Текст книги "Александр III. Истоки русскости"

Но государственная целесообразность брачного выбора была основана глубоко и ответственно, и Цесаревич, приехав в Копенгаген, сделал своё предложение. Что было дальше? Об этом красноречиво рассказывает его письмо отцу, в котором он пишет о глубоком взаимном горе его и Дагмары и о том, что это горе и потеря Николая их очень сблизило и душевно породнило. И он надеется, что их взаимность станет возрастать и приведёт к полному пониманию друг друга.

Из этих строк хорошо видно, что два молодых искренне религиозных человека, переживших большое сердечное страдание, словно волею Божьей нашли своё утешение и спасение друг в друге.

А вслед за этим счастливым слиянием двух сердец последовало прибытие принцессы в Кронштадт. О, как её приветствовали… Роскошь и мощь великой империи ошеломляюще воссияли перед датскими гостями. Здесь было всё – и парад грозного Балтийского флота, и прибытие для встречи всей императорской семьи, и представление бескрайнего великолепия императорского Двора.

Затем просияла свадьба, началась жизнь молодой семьи в Аничковом дворце и вхождение датчанки в русский высший свет. Ей это удалось с блистательной лёгкостью! Весёлая, открытая, обаятельная, мягко тактичная со всеми, она была радостно принята высшим обществом.

А в семье она со светлой естественностью заняла своё место счастливой супруги, а потом и счастливой матери, хотя супруги казались весьма и весьма разными людьми. Дагмар (отныне – Мария Фёдоровна!) любила общество, любила блистать на балах (по свидетельствам многих людей – «танцевала как сумасшедшая!»), а Александр Александрович и с людьми сходился непросто, и для высшего света порой выглядел «мужиковато», и придворной жизнью откровенно тяготился. Она казалась ему неинтересной и утомительной.

С. Д. Шереметев, бывало, с некоторой дружеской иронией говорил о том, что «на придворные вечера его и калачом не заманишь». Но два эти истинно разных человека глубоко и искренне любили друг друга. Всю жизнь любили. К тому же Мария Фёдоровна при всей её сиятельной лёгкости и общительности оказалась и неплохой Хозяйкой. И мы имеем в виду отнюдь не малое домашнее хозяйство, а то отнюдь не малое благотворительное, что было ей поручено.

Вскоре после свадьбы императрица передала Марии Фёдоровне опеку над многочисленными благотворительными учреждениями. Заботливая молодая хозяйка тут же принялась за свои новые заботы. Ей удалось ввести в жизнь этих организаций немало полезных новшеств, и она строго следила за их исполнением. Её проверки порядка происходили часто, а иной раз и почти ежедневно.

Сотрудники знали, что она может в любом пансионе или больнице появиться внезапно и совершенно вдруг! И за такую деловитую настойчивость её и любили, и побаивались. Такими делами она занималась непринуждённо, свободно приходила на кухню, брала ложку у повара, и сама пробовала только что приготовленный обед для больных и сирот.

А во время русско-турецкой войны она стала сестрой милосердия, и о своей работе так писала брату в Данию: «У меня такое чувство, будто все они, и матросы, и солдаты, все, дороги и близки мне… Единственно, что приносит утешение в это жуткое время – работа для них, для раненых, для больных, слать им посылки, чтобы они могли легче пройти то, что им предстоит».

Всё в этой семье сложилось самым лучшим образом, и Александр III в своём дневнике сказал об этом с простой и спокойной радостью: «…Я наследовал от моего брата и престол, и такую жену, как Мини… Такую жену, как я имею, дай Бог каждому иметь, и тогда можно быть и спокойным, и счастливым».

А далее следуют слова истинного семьянина, своей родительской заботой напоминающего человека из самого простого народа: «Моя единственная забота и молитва, чтобы Господь даровал нам детей, и как бы я был счастлив, если б мог уже писать в конце этого журнала (дневника) как отец семейства или, по крайней мере, быть уже уверенным в этом». Первый ребёнок (сын Николай) появился в их семье в 1868 году, а потом пришли в мир земной Георгий, Михаил, Ксения, Ольга. Детей любили, но их не баловали. Как вспоминала великая княжна Ольга: «Нас держали в строгости, стол был простой, никаких излишеств, часто гречневая или овсяная каша, молоко, чёрный хлеб».

Александр Александрович близко к сердцу принимал семейные дела и даже подбор кормилиц (императрица сама не кормила детей) не доверял придворным дамам, а поручил это сделать начальнику своей охраны, старому генералу Черевину. И распорядился, чтобы кормилица «по своему типу» была схожа с его Мини (Марией Фёдоровной)! И в свои императорские годы Александр Александрович не упускал из виду вопросы воспитания детей. Например, он назначил преподавателем истории профессора Ключевского и предоставил ему полную свободу преподавать то, что он считает первостепенно нужным. Советы и указания учителям давал крайне редко. (Например, того же Ключевского попросил научить сына Георгия извлекать уроки из былых русских исторических событий).

…Став императором, Александр Александрович ни в чём не изменил своего отношения к семье. Дивным образом любовь супругов не выцветала с годами, ежели им случалось какое-то время пожить в некоторой разлуке, то они тосковали друг о друге и ежедневно переписывались. Годы не убавили любви и дружбы, об этом хорошо замечено в воспоминаниях художника Бенуа: «Мы воспроизводим их немного издалека, но это не изменит их сути. Одета государыня всегда была очень скромно, без какой-либо модной вычурности, и лишь то, что её лицо было сильно нарумянено (чего не могла скрыть и чёрная вуалька), выдавало известное кокетство… Отношения супругов между собой, их взаимное внимание также не содержали в себе ничего царственного. Для всех было очевидно, что оба они всё ещё полны тех же нежных чувств, которыми они возгорелись четверть века назад. Это тоже было очень симпатично».

Да, окружающих это не могло не радовать, а этих окружающих людей всегда было много, ведь царица везде неотступно сопровождала мужа в его поездках и всегда брала с собой детей. Родители много времени проводили со своими детьми. Отношения были самыми простыми и добродушными. Например, одним из развлечений малышей было, играя, скатиться кубарем по широкой спине богатыря-отца или же скользить по зеркальному паркету дворцовых зал, сидя на роскошном парчовом или атласном шлейфе своей прелестной мамы. Сохранилось немало воспоминаний об этих семейных развлечениях, когда мама со смехом катала всех по очереди, а особенно тех, кто был успешен в детских учебных трудах.

Семья была с императором во всех его поездках по стране. И 17 октября 1888 года они все чудом избежали смерти при крушении их поезда под Харьковом. Всё это случилось во время завтрака, столовая и весь вагон были совершенно разбиты, император помог выбраться из развалин жене и детям и, едва убедившись, что дети живы и здоровы, оба поспешили помогать раненым, которых было очень много. Императрица «перевязывала пострадавшим раны, делая бинты из своего шарфа и нижних юбок». Все пережили страшные часы и минуты, но даже и это грозное происшествие не изменило порядка жизни царской семьи.

Так и шла их жизнь до тех горестных дней, когда болезнь и смерть поразили императора. Всё уже шло скоротечно, не помогал и крымский климат, и тишина Ливадии. Император страшно похудел от острых болей в груди, сильного отёка, подступавших одышки и слабости.

Страдания свои он переносил стоически. Мария Фёдоровна всё время ухаживала за ним, в глубоком душевном сокрушении наблюдая угасание любимого человека. Император до последней минуты сохранял большое мужество, уже умирая, он старался успокоить супругу и, благодарно поглаживая её маленькие ручки, произнёс: «Я совершенно спокоен. И ты будь спокойна».

В какой-то момент врач обнаружил, что сердце императора перестало биться, комната стала заполняться родными и друзьями. С. Д. Шереметев так вспоминает об этих минутах: «В мыслях промелькнуло: что я увижу? Но увидел то, чего, конечно же, помыслить не мог… Спиною к открытой двери в креслах сидел государь. Голова его слегка наклонилась влево, и другая голова, наклонённая вправо, касалась его, и эти две головы замерли неподвижно, как изваяния. То была императрица. У меня промелькнуло: оба живы или они оба умерли?» Оказалось, что Мария Фёдоровна потеряла сознание.

Позднее, после всех долгих дней одиночества, она записала вот такие строки: «Я так и не могу привыкнуть к этой страшной реальности, что дорогого и любимого больше нет на этой земле. Это просто кошмар. Повсюду без него – убивающая пустота. Куда бы я ни отправилась, везде мне его ужасно не хватает. Я даже не могу подумать о моей жизни без него. Это больше не жизнь, а постоянное испытание, которое надо стараться выносить, не причитая, отдаваясь милости Бога и прося его помочь нам нести этот тяжёлый крест!»

А впереди были у неё ещё 34 года жизни, и всё это время она станет носить траур по своему императору.

После смерти мужа она пережила ещё одно тяжкое испытание – умер сын Георгий, которому было всего 28 лет. И горестная мать замкнулась в себе, олицетворяя молчаливое неизбывное горе. А какие ужасающие потери ждали её впереди? Но об этом мы скажем потом, а сейчас возвратимся к жизни царской семьи до всех этих невиданных потрясений.

И, может быть, нам стоит хоть на малое время обратиться к мнению потомков о семейных днях императора? Их много, этих уже давних отзывов, и каждый из них отличается большой теплотой и благодарной сердечностью. Обратимся к воспоминаниям Тихона Николаевича, внука Александра III и Марии Фёдоровны: «Моя миниатюрная Бабушка, казавшаяся ещё меньше рядом с исполинской фигурой моего Деда, за 15 лет могла вполне освоиться со своей новой родиной, новыми порядками и обычаями. Живой и жизнерадостный нрав моей Бабушки приобрёл ей друзей и обожателей в различных слоях российского общества на всю жизнь. Она любила красоту, роскошь, наряды и танцы, и после бедной Дании наслаждалась пышностью русской придворной жизни, которой она и впоследствии придавала блеск и веселье при дворе своего мужа, ставшего Императором Александром III.

Они прекрасно дополняли друг друга. Он был всецело и принципиально человеком долга, человеком прямолинейным, любившим порядок, простоту, скромность. Никогда не был тяжёлым “истуканом”, каким его любят изображать современные горе-“историки”. Обстановка в семье была спокойной и дружелюбной. Следует отметить, что он был очень весел и хорош с детьми, но в семейных делах и вопросе воспитания детей решающее слово оставалось за матерью, она требовала от них послушания и выполнения своих обязанностей. У него было прекрасно развито тонкое чувство юмора. Как пример приведу следующий случай. Мой Дед не очень любил балы, а Бабушка могла танцевать всю ночь! И, конечно, пока Императрица танцует, бал не может кончиться. Тогда Государь, как бы невзначай, прибегал к такой “тактике”-шутке: он подходил как бы невзначай к оркестру и потихоньку отсылал прочь поодиночке музыкантов, пока не оставался последний, который дул на трубе во все щёки “ум-па-па, ум-па-па”. Танцы волей-неволей прекращались.

Весёлая императрица со смехом упрекала супруга в его невинной хитрости, а глаза её сияли любовью и лаской. Её глаза… О них все говорили, как о подлинном женском сокровище, глаза царицы излучали особый свет, «и даже в огромных толпах, приветствовавших её на официальных церемониях, не было человека, которому не казалось бы, что именно на него смотрит эта женщина».

Её обаяние и женскую прелесть признавали все, а в их числе даже и те, кто недолюбливал или же и вовсе не любил самого Александра.

А, кстати, его недолюбливала большая часть императорской фамилии, эти сильно европеизированные люди совсем не принимали его подчёркнутой русскости. И среди них нередко бытовало грубое прозвище императора – «русопят», однажды высказанное весьма светским человеком Иваном Петровичем Новосильцевым. А всех язвительней о царе отзывался его ближний родственник великий князь Константин!

Но нужно отметить, что и император со своей стороны не питал к этому многолюдству царской родни никакой тёплой родственности, держась от них в стороне, а семьёй признавал лишь самый близкий круг, включавший детей и братьев. А всё остальное – лишь «фамилия». Хуже того, Царь-Хозяин не скрывал этого, считал весь фамильный «рай» подлинными трутнями и откровенно порицал их шатания по заграницам. Переезд царской семьи в Гатчину избавил его от обременительных встреч и пустых бесед с членами «фамилии» и дал возможность много работать и быть с семьёй. Так они и жили целых два года…

А с придворными царь в целом был приветлив, но относился к ним достаточно избирательно. Так, если придворные вечера ему не нравились, то вечера в доме князей Вяземских он очень любил, а особенно ценил разум и блестящую русскую речь старой княгини Веры Фёдоровны, с которой беседовал охотно и подолгу. Здесь он вполне чувствовал себя русским человеком среди подлинно русских же людей.

Стоит заметить, что его глубокую преданность русским началам хорошо понимала и ценила его супруга Мария Фёдоровна, и от близкого общения с любимым мужем и его друзьями она и сама в своём облике приобрела нечто как бы старорусское. Стоит посмотреть на её портрет кисти К. Е. Маковского, чтобы убедиться в явности этого удивительно пришедшего качества.

Очень любил Царь-Хозяин и семейную жизнь в Крыму. Обычно туда приезжали не позднее октября и жили подолгу. Это время для императора становилось добрым временем серьёзных государственных раздумий, в том числе и по дальнейшей разумной корректировке отцовских реформ.

Собственно, все Романовы любили Крым, но Александр Александрович и в этом весьма отличался ото всех других. Он и здесь оставался Царём-Хозяином. Его любимым местом в Крыму была Ливадия. Ещё будучи Цесаревичем, он бывал здесь. Но никогда не желал поселиться в Большом дворце. В Ливадии он построил себе совсем небольшой домик, так называемый Мал, и это его вполне устраивало.

Он ведь и в целом не любил для житья очень просторных помещений и был расположен к малым комнатам, обставленным просто и скромно. Однако Хозяин не ограничился тем, что он для себя построил. При нём приобрели Массандру и развернули там серьёзное виноградное хозяйство. По примеру и науке князя Голицына там повели прекрасное винное дело с лучшими в Европе винными подвалами, в чьих семи подземных туннелях постоянно строго выдерживались плюс семнадцать градусов – самая благоприятная температура для полноценного созревания благородных напитков. Эти достойные восхищения сооружения тоже остались памятью о Царе-Хозяине.

Здесь, в Крыму, он отдыхал, думал, жил в кругу семьи. Тогда Ялту справедливо называли «летней столицей России». «Государь международного мира» (так сказал о нём В. О. Ключевский, великолепно писавший про Царя-Миротворца) тут провёл, должно быть, лучшие времена своей жизни. Об этом же говорят и прочувствованные строки воспоминаний императрицы Марии Фёдоровны: «Двадцать восемь счастливых лет, за которые благодарю Господа и моего любимого Сашу!»

Должно быть, Ялта во всём оказалась для императора знаковым местом, ведь Господу Богу было угодно, чтобы именно здесь, в Ялте, и завершились земные дни Царя-Хозяина, и даже поминальный обед прошёл на ялтинской морской набережной, словно последнее прощание с местами, милыми сердцу необычного русского императора.

Мы полагаем, что человеческая и царственная необыкновенность Александра III состояла не только из твёрдой непреклонности и зоркой хозяйственности. Мы видим в ней и душевную человеческую отзывчивость. Например, она хорошо проявлялась в том, что царь быстро и решительно примирился со второй семьёй отца и утвердил её достойное положение. Но императорский долг перед государством и обществом и ему порой диктовал решения очень строгие и даже суровые. Одним из таких было его решение сурово прекратить бурный роман своего старшего сына со знаменитой балериной Кшесинской. Граф Ламсдорф вспоминал о том, что беседы отца с сыном были очень нелёгкими и даже предельно жёсткими. Здесь Александр III, конечно, не мог не вспомнить, что подобные встречи когда-то были и у него самого со своим отцом по совершенно схожему поводу.

И, может быть, далёкий образ скромной красавицы Марии Мещерской тогда ожил перед мысленным взором Царя-Хозяина, которому в минуты властных объяснений с сыном непременно надлежит быть суровым и властным. Царский долг обязывает!

Но гораздо чаще взгляд Царя-Хозяина на жизнь бывал совсем иным… Должно быть, о нём лучше многих сказал А. А. Игнатьев. Он когда-то произнёс про Царя-Хозяина, что это был «…понятный уютный семейный человек с добрыми и усталыми глазами». Вот таким и мы видим императора Александра III в его личной семейной жизни и полагаем, что уже своим личным примером он много сделал для создания и укрепления культа семьи и семейных русских ценностей.

Император сердцем и разумом чувствовал, что хорошая дружная семья – это есть единственная и лучшая основа любого достойного человеческого общества. И в этом основополагающем вопросе он был строгим, но внимательным и рассудительным. Так он был нетерпим к семейным непорядкам жизни великих князей, и некоторые из них за это не были принимаемы при Царе. Именно так было в отношении великого князя Константина Николаевича, хотя тот по возрасту и был старше царя.

Показательным может явиться и положение с С. Ю. Вите, одним из лучших соратников Царя-Хозяина. Когда Сергей Юльевич женился на разведённой женщине, им было отказано в придворных приёмах. И так продолжалось более десяти лет.

Но! Но уместен и совсем иной пример. Брак принца Николая Лейхтенбергского с известной своими похождениями госпожой Н. Акинфьевой (Акинфовой) был явным и грубым мезальянсом. В этом браке у них родились два сына. И Николай, умирая, завещал детям свой майорат и просил у царя утвердить такое его решение и сохранить за ними титул. И император утвердил завещание и даровал детям Николая титул принцев Лейхтенбергских.

Но! Но родственники (дядюшки!) детей восстали против такого царского решения. Как тут поступить? Александр не изменил своего решения, ибо, несмотря на мезальянс, семейная жизнь Николая с Н. Акинфьевой была образцово хорошей! Как бы мог сердечно не оценить этого царь, который вёл тоже совершенно образцовую семейную жизнь, и его семейство могло служить образцом благочестивой русской самостоятельной жизни? Не мог!

Царь-Хозяин, ценя семейные основы общества, сознавал, что эрозия нравственности может вести и к разрушению законности. Его русское сердце и русский разум говорили ему, что если в семье лад, то лад достижим и в правлении, и в общественной жизни великой империи. Любое утверждение порядка в обществе начинай с самого себя! И его семья являлась прекрасным примером такого порядка.

Былые времена

История «частной жизни» не может обойтись без вникания в детали биографии

С. Тютюкин

…Казалось, что, рассказав об отношении императора к нации, семье и Вере, мы уже смогли сколько-то ясным и понятным обрисовать его образ во всём человеческом своеобразии. Ведь в названных главах мы касались очень важных качеств личности, которые и создают для нас неповторимость, живое и несомненное отличие этого человека ото всех других людей. Кажется, всё именно так, ведь были названы самые яркие и глубокие свойства, явившие нам главную суть Правителя и Гражданина. Однако чем больше обращаешься к дням Царя-Миротворца, Царя-Хозяина, Царя-Славянофила, ощущаешь, что предыдущий рассказ всё ж таки был недостаточным.

В чём недостаточность его? А, наверное, в том, что любому рассказу (словесному или живописному), кроме выявления главных свойств, всегда надобны и многочисленные малые, казалось бы, второстепенные «штрихи», дорисовывающие избранный образ до живой убедительности. И эти «штрихи» рассказчику следует искать уже не в текстах государственных документов, не в отзывах авторитетных современников, а, скорее, в простой бытовой повседневности – то есть в самых обиходных проявлениях наклонностей, привычек, особенностей характера. Лишь с ними образ человека становится уже не скупо очерченной схемой, а убедительно воспринимаемым портретом. Вот для того мы и желаем отдельной главой своей книги коснуться проявлений простой и безыскусной бытийности, чтобы она помогла нам рассмотреть сквозь минувшее время не официальный «формуляр», а живого человека. Наш уважаемый читатель, давайте вместе обратимся к былым временам.

* * *

Эти удивительные дни начинались с государственной и семейной трагедии – с гибели его отца, когда Александру Александровичу пришлось немедленно и безотлагательно встать во главе государства, чей организм был немало расшатан введением положений великих реформ и тяжко сотрясён террором, достигшим своего апогея. Есть много упоминаний о том, что Цесаревич перед принятием правления страной был подлинно горестен и душевно расстроен. Очевидцы вспоминают, что при своём первом царском выходе он плакал, и близкие люди находили его слёзы отнюдь не притворными.

Начинающий правитель сразу же оказался перед двумя тяжкими вопросами. Первый – продолжать и углублять реформы или жёстко корректировать их? Второй был ещё суровей – сражаться с террором или уступить ему? Как мы знаем, его подход ко второму решению был по-царски традиционалистским – для государства десять казней будут меньшей платой за спокойствие, чем волны разбушевавшегося террора!

Царь проявил суровую стойкость, отказавшись от любого общения как с террористами, так и с их сторонниками, и даже проникновенные письма о примирении не изменили его выбора. Мы полагаем, что начинающий правитель верно оценил нравственный облик этих людей. И такой царский выбор был отнюдь не одномоментным эмоциональным решением. С письмом террористов царь в одиночестве провёл весь вечер, всячески обдумывая все его основные положения, и те размышления были очень непросты.

Но и как им оказаться простыми? Ведь цареубийц морально и словесно поддерживали очень многие весьма влиятельные люди, а в их числе популярный профессор Петербургского университета В. С. Соловьёв, и в их числе был сам Лев Толстой.

Выбор крайне нелёгок, но он был сделан. Да и все первые шаги правителя шли через большие трудности. Даже и через год он писал в своём письме Победоносцеву: «Так тяжело, что застрелился бы!» Но и душа, и разум выстояли и утвердились в правоте предпринимаемых действий – жизнь России начинала подтверждать правильность выбора – страна успокаивалась от террора, а её хозяйство делало приметные шаги к своему укреплению.

И дореволюционный историк Л. Гальберштадт в своём труде об этом царствовании уже мог уверенно сказать, что в лице Александра III «на русский престол вступил деятель с очень определёнными симпатиями и антипатиями, желаниями и идеями».

А М. Н. Катков, «золотое перо» русской журналистики, ещё раньше написал с большим одобрением, что с воцарением Александра III «правительство вернулось» и хаос уступил место порядку. Катков с радостью русского гражданина отмечал в своих статьях, что значительными чертами внутренней правительственной политики сделались связанность и последовательность основных мероприятий и твёрдое проведение их в жизнь. А Гальберштадт мог с явным уважением заметить о временах Александра III, что его царствование было «действительно ярким, выразительным, оно производило впечатление».

И сам Правитель от личной печали и душевной тягости достаточно быстро пришёл к уверенности в себе и в своей стране. На портрете кисти Н. Г. Шильдера он запечатлён именно уверенным, с весело-дерзковатым вызовом смотрящим вперёд. Весь его облик излучает энергию и спокойную твёрдость.

Кстати, и все его изображения той поры доносят до нас ясное представление о человеке, одолевшем главные беды своей судьбы, главные утраты и вышедшем на прямой и правильный путь. Особенно впечатляет его портрет в красном мундире с чёрными узкими погонами, совершенно без каких-либо наград. Да они, пожалуй, в этом случае и не были надобны. Ведь вся сила личности и души сияла в его весёлом, полном жизни взгляде счастливого и разумного творца, ясно знающего свои цели и задачи.

Как отзывались тогда о нём современники? Немалое их число отмечало личностные недостатки царя – грубоватость, нехватку светскости, излишнюю прямоту слов и взглядов, негибкость мысли. Но даже и заведомые «критики» относились много благосклонней, чем прежде, «списывая» эти недостатки на его недостаточную образованность, на то, что в детстве и юности он развивался во многом вполне случайно, и ему не давали настоящей царской подготовки, с известной «предвзятостью» оставляя его в тени старшего брата.

Большой знаток придворной жизни А. А. Половцев писал, что «при жизни старшего брата покойного воспитанием Александра Александровича было очень пренебрежено». И тот же Половцев не без сочувствия говорил, что после смерти брата Александр Александрович был совсем не готов к статусу Цесаревича и он «не с большей охотой приобщался к государственным делам. Власть он видел как страшную обузу, тяжелейшее испытание».

Но и тогда все уже могли отмечать, что новый Государь уже отличается целым рядом серьёзных отличий от своих предшественников. И едва ли не главным (и достаточно неожиданным) отличием многим казалась его громадная отстранённость от суеты и мишуры светской жизни. Очень скоро (и тоже неожиданным) оказалось подчёркнутое проявление русскости в отношении к наградам: царь запретил ношение иностранных орденов! Награды заслуживать нужно от своего собственного Отечества и больше ни от кого.

Нужно сказать и о ещё бо́льшем – ещё со времени великокняжеского, а потом цесаревичского отмечалась его собственная нерасположенность к любым наградам. Сам награждал скупо и то лишь по представлению. А вручая орден, мог с любезной улыбкой сказать, что будет «очень рад, если это может доставить Вам удовольствие».

И награждённые порой сомневались – сказано ли это от доброты душевной или же со скрытой иронией!

И в целом роскошные нагрудные «иконостасы» его прямо сердили, и порой он не скрывал своего неудовольствия такими наградными излишествами. Вот здесь, очевидно, нам будет уместно сказать, что за поход 1877 года он никого не представил к награде, и это справедливо обидело военных, служивших в его корпусе. Наверняка эта обида была совершенно обоснованной.

Сам-то он считал, что главной «наградой» отличившимся могут быть его личное доверие и уважение. Но ведь люди всегда очень высоко ценили государственные награды, и в этом случае мнение будущего Государя сильно расходилось с общепринятым. (И за что бы военным после этого его любить?)

Поздней, уже в царские годы, он несколько изменил своё отношение к наградам и уже и сам представлял к награждению и лично сам вручал знаки доблести и чести. Так, 1888 году, во время кавказской поездки он бывал в госпиталях, подолгу разговаривал с ранеными и лично вручал им награды. Это производило прекрасное впечатление, но это уже реальность зрелых лет правления, а предшествующие ему годы нанесли обиду многим военным людям, полагавшим себя незаслуженно обойдёнными высочайшим вниманием. В этом вопросе они не могли и не хотели понять Александра Александровича.

Но и в целом для очень многих понимание Государя давалось очень нелегко. И это признавал его главный друг граф Шереметев. Он так и писал в своих воспоминаниях, что этого царя «понять было много трудней, нежели многих других!»

И такое непонимание было вполне естественным для людей высшего света, ведь они были по-европейски утончённые и по-европейски безнациональны. И непременно ожидали от императора чего-то гораздо более материального, нежели его уважение. Им было весьма трудно почувствовать к нему душевную родственность и человеческую близость.

Может быть, одним из ярких примеров такой нерадостной реальности могла быть дочка Василия Андреевича Жуковского, о ней говорили и писали, что хоть она и носила вполне русскую фамилию, но и только. «А по воспитанию и духом она была немка».

Для таковых людей (а их великое множество в высшем свете!) личная жизнь, совершенно отстранённая от гражданской, являлась альфой и омегой земного бытия. А родина, Россия, – это всё так посторонне и малозначаще…

Царь-Славянофил во всём этом усматривал нечто иное, а именно эгоизм высокого предела. И как об этом свидетельствовал С. Д. Шереметев, царь нередко расценивал его едва не вровень с изменой Родине. Мог ли для таких людей он быть вполне своим? Мог ли быть душевно родным, уважаемым и любимым правителем? Уже сама везде заявляемая им русскость глубоко претила многим из этих космополитов.

Но царь оставался весьма самостоятельным в своих оценках жизни. Порой это оказывалось несколько противоречиво. В целом он не был расположен к военному делу (и не пользовался авторитетом среди военных). Но в одном случае у него имелось исключение – он любил русскую конную гвардию, а с её командиром графом Н. П. Граббе был душевно дружественен.

Не слишком располагала высший свет к Царю-Хозяину и его скуповатая, едва не мужицкая хозяйственная расчётливость. Нового царя всерьёз смущали уже значительные траты на сами коронационные торжества. Эти заботы всегда были немало растратными. Так, для коронации Александра II в своё время башни Кремля и колокольню Ивана Великого обшили деревянными каркасными конструкциями, на которых закрепили шкалики с горючим. Рядом соорудили мостки для зажигания фитилей, и все фитили соединили между собой нитями, пропитанными селитрой. Тогда же впервые применили и несколько сильных электрических дуговых ламп.

А коль развитие техники на месте не стояло, то на коронацию Александра III была предложена иллюминация большей частью электрическая и более дорогостоящая. Башни и храм Василия Блаженного осветили по-прежнему шкаликами, а всё остальное – это уже сияние электричества! На верхах башен установили десять сильных прожекторов, как выражались обозреватели, «десять электрических солнц», да ещё использовали цепочки из 3500 лампочек, привезённых из Франции. Для питания этой, грандиозной по тем временам электросистемы, применили 70 локомобилей с генераторами переменного тока, установив на Софийской и Кремлёвской набережных и использовав для подключения 60 километров кабелей.

Александра Александровича весьма порадовало, что все эти сложные технические работы спроектировал свой отечественный специалист, флагманский офицер Балтийского флота Е. Тверитинов, а весь электромонтаж выполнили свои же работники (кронштадтские минёры!). Но одновременно его сильно заботила растратность этой новомодной технической затеи. И он примирился с этим лишь после настояний близких ему людей о государственной значимости коронационного мероприятия, о том, что нужно всему народу явить мощно впечатляющее зрелище, способное оказать громадное эмоциональное и душевное влияние. Да и в целом его великосветское окружение старалось внушить молодому правителю понятие о важности императорской власти, которая не терпит ни упрощений, ни «удешевлений».