Текст книги "Последняя лошадь"

– А-а, Валин муж! – Пашка невольно вздрогнул от упоминания имени своей бывшей жены. – Звонил Виктор Петрович, звонил! Но там, в гримёрке, у него, кроме дивана, ничего нет. На-ко вот, до утра продержишься, – вместе с ключом вахтёр протянул тёмно-синее солдатское одеяло и крохотную подушку с наволочкой неопределённого цвета. Потом долгим взглядом проводил молодого парня, который тяжело поднимался на второй этаж. Вздохнул понимающе и пошёл на своё место…

Пашка долго смотрел из окна на чёрную воду Фонтанки, по которой осенние листья скользили маленькими жёлтыми корабликами, пока октябрьские сумерки не смешали черноту воды с чернотой Ленинградского неба. Свет он так и не включал.

Пашка стал укладываться спать. Диван был крохотным, только для сидения. Он подставил стул, укрылся суконным одеялом, которое пахло пылью, подогнул колени и прикрыл глаза… Продрог он основательно и всё никак не мог согреться. Было зябко и неуютно. По потолку сновали тени и колышущиеся отражения от реки. Пашка абсолютно не знал, что будет делать завтра и как ему теперь дальше жить. Вдруг нестерпимо захотелось прижаться к маме, как когда-то в детстве, уткнувшись в её тёплые колени. Но мамы давно не было на этом свете. У него не осталось никого из родных в этом мире, кроме вечно пьяной тётки. Пашка был по сути один! Лишь старенький Захарыч, который в последние годы заменил ему всех. Но и он сейчас был далеко, в другом городе. А теперь вот и его Валентина! Хм, его… На Пашку вдруг навалилась вся тяжесть последних дней и такая тоска одиночества, что он не выдержал и тихо, сотрясаясь плечами, заплакал. Слёзы горячими ручьями текли из его глаз. Он не заметил, как уснул…

Глава двадцатая

Пашка собрал чемодан, куда с навесных полок перекочевали его книги. Туда же положил вещи, Валин портрет, где она на съёмках какого-то фильма в старинной шляпе с вуалью. В сумку сложил свой нехитрый скарб и обвёл комнату прощальным взором. Он покидал этот дом, где ему было столько раз хорошо с Валентиной, навсегда…

В дверном проёме появилась Валина бабушка Инна Яковлевна. В её мудрых, всё ещё ясных глазах прятались слёзы и невысказанная боль.

– Храни вас бог, Павел, и Вселенская любовь! Вы её заслужили! Я удивлена, как из одинокого мальчика, лишённого материнской ласки и защиты отца, мог вырасти такой замечательный человек! У вас доброе, щедрое сердце и чистая душа! Дай вам бог счастливой судьбы! Простите меня! Простите Валентину и её мать. Простите нас всех!..

Пашка подошёл и прижался к Инне Яковлевне. Этот человек всегда ему был приятен и искренне рад. В её доме в любую погоду было солнечно, тепло и уютно. Она, родившаяся ещё в Санкт-Петербурге, обладавшая манерами выпускниц Смольного института благородных девиц, всегда была приветлива и невероятно добра ко всем. Пашке, как ему казалось, в её душе было отведено особое место.

– Нам надо обстоятельно поговорить, хотя бы на прощание. Иначе моё сердце разорвётся…

Инна Яковлевна села на край стула у обеденного стола, убранного белоснежной скатертью, в центре которого красовался прощальный букет жёлтых роз, принесённый Пашкой. В руках она держала какой-то порыжевший прямоугольник – то ли открытку, то ли фотографию. Пашка присел на софу.

– Хм, жёлтые… – Инна Яковлевна посмотрела на цветы и грустно улыбнулась. – Символично…

Она передёрнула плечами, как будто ей вдруг стало зябко.

– Вот вы сейчас уйдёте, и я в очередной раз останусь в этих стенах одна. Валентина теперь ночует в вашем цирковом общежитии, говорит, так легче… Одиночество страшная вещь. Меня оно сопровождает всю мою жизнь. Что это такое, не мне вам объяснять, мой мальчик. Есть в каждой судьбе истоки беды. Они, как правило, скрываются в детстве. Видимо, пришла пора рассказать историю моей жизни, чтобы вы поняли, откуда косы растут у моих, по большому счёту, несчастных девочек… Павел, пожалуйста, выслушайте! Никогда никому не рассказывала. Это исповедь одинокой старухи в конце своего пути. Да, да, прошу, не перебивайте, я знаю, о чём говорю. Сочувствия мне не надо, нужно просто ваше понимание…

Есть такая штука – нумерология. Вы, наверное, слышали об этом. Есть цифры, которые преследуют наш род. Ну, давайте обо всём по порядку… Мой отец – адмирал русского флота. Погиб во время Цусимского сражения в русско-японской войне. Я его почти не помню. Мне тогда было немногим более двух лет. Выросла без отца… Вы, Павел, я думаю, также слышали о событиях конца тридцатых годов в нашей стране и о борьбе с формализмом в искусстве. Когда моей дочке было два года и три месяца, она тоже осталась без отца… Состряпали гадкий донос на Великого артиста и режиссёра, коим был мой муж. Вина – его творчество и происхождение, а проще – зависть коллег по театру. Настоящая фамилия моей дочери… – тут Инна Яковлевна, почему-то оглянувшись по сторонам, протянула старую фотографию, на которой Пашка узнал известного театрального деятеля той эпохи, о котором в цирковом училище столько раз читали лекции по истории театра.

– Так ваша дочь…

– Да! Дочь этого человека…

– Не может бы-ыть!.. – Пашка был в смятении. – Значит Валечка – внучка…

– Да! – не дала она ему договорить. – Фамилию тогда пришлось сменить на мою, иначе бы нам жизни не было… Меня не тронули, может, потому, что всё-таки мужа, как орденоносца и известного человека, уважали. Может, я им не интересна была, да и малолетняя дочка на руках. Переселили из огромной роскошной квартиры в эту самую коммуналку и больше не беспокоили. Потом война, блокада… Как выжила, как уцелела, не знаю. Имя мужа витало надо мной, как тень отца над Гамлетом. Пряталась всю жизнь, как мышка, молчала. Дослужилась вот даже до старшего научного сотрудника Русского музея… Пришло время, и моя дочь, уже известная на всю страну артистка, вернула квартиру, где когда-то, до ареста, жила наша семья. А тогда… Я была красоткой. Порода она и есть порода. Но жизнь не складывалась. Как только кавалеры узнавали, кто был моим мужем, тут же исчезали, как в полдень тени. Такие были времена. Теперь в это даже трудно поверить! Я так и осталась одна. Дочка выросла без отца. Здесь, на Васильевском, вокруг моей дочери было много счастливых девочек. Почти у всех детей были или любящие папы, или отчимы. Им повезло – многие, хоть и искалеченные, но с фронта вернулись. Представляете, Павел, наша огромная коммуналка, смех, послевоенная радость, мужчины, тискающие своих малышей! А у неё отца нет. Почему? Я ей, крохе, не могла объяснить. Каждый раз что-то придумывала… Она жаждала отцовской любви! Рвалась к ней всей душой! С детства всеми правдами-неправдами пыталась обратить на себя внимание любого мужчины, добиться его расположения, а ещё лучше – его обожания. Это стало её манией… Валентина тоже выросла, в основном, без мужской ласки и внимания. Точно так же, опять, в эти проклятые два года, как её мать и я, она осталась без отца. История повторилась… Виктор Петрович, когда мог, приезжал к маленькой Валечке сюда, в Ленинград. Позже, когда ей было уже лет восемь-девять, стал иногда брать на гастроли. Потом совсем забрал к себе в цирк, когда ей исполнилось уже лет двенадцать. Так что и она толком не знала отцовской ласки… Когда мужья и пассии моей дочери обращали внимание на маленькую Валентину, та бесилась, ревновала. Она была, честно скажу, неважнецкая мать. Личная жизнь у неё тоже не складывалась. С новыми мужьями расставалась тут же, как только ощущала, что их чувства начинали остывать. Она находила очередного мужчину. Была с ним до тех пор, пока он её баловал и носил на руках. Но при этом не позволяла никому доминировать над собой, поскольку выросла в свободе и вечном голодном поиске мужского начала. Моя дочь так и осталась законченной эгоисткой, этакой красивой женщиной-девочкой, нуждающейся в вечном отце… Валентина, боюсь, мать превзошла. Она тоже в бесконечном, ненасытном поиске… Моя внучка, Павел, – несчастная девочка! Которая невольно делает несчастными других. Это не блажь. Это – недуг! Боюсь, неизлечимый. Это вне её сознания. Это больше её. Простите её, Пашенька! Если сможете. Ей, поверьте, хуже всех! У неё нет друзей. Есть только соискатели её тела. Она в этом мире отчаянно – одна…

Глава двадцать первая

После развода Пашка ненадолго приехал в Воронеж. Частный дом на Чижовке, где продолжала жить его тётка, выглядел, как бомж среди приличных людей. Когда-то здесь, на неширокой улочке частного сектора, полыхала по весне сирень. Яблони и вишни утопали в благоухающем цвету. По осени ветки трещали от созревших плодов. Все жили как-то ровно и, как казалось Пашке, счастливо. Потом исчез отец, умерла мама. Как-то незаметно ускользнуло счастье и детство. Тётка словно замёрзла и не желала оттаивать. Водка согревала её, но только изнутри…

Дом стал ветшать. Пашка что-то пытался латать, но каждый раз опускались руки. Дом умирать не желал, но и жить ему, судя по всему, тоже не хотелось…

Пашка огляделся. Со времени его детства здесь всё изменилось до неузнаваемости. Деревянные хибары друзей снесли. На их местах теперь красовались кирпичные хоромы. Плодовые деревья срубили за ветхостью и ненадобностью. Многие пацаны переехали в новые районы, в квартиры, где удобства не во дворах. Улица стала какой-то неуютной, чужой. Раньше он знал всех в округе, теперь вот только бабку Дусю, что соседствовала через покосившийся штакетник. К ней, по приезду, к первой, он обычно и заходил. Там и узнавал все новости.

– Баб Дусь! Это я!

– Пашка! Путешественник ты мой дорогой, входи! – ещё резвая старушка засуетилась, вытирая руки о фартук. Сейчас накормлю, борщ только сварила – ты ж с дороги!

– Как тут у вас?

– Да как тут может быть, да никак! Всё по-старому.

– Шурка где? Больше года не виделись! Так на КАМАЗе и ездит?

Соседка изменилась в лице. Подбородок её задрожал, она промокнула уголки глаз.

– Ещё пять лет не увидитесь… Посадили его, Пашенька!

– ?!..

– Ты же помнишь, он женился, Наташка забрюхатела. Дочка вот теперь у неё. Шурка кирпич возил с силикатного, ну, что в Семилуках. Строиться начал, участок у них в двух шагах отсюда. Подворовывал потихонечку. Всё вроде было ничего. Списывалось много кирпичей под бой. Деньгами там делились с кем надо. Вроде шло нормально. Дом наполовину поднял. Ну и, видимо, страх потерял, осторожность. Я ему: «Шурка, мол, внучек, не надо нам дворцов! На ворованном счастья не построишь!» Как в воду глядела! А он мне: «Не волнуйся, бабуль, всё схвачено, все так делают!» Все да не все… Первую полную машину сгрузил – обошлось. Через неделю вторую привёз – вот тебе и милиция тут как тут. Давно наблюдали. Так что, Пашенька, под Владимиром он. Ох, сироты вы мои, сироты!..

– А как… – Пашка кивнул на свою дверь.

– Дома она. Плоха. Здоровье вообще никуда. К ней почти никто не ходит, и она появляется, чтобы только до магазина доползти. Ну, я к ней пару-тройку раз в неделю заглядываю. Мало ли! Проведаю, принесу чего-нибудь. Иди, Паша! Спрашивала днями, не пишешь ли? Переводы твои она исправно получала, знаю. Трезвой я её обычно почти не видела. Вот только недавно остепенилась. Видать, к концу всё идёт. Не молодеем мы. Иди, Пашенька, иди!..

Перед обшарпанной дверью Пашкиного дома на раздолбанной половице порога сидел серый котёнок и тихонько попискивал, взывая к совести этого мира. Он не мяукал, это был именно зовущий писк. Кончик хвоста его был надломлен, и он смотрелся этаким пушистым скорпионом. Котёнка явно подбросили, где ему, «масяке», путешествовать, да ещё по засохшему коричневым бурьяном палисаднику!..

– Ну, и чего мне с тобой делать, друг мой милый? У меня своих забот, теперь ты на мою голову! Ну, пошли… – Пашка поднял его, спрятал за пазухой, прижав к груди. Тот в очередной раз пискнул и затих.

Пашка поднял сумку с чемоданом, толкнул коленом входную дверь. Знакомый с детства скрип петель резанул воспоминаниями по нервам. Ударила волна спёртого воздуха запущенного жилья. Пашка задохнулся. Следующая волна сплющила сердце жалостью ко всему живому и к себе…

– …Ты такой же сердобольный и дурной, как твоя мать! Та вечно всех спасала, обогревала, выручала! А как до неё дело дошло – куда все подевались?.. – тётка замолчала, прислушиваясь к чему-то внутри. Она тяжело подошла и вгляделась то ли в себя, то ли в Пашку.

– Такой же блаженный! Когда ж ты, мальчик, вырасти успел? Красивый… Весь в мать… – по её лицу пробежала судорога, но она сдержалась. Глянула на пищащий комок.

– Чего верещишь? А-а, – жить хочешь! А я вот нет. Неинтересно как-то стало… Как кота назвал?

– Почему кота? Может, это кошка!

– Да кот это, кот, что я, не вижу!

Пашка огляделся и увидел на своей тумбочке недокуренную в прошлый приезд пачку сигарет «Кент», которую ему подарили знакомые артисты, приехавшие из-за рубежа.

– Кент! Как сигареты американские.

– Ну и имя удумал! Что-то приблатнённое. Тут у меня своих кентóв хватало, ты ещё одного припёр! Назови его хоть по-человечески! Иннокентий, что ли, Кеша! Ладно, пусть живёт, всё не так одиноко будет по ночам…

Пашка сходил в магазин, набрал продуктов и приготовил ужин. Засиделись за полночь. Тётка здорово изменилась. Она не пила вот уже месяц. Раньше трезвой он её почти не помнил. Теперь лицо её было каким-то незнакомым: одутловатым, нездоровым. Умиротворённым…

Всю жизнь у Пашки было ощущение, что тётка его не замечает. Ну, есть он и есть, приехал и приехал. Уехал, и бог с ним!.. Сегодня они разговаривали по душам впервые за долгие годы. Пашка не верил ни своим глазам, ни ушам…

– …Ночи мои теперь трезвые, а оттого длинные. Я, оказывается, боюсь одиночества. Оно приходит с наступлением ночи или на рассвете. В эти часы ты боишься умереть, но и не чувствуешь, что живёшь. Только спрашиваешь себя: в чем же смысл жизни? Зачем пришёл в этот мир, если ничего не происходит? Жизнь проползла, как гусеница по червивому яблоку. Только водка и спасала…

Тётка пошарила глазами вокруг, потом привычно налила из бутылки в стакан воду. Выпила. Снова прислушалась, обратив взгляд внутрь себя…

– Беги из этого захолустья, сынок, беги! Беги, как когда-то твой отец непутёвый! Это город-чудовище! Он питается такими, как ты, как моя сестра – твоя мать. Он сожрёт твою душу, не заметишь! Беги! Прячься в своём цирке – там светло и радостно. Тут – кладбище! Я вот не успела…

У Пашки всё прыгало внутри. Он, оказывается, совсем не знал своего единственного по крови родного человека. Все эти годы он тётку жалел, как жалеют на Руси инвалидов, забулдыг и горьких пьяниц. Жалел как-то по инерции, поверхностно, не углубляясь. Да и виделись они всё реже – домой его не тянуло, и давно, скорее наоборот. Помочь он ничем не мог. Саднящую совесть он глушил денежными переводами в надежде, что крепко пьющая тётка хоть не умирает с голоду…

– Слушай меня внимательно, Пашка! У Евдокии, у соседки, моё завещание. Я на тебя дом переписала. Ты в этой развалюхе родился, тебе и решать её судьбу. Хочешь – подари, хочешь – сожги! Мне недолго осталось…

Пашка сделал протестующее движение. Тётка спокойно и обречённо махнула подрагивающими пальцами.

– Цирроз…

Через месяц Пашка вернулся в Воронеж.

Похоронили тётку рядом с сестрой, его мамой. На фотографиях они были молодыми, лет тридцати. Обе беззаботно солнечно улыбались и были похожи друг на друга до судорог в горле.

Дома соседка отдала Пашке завещание и… сберегательную книжку на его имя.

– Оказывается, всё это время она копила твои переводы! А я-то, дура старая, думала, пропивала всё! Век живи… – она вдруг заголосила. Изливались бабские слёзы с воплями и по ушедшей соседке, и по своему незадачливому внуку Шурке, и по Пашке-сироте, и по паскудной жизни вообще! Пашка тоже не удержал слёзы, представив, чего стоило все эти годы жить его тётке впроголодь…

– Она отошла под утро, на рассвете. Последние её слова были: «Передайте Пашке…» Потом еле услышали: «Любила его, отталкивала! Специально! Жалела…» Потом, когда уже совсем отходила, задыхаясь, шептала что-то одно и то же, пока не затихла. Толком так и не разобрали, какое-то «Иги, иги, иги!..»

– Беги… – Пашка сглотнул слезу.

– Что, что?

– Неважно, так…

Вечером Пашка наглухо закрыл все ставни, словно глаза дому-покойнику. Набросил навесной замок на дверные петли. Ключ и котёнка Иннокентия отдал соседке. Расцеловал бабку Дусю на прощание и поспешил на вокзал…

Глава двадцать вторая

Пашку с Захарычем в очередной раз раскидали по разнарядкам в разные уголки страны. Поскольку жонглёр Павел Жарких был молодым артистом и теперь не обременённым семьёй и громоздким реквизитом, его частенько стали гонять из цирка в цирк так называемым «малым багажом», а проще – с тем, что умещалось в руках. Приходила из отдела формирования телеграмма с щекочущим самолюбие текстом: «срочно на усиление программы…». Артисту брали билет на самолёт, и он летел, подчас не закончив гастроли в одном городе, в другой. Маршруты часто были лишены логики и смысла. Он мог работать в Магнитогорске и тут же оказаться во Львове, а из Симферополя перелететь в Красноярск. Часовые пояса конфликтовали с временами года, а молодой артист – с отделом формирования программ. Там был вечный аргумент: «Нам некого больше послать! Вы одарённый человек, выручайте!» И посылали… Из Ташкента он улетал в лёгкой рубашечке, летних брюках и «вьетнамках», а приземлялся в аэропорту Кемерово, где уже летали «белые мухи». Сердобольные стюардессы журавлиным клином окружали Пашку и провожали до такси. По приезду в местный цирк какие-нибудь знакомые артисты обеспечивали, на первое время, соответствующей одеждой, потом Пашка подкупал необходимое, и жизнь входила в нормальное русло. В это время основной багаж с одеждой и прочими вещами находился в хозяйстве Захарыча, иначе он путешествовал бы за хозяином, не поспевая, до скончания дней.

Так пролетели полгода после развода с Валентиной. Они перезванивались, иногда переписывались, дважды она прилетала к нему, когда была свободной. Это был ад, который понемногу остывал, но муки от этого меньше не становились. Пашкино сердце разрывалось между ненавистью и любовью, каждый раз он себе клялся, что эта встреча последняя!..

Глава двадцать третья

Пашка смотрел на фотографию своей матери и не мог оторвать взгляда.

Каждый раз, когда он доставал этот портрет, на него накатывали воспоминания, такие яркие, с запахами и звуками, что сердце его сжималось в тугой комок, который не хотел разжиматься. Дыхание прерывалось, и надо было сделать немалое усилие, чтобы снова вздохнуть. На фотографии мама широко улыбалась, смотрела на Пашку, словно что-то хотела сказать ему очень важное, что так и не успела шепнуть на прощание…

Мама глядела на него своими незабываемыми серыми глазами, полными нежности, любви и солнечных зайчиков. Она улыбалась фотографу, сидя за праздничным столом, и показывала тому большой палец. Эта фотография держала Пашку на плаву в самые тяжёлые его дни, когда сердце сгорало, как опалённый холодом кленовый лист в ноябре.

Мамины жест и улыбка словно обещали, что в его судьбе всё будет хорошо, нужно просто ещё раз потерпеть…

«Мама, мамочка! Любимая моя! Как же мне не хватает тебя! Нет твоих рук, нет точки опоры, как тогда, в детстве, когда мне было много раз страшно во сне и наяву! Каждый раз твои руки были колыбелью и спасением, на которых я столько раз засыпал! Ты гладила волосы и говорила, что всё пройдёт, и все страхи исчезнут, растворятся, вот только солнышко выглянет…»

С тех пор прошли зимы и вёсны. Страхов в жизни не стало меньше, но Пашка по-прежнему спасался теплотой маминых рук, которые помнил и ощущал физически. Больше в его жизни защиты не было. Отца он представлял смутно: весёлый, высокий, горластый певун, король застолий… Далее – туман… Долгие слёзы мамы и бесконечные упрёки запойной тётки…

Потом его отправили в пионерский лагерь, что на Дону… Он рвался домой, к себе на Чижовку, к пацанам, к маме. Он знал, что она болела. В лагере Пашка пробыл всё лето. Менялись потоки, пионервожатые. Не менялись лишь тоска в сердце и ожидание, когда он сможет вернуться домой.

К нему не приезжали, как к другим, по выходным. Не угощали всякими вкусностями, не сидели на полянах, не радовались, не пели вместе песни. Мальчишка в эти «родительские дни» забивался в дальний угол лагерного стадиона, где душисто пахла акация, и плакал, тихо глотая слёзы. На него всей своей взрослой тяжестью наваливалось одиночество и бездонное Донское небо с коричневыми коршунами. Это чувство оторванности от мира отравило его с той поры навсегда. Он уже тогда хлебнул одиночества полной грудью вместе с донской мутной водой, когда однажды тонул…

Пашка вернулся в конце лета. Всё было кончено – мамы больше не было. Его пощадили, а может, просто забыли о его существовании. В углу комнаты стояла плохо застеленная, какая-то поникшая, враз ставшая маленькой и узкой, мамина кровать. Густо пахло плохо проветриваемым жильём, какими-то лекарствами, ладаном и бедой…

«Отмучилась, сердешная… – сообщила тётка, заливаясь слезами и опрокидывая очередной стакан. – Да что же это за жизнь такая окаянная!..»

…Мамина фотография постепенно успокаивала, словно он снова оказался на нежных, покачивающих его руках. «Всё пройдёт, сынок, – вот только солнышко выйдет…»

Солнца не было уже несколько дней. Мутное стекло гостиничного номера заливал дождь. За ним шевелилось промокшее дерево, измученное промозглыми ливнями и ветрами. Мир погрузился в вязкое забытье. Небо опрокинулось и стало серой массой промокшего асфальта. Время потеряло смысл и ритм. Секундная стрелка билась на месте, как жилка на Пашкином виске…

Он ещё раз перечитал письмо Нателлы. В сочувствующей форме, обмазанной нектаром, та, с плохо скрываемой радостью, сообщала об очередном романе Валентины с режиссёром театра, где служила её мать.

Валю, его Валечку невский вихрь унёс в призрачный мир плотской любви. Она пила её жадно, ненасытно, как измождённый путник, припавший к ручью, как алкоголик, сорвавшийся в штопор очередного запоя. Пашка, как мужчина, был физически крепок, нежен и разнообразен. Он с лихвой отвечал всем изысканным требованиям самой прихотливой женщины, каковой являлась Валентина. Все эти годы она была его наставником и учителем, от которой он познал все тайны искусства телесной любви. А если учесть, что они по-настоящему любили друг друга, самозабвенно, до потери разума и сердечных приступов, не могли долго оставаться друг без друга, то их встречи являли собой накал таких эмоций и страстей, что им не раз и не два намекали на приличия и прочие житейские мелочи, над которыми они смеялись и продолжали парить, как два ангела под куполом цирковых небес. Они были притчей во языцех, со всеми вытекающими последствиями, которые свойственны людям искусства и не только…

Пашка сгорал от ревности и безысходности. Мысль, что они в разводе и теперь ему всё равно, разила фальшью и не успокаивала ни на мгновение.

Он метался в замурованных стенах провинциальной цирковой гостиницы в полутора тысячах километров от их Васильевского и Фонтанки. Его мозг плавился в попытках что-либо логически выстроить, хоть как-то оправдать очередной полёт Валентины над их чувствами, обязанностями, в сотый раз нарушенными клятвами…

Какие уж тут обязанности у свободной теперь женщины…

Он не заметил, как сложил кораблик из письма Нателлы и вышел на улицу. Перед гостиницей текли могучие ручьи, родившиеся из тяжёлых туч. Их быстрая вода, смешанная с асфальтовым гудроном, копотью от выхлопных труб автомобилей и остатками бензина, играла радужными разводами. Пашка наклонился и пустил изломанный бумажный треугольник в это бурлящее дождливое море. Он мгновенно стал синим от растворённых чернил. Кораблик завертелся, закружился и, подхваченный потоком, помчался в неизвестность.

Пашка поднял мокрое лицо к небу. Струи ледяного дождя били по щекам и стекали под рубашку. Он не шевелился, силясь рассмотреть в сером мольберте неба хоть какой-то намёк на солнце.

«Нужно, сынок, просто ещё раз немного потерпеть… Ещё раз…»