Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Непрочитанное письмо

Этого южного письма я ждал с нетерпеньем…

Почти ежедневно, приходя на главпочтамт, с легким замиранием сердца протягивал в полукруглое окошечко, вырезанное в толстом стекле, за которым сидела грузная женщина с печальными глазами, свой раскрытый студенческий билет. Билет пятикурсника, уже заканчивающего нынешней весной институт!

Почтарка бросала беглый взгляд на фамилию и начинала полными, «сарделечными» пальцами проворно перебирать корреспонденцию, поступившую в отдел «До востребования».

– Вам ничего нет, – обычно говорила она тихим голосом.

Это «ничего» длилось уже третью неделю, и я не понимал, почему Нина Александровна, Нина, молчит. Ведь она обещала написать сразу же, как только устроится в санатории… И после нашего такого нежного прощания ожидание скорого письма было естественным. Однако оно не приходило, и я терялся в догадках: «Почему?..» Более того, разузнав адрес санатория, в котором она остановилась, я через неделю разлуки написал ей прямо-таки переполненное любовью и нежностью письмо.

Писать о своих чувствах мне всегда было легче, чем о них говорить. К тому же я считал, что письма, где я бывал более раскован, чем в жизни, из-за своей природной стеснительности, которую всячески пытался скрыть, удаются мне больше, чем диалоги вживую. Может быть, оттого, что я обладал достаточно живым воображением и к своим двадцати трем годам слыл весьма начитанным молодым человеком. Да и любовный опыт черпал в основном из романов. Поскольку те незначительные, немногочисленные, кратковременные и почти не трогающие душу связи, в которых дух был вторичен, а физиология первична, – с их чисто житейскими неудобствами и порой весьма поспешными действиями, из-за отсутствия своей жилплощади, – по завершении оных, доставляли гораздо больше досады и неумело скрытого стыда, чем удовольствия и никак не соответствовали моим представлениям о любви. О которой я имел понятия, в основном, из одноименного трактата Стендаля, который я тогда не просто читал, а, можно сказать, внимательно изучал, пытаясь поживиться чужой мудростью в столь личностной сфере человеческих отношений, в которых любые советы не только бессмысленны, но и попросту бесполезны. Ибо человека нельзя научить любить. Каждый осваивает эту сложнейшую науку сам. Но тогда я этого еще не знал…

И свое второе письмо Нине Александровне, Нине (я все никак не мог привыкнуть называть такую шикарную, в моем представлении, женщину просто по имени), на ее информационную записку, полученную через день после отправки ей моего первого письма, о том, что «Долетела нормально». «Море теплое, погода прекрасная», «Все хорошо», – я начал атакующей фразой именно из трактата «О любви».

«Я пытаюсь дать себе отчет в этой страсти, всякое искреннее проявление которой носит печать прекрасного…». Мне так хотелось быть по-настоящему взрослым: все знающим, все испытавшим уже человеком… Может быть, именно поэтому я без зазрения совести и позаимствовал несколько фраз у Стендаля…

«А вдруг ее напугал мой безудержный напор? Это половодье чувств, которое «затопило» оба моих письма?», – размышлял я потом. «Но ведь она обещала писать! Обещала отвечать на каждое мое письмо, когда мы бесцельно бродили по городу накануне ее отъезда…»

Я вспомнил тот апрельский день…

С утра занепогодило. Я сидел на кухне, у широкого окна, за небольшим столиком. Пил крепкий чай с молоком и любовался весело и быстро кружащимися за окном снежинками, которые на скатах домов и асфальте мгновенно таяли. Отчего железо крыш влажно поблескивало, а серый, еще недавно пыльный, асфальт становился темным, будто скрывал в себе глубину. Было очень пасмурно. И нынешняя ранняя весна скорее напоминала минувшую позднюю осень. И так было хорошо в квартире одному (Все были на работе, а я заканчивал писать диплом): неторопливо пить свежий чай и думать о Нине! О том, что я ей должен позвонить в пять вечера, когда ее муж Эдуард, музыкант-саксофонист, уйдет на репетицию знаменитого в нашем городе ансамбля «Аборигены», созданного им при Дворце культуры «Современник» пять лет назад и неизменно пользующегося успехом у публики, заполняющей залы на нечастых их концертах. Известен был ансамбль и за пределами Сибири и даже гастролировал однажды, после победы на телевизионном конкурсе, по европейским городам, выступая и там с аншлагом, благодаря оригинальным «доморощенным» композициям и незатасканности песенных текстов, превращаемых в оные из стихов неплохих, и даже хороших, поэтов, часто тоже местных. Однако настоящей изюминкой ансамбля общепризнанно считалась виртуозная игра на саксофоне, любящего всевозможные импровизации Эдуарда Несынова, руководителя ВИА (вокально-инструментального ансамбля) «Аборигены» – кумира почти всех женщин нашего городка: от четырнадцати до тридцати лет. Может быть, потому, что Нине Александровне шел тридцать первый год, Эдуард Константинович, как чаще всего она называла его в разговорах, для нее кумиром уже не являлся…

– Я познакомилась с ним в консерватории, – поведала она месяца через два после нашего знакомства историю своего замужества. – Дурочкой тогда еще совсем была. Первый курс. Семнадцать лет. А он – пятикурсник! Руководитель ансамбля Новосибирского Академгородка! На контрабасе, аккордеоне играл просто фантастично! На танцах, когда с каким-то джаз-бандом работал – все девки его. Ну и я в том числе, конечно…

Как-то он меня остановил в длинном консерваторском коридоре и предложил под «аккомпанемент» доносящихся, из-за дверей аудиторий различных звуков: пения, игры инструментов, настройки рояля, – стать ни много ни мало певицей в его ансамбле. Я от счастья даже не знала, что и сказать. Онемела просто… А девчонки все мне тогда ох как завидовали… Такой веселый парень, такой музыкант! Все уши прожужжали о его таланте. И всегда при деньгах, что при скудной студенческой жизни тоже немаловажно. К тому же нежмотистый, широкий человек! Не красавец, конечно. Но ведь не все же одному человеку Бог дает. Да и не так это существенно при всех прочих достоинствах: красавец – не красавец…

А он как раз тогда подыскивал тембр голоса, чтоб как у Ларисы Долиной, и уверял, что у меня именно такой и что учиться мне в консерватории нечему. Голос он мне сам поставит.

Недолгие наши репетиции закончились однажды поздним вечером тем, что в какой-то плохо прибранной небольшой комнатке ДК, которую занимал ансамбль, меньше чем через месяц после начала знакомства с развешанными по разным углам блестящими концертными костюмами, с недопитой бутылкой вина на журнальном столике и пепельницы, с давнишними, намертво приросшими к ней окурками, чуть ли не на своих же нотных листах, на протертом в некоторых местах диване, он профессионально лишил меня невинности. А до этого, то есть до того, как он сказал: «Давай отдохнем немного», мы весь вечер разучивали его новую, очень хорошую, светлую песню о любви…

– А ты че не сказала, что девчонка? – удивленно и даже как-то неприязненно спросил он, когда все произошло. – Ну, ты даешь! – повернулся он ко мне спиной, застегивая штаны. – Диван вон вымазали, – обернулся он на красное пятно, расползшееся по затасканной обивке. – Юбочку-то хоть одерни, – сказал он уже от журнального столика, выливая в стакан остатки вина и аппетитно похрустывая сочным яблоком.

– А тебе восемнадцать-то есть? – спросил, с удовольствием выпив вино.

– Через три месяца будет.

– А-а-аа, – раздумчиво протянул он. – А родители у тебя чем занимаются?

– Они у меня профессора. Филологи. Преподают в Томском университете, – как на экзамене, отвечала я, чувствуя маяту на душе, а внизу живота – несильную ноющую боль.

– Профессорская дочка, значит, – закончил он вялый диалог и с сожалением посмотрел на пустую бутылку вина. – Во вторник, как обычно, в семь, приходи на репетицию. Извини, проводить на могу. Поработать еще надо. Вот – на такси, – щедро сунул он мне в руку несколько крупных купюр.

А через три месяца, на моем дне рождения, мне стало плохо и я окончательно поняла, что беременна.

Когда сказала об этом Эдуарду, он такую истерику закатил! Обозвал меня расчетливой, хитрой дрянью, решившей его подставить, сломать карьеру! Закончил он ультиматумом.

– В общем так. Ты втихую делаешь аборт. С кем надо, я договорюсь и оплачу это дело.

– Так, наверное, поздно уже, – пробовала я слабо возражать.

– Никогда не поздно все начать сначала, – отрезал он. – А как только все устаканится – мы поженимся. О’кэй?

Под конец своей речи он вроде бы сжалился надо мной. Наверное, у меня был совсем несчастный вид.

– Ну, не расстраивайся ты так, – дружески похлопал он меня по плечу. – У нас еще будет куча детей. Будь умницей, киса, слушайся своего папульку, – похлопал он меня уже по попе.

Как ни странно, он в самом деле потом женился на мне. А вот детей у меня своих ни от кого никогда уже больше не будет… А на нашей свадьбе я застала его целующимся за ворохом одежды в гардеробе кафе, где мы гуляли, со своей подругой, которую он, очевидно, собирался сделать новой звездой, потому что я, по его определению, «вышла в тираж».

Не закатывая истерики, я тихо и незаметно поднялась в банкетный зал к гостям, уже потерявшим «молодых» и жаждущих рявкнуть: «Горько!»… Что и было потом много раз за вечер проделано. Гости кричали: «Горько!» Мы целовались. Но что-то уже тогда сломалось во мне. Хотя был и относительно неплохой период в нашей жизни…

Сразу же после свадьбы мои родители подарили нам квартиру. И какое-то время мы жили вполне нормально. Но потом начались записи на ТВ, на городском и областном радио, гастроли. Ансамбль с новой солисткой, моей бывшей подругой, становился популярным. И в поисках лучшей жизни мы стали кочевать из города в город, ненадолго задерживаясь в каждом. Барнаул, Усть-Илимск, Братск, Ангарск… Условия жизни в каждом новом городе становились все лучше. Шумихи вокруг ансамбля было все больше, а композиции Эдуарда, на мой взгляд, становились все однообразнее, а тексты песен – все скуднее в их смысловом содержании…

Ровно в пять, совершенно одурев к тому времени от нудной дневной работы над дипломом, я позвонил Нине.

Не успел телефон пропищать дважды, как она взяла трубку.

– Алло, – услышал я ее спокойный, немного глуховатый, красивый голос.

– Это я.

– Узнала…

– Ты одна?

– Да… Есть какие-нибудь предложения?

– Давай погуляем, а то я сегодня целый день сижу дома и ощущаю в организме явный недостаток кислорода.

Некоторое время трубка молчала, а потом произнесла:

– Хорошо. Встречаемся через пятнадцать минут у последнего дома 207-го квартала. Идет?

– Идет, – ответил я и подождал, когда она положит трубку на рычаг. После чего положил и свою.

Когда я подошел к указанному месту, Нина Александровна была уже там, задумчиво разглядывая широкую пойму реки внизу и в некотором отдалении. Выглядела она, как всегда, изящно и просто. Длинный плащ, из-под которого были видны зеленые замшевые сапожки на высоком каблуке. Пояс плаща туго перехватывал стройную талию. Голова, несмотря на прохладу, была ни чем не покрыта. Волосы, слегка подкрученные внутрь, плавно, изящной волной спадали на спину и были чуть темнее светлого плаща.

Услышав шаги, она обернулась и, весело улыбнувшись, сказала:

– Опаздываете, сэр. Заставляете даму ждать. Нехорошо…

Ничего не говоря, я подошел и встал с ней рядом.

С высокого обрыва был виден изгиб реки, еще покрытой льдом, на белизне которого тысячами искринок играло предзакатное солнце. От земли пахло прелой листвой. И теперь ясно чувствовалось, что это все же не поздняя осень, а самая настоящая, хотя еще и не до конца уверенная в своих силах, весна.

– Представляешь, какая здесь давным-давно, быть может, миллионы лет назад, была могучая река. Ведь мы стоим на одном из ее прежних берегов. Судя по течению – на правом. А теперь Китой вон как от нас далеко…

Она немного помолчала, словно обдумывая сказанное, а потом глубоко вздохнула и, будто бы самой себе, призналась.

– Почему-то не люблю весну… Наверное, за ее беспардонную напористость, напоминающую мне характер некоторых не очень приятных мне людей… От этого и нынешний утренний снежок, которого уж нет, эти снежинки-камикадзе, летящие к теплой земле, где их ожидала неминучая гибель, мне ближе, чем вот эта парящая земля.

– Может быть, спустимся тогда к реке? Там еще лед.

– Пожалуй, не стоит. Боюсь испачкать сапоги.

Она опустила глаза вниз. Посмотрела на слегка заостренные носки. Туда-сюда повернула несколько раз стопу правой ноги, будто любуясь отличной выделкой замши, а потом предложила:

– Давай лучше пройдемся вдоль квартала – до парка. В своем дальнем конце он такой заброшенный, неухоженный, грустный, как пустырь моего детства. А потом можем сходить в кафе «Солнышко», там всегда так тихо, малолюдно, – выпить бутылочку вина за завтрашний отъезд. Если ты, конечно, не против и если у тебя есть деньги. – Не дав мне ответить, она продолжила: – Честно говоря, даже не верится, что завтра, через несколько часов полета, в это же время я буду уже в Сочи, попав из весны в лето… А ты любишь весну? – спросила она меня.

Мы шли вдоль обрыва по асфальтированной пешеходной дорожке, проложенной среди сосен, к парку, расположенному за Дворцом культуры «Современник», в котором сейчас и репетировал с ансамблем Нинин муж.

– Не знаю даже, – не совсем охотно отозвался я. – Как-то не задумывался об этом. Впрочем, от нынешней весны я ожидаю очень многого, – приободрился я.

– Чего, например? – с нескрываемым интересом повернула она ко мне голову.

– Ну, во-первых, уже через два месяца, даже меньше, в конце мая мне предстоит защита диплома. После чего я надеюсь стать самостоятельным человеком…

– А какая у тебя будет специальность? – перебила меня Нина.

– Биолог-охотовед.

– И ты должен будешь уехать куда-нибудь в таежные дебри?

– Совсем необязательно. Я могу работать в научно-исследовательском институте. Тема моего диплома: «Дыхательная функция крови северного морского котика», – не без гордости за столь мудреную тему ответил я.

– А ты что, бывал на Севере? Видел северных котиков?!

– Да. Я ходил полгода, собирая материал для диплома, со своим научным руководителем из Владивостокского научно-исследовательского института на судне по Тихому океану и разным морям: Японскому, Охотскому, Берингову. Был на Командорских островах, где распложено лежбище котиков. Это была моя преддипломная практика.

– Оказывается, за то время, что мы с тобой знакомы, я почти ничего не знаю о тебе, кроме того, что ты не ловелас, – задумчиво проговорила Нина.

Поймав мой вопросительный взгляд, она продолжила:

– Понимаешь, любой бабник, зная, что женщина в доме одна, под любым предлогом напросился бы к ней в гости. А ты – предложил мне погулять. Это и наивно, и искренне, и очень трогательно. Я уж и забыла о таких чудесных отношениях между мужчиной и женщиной. Да и на новогоднем вечере, где мы с тобой познакомились, ты вел себя весьма корректно, хотя я сама провоцировала тебя порой на более решительные действия. Я тогда подумала, что это просто от отсутствия соответствующего опыта. Ну, может быть, от природной порядочности, что бывает уже значительно реже. А теперь я начинаю верить, что ты на самом деле любишь меня.

Она остановилась и пристально взглянула на меня.

Еще какое-то время она внимательно смотрела мне в глаза, а потом, приблизившись вплотную, она положила руки на мои плечи, обвив ими шею и закрыв глаза.

Я постарался очень нежно приблизить Нинино лицо к своему, и мы поцеловались. Это был первый наш такой до перехвата дыхания поцелуй…

Тридцать первого декабря, заранее заказав столик в баре «Баргузин» ДК «Современник», мы явились туда веселой, но, в общем-то, малознакомой друг с другом компанией: за исключением некоторых моих приятелей, которых я знал давно и которые так же, как и я, учились в различных вузах областного центра, приехав на Новый год домой.

Рядом со мной с правой стороны сидела яркая и, можно даже сказать, красивая, хотя чувствовалась в ее внешности и одежде некая крикливость, недозрелость, какая-то студентка театрального училища, приглашенная в нашу компанию сестрой одного из моих приятелей, Светой. Предполагалось, что Алла (сама себя она называла Эллой) на сегодня будет моей пассией. Против чего я не имел никаких возражений.

Руководил застольем Стас – Станислав Кремлянский, потомок забытых шляхетских кровей, не знающий ни одного польского слова, однако произносящий свое полное имя с ударением не на третьем, а на втором слоге, превращая его тем самым в абсолютно польское.

– Ну, за старый год! – предложил он, подняв свою рюмку, наполненную коньяком. – Кавалеры ухаживают за дамами. Дамы – не обижают кавалеров! – добавил он и мы все дружно чокнулись кто рюмкой коньяка, кто бокалом вина. В отличие от других девушек, присутствующих за нашим столом, рассчитанным на десять человек, Алла пила коньяк.

Закуски были разнообразны и вкусны, и это было, очевидно, не только за нашим столиком, но и за другими, откуда слышались перестук вилок и веселый гвалт голосов, в который вплетались то веселый беззаботный смех, то дружный звон бокалов, то хлопки открываемых уже кое-где бутылок шампанского.

Часам к одиннадцати (а вечер в ДК начался в десять) мы, усилиями Стаса успели выпить еще за уходящие несчастья, за любовь, за будущее счастье и находились в том приподнятом настроении, когда все без исключения представляются добрыми и красивыми, а все проблемы – легко разрешимыми.

Из танцевального зала в открытые двери бара впорхнула приятная, заряжающая музыка.

– Потанцуем? – предложил я Алле.

– Всенепременно! – с готовностью отозвалась она, дожевывая бутерброд с красной икрой и вытирая губы бумажной салфеткой.

Когда мы поднимались по широкой мраморной лестнице в соседний, верхний, зал, оттуда теперь слышалось великолепное соло на саксофоне.

– Ой, не могу! – почти простонала Алла. – Он меня этим соло просто всю выпотрашивает, – ускорила она шаги, обогнав меня на две ступеньки. Отчего ее и без того длинные ноги стали для моего взора еще длиннее, а короткая замшевая юбочка – еще короче, почти перестав прикрывать до самого основания, верхнюю часть ее красивых стройных ног. И вид этих ног, доложу я вам, был весьма волнительный…

Под мерную, немного грустную мелодию в полумраке зала с кружащимися в нем по высокому потолку, стенам, лицам и спинам танцующих, крупными летучими «снежинками», мы танцевали медленное танго. А при воспоминании той заманчивой картины, представшей мне на лестнице во всей своей откровенной неприкрытости, с идеально ровным швом сзади, на капроне, спускавшемся тонкой стрелкой по бедру – до изящной щиколотки, я теснее прижимал свою партнершу к груди и чувствовал, что она совсем не против этого.

Танцующих пар было много. Все были заняты собой. И на нас никто не обращал внимания… Я поцеловал Аллу в щеку, и она не выразила никакого неудовольствия по поводу моих действий, как будто ничего вообще и не произошло. В некотором недоумении, с привкусом косметики на губах, я продолжал танец, вознамерившись поцеловать Аллу в губы, так сказать, «разбудить ее», потому что она по-прежнему продолжала двигаться с закрытыми глазами. К тому же яркая помада на ее губах была стерта салфеткой, когда мы устремились в танцзал. Я уже приблизил свое лицо к ее, но в эту самую минуту ансамбль прекратил игру.

– А-а-аа! – внезапно и весело вместе со многими поклонниками «Аборигенов» завопила Алла и, подняв руки вверх, захлопала в ладоши.

Руководитель ансамбля в элегантном черном костюме, белой рубахе с бабочкой в горошек и саксофоном в левой руке, подошел к краю невысокой полукруглой эстрады. Улыбаясь, он несколько раз поклонился публике, приложив свободную руку к груди, благодаря зал за такой горячий прием. А потом, подняв правую руку вверх – требуя тишины, хорошо поставленным бархатным голосом с напором бросил в зал:

– Дорогие друзья, всю ночь вместе с вами – ансамбль «Аборигены!» Но, – он снова поднял руку вверх, пытаясь перекрыть радостные возгласы и беря в руку микрофон, – мы тоже люди. А до Нового года остается двадцать пять минут. У нас, как и у всех вас, заказан столик. И, разумеется, мы хотим проводить старый год, в котором нам осталось быть меньше получаса. И если за пять минут, как поется в известной новогодней песенке: «можно сделать очень много», то за пятью пять – тем более. Так что не теряйте времени зря. Веселитесь, влюбляйтесь, признавайтесь любимым в своих чувствах! В этом мы ваши союзники. – Он широким жестом, обернувшись к ансамблю, провел рукой, и все они разом перегнулись в глубоком поклоне. – В половине первого, уже в новом году, мы вновь приглашаем вас в этот чудесный зал, – снова повернулся он лицом к публике, – где будем работать для вас с небольшими перерывами до трех часов ночи. До скорой встречи, дорогие друзья! – мажорно закончил он.

– Я хочу взять у него автограф, – проговорила Алла, отделяясь от меня и стремительно направляясь к эстраде.

Руководителя ансамбля она настигла уже спустившимся с подмостков и почти рядом с тем местом, где стоял я. Однако из-за общего гула голосов покидающих зал людей я мог слышать только отдельные фразы и слова, причем только руководителя ансамбля, потому что он, по инерции напрягая голос, когда говорил без микрофона, был более слышен.

– …Запросто… А на чем?.. Ну, тогда я могу расписаться на вашем манжете или на груди, – указал он на достаточно смелое декольте атласной кофточки.

Алла что-то ответила ему.

– О, это оригинально! – засмеялся саксофонист и, нагнувшись, что-то сказал ей на ушко. После чего они рассмеялись уже вместе. Затем решительным шагом он направился к ближайшей четырехугольной мраморной колонне, возле которой, опершись о нее плечом, стояла белокурая, очень привлекательная женщина с грустным лицом, лениво потягивающая из высокого прозрачного, с синеватым оттенком стекла, стакана цветной коктейль с долькой апельсина висящего на его грани и слегка позвякивающими кусочками льда.

Она была не только привлекательна, а была красива спокойной, уже состоявшейся красотой, знающей себе цену.

Глядя на нее, я понял разницу между ее и Аллиным лицом. Лицо женщины было естественным, а потому гармоничным, а лицо Аллы было скопировано с лиц кумиров, то есть пущено на поток, что лишало его оригинальности. Проще говоря, оно было умело «нарисовано», или, еще точнее, сконструировано опытным мастером макияжа, по меркам нынешнего дня.

Незнакомка и саксофонист по боковой лестнице направились в верхний бар «Улыбка». А мы с Аллой ненароком замешкались на площадке перед дверью «Баргузина». Может быть, потому, что Элла смотрела вслед Эдуарду, а я – в спину его подруги. Посередине лестницы, будто почувствовав мой взгляд, дама неспешно обернулась (я заметил, что она все делает плавно и изящно: шагает, поворачивает голову…) и мимоходом взглянула на нас, уже направляющихся в свое «стойло».

– И что он в ней нашел?! – шагая в приоткрытую мною дверь, с нескрываемым раздражением проговорила Алла. И я почувствовал, что мои фривольные соображения касательно Аллы – Эллы на сегодняшнюю ночь, по-видимому, не осуществимы.

Подойдя к нашему столику, я тут же определил, что не ходившие танцевать кавалеры уже достигли некоторой «критической массы» влитого в себя алкоголя, требуя немедленно открыть шампанское!

– Да погодите вы, черти! – урезонивал их Стас. – Недолго уж осталось. Тем более что сейчас горячее подадут. А под бифштексик можно и еще по рюмочке коньяка пропустить. Ну а в двенадцать ровно – пробку в потолок!

– Шампанского в нумера! – дурашливо продолжали куражиться мои приятели Виталька Татаринов и Шурка Ежов, вызывая задорный смех у двух не знакомых мне милых девушек, представленных в начале вечера, и Светы, Шуркиной сестры, которая, по-моему, была давно влюблена в непутевого Станислава. – Цыган сюда! – восклицал Виталька. И… Иосифа Кобзона, – вторил ему Шурка. После чего все начинали дружно смеяться.

Через какое-то время в зале вдруг стало тихо. И вскоре в этой недолгой тишине послышались хлопки выскакиваемых из бутылок шампанского пробок! Причем особым шиком считалось отправить пробку в полет как можно выше. За всеми столиками в фужерах заискрилось, запенилось шампанское. За барной стойкой по радио прозвучали куранты, отбивая последние секунды уходящего года.

– Ну, с Новым годом! – провозгласил Стас. Все, улыбаясь, чокнулись друг с другом, и я с удовольствием вместе со всеми, находящимися в зале, выпил прохладный бокал полусладкого, играющего пузырьками воздуха, напитка Ростовского завода шампанских вин, где мне пришлось однажды почти две недели проработать грузчиком, зарабатывая денег на дорогу в Геленджик, куда я намеревался попасть к своему другу, причем поспеть мне хотелось к его дню рождения.

Смакуя шампанское, я вспомнил мокроватые, выложенные полусферой из неотесанного камня длинные подвалы Ростовского завода шампанских вид и грузных женщин-технологов в длинных черных, из толстой кожи, фартуках, грубых брезентовых верхонках – до локтей и с мелкой металлической сеткой на лицах, словно у фехтовальщиков, переворачивающих вручную, согласно технологии, каждую бутылку шампанского, некоторые из которых взрывались у них прямо в руках, обдавая их с ног до головы белой пеной… Вспомнил я и своих коллег-грузчиков, которые во время обеденного перерыва в столовой или расположившись прямо во дворе, на каких-то досках, что бывало гораздо чаще, доставали из холщовых сумок нехитрую домашнюю снедь: подвяленного карпа, соленый огурчик или шмат сала с черным хлебом и, морщась, будто от отравы, запивали все это великолепие полулитровыми пивными кружками шампанского, отчего бывали хмуры и раздражительны.

То ли это неблизкое воспоминание, то ли это прекрасное вино, но что-то взбодрило меня, и я тут же решил провести «разведку боем», сразу выяснив, пусть и «со значительными потерями», каковы мои шансы в отношении Аллы. Дело в том, что неопределенности я не терплю.

– Может быть, возьмем бутылочку вина, бутербродиков и спустимся в зимний сад? Там сейчас наверняка никого нет. К тому же темно, – многозначительно прибавил я.

– Возьми лучше вон ту недопитую бутылку коньяка, – сразу же подхватила Алла. – Бутербродов с икрой побольше. И зелени: петрушечки, перца, укропа.

Оценивая ее готовность уединиться со мной, я снова вспомнил ее красивые стройные длинные ноги в темных колготках. По-видимому, я был тоже, как и все, уже не слегка пьян.

В зимнем саду у меня возникло такое ощущение, что мы внутри аквариума, только без воды, за высокими стеклянными стенами которого лежали синеватые сугробы. Желтым светом в начале улицы светил одинокий горбатый фонарь с шапкой снега на нем. В его световом конусе лениво порхали редкие снежинки… А с этой стороны стекла было царство зеленых растений, журчала в импровизированном каскаде водопадов подсвеченная разными цветами изнутри, вода. И кресла вдоль этих окон-стен от пола до потолка были удобные, глубокие, мягкие – созерцательные.

Я поставил бутылку с коньяком и тарелку с бутербродами на мраморный выступ, отделяющий водную стихию и самый нижний водопадик, журчащий у наших ног от всего остального. Наполнил рюмки, которые захватила Алла, и мы молча выпили.

Поставив пустую рюмку на место и ощущая приятное тепло внутри, я какое-то время молча смотрел на самый верхний поток воды, скоро стекающий прямо по стене, отделанной необработанным природным камнем. Проследив путь воды почти до наших ног, а вернее – до мраморного бордюра, отделяющего нас от нее, и, невольно перекинув взгляд на ноги Аллы, я встал, подошел к ней, помог ей встать и, не говоря ни слова, поцеловал ее в губы, почувствовав в ответ готовность и податливость и ее губ. Второй поцелуй, вдогон за первым, был уже таким, как будто мы оба могли задохнуться, не прильни мы с спасательному дыханью друг друга.

– Давай еще немного выпьем, – предложила Алла, когда мы вновь уселись в свои кресла.

«Удивительное дело, но, в отличие от меня, она, похоже, совсем не пьянела. Может быть, она о чем-то постоянно, напряженно думает, – не позволяя себе расслабиться?..»

– Давай, – согласился я и стал разливать коньяк по рюмкам.

– Ой, извини, – воскликнула вдруг Алла, бросив взгляд на большие круглые часы с подсвеченным циферблатом, видимые на стене не достаточно освещенного холла через полукруглую арку «зимнего сада», – мне надо, – она на секунду замялась, – поправить волосы. Я ненадолго…

Птичкой из клетки выпорхнула Алла из-под арки в просторный гулкий холл, направляясь, по-видимому, к дамскому туалету, находящемуся за гардеробом, ниже по лестнице, в полуподвальном помещении.

Я не видел стремительно удаляющуюся спину Аллы, потому что сидел чуть сбоку от арки, ведущей в «зимний сад». Зато я слышал поспешный стук ее высоких каблуков, резко ударяющих по мраморным плитам совершенно пустого сейчас холла.

«Вот она пересекла его. Повернула направо, за гардероб, в длинный коридор, ведущий вдоль зала к «служебным помещениям ДК», находящимся сбоку от главной сцены. Здесь, на деревянном полу, стук каблуков стал много глуше. «А сейчас она свернет налево и снова громко зацокает каблуками, спускаясь вниз, в «дамскую комнату».

Однако этого не произошло, и глухой стук каблуков стал еще глуше, а потом и вовсе растворился вдали…

Минут пятнадцать я сидел один. Потом выпил уже наполненные свою и Аллину рюмки коньяка, закусил оставшимся бутербродом и с остатками коньяка в бутылке и пустой тарелкой поднялся в бар. Аллы там тоже не было. Минут через девять она появилась. И волосы у нее, надо признать, были в идеальном порядке. Впрочем, как и до того.

– Посмотри, шов ровный? – тихо спросила она Свету, разговаривающую о чем-то рядом с нашим столом с не знакомым мне парнем.

– Да. А где это ты была? Мы тебя уже тут потеряли, – громко заговорила Светлана.

– Потом расскажу, – улыбнулась в ответ Алла и села на свое прежнее место, рядом со мной.

– Извини, если заставила тебя ждать, – чуть виновато улыбнулась она. – Так получилось.

– Да ничего, – как можно беспечнее постарался ответить я, поняв в конечном счете, что это мне не удалось. И, уже давая волю раздражению, продолжил: – Чувствую, сударыня, для вас Новый год начался удачно. Во всяком случае, более удачно, чем для меня.

– Мы, кажется, были на «ты» еще совсем недавно, – весьма учтиво и холодно ответила мне Алла. И, обернувшись ко всем, с наполненной рюмкой коньяка предложила: – Давайте выпьем за то, чтобы все наши самые дерзкие мечты в этом году сбылись!..

Вновь заиграла музыка, и Алла пригласила Стаса танцевать.