Текст книги "Александр III. Истоки русскости"

Лев Николаевич Толстой при этом очень тонко подмечает крестьянское внутреннее понимание того, что «нельзя ради временной пользы, причём, пользы в одной сфере, даже и достаточно важной для осуществления, разрушить систему, обеспечивающую постоянный результат во многих связанных друг с другом областях жизни».

…Могучий русский писатель истинно велик в этом своём глубочайшем проникновении в трудную этику русского крестьянина. (Могли ли хоть на самую малость проникать в неё народники и большевики?! Не могли, даже и на самую кроху не могли, они лезли в этот хрупкий и незащищённый мир, словно слон в посудную лавку. И что после их вторжений осталось? А – ничего… Опустелые бескрайние пространства и обессословленное стадо «советских», а сейчас «российских» людей.)

Лев Николаевич словами своего литературного героя пытается просветить русскую интеллигенцию в понимании крестьянского миропорядка. Его Левин внимательно всматривался в этот деревенский мир и «он видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих, и что в некоторых случаях… рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только от того, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и что это проводит действие не случайное, а постоянное, имеющее основания в духе народа».

И эти, тогда ещё вполне живые и полнокровные национальные качества, конечно, замечали и признавали не только Глеб Успенский и Лев Толстой. Это отмечалось даже и иностранными мыслителями, интересующимися русской жизнью. Так, М. Уоллес, работавший в нашей стране в 70-е годы XIX века, очень точен в своём главном выводе: «Русский крестьянин точно создан для мирной земледельческой колонизации». То есть в его хозяйственной системе заложены все компоненты (вплоть до нравственных и ценностных), необходимые для успешности бытия на просторах Великой Русской Равнины. Что главные этнические качества русских сформировались и укрепились в столетиях крестьянского труда, в старании и терпении.

И иностранец, очевидно, нимало не ошибался в своих рассуждениях. В реальной русской жизни старательные, терпеливые в труде люди всегда пользовались большим уважением. Это поддерживало и укрепляло нормы общественного бытия и создавало сам образ правильного жизненного поведения. (И разве всё это не напоминает нам всё те же знаменитые слова Александра III о мужестве как о терпении в минуты опасности? И нам кажется, что родственность этих понятий и суждений является несомненной, ведь великая терпеливость русского народа являла примеры высокого жизненного мужества).

Наш современник историк В. П. Булдаков однажды заметил, что правителями не рождаются, а становятся. Должно быть, это замечание совершенно бесспорно, но нужно помнить и о том, что замечательно ценно и врождённое чувство высокого правительного достоинства. А иначе любое, даже и самое старательное подражание, и, тем более, имитация, рано ли, поздно ли вскроются самым нежелательным образом.

И правитель-имитатор в чём-то (или даже и во многом) окажется несостоятельным. В этой связи не лишним будет вспомнить безжалостный отзыв Ф. И. Тютчева о само́м императоре Николае I: «Ты был не царь, а лицедей!»

Но, очевидно, едва ли не каждому Правителю приходилось в той или иной мере «лицедействовать», ища наиболее убедительный образ подачи себя как обществу и всему населению своей страны, так и зарубежному миру. (Вспомним блистательного «византийца» Александра I, о котором Наполеон I после их тильзитской встречи озадаченно сказал: «Мне кажется, он меня в чём-то уже обманул».)

Мы полагаем, что во второй половине XIX века все монархи так или иначе, но искали идеал модели правления. То есть идеал единения с обществом, а, может быть, и со всем населением.

И в этом Царь-Хозяин, по нашему мнению, как раз был занят такими исканиями в наименьшей степени, нежели все другие правители. Судя по воспоминаниям современников, он, ещё будучи наследником престола, уже обладал сильными проявлениями достойной русской царственности. И такое же мнение высказывают и наши современники, внимательно обращающиеся к русской истории. Может быть, наиболее уверенно заявил об этом Е. Е. Юдин? Вот его отзыв: «Особенно царственной внешностью обладал Александр III. Этому облику соответствовала и репутация всемогущего государя».

Мы решимся сказать и ещё больше, а именно: Александр III своей всегда подчёркиваемой русскостью (от облика до строя мыслей) создал доселе отсутствовавший в нашей стране Миф царской власти. Но мы отнюдь не открыватели этого, таковое мнение впервые высказано отнюдь не нами, а известными американскими учёными. В частности, именно эту мысль всегда предельно чётко высказывал Р. С. Уортман, особо акцентируя свои выводы на том, что национальный Миф власти заложен и построен именно при Царе-Хозяине, и в годы его правления национально-историческим идеалом стала Московская Русь.

Со своей стороны, мы хотели бы добавить, что лично Александра III особенно интересовал как раз этот период русской истории, и он мысленно внимательно обращался ко всем его героям (даже к царю Дмитрию I, то есть Лжедмитрию!), и именно при Царе-Славянофиле впервые стали ясно и справедливо говорить о первом русском царе-реформаторе Фёдоре Алексеевиче Романове.

Мы думаем, что Александр III, всматриваясь в русское прошлое, сперва интуитивно, а потом и осмысленно, различал опасную разность между мощью государства (Российской Империи) и слабостью якобы «господствующего» народа (русских).

Мы уже говорили о том, что русские, как бы являясь главной скрепой империи, на самом деле едва ли были ею признаваемы. Русский правящий класс в этническом отношении оказывался удивительным «дворянским интернационалом». Это начиналось издавна, но в XVIII веке положение уже не могло признаваться нормальным: тогда, по Бархатной книге, лишь треть высшего чиновничества являлась русской. 25 процентов – это выходцы с Запада. 24 – из Литвы и Польши, 17 процентов – татары.

В XIX веке из 2867 чиновников высшего ранга – 1079 (это 40 процентов) были не русскими людьми. Из них 498 – это немцы (355 из российских прибалтийских губерний).

Английский исследователь Джефри Хоскингс в своих работах о российском обществе приходил к выводу о том, что Российская Империя была в основе своей неуспешным созданием, ибо её правители, как правило, оказывались «хорошими строителями государства», но они совсем не преуспели «в строительстве нации», то есть государствообразующего народа.

Внимательный англичанин в своих размышлениях пошёл и ещё дальше. Он писал: «Русские идентифицировали себя с империей в гораздо большей степени, чем другие народы Европы. Она была для них скорей домом, чем источником доходов, скорей крепостью, а не товарным складом. Империя – это не аспект русской истории, а сама русская история».

Лондонского профессора Хоскингса очень интересовал стык (или скорей конфликт?) имперских и этнических начал в России. Его беспокоило уже упоминаемое нами резкое несоответствие этнического состава населения страны и его представленности в управлении ею. Он не раз обращался к странному на его взгляд формированию класса российского дворянства, кричаще отличного от английского. Сегодня об этом говорят очень многие и очень много, приводя уже достаточно избитые примеры того, что никакой индийский аристократ (даже и сам раджа) не мог стать дворянином британской империи; а в России любой азиатский бай или мелкий горский феодал легко и сразу становился российским дворянином, а то и входил в круг высшей аристократии.

Хоскингс усматривал в этом большую опасность размывания русского состава высшего управленческого круга и в целом всего благородного сословия и конечный отрыв его от простого русского населения.

Хоскингс касается и «европейничанья» русской элиты и её высокой космополитичности. Но здесь много раньше эту опасность разглядели и многие русские, и, в первую очередь, Ф. И. Тютчев. Обратимся к его письму, которое он написал своей дочери Анне ещё в 1867 году: «…явление, приобретающее всё более патологический характер, – это русофобия некоторых русских людей… Раньше они говорили нам, и они действительно так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., и что именно наличием всего этого им так нравится Европа…

А теперь что мы видим? По мере того, как Россия добивается перемен, большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. Они никогда так сильно не ненавидели прежние установления, как ненавидят современные перемены и направления общественной мысли в России. Что же касается Европы, то, как мы видим, никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации нисколько не уменьшили их расположения к ней… Словом, в явлении, о котором я говорю, о принципах как таковых не может быть и речи, действуют лишь инстинкты».

То есть великий поэт и многоопытный дипломат говорит не о чём-то постороннем, а именно о разрыве между знатью и реально живущим и мыслящим населением.

Нам уместно опросить самих себя: такое явление имело место лишь в России или оно оказывалось свойственным и другим значительным странам? Отвечаем: в большей или меньшей мере оно наблюдалось почти везде, в том числе и в Великобритании, самой передовой стране XIX столетия (там даже говорили о наличии двух весьма разных государственнообразующих «наций»). Но в России разрыв оказывался самым глубоким, и, в конечном счёте, – роковым. Если англичане своими государственными установлениями смогли преодолеть опасное расхождение двух своих «наций», то в России сделать так не удалось.

Конечно, из сегодняшнего дня многие мыслители пытаются усмотреть и найти самые начала этой беды. Одни из них мысленно обращаются к ордынским временам, другие – к Ивану Грозному, третьи – к Петру I… С разной степенью убедительности они везде различают приметы уже намечавшегося крушения, со страшной силой грянувшего в 1917 году…

Но все они согласно отмечают, что до самой эпохи Царя-Хозяина европейски цивилизованные русские люди странным образом чувствовали себя чужими в своей собственной стране. И справедливо едкий лондонский профессор замечает: «совсем как дети из семейства индийских раджей, получившие образование в Англии и вернувшиеся в Майсур или в Хайдерабад. И их привязанность к стране и земле была слабой».

Хуже того, с каждым поколением дворянства она ослабевала, выливаясь в безыдейность, безделье и пресловутую российскую Скуку. Невольно встаёт вопрос: а и была ли тогда в России деятельная и устремлённая национальная интеллигенция? Или же она «благородно скучала» и брюзжала на правительство? Не столь давно наш отечественный журнал «Родина» проводил собеседование по теме «Великое прошлое». Так многие его участники вполне подходили к мысли, что таковой интеллигенции почти и не имелось! А было лишь дворянство, в котором временами были заметны выдающиеся, талантливые и даже замечательные люди, подлинные создатели и хранители национальных ценностей, но они всегда оказывались разобщёнными и задавленными безликой массой участников балов, презентаций, тусовок, и подлинной элитой, тем более элитой национальной, они не оказывались.

Печальный и неприятный это вывод. Его создатели не могли не обратиться к многочисленным проявлениям несостоятельных решений прозападнической элиты, начиная с пугачёвского восстания до вспышки в селе Бездна. Во всех этих простонародных выступлениях участники обсуждения усматривали глубокое неприятие простым людом западнической безличности государства с его европеизированной знатью. Да, для гигантской империи, конечно, нужна была современная элита, могущая являть Разум, Волю и национальные чувства.

Словно откликаясь на мысль о слабой национальной управляемости, лондонский профессор печально говорит: «…огромные открытые пространства севера – Евразии стали судьбой России. Они были и благословением и проклятием, истоком безграничных возможностей и смертельной угрозы».

Он повторяет своё мнение о том, что Россия уникальна уже тем, что здесь два направления развития – аристократическое (имперское) и этническое (народное). И завершает свои размышления с безжалостной откровенностью: «Во всём этом есть порядок. Российская Империя эксплуатировала… русских. Как покорённый народ».

Конечно, с этим выводом очень многие готовы будут поспорить, а особенно многочисленные завсегдатаи телевизионных ток-шоу. (Кстати, разве они сами не напоминают ту самую старую западничествующую элиту? И разве даже в их составах «квота» этнических русских не совершенно ничтожна?)

Но возвратимся к правлению Царя-Славянофила. Мы считаем, что все вышерассказанные глубокие изъяны русской жизни были видны и понятны Александру Александровичу Романову. Ему был очень ясен даже горестный факт того, что в России многие благие европейские подходы способны трансформироваться в свою полную противоположность! (Что для немца благодать, то для русского – погибель!) И этот необыкновенный император старается доступными ему силами и средствами преодолеть пагубный разрыв, зиявший в русском обществе. Что удалось сделать за краткие тринадцать лет его правления? Мы считаем, что вся идейная ориентация имперской власти в России к концу того столетия кардинально переменилась.

Произошёл решительный отказ от «политической стилистики» прозападнического наследия. И государство обратилось к трудам на основе русских национальных ценностей. И нет вины Александра III в том, что этот путь не успел привести к спасательным, победным результатам. Провидение даровало Царю-Славянофилу слишком малый период правления.

Семейная жизнь

Историю строят не классы, историю строят люди

М. Мамардашвили

…Если бы мы в своей книге пожелали рассказать лишь о семейной жизни Царя-Миротворца, так и этого хватило бы для создания образа человека удивительного, ни с кем из Романовых не сравнимого. Ни на кого из них совершенно непохожего. Все императоры этой династии, триста лет правившей Россией, не отличались строгостью семейного поведения и высокой нравственностью. И лишь Александр III явился удивительным исключением из этой семейной вольнонравной обычности.

И даже советские историки, отзывавшиеся о Царе-Миротворце обычно крайне отрицательно, в его краткую характеристику, написанную самыми чёрными красками, не могли, скрепя сердце, не прибавить два выразительных светлых слова – «примерный семьянин». Для правителей из династии Романовых это был отзыв в своём роде едва не уникальный.

Но не станем в этом опережать ход исторических событий и обратимся ко времени юности Александра Александровича. Как говорится, «начнём с начала».

А начало жизни было и скромным, и малозаметным, в детстве и в юности Саша оказался совершенно заслонённым своим старшим братом Николаем, очень способным и разносторонне одарённым. Но тут обязательно стоит говорить о том, что Саша никогда не сердился на успешного брата и не завидовал ему, а неизменно оставался верным товарищем всех детских игр и иных занятий. А когда Цесаревича стали привлекать к делам правления, то Александр был готов во всём посильно помогать ему в выполнении этих совсем новых заданий.

Как тогда относились к Саше родственники и придворные? Мы решимся сказать, что при полном соблюдении внешних проявлений необходимого уважения, внутреннее отношение было с определённым снисхождением: его считали малообразованным, неразвитым и совершенно неодарённым. А ещё большим недостатком считали его явную неустойчивость, и одновременно с этим усматривали в поведении великого князя упрямство и непокладистость. А это всё качества совсем неподходящие для пребывания в высшем свете!

Да, по отзывам современников, он и впрямь совсем не проявлял хорошей светской воспитанности, в частности не любил придворные балы, не отличался хорошим умением танцевать (и танцы не любил). И своей нерасположенности к праздничному времяпровождению совсем не скрывал, что никак не соответствовало придворным правилам хорошего тона.

Впрочем, уже тогда все отмечали за непокладистостью и грубоватостью манер и немалую цельность характера, и большую прямоту чувств и взглядов. И поэтому никто не сомневался в его искренней душевной любви к Николаю, и придворные отмечали подлинность тёплой братской дружбы. А сам он о старшем брате отзывался кратко, но очень сердечно, говоря, что «наш Николай – это славный хороший человек!»

И так, большая цельность характера, и большая прямота чувств и взглядов. Вот эти-то прямота и искренность, словно счастливой майской грозой, прогремели в его юной любви к Марии Мещерской.

Очевидно, нам следует рассказать об этой девушке, первой избраннице его сердца. У неё с детства случилась череда больших душевных потерь. Отца она не могла помнить – лихой гуляка, поэт и дуэлянт Элим Петрович Мещерский умер, когда дочке едва исполнилось полгода. И в далёком Париже Маша Мещерская оказалась совсем одинокой, без близких родных людей.

Но там она и жила до восемнадцати лет, до возвращения в Россию и до привлечения к Высочайшему Двору, где она стала фрейлиной императрицы Марии Александровны.

Тогда она и встретилась с будущим императором. Повзрослев и обретая жизненную уверенность, он тем не менее не мог и не желал примириться с рутиной придворного этикета и тяготился его однообразной повседневной заданностью. Он находил в нём полное торжество фальши и господство условностей и не скрывал своей глубокой нерасположенности ко всему укладу придворной жизни. Но тут и случилась эта светозарная встреча, счастьем осветившая его душу.

Мария была живой, участливой и душевной девушкой, и житейски очень разумной. Будучи всего на год старше Александра, она, прошедшая гораздо более насыщенную школу жизни, обладала гораздо большим жизненным опытом. И именно она с женским тактом и тонкой внимательностью поняла отчуждённость души царевича от пустой придворной суеты. Они стали друзьями. И Александр записал в своём дневнике: «Каждый день то же самое, было бы невыносимо, если бы не М.».

Летом 1865 года они стали часто встречаться, дружба стремительно развивалась в светлую и радостную любовь.

Этого не могли не заметить, и произошло трудное объяснение с матерью-императрицей… Но разве сердцу прикажешь, разве его удержишь? Тем более что Мария Элимовна, девушка самого благостного поведения, по отзыву С. Д. Шереметева была «ослепительно хороша».

Она и стала первой возвышенной и чистой любовью Саши, И он твёрдо решил, что именно она, эта скромная дивная красавица, и только она, станет его женой – Никто иной! И он был готов поступиться любыми придворными обстоятельствами и любыми расчётами родителей!

Но, Господи Боже, кто может наперёд знать свою судьбу?! И тяжёлая болезнь, а затем и скорая смерть брата напрочь перерубили все сердечные мечтания и желания.

На панихиде по брату Николаю Саша не мог сдержать слёз, а вечером записал в своём дневнике: «Плакал, как ребёнок, так сделалось грустно снова, так пусто без моего друга, которого я любил всех более…»

Наследником престола стал Цесаревич. А, стало быть, заложником политических начинаний повелителей России. И после брата ему досталось совсем нежданное «наследство» – его невеста, датская принцесса Дагмара! При цельности характера Александра Александровича и при его нелицемерности – как же ему тут быть-то?!

Перед новым 1866 годом императрица-мать уже очень серьёзно беседовала с ним о принцессе Дагмар, и цесаревич, скрепя сердце, обещал матери поступить так, как его статусу подобает. А коли так, то нужно готовиться к многозначительному датскому визиту. И вот уже состоялся осмотр коллекции драгоценных камней, которую он повезёт в Данию своим подарком…

Ох, ведь эта коллекция начинала составляться ещё при брате Николае… Господи, как горестно, как всё тоскливо! В те дни только любовь освещала его жизнь, и в марте того года он пишет в своём дневнике: «Я её не на шутку люблю и если бы был свободным человеком, но непременно женился бы, и уверен, что она была бы совершенно согласна».

Но Александр теперь наследник престола, Цесаревич… И он не властен распорядиться своей судьбой. В конце марта он записал в своём дневнике: «Теперь настаёт совсем другое время, серьёзное, я должен думать о женитьбе, и, дай Бог, найти мне в моей жене друга и помощника в моей незавидной доле. Прощаюсь с М., которую любил, как никого ещё не любил, и благодарен ей за всё, что она мне сделала хорошего и дурного. Не знаю, наверное, любила ли она меня или нет, но всё-таки она со мной была милее, чем с кем-либо. Сколько разговоров было между нами, которые так и останутся между нами. Сколько раз я хотел отстать от этой любви, и иногда удавалось на несколько времени, но потом опять сойдёмся и снова в тех же отношениях».

А в те грустные переживательные дни в иностранных газетах появилась статейка о, якобы, очень вольных отношениях наследника российского престола с какой-то женщиной.

Её перепечатала датская газета. Произошла тяжёлая беседа с отцом, в которой сын неожиданно для императора заявил об отказе от престола. Встреча приобрела предельно жёсткий характер, и, сокрушённый суровой логикой государственных целесообразностей, наследник подчинился императорской воле и сказал, что готов всё уладить и просить руки принцессы Дагмар. Одновременно Александр Александрович попытался защитить свою возлюбленную, взяв всю вину за возникшие между ними отношения лишь на самого себя!

И казалось, что положение при Дворе вполне выровнялось, но любовь, уже претерпевшая страшное горе разлуки, на своих последних минутах страстно брала своё, и две последние встречи с Марией Элимовной оросились слезами, взаимным великим горем и озарились горестным прощальным поцелуем.

А родители Цесаревича действовали быстро и круто, его возлюбленную красавицу княжну сразу же выслали за границу и против её воли выдали замуж за богатейшего заводчика П. Демидова, князя Сан-Донато. Ох… Как жить дальше? Как одолеть крушение сердечной мечты и как подчинить себя, душу свою имперским задачам и планам?!

А подчинить пришлось. Пришлось в нелёгких беседах с отцом-императором прийти к согласию во многих вопросах, а, в первую очередь, и на политический «датский» брак. Отец и сын общались нелегко, они были чрезвычайно разными людьми.

Разница и во взглядах, и в ближайшей бытовой действительности: наследник внутренне глубоко осуждал беспорядочную личную жизнь отца, имевшего две семьи (живущие в одном и том же дворце!). Но что его сближало с отцом – так это чувство долга перед Россией. Вот оно и проявлялось всё отчётливей и глубже и одолевало, и устраняло все глубокие и острые жизненные разногласия.

Не все современники были уверены в том, что это взаимное чувство долга всё поправит и всё наладит. Так, друг Цесаревича С. Д. Шереметев писал, что его поражало резкое различие между отцом и сыном: другие приёмы, другая речь, другое воспитание, другие взгляды! Поражали и тревожили эти глубочайшие различия!

Однако по прошествии долгих лет в былом много видится понятней и верней. Поток времени стирает и уносит частности, а главное и глубинное – остаётся на виду у потомков. И наш современник В. А. Астанков говорит уже совсем другое: «…эта разница, бросавшаяся в глаза современнику как в личных отношениях, так и в государственных делах, не мешала императору и Цесаревичу сходиться как в преданности России и своему долгу, так и в чувстве взаимной любви и уважения». В последнем сегодня мы можем усомниться, потому что есть немало свидетельств откровенного неодобрения Цесаревичем семейного поведения отца.

Например, фрейлину Д. Ф. Тютчеву наследник просил поблагодарить «за её твёрдость и её благородный поступок». В чём этот поступок заключается? А Тютчева решительно отказалась жить под одной крышей со второй семьёй императора Александра II, считая это глубоко недостойным. И, конечно, как поступок Тютчевой, так и благодарность Наследника стали широко известны при Дворе и в целом в высшем обществе, и никак не способствовали теплоте отношений отца с сыном. И чувство долга перед Отечеством действительно было присуще им обоим. И… И Александр Александрович отправился в Данию, чтобы, как подобает, представиться невесте скончавшегося брата, а отныне, очевидно, уже его невесте.

И уже твёрдо, по государственному владея собой, он пишет отцу из Дании: «Я думаю, милый Па, что ты будешь совершенно согласен со мной, что жена должна мне быть так же дорога, как и матушка Россия, которую я люблю всей душой и постараюсь ей служить, сколько у меня хватит сил и разума».

Уважаемый наш читатель, согласитесь, что перед нами строки письма «уже не мальчика, но мужа», сумевшего подняться над своими молодыми любовными чувствами и жёстко поставившего себя на службу Отечеству.

Итак, он прибыл в Данию и повстречался с принцессой Дагмарой, ставшей его милой и верной супругой и составившей счастье всей его жизни. Кто она, этой дивной судьбой посланная ему неожиданная избранница?

…Когда принцессе было всего пять лет, её родители (будущий король Кристиан IX и его жена Луиза) взяли Дагмару и её сестру Александру в Германию, на воды в Шлагенбаден. Туда приехала и русская императрица Мария Александровна, которая проявила живой интерес к маленьким принцессам и без тени шутки сказала, что одну из них «мы оставляем за собой!» Выбрали Дагмару, её и обручили с Цесаревичем Николаем. И с этих дней она уже прилежно учила русский язык и внимательно изучала основы Православия. Дагмар была моложе Николая, но он прекрасно выглядел, являясь блестящим молодым светским человеком, богато одарённым и обаятельным. Они понравились друг другу.

Но вот грянула страшная неизлечимая болезнь, понёсшая Николая к краю земной жизни. Это происходило далеко за границей, в Ницце, и все ближние родственники поспешили к нему. Для прощания… Средь них, конечно, был и Александр Александрович. А вскоре приехала и принцесса Дагмара. Вот как о ней вспоминает А. Ф. Тютчева: «Бедный, юный цветок, едва успев распуститься, уже сорван бурей. Ей семнадцать лет, а выглядит на пятнадцать. Она хрупкая, миниатюрная, со стройным полудетским станом, с очаровательной осанкой и походкой. Лицо её светится красотой юности, черты неправильные, но приятные, кожа очень белая и великолепная, особенно хороши глаза, большие и выразительные. Надо признать, что в её лице ничего не замечаешь, кроме этих больших и ясных глаз. Она показалась нам сдержанной, очень скромной и молчаливой. Хотя говорят, что обыкновенно она живая и обаятельная».

Приехав из Франкфурта в Ниццу, где и собралось у ложа умирающего Николая всё семейство Романовых, она там и повстречалась с будущим императором России. Здесь и произошла потрясшая всех сцена, когда угасающий царевич взял руки Александра и Дагмары, вложил маленькую ручку принцессы в могучую руку брата и попросил их навек оставаться вместе, родными и близкими. И ещё большее потрясение ждало Александра Александровича, когда вскоре он наугад раскрыл святое Евангелие и в глаза ему бросились слова: «Если у кого-то умрёт брат, имеющий жену, то брат его должен взять его жену». Как тут было не содрогнуться братнему сердцу и как ещё больше не утвердиться и в вере в Господа Бога, и в своём долге перед Отечеством?

Всё это и пережил новый наследник престола гигантской могущественной империи. Всё это и неразрывно с великим горем утраты любимого брата в те дни и осияло его. Он пережил дни подлинно и сокрушившие, и озарившие душу, и этим своим глубоким переживанием очень отличался от младших братьев и от придворных.

А. Ф. Тютчева так вспоминала об этом: «Единственным, кто внушал утешение моему сердцу, был великий князь Александр Александрович. Он так был убит горем, что выглядел столь же бледным и исхудавшим, как и его брат в гробу. Было видно, что в своей простоте и смирении он вовсе не думал о себе, и что мысль о том, что ему придётся заменить брата, только прибавляла его горе».

Нужно заметить, что душевное состояние Александра Александровича было очень близким с состоянием принцессы Дагмары: свидетели тех дней говорили, что чаще всего она пребывала в глубоком скорбном молчании, «а как только речь заходила о покойном, то её большие глаза наливались слезами…» Почти также очевидцы говорили и о Царевиче. «Всё его поведение свидетельствовало о том, что он страдает, хотя он ничего не говорил, потому что у него замкнутая натура. Он меня глубоко тронул своим поведением на воскресной службе, своим усердием и глубоко смиренной молитвой. Глядя на него, чувствуешь в душе глубокое доверие и говоришь себе, что благословение Божие не оставит эту смиренную, простую, прямодушную и любящую натуру и Господь дарует ему мудрость, которую он даёт всем, кого любит, мудрость, незнакомую тем, кто прежде всего полагается на ум. Храни его Господь».

Так говорила о тех днях и минутах Анна Фёдоровна Тютчева, от зоркого взгляда которой, хорошо знавшей императорский Двор, ничего не могло укрыться – ни глубокая горесть старших родственников, ни шалости (даже в такие мгновения…) младшей родни усопшего. Что делать: как говорится, живому – живое. И совершенно естественно, что самые младшие братья Николая довольно быстро успокоились после потери брата и как-то по-детски примирились с нею. Тютчева, вспоминая об этом и о том, что ей даже приходилось делать самым младшим замечания, вновь упоминает о том, что единственным душевно глубоко «собранным» и погружённым в сердечную горесть был Александр Александрович, и его скорбь способна была тронуть каждого душевно внимательного человека.

Эти записи Тютчевой мы находим весьма примечательными. Анна Фёдоровна унаследовала от отца его глубокий разум и проницательность, а многолетнее высокое придворное положение выработало у неё зоркую и верную наблюдательность, позволяющую верно оценивать качества окружающих её людей. Как видим, и её оценка первых часов и дней Александра Александровича в статусе Наследника престола очень достойна внимания, как современников, так и потомков, и требует к его чувству Семьи подойти гораздо тоньше и аккуратней, нежели это вынуждены были делать советские историки.

Но мы начинали говорить о принцессе Дагмаре и нам следует возвратиться к этому рассказу. А он продлится воспоминанием о том, что после похорон брата Александр Александрович в ближайшие дни много общался с Дагмарой. Имело ли это значительное влияние на его решение о династическом браке? Вряд ли, ведь чувство к Марии Мещерской ещё не угасло, и ведь ещё в недавнее время он был готов отказаться от всех своих царственных прав ради брака с нею. Но все люди, помнящие это, отмечали, что Александр Александрович весьма изменился за это время, внутренне он явно перестал быть просто одним из великих князей: он стал Наследником и с большой силой впечатления осознал, что теперь он является в самой высшей мере исполнителем российского государственного долга. Может быть, в отношении к Дагмар сыграли свою роль и те, поистине мистические сцены, что произошли у смертного ложа Николая и при раскрытии святого Евангелия? Может быть…