, которую он так любил и берёг.

А 7 ноября – архиерейская служба, отпевание и погребение. И – всё! Завершил свой земной путь «небывалый царь», и завершилась его эпоха.

И пришло время посмертной оценки его трудов. Какой оказалась эта оценка у современников? В большинстве мемуаров мы видим искреннее чувство, искреннюю лояльность к памяти усопшего, а нередко и душевный пиетет и даже нотки обожания.

И это, право, удивительно, ведь при жизни очень многие и при Дворе, и тем более среди либеральной интеллигенции отзывались о царе не слишком хорошо. И даже ругали! И тут невольно вспомнишь собственные сердечно благодушные и незлобивые слова Царя-Хозяина: «Пусть меня ругают, и после моей смерти ещё будут ругать. Но, может быть, наступит тот день, когда, наконец, и добром помянут».

Добром помянули сразу же очень многие люди из самых разных слоёв населения России. Вот воспоминание А. И. Александрова, старшины московской ремесленной управы. Этот представитель мещан, «самого забытого сословия России», говорит о событиях царствования Александра Александровича очень тепло. А поздней, о событиях царствования Николая II он же говорит уже безо всякого восторга и умиления.

С. Ю. Витте уже сразу заявил, что нужно верно оценивать эпоху Царя-Хозяина, и пояснил, что в известной мере реакционной она могла показаться лишь в первые годы правления, а в целом она явилась временем уверенного продолжения великих реформ, уже защищённых твёрдой волей верховной власти от любых шатаний и потрясений. А в конце своего царствования Александр III являлся главным фактором мировой международной политики.

Ему столь же многозначно словно откликался В. О. Ключевский: «…теперь, когда его уже нет, Европа поняла, чем он был для неё».

Но, очевидно, к суждению Ключевского нужно относиться внимательней и целиком привести здесь значительную его часть: «Наука отведёт императору Александру III подобающее место не только в истории России и всей Европы, но и в области русской историографии скажет, что он одержал победу в области, где всего труднее достаются эти победы, победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание и сделал всё это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда его уже нет, Европа поняла, чем он был для неё…»

И разве только Европа? Василий Осипович Ключевский был отнюдь не одинок в замечательной оценке общечеловеческой значимости Царя-Миротворца. Президент США Гровер Кливленд сказал так: «Болезнь царя я считаю настоящим международным бедствием. Не подлежит сомнению, что перед лицом всего мира Царь представляет великий образ силы и мира. Вот почему его царствование должно быть занесено во всемирную историю с чувством глубокой благодарности».

Весьма искренними и достойными были и отзывы тех, кто отнюдь не восхищался царём при его жизни и во многом его не одобрял. Они сразу почувствовали конец эпохи стабильности. Граф Ламсдорф так и сказал об этом: «…внутри страны смерть Александра III оплакивалась главным образом по причине происшедшей отсюда неопределённости положения».

Ещё более понятными оказались высказывания очень близкого ко Двору генерала А. А. Киреева. Он ещё во время лишь начавшей проявляться болезни царя писал: «Страшно подумать, что было бы, если бы сам Царь умер, оставив нас на произвол наследнику-ребёнку (несмотря на его двадцать шесть лет)…» А после кончины императора и воцарения его сына, Киреев с полной безнадёжностью сказал, что «со смертью Александра III авторитет погиб в противоречиях внешней и особенно внутренней политики… и при Николае II вожжи выскользнули из слабых рук царя, всё расползлось…»

Граф И. И. Толстой при жизни Царя-Хозяина сильно осуждал многие направления его политики, но впоследствии отзывался о нём уже гораздо мягче. Он писал, что у Николая II все действия крайне неопределённы, и он страдает неспособностью делового доверия к людям и что «в этом отношении Александр III был бы более на месте, чем теперь Николай II».

Граф шёл и ещё дальше в своих оценках преемника Царя-Хозяина. В беседе с великим князем Владимиром Александровичем он резко говорил, что «Александр III хоть кому-то доверял, а Николай – никому, сам не имея никакого определённого плана и судя о людях по сплетням и по разным мелочам».

А люди, душевно близкие к покойному Государю, мыслили и говорили ещё встревоженней. Граф Шереметев, давний друг Царя Хозяина, несомненно положительными качествами Николая II признавал только простоту и приветливость, и видел в них «чуткость отцовскую». Но это и всё… И граф сокрушённо пишет о своих друзьях: «Будущее тревожно, и неизвестность за них, как и за всё, страшит…»

Он весьма сожалеет, что новому царю явно не нужны соратники его отца: «…люди прежнего времени только терпимы и к ним прибегают в крайности, как бы нехотя…» И с душевной болью утраты настоящего Царя, подлинного хозяина страны, он говорил: «…Среди мрака, застилающего Россию, от него исходил чистый луч света, послуживший духовному и национальному возрождению. Тринадцать лет яркого света – словно один день между тёмной ночью, между падением и бессилием.

Зачем воздвиг Господь этот яркий свет и прекратил его так скоро на скорбь всему миру? Нам ли это ведать, но благодарение Богу и за этот миг высокого подъёма духа, за это чистое лучезарное царствование…»

Сопоставляя высказывания друзей и соратников Александра III, представляешь его образ в их понимании как спокойно величественный, от природы наделённый патриархальной простотой и искренностью, делавшими его как бы неким «народным царём». Они полагали, что за тринадцать лет его правления Россия авторитетно заявила о себе во внешней политике, вновь войдя в число великих держав. И следующей главной задачей её правительства могла стать углублённая «внутренняя работа» по консолидации русского общества. Наверное, всё это вполне могло быть. Во всяком случае, с этими людьми, прекрасно знавшими как Царя-Хозяина, так и его всероссийское хозяйствование, нужно согласиться в том, что главная мудрость любого державного политика – это способность проводить изменения без разрушений. А этой способностью Александр III обладал.

Однако многие историки и политологи критично замечают, что положительный эффект от обустроительных действий Александра III был недолог, и год его смерти стал ключевым годом подготовки нашей будущей революции.

Это бесспорно, но это же лишь подчёркивает роль личности в истории. И это же позволяет сказать о трагичности судьбы каждого позитивно действующего лидера, против которого всегда оказываются сплочённо действующими радикалы как правого, так и левого флангов общества. В своё время об этом красноречиво сказал Шамиль, вождь восставшего Кавказа: «Что же может построить один человек, когда позади его тысячи разрушителей?» И в этой части нашей книги мы не можем не сказать об этих «разрушителях».

Мы полагаем, что на протяжении всего XIX столетия в русской интеллигенции зрела и укреплялась безусловная и непримиримая враждебность к существующей власти. Она то всплёскивалась, набирая силу, то притихала, но никуда не исчезала, а подспудно проникала во все сферы общества, и даже в сферу церковной духовной жизни. Об этом с глубоким опасением говорил Н. Бердяев в своём исследовании о судьбе нашей страны: «Целое столетие русская интеллигенция жила отрицанием и подрывая основы существования России». Автор этого печального умозаключения говорил об интеллигенции в целом, не делая исключения даже для охранительной её части, для явных и безусловных консерваторов. Он пояснял, что «правая» часть русского общества была плохим материалом для истинного национального здравого консерватизма: «Они всегда были скорей разрушителями, чем охранителями каких-либо ценностей».

Мысль философа и дальше шла таким же безрадостным путём, замечая, что все великие успехи национальной культуры в XIX веке родились в русле имперской системы и, так или иначе, но очень многим обязаны ей.

Но и здесь Бердяев приходит к самому неутешительному выводу, что даже и создавшаяся в этом столетии культура оказывалась направленной против существующего государственного устройства, то есть против Империи. И вся её отрицающая деятельность вела к революционным переменам. Интеллигенция словно не желала понять, что революция – это всего лишь взрыв иррациональных сил, и она неизбежно и неотвратимо ведёт к полному уничтожению прошлого, а в том числе и его культуры.

Что великое и светлое должно было по мысли ниспровергателей прийти на место имперского порядка? На этот вопрос у русской интеллигенции, кажется, никогда не было не только однозначного, но сколько-либо чёткого ответа.

Обращаясь к тем дням, современный политолог М. Баданин оказывается очень близким к наблюдениям Бердяева и к его выводам: «…в русской интеллигенции сложился глубоко пагубный настрой, некая духовная повреждённость, которая выражалась в маниакальном стремлении к разрушениям, к ниспровержению во имя некой великой идеи, которую в полной мере никто из них не смог сформулировать».

Должно быть, среди тогдашней русской интеллигенции было совсем немного людей, понимающих разумную необходимость последовательных эволюционных изменений и высочайшую важность сохранения национального своеобразия и своей духовной независимости. А большинство если напрямую и не участвовало в революционных действиях, то живо сочувствовало им и подспудно нетерпеливо ожидало первых раскатов революционного грома.

Но сторонников мирного развития, наверное, было немного. А одумавшихся, отошедших от революционного безумия и вовсе лишь единицы. (А, может, это был и всего один человек – Л. А. Тихомиров?!)

И, может быть, это и не преувеличение. Ведь этот глубоко раскаявшийся в своём революционном энтузиазме человек в итоге в русском обществе оказался жутко одиноким и даже презираемым немалым числом людей!

Остановим наше внимание на этой нерядовой личности. Лев Александрович Тихомиров – активный участник революционного (народнического) движения, один из авторитетнейших его руководителей, автор знаменитого письма Исполкома императору Александру III. Четыре года Тихомиров отсидел в Петропавловской крепости и отбыл в эмиграцию, где и смог решительно пересмотреть всё содержание и весь смысл своей жизни.

В результате такого глубокого и безжалостного анализа он пришёл к принятию монархизма как самой лучшей государственной системы. В 1888 году ему разрешили возвратиться в Россию, где он и занимался трудами по теоретическому обоснованию монархизма.

Лев Александрович страстно сожалел, что в современной ему России слишком мало подлинных монархистов. К Александру III он имел глубокое уважение, и многие говорили, что этот император является для вчерашнего народника подлинным кумиром, едва не идеалом некоего народного царя. Тихомиров совершенно верил, что при Царе-Славянофиле самодержавие в России укрепится и укрепится её национальное своеобразие и хозяйственная мощь.

Он отнюдь не отождествлял монархический идеал с реалиями русской жизни, но Александра III искренне считал соответствующим своему историческому призванию, желаемому образу русского монарха.