Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Я думаю, что цель человеческой жизни – это сама жизнь, дарованная нам, из миллионов всевозможных комбинаций, нашими родителями и Творцом…

Впрочем, все это вопросы философские…

И ответы на них могут быть, значит, тоже только философские. То есть, в большинстве своем, все-таки не практические, плохо сопрягаемые с нашей жизнью.

Что же касается лично меня, то я, честно говоря, открою уж вам секрет: больше люблю будни, чем праздники, о которых я здесь в этой непонятной и для меня самого вещи так много и подробно говорил.

Будни же я, прежде всего, люблю за то, что в них все размеренно, четко, предсказуемо. И они не обещают и не предполагают никаких чудес. Ибо обычная, без каких либо трагических потрясений жизнь – это уже и есть настоящее чудо. Надо только научиться это чудо видеть и ценить. То есть, чудеса можно увидеть и в чем-то обыденном. Например, в тонком, ярком серпике луны с синей яркой звездочкой возле этого серпика снизу, в холодном зимнем декабрьском утре с летящим на близкую посадку над рекой самолетом. Или в созерцании тихо, плавно падающих вниз из темноты зимнего утра белых снежинок. «Белое из черного»…

Это и есть поэзия будничной жизни. И как хорошо об этом сказано у Александра Блока в его стихотворении «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»:

 
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
 

Тем более что праздников, которые всегда, я думаю, попросту не существует.

Не будет горя – не будет и счастья.

Не будет будней – не будет и праздников…

И все-таки праздник, который всегда с тобой, есть.

Это, как я уже сказал, любовь, которая и помещена, по-моему, в нашей бессмертной (хотим мы того или нет, но все мы обречены на бессмертие) душе. И она, как вечная наша надежда на что-то светлое, достойное, счастливое, живет в нашем теле и не дает нам, как и совесть, успокоиться и оскотиниться, постоянно подсказывая нам, что человек рождается не для уныния, а для праздника и счастья.

Помните, как об этом сказано у Сергея Есенина:

 
О, верю, верю – счастье есть!
Еще и солнце не погасло.
Заря, молитвенником красным
Пророчит благостную весть.
 

А ведь надежда – это не что иное, как ожидаемая уверенность в чем-то. Ибо без надежды ни один человек жить не может. Даже засыпая, мы все же надеемся, что завтрашний день для нас наступит. А без подобного состояния жизнь человеческая становится просто невыносимой, потому что безнадежной.

Уверенность же, в свою очередь, не может существовать без веры.

Значит, без веры в Бога не может быть и надежды. В лучшем случае это может быть мечта. Но мечта – это лишь игра воображения, некая фантазия, и все.

Именно поэтому надежда у человека верующего никогда не умирает, а переходит в жизнь вечную. Может быть, и не в такую прекрасную в конечном-то итоге. Ибо за все наши деяния нам предстоит дать ответ. Так что мысль моя очень проста. Человек – будь человеком при жизни и относись к другим, так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе. Тогда, возможно, и жизнь людская станет праздником. И только очень глупый или толстокожий, словно бегемот, человек может, по-моему, этого не понимать.

Недаром же Альберт Энштейн утверждал, что: «Есть только две бесконечные вещи: вселенная и человеческая глупость. Хотя насчет вселенной – я не совсем уверен…»

А раз есть бесконечность, значит, должна быть и вечность.

Во всяком случае, хочется, чтобы было все именно так.

И тогда, наверное, много легче будет воспринимать трагизм нашей жизни с заведомо печальным в конце этой пьесы финалом.

Ибо, получая жизнь, мы неизбежно получаем и смерть. А без дальнейшей счастливой перспективы, это полная бессмыслица.

Вообще же, если продолжить сии размышления, я уверен, что в жизни не бывает ничего окончательно плохого. А те испытания которые даются нам – служат лишь к хорошему, к очищению нашей души «от всякия скверны». И вспомните, сколько раз, пережив в жизни те или иные напасти, мы восклицали впоследствии: «Как хорошо, что то-то и то-то случилось, ибо это подвигло меня к тому-то и тому-то. То есть в конечном итоге улучшило мою жизнь, отвратив от меня многие напасти…

* * *

Спустя несколько дней после отъезда сына и его семьи с дачи совершенно измотанный тоской по ним, я позвонил Диме:

– Ну, как вы там поживаете? – спросил я деланным беспечным тоном.

– Все хорошо, отец, – серьезно ответил сын. – Костик только все время спрашивает – когда ты приедешь? Скучает.

Мы немного помолчали, и я все-таки решился сказать о самом главном, хотя отчего-то почти всем нам это всегда дается с трудом:

– Знаешь, Дима, я очень по вам скучаю, – все-таки не сумел я сказать то, что хотел.

– Мы тоже, – ответил сын.

– И еще, – продолжил я уже полный решимости. – Я тебя очень люблю, – наконец-то проговорил я.

– Я тебя тоже очень люблю, – ответил сын негромко и по-прежнему очень серьезно. И я почувствовал, как внезапный комок, словно небольшой, но твердый снежок, вдруг застрял в моем горле, сдавив дыхание. И я, чтобы не расплакаться в трубку, уже с трудом произнес:

– Ну ладно, пока.

– Пока, – в тон мне ответил сын.

Выключив телефон, я почувствовал, как по моим щекам покатились крупные горячие соленые слезы, которых я, впрочем, не стыдился. Хотя всегда считал, что слезы настоящему мужчине не к лицу. Но, может быть, я не стыдился их оттого, что был здесь, в доме, один и слез моих никто не видел?

Тем более надо сказать, что плакал я в своей жизни, даже в детстве, не так уж часто…

Помню, как однажды, будучи уже взрослым человеком, я горько разревелся, чуть ли не до истерики, до икоты, когда мне было уже тридцать лет. И я, до этого бросив (как теперь понимаю, по своей дурости) аспирантуру в Ленинграде, работал на буровой. И вот, вернувшись в очередной раз из командировки, из какой-то забытой богом деревеньки, где мы бурили недели две скважину на воду, я дома, в ванной, не сдержался и разревелся, лежа в ванной с горячей водой. Я тогда еще не был женат и жил с родителями и сестрой в Ангарске. И вот, млея в ванной и размышляя о своей будущности, я вдруг понял, что я полный банкрот. И будущее мое представилось мне весьма серым и унылым. Совсем неинтересным и совсем непраздничным. Как и тот осенний день с дождем и грязными лужами повсюду, в который я добирался из деревни до дома.

«Лермонтов в двадцать семь лет уже погиб на дуэли, – открыв кран с горячей водой еще больше, чтобы тугой звук струи смог заглушить мои безудержные всхлипы и согреть остывшую воду в ванной, продолжал я свои горестные размышления, – став уже классиком русской литературы. А я так и не написал еще ни одного рассказа, все только примериваясь к чему-то. И для чего я тогда бросил аспирантуру и уехал из Питера, чтобы колесить по всей области, зарабатывая большие деньги, которые не приносят мне счастья, как я в этом быстро убедился. А времени, чтобы сосредоточиться и писать, у меня не остается. Постоянные командировки. Грязь, вонь – от пота и портянок в жилом вагончике, где мы отдыхаем после смены. Пьянки бригады в свободное от работы время, от которых мне пока (надолго ли?) удается уклоняться. И все это будет вечно. И разве к этому я стремился?..»

На все мои мысленные вопросы ответов у меня, увы, не было. И если до того я считал, что при помощи своей воли, видевшейся мне неким несгибаемым металлическим стержнем, смогу добиться всего, чего хочу, то в ту минуту я, кажется, осознавал, что воля моя становится неким гибким капроновым жгутиком, и уже, похоже, не может удерживать мою спину прямой с гордо поднятой головой. Нечем гордиться…

Да, помню, что тогда это были слезы безысходности. Когда в нормальное будущее просто уже не верилось…

А через год я женился, написал первый рассказ, сразу почувствовав, что это что-то стоящее, несмотря на то что его никто и нигде не хотел публиковать. Впрочем, много лет спустя о том же рассказе некоторые мои прежние критики говорили как о чем-то значительном, оригинальном, необычном и даже высокохудожественном. Это был рассказ, названный мною по жанру акварель: «Три летних дня в конце июня…» Рассказ о жизни трех поколений бабочек-однодневок и молодых людей – юноше и девушке, сумевших наделать за те же три дня кучу глупостей и чуть ли не ставших для них трагическими…

Потом, когда все постепенно нормализовалось, я не плакал четверть века. До 55 лет.

Разревевшись безудержно, чувствуя свою вину за то, что мало времени уделял ей, расплакавшись в день смерти мамы – 11 апреля 2003 года. И помню, как сын стоял за моей спиной на нашей кухне в Иркутске (куда я вернулся уже к вечеру из Ангарска, отвезя там маму в морг и собрав какие-то необходимые для похорон документы) и, ничего не говоря, просто молча гладил меня по спине, как это в детстве делала мама, успокаивая меня (и предварительно сделав все, что нужно), когда я плакал, например, от боли в разбитой коленке…

И это были уже слезы, казалось, безмерного, неподъемного горя.

И потом, в 2005-м, когда почти вслед за мамой, не дотянув нескольких дней до 60-летия Победы, как он хотел, поскольку сам воевал, умер отец, говоривший мне не раз: «Не хочу я, сынок, жить без мамочки. Тоска меня без нее съедает…»; и в 2009-м, когда умерла жена; и в 2016-м, когда умерла сестра, было очень горько, но слез таких горячих уже не было. Словно душа окаменела. Будто бы все это происходило не здесь и не со мной. И словно все это я вижу лишь со стороны, посторонним, отстраненным взором. Как видели свое тело, по их утверждению, люди, которым довелось пережить клиническую смерть. Наверное, это была просто защитная реакция организма…

А сейчас это были, пожалуй, слезы счастья.

Хотя на вопрос: «Могу ли я себя считать счастливым?» я вряд ли отвечу сейчас утвердительно. И даже не потому, что по логике Хемингуэя, считаю себя человеком, если уж и не умным, то, во всяком случае, весьма неглупым, а потому, что просто не знаю этого. Как не знаю до конца, что же такое счастье. Ибо его невозможно оценить. Его можно только почувствовать…

Впрочем, не ищите в литературном произведении факты и ясные ответы. Ищите дух. Дух важнее фактов.

Более того, если в любом литературном произведении, нет контекста – значит, нет и творчества. Ибо, идеальная иррациональность – это и есть настоящая литература, где происходит соединение читателя и писателя в одном лице, как это было в романе Сервантеса «Дон Кихот».

Другими словами, если ты пишешь, как живешь и живешь, как пишешь – это и есть настоящее творчество и настоящая литература. Поскольку литература возникает там, где нет литературы. Она прорастает из самой жизни.

На этом, пожалуй, я и закончу свои поиски. Ибо этот процесс – поисков чего-то истинного, к счастью, бесконечен…

И если в философии вопрос, что было вначале – яйцо или курица, еще можно как-то обсуждать, то в литературном процессе, несомненно, сначала должен был появиться, на мой взгляд, читатель, а уж потом писатель. То есть должна была возникнуть потребность в литературе. Так же, как из отдельных звуков возникла потребность в речи, которая и отличает нас от животных. Ибо мы можем говорить, мыслить, анализировать свои поступки. Плохие или хорошие…

Хотелось бы, правда, чтобы хороших поступков было значительно больше. Поскольку праздник – это не тогда, когда хорошо кому-то одному за счет других, а когда хорошо очень многим, лучше всем…

…А вот еще был случай!

В поселке, насчитывающем около ста дворов и притулившемся в двух речных и двух байкальских падях у самого истока Ангары, Надежда Верхозина считалась человеком образованным. Во-первых, потому что она была учительницей младших классов в поселковой школе, а во-вторых, потому что продолжала читать книги и толстые журналы, в отличие от подавляющего большинства односельчан, которые кто после работы, кто после запоя по причине отсутствия оной, кто после забот по хозяйству сидели вечерами у телевизоров.

Сладенько-приторные бразильские или американские сериалы о нереальной жизни, с нереальными персонажами нравились всем без исключения от детей до бомжей, которые приживалами – «за харч и кров», приклеивались на лето в этом живописном месте к какой-нибудь семье, помогая по хозяйству. Они «снимали» за это «апартаменты» то на сеновале, то в какой-нибудь сараюшке и непременно приходили в дом во время трансляции сериалов, принося в него застоявшийся запах нездешней кислятины и мочи.

Однако лишить их удовольствия посмотреть очередную кальку сериала, как ребенка сладкой конфетки, хозяева обычно не решались, терпеливо снося стойкий запах несвежести жизни, исходящий от них.

Затем тошнотворно однообразная экранная жизнь «Богатых и счастливых», с плохо придуманными гипертрофированными страстями, обсуждалась в поселке и даже в городе, куда Надежда выезжала иногда по своим надобностям, где по случаю и покупала для себя книги.

Брала она их еще и в местной библиотеке, на двери которой теперь почти всегда висел большущий амбарный замок. Причина его безмятежного висения была до безобразия проста – отсутствие хоть какого-то числа читателей.

Справедливости ради надо сказать, что и страсть портовских к заморским телесериалам со временем спадет, словно отслоившаяся от зажившей раны короста, но массово, как прежде, в библиотеку они так и не вернутся, будто разучатся за это время читать.

Однако все это случится гораздо позже…

Библиотекарша Таня, работающая в клубе речников, который использовался теперь в основном для проведения дискотек – еще уборщицей, сторожем и истопником, всегда с неохотой открывала тяжелый замок, а встречая Надю, свою школьную подругу, тут же начинала пересказывать ей особенно волнующие эпизоды «Богатых и счастливых». О том, например, что произошло с Сиси, или почему Барбара ушла от Умберто к Тони Блейку, оставив при этом мамаше Умберто незаконнорожденного от негра-баскетболиста младенца.

Но, поскольку Надежда сериалов не смотрела, говорить с ней было не интересно.

Слушала она Таню рассеянно, а отвечала невпопад, сосредоточенно роясь в рядах книг на запыленных полках…

Надежде, в свою очередь, тоже не с кем было обсудить прочитанное, потому что муж ее Кирилл (Кирюша, Киря, Киряй – в зависимости от обстоятельств) хоть страсти к сериалам не имел, но и книг, увы, почти не читал. Погружаясь время от времени, по причине рухнувшей мечты «о далеких морях и походах», то в беспробудное пьянство, то в безудержную работу. В этом диапазоне, который Надя определяла: «От алкоголика – до трудоголика» он и пребывал, как бы не имея срединных стержневых основ. Но, как и Надя, любил «интеллигентных людей», с которыми можно было бы поговорить о чем угодно. В том числе и о дальних странствиях, поскольку сам он теперь работал на нефтеналивном судне, заправляющем «кометы» и «ракеты», курсирующие по Байкалу.

Сам же Кирилл был списан «на берег» с плотовоза «Александр Суворов» за давнишнюю теперь уже очередную пьянку. Правда, плоты «А. Суворов» давно не таскал, а, как и другие суда, ржавел в порту обильно обживаемый чайками, что немного утешало Кирилла.

* * *

На сей раз мой отпуск пришелся на сентябрь. Самый, пожалуй, благодатный на Байкале период начальной осени.

Уже нет изнурительной жары, но все еще солнечно и как-то пронзительно чисто и ясно… Днем тепло. Вечером прохладно. Утром туманно и росисто.

Радует разноцветье осенних красок окружающих Байкал гор, первые летящие желтые листья берез, прозрачная задумчивая голубизна воды и непрозрачная голубизна неба с быстро стремящимися по нему куда-то белыми «парусами» нескончаемых облаков. И белый, идущий из-за горизонта кораблик. Нечастые упругие недолгие дожди, барабанящие по крыше. Равномерное гудение печи, приятное тепло от нее и ветер, заставляющий скрипеть ставни и окно на Байкал…

А там – необъятный простор! Одним словом, все то, что я так люблю и ценю в этой жизни и чего мне так порою не достает…

Приехав, я обнаружил на своем дачном участке (в прямом, не огородном, смысле этого слова, потому что на нем у меня растут: сосны, березы, кедры, шиповник, рябина, черемуха и даже белые грибы) новенький туалет с резьбой вокруг прямоугольного отверстия над дверью, поскольку о его строительстве мы с Кириллом договаривались, наверное, уже около года, я понял, что он в «полной завязке».

Распаковав рюкзак, разложив все привезенное по своим местам, уже ввечеру я отправился в гости к Верхозиным, давнишним моим здесь приятелям.

В подарок Наде я привез несколько книг (двойные экземпляры которых обнаружил при очередной чистке домашней библиотеки), а Кириллу цепь для бензопилы «Дружба».

Встретили меня, как обычно, радушно. А тут еще топилась баня! Мне, естественно, было предложено остаться. Видно было, что люди радуются гостю больше, чем подаркам. И пока банька «доспевала», мы уселись на кухне поговорить… Огня не зажигали. Может быть, и потому, что разговор у нас с Надей зашел о Гоголе (одну из книг которого я ей привез), вернее – о его мистических началах: всех этих ведьмах, панночках, оборачивающихся вдруг черными кошками, о жутких рассказах, где нечисть представляет реальную и к тому же могучую силу и где грань между праведным и неправедным тонка, а силы человеческие без поддержки Бога мизерны.

– У нас-то в поселке всякой чертовщины тоже хватает… И колдовок, и ворожей, и приворожниц, – вклинился в паузу до этого молчавший Кирилл. – Расскажи-ка, Надежда, как ты меня от водки отлучала с помощью каких таких наговоров и снадобий?

Надя вспыхнула, как маков цвет, и, отмахнувшись от Кирилла сказала:

– Да ну тебя! Ишь, чего удумал… Игорю Владимировичу такое и не интересно вовсе… Хотя оборотни и колдуньи у нас в деревне точно есть. – Была одна такая старуха, – морща лоб, будто вспоминая что-то неприятное, степенно начала Надежда. – Да что была – она и сейчас есть! Ничего ей не делается! И что интересно-то, я еще совсем молоденькая девчушка была – она старуха. Сейчас мне за сорок, трое детей, а она все такая же, как прежде. Не меняется нисколечко, словно законсервировали ее. И, главное, никто не знает откуда она в порту появилась и когда. Живет себе одна в пади Молчановской, на Ангаре, в унылом таком, затененном месте, где солнышко – редчайший гость. Вот у нее-то глаз точно недобрый. Причем и глаза и волосы – совсем черные, без единой сединочки и доныне. А глаз «без зрачка», как колодец ночной, словно тянет тебя вглубь куда-то. Стра-аа-шно… Редко кто мог ей прямо в очи посмотреть. А кто, бывало, посмотрит дерзко, да посмеется над ней, с тем непременно беда случится. Она одно время в бане поселковой истопником работала. А печка там от раздевалки лишь занавеской брезентовой отделялась… Так вот, красивых и гордых девок она страсть как не любила. Отдернет, бывало, внезапно эту занавеску, оглядит кого-нибудь с ног до головы, будто клеем обольет. Потом сядет снова у печи на низенькую табуреточку и начнет что-то нашептывать в приоткрытую топку, подкладывая туда время от времени полешки, словно жизнь чью-то сжигая. Глядишь, через какое-то время слиняла девичья краса: поблекла девушка…

– По парням таскаться меньше надо с малых лет, да аборты потом втихушку от городских хлыщей делать. Водочку, курево – чуть не с детского сада как соску сосут твои «поблекшие». А виновата, вишь ли, бабка Анастасия, – вставляет Кирилл.

Чувствуется, что и он и Надежда хорошо знают, о ком конкретно идет речь.

– Все-то ты, Кирюша, про нас, бедных девушек, знаешь, даже лучше, чем мы об себе сами. Не интересно прямо с тобой. И в кого ты только такой умный уродился?

И вдруг, переходя с ласково-притворного тона в наступательный, Надежда восклицает.

– Ну, что за человек поперечный такой, скажите вы мне на милость?! Не помнишь разве, что она со мной недавно сотворила?..

И обернувшись ко мне, продолжает:

– Поехали мы как-то с Кириллом на мотоцикле почту развозить… Подруга у меня, почтальонша, – в город, в больницу уехала, ну и попросила меня ее заменить… По зиме уже дело было. А день такой радостный, солнечный выдался! Белое и голубое. Снег искрится! Небо, как умытое… И только мы в Молчановскую падь въехали, как вдруг все потемнело и пошел густой, крупными хлопьями, снег. Смотрю – у ворот своей избенки бабка Анастасия стоит с метлой, как памятник. Вроде бы дорожку к дому намереваясь размести.

Я с мотоцикла слезла, подошла, поздоровалась с ней приветливо: «Здравствуйте, – говорю, – баба Настя. Вот пенсию вам принесла…» Она мне в ответ кивнула и улыбнулась даже. А зубы у нее! Такие ровненькие, да такие белые, каких и у иной молодухи не сыщешь.

«Заходи, – говорит, – Наденька, в гости. Чайком угощу». «Да некогда мне, – отвечаю ей, – дел еще много». «Ну, как знаешь девонька», – говорит она.

Я повернулась и пошла по тропиночке вниз, где меня на дороге Кирилл с мотоциклом ждал. Иду, а ноги как ватные сделались, и позвоночник, словно инеем покрылся – так в спине захолодало. Слышу, за спиной что-то тихо зашуршало. Оборачиваюсь, а бабка Анастасия тропку свою метет. Следы мои, значит, заметая.

Не успела я еще на мотоцикл усесться, как прикусила щеку. К вечеру у меня уже все лицо раздуло. И боль такая – мочи нет. Ни попить, ни поесть не могу по-нормальному. На следующий день поехала на матане с путейцами в Слюдянку, в больницу. Там мне какой-то лишний зуб удалили, да всяких полосканий и лекарств прописали недели на две. Говорят, заражение крови могло быть.

– Это она, Надя, тебе просто сигнал дала насчет неправильного зуба… – не совсем, впрочем, уверенно вставляет Кирилл. – Случайность просто…

– А с сестренницей моей и с мужем ее – тоже случайность была?! – восклицает Надежда.

Кирилл молчит, разминая в пальцах папиросу, ищет глазами на столе спички. Надя подает ему коробок с припечка и говорит:

– Только здесь не дыми, ради бога. В сенцы иди. Или на крылечке покури. Заодно и баньку проверишь, как она там.

Кирилл уходит. А Надя, вдруг перейдя на шепот, скороговоркой говорит мне:

– Вы уж ему, Игорь Владимирович, не предлагайте ничего после баньки. Каких трудов мне стоило его от этой заразы отучить! Каких только способов ни перепробовала! Даже зелье с наговором у знающих старух брала… Теперь вот почти полгода не пьет. В дому все переделал, что годами стояло. Покос закончили раньше всех в поселке. Щас гараж принялся из шлака и бетона заливать. Мастерскую там, говорит, еще сделаю, чтоб столярничать было где…

Вернулся Кирилл.

– Банька почти готова. Полчасика – и можно будет идти, – обратился ко мне.

– Ну, что, поведала Владимирычу о своей сестреннице? – Этот вопрос уже к Наде.

– Не успела еще…

– Обо мне небось судачила, – неодобрительно взглянул Кирилл.

– Была нужда! – парирует она. – Тем у нас других, кроме пьянки, будто и нет уже. О городе говорили. Что там делается… А с сестренницей вот какая история приключилась… Уж давно это было. Тогда еще поселок наш процветал. Груза на БАМ возили морем. Плоты с Севера с лесом таскали. Суда в порту чинили. Одним словом – все гудело и звенело! Железка во всю работала, не дребезжала, как теперь. И даже какая-то негласная конкуренция была между водниками и железнодорожниками. У водников, например, появилось в магазине хорошее сухое болгарское вино. Глядишь, через денек и в железнодорожный магазин такое же завезли… Естественно, что и здравпункт был и столовая и баня и даже небольшая гостиничка на речном вокзале (в позапрошлом году сгорел который). Школа была тоже нормальная – средняя, а не начальная. Это сейчас у нас оторванный поселок. Порт вверх килем лежит, железка едва теплится, поскольку наша ветка в стороне от основной магистрали. Одним словом – ни батюшки, ни фельдшера, ни милиционера. Полный раззор… Так вот, отвлеклась я. В старших классах моя сестренница влюбилась в паренька одного, который после речного училища к нам на второй плотовоз «Александр Невский» был направлен. Механиком, кажись… Я-то, хоть и маленькая еще была, в классе четвертом-пятом, наверное, училась, но помню все хорошо. Красивый такой парень был… Ну! Ну, ну, чего бычком-то смотришь, – переключилась она на Кирилла. – Ясно дело – тебя, сивенького моего, не красивши… – И вновь, повернувшись ко мне, продолжила: – Волосы у него, у Юрия-то, русые, вьющиеся были. Кепочка морская с кокардой, тельняшка из-под форменки волнами на груди голубеет. Глаза – синей Байкала, однако, были. На гитаре хорошо играл и пел очень славно. Бывало, вечером на лавочке под большими тополями у речного вокзала соберутся девушки, парни. Кто-нибудь попросит: «Спой, Юра…» Он улыбнется грустной такой улыбкой, струнами тихонечко поперебирает, а потом негромко так, задумчиво, глядя куда-то вдаль, за Байкал, начнет:

 
«У Геркулесовых столбов лежит моя дорога.
У Геркулесовых столбов, где плавал Одиссей.
Меня оплакать не спеши, ты подожди немного
И платьев черных не носи и сладких вин не пей…»
 

Мы, малышня, в сторонке стоим или на корточках сидим, рты разинув. Завидуем старшим. Себя на их месте представляем.

А я – того больше радуюсь за сестренницу свою, которая рядом с Юрой сидит с одной стороны. А с другой – ее закадычная подруга Аня, совсем недавно к нам в поселок с БАМа переехавшая.

Сидят обе такие красивые, в платьях нарядных, с косами. У Светы, сестренницы, волосы русые, как и у Юрия, а у Анны – черные, как вороново крыло…

Тополя вершинами слегка шумят от теплого ветерка. Волна лениво всплескивает. Широкая лунная дорожка на темной воде золотится… Красота!.. А тут родители нас, ребятишек, домой зовут. Несправедливость прямо какая-то! Скорей бы уж вырасти, чтобы так же вот сидеть с парнями и никуда не спешить… И в детских грезах, уже засыпая, разумеется, виделось, что все парни поселковые по мне, красавице, сохнут…

Сразу почти после школы, осенью, Светлана с Юрием поженились. У самого порта им и квартиру двухкомнатную дали.

Свадьба, помнится, ох и веселая была!.. Только вот закадычная подружка Аня на нее не явилась – больной сказалась. А вскорости и вовсе, не простившись, в город укатила.

По весне только с ней потом свиделись. Аккурат в родительский день Анну с матерью ее на кладбище нашем деревенском встретили. Они к Аниному отцу на могилку пришли. Его зимой лиственничной лесиной в лесу придавило.

Анна, за то время, что я ее не видела, сильно переменилась. Как-то вся осунулась, поблекла. А мать ее, которую я видела впервые, стоит рядом такая красивая и моложавая. Киноактриса, да и только!

Косы, как и у Анны, тоже черные, но только не вдоль спины, а кругом, словно короной, на голове уложены. Шаль цветистая. Глаза карие, со вспыхивающими в глубине искринками. Губы яркие, пухлые. На щеках здоровый румянец.

Подозвала она меня, эдак пальчиком, конфетой хорошей угостила и говорит: «Покажи мне деточка, где у вас тут кто-нибудь с именем Света похоронен».

Мне от этих ее слов почему-то страшно сделалось. Уж больно голос у нее холодный, механический какой-то. Будто это не она говорит, а кто-то другой изнутри вещает.

Убежала я и конфетку ту, дорогую, выбросила.

А на следующий день, перед последним паромом, зашла к Светлане в гости Аня попрощаться перед отъездом в город. Рассказала, что в институте теперь учится и что скоро у них сессия…

Я свидетельницей всему тому была, потому что частенько у Светланы гостевала, когда Юрий на дежурстве на судне или в рейсе бывал. Чай, помню, все вместе сели пить, с крыжовниковым вареньем… Потом Светлана, по просьбе Анны, фотографии ей свадебные показывала…

Дня через два после этой встречи Юрий из рейса вернулся. Света ему все новости поселковые рассказала, в том числе и о том, что Аня у них была и что учится она на археолога и что летом куда-то в Кара-Кумы в свою первую экспедицию собирается, и что Юрию просила привет передать – всенепременно.

Как-то напряженно, помню, сестренница все это об Анне говорила. А Юрий улыбнулся так по-доброму и говорит:

– Ну, меня же она в Кара-Кумы с собой не забирает. Да и моря там для нашего корабля нету. Ты лучше, жена, сготовь чего-нибудь по-быстрому. Я с утра ничего не ел.

И, прижав ее к себе, он ласково так по голове ее погладил, словно ребятенка несмышленого.

А еще дня через два обнаружилось, что одна из фотографий свадебных, где только Юрий и Светлана были, пропала. Как сквозь землю провалилась. Молодожены сначала на меня грешили. Потому что уж больно я часто эти фотографии разглядывала. Там Светлана с Юрием такие красивые, счастливые. В белом и черном. Пышном и строгом. Прямо картинка, да и только!

Потом они решили, что Анна на память забрала. Посмеялись еще между собой и они и подруженьки Светланы, местные – хорошо, мол, что Анька только фото увела, а не сам оригинал… На том все и успокоились.

А тут, через недельку еще, наверное, фотография вдруг обнаружилась. Причем в альбоме, где и все другие снимки хранились. Лежит себе на своем обычном месте, но… с изъяном. У Светланы с левой стороны груди аккуратненько так, сердечко вырезано. И дырочка этой формы на том месте зияет.

– Ну, чего ты ухмыляешься? – вновь переключилась Надежда на Кирилла. – Я же тебе ту фотокарточку показывала. Да ну его! – отмахнулась она. – Дальше-то вот что было.

Перепугалась Светлана. Понять ничего не может. И посоветоваться не с кем – Юрий в рейсе опять… Ну, кумушки-соседушки и посоветовали к бабке Варваре, ворожее местной, сходить. Та чирии, ячмени умела заговаривать. От надсады лечила. Голову править могла. Желающим девкам на бобах и картах гадала. Судьбу предсказывала. Говорят, и присушку-приворожку для любови счастливой могла сотворить, да и аборты тайные вроде тоже практиковала. Хотя грех на душу брать не буду – точно того не знаю.

Ну, ринулась Света к ней почти уже в сумерках. А та далеконько, в пади Щелка, жила.

В сенцах и на чердаке у нее вечно всякие травки да корешки сушились. От этого и запах в избе необычный такой, хороший, стоял.

Чуть не бегом к ней почти, в одном халатике, бежит. На ходу плащ, впопыхах на халат накинутый, запахивает. Под вечер-то на Байкале, в начале лета, прохладно еще. И только в Щелку ступила – навстречу ей свинья здоровенная. Под ноги прямо кидается, чуть ли не за ногу норовит ухватить, колодиной на пути ложится.

А тут, на счастье, как из-под земли, баба Варя появилась с корзиночкой своей неизменной, какими-то корешками наполненной.

– Ты, однако, девонька, ко мне спешишь? – спрашивает.

– Да, – задыхаясь от скорого шага и вдруг поднявшегося упругого встречного ветра, отвечает Светлана. – Да только вот чья-то свинья мне никак дороги не дает.

– А нет здесь никакой свиньи. Привиделось тебе. Или чурку за нее приняла? – улыбнулась баба Варя.

Смотрит Света – точно, чурка здоровенная поперек дороги лежит. И больше ни души на всей пустынной узкой улочке.