Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Я читал ее с перерывами, наверное, больше часа, что-то объясняя ему и время от времени прекращая чтение в надежде на то, что он уже уснул.

В такие минуты, когда я тихонечко лежал на кровати, пока сынишка, тоже на какое-то время притихший, не произносил: «А что дальше?», – я видел в бело-молочном матовом шаре плафона (как бы в глубине его), висящего на тонком металлическом стержне над нашими кроватями под потолком, отраженный черный, сильно уменьшенный квадратик окна с синими песчинками звездочек в нем. И этот черный квадратик, немного размытый снизу светом прикроватной настенной лампы, был как дверца в иной, таинственный и неведомый нам мир…

Сынишка внимательно и как-то очень тихо прослушал повесть до конца. А когда я прочитал последнюю фразу: «Старику снились львы», он вдруг опять расплакался.

Логичней ему было бы заплакать, когда плакал Мальчик, жалея старика, у которого акулы сожрали его великолепную добычу… Но это было бы логичней с нашей, взрослой, точки зрения…

– Ну чего ты опять, Димыч?

– А зачем он ее убил? Такую красивую!..

Во время чтения он несколько раз просил меня прочесть еще раз изумительное описание рыбы, ее цветов, когда она вся за миг до своей гибели предстала перед Стариком, выпрыгнув из воды и еще раз пытаясь порвать леску.

– Ну, он же рыбак… К тому же бедный рыбак… – Я почувствовал беспомощность своих первых пришедших мне на ум объяснений, главным образом, из-за невозможности оправдания любого убийства.

Димка снова всхлипнул. И снова, как перед ужином, растер кулачками по щекам свои слезы.

«Какой-то день сегодня слезливый, – подумал я. – И природа плакала, и плачет мой малыш».

– Ну, успокойся… Это же только книжка. Выдумка. На самом деле никто никакую рыбу не убивал и старика никакого не было.

Я перегнулся через щель, разделяющую наши кровати, и поцеловал его в соленую щеку.

Казалось, он немного успокоился, но я видел, что он готов расплакаться вновь.

– Ну… Что еще?..

– Да ничего, папа. – Он повернулся на кровати лицом к стене и спиной ко мне. – Давай будем спать, – уже из-под одеяла глухо раздался его голос. И еще что-то… То ли: «Я не пущу», то ли: «Я не шучу!»

Я похлопал его через одеяло по плечу и, пожелав ему спокойной ночи, погасил свет.

Время приближалось к полуночи…

Немного повздыхав и поворочавшись в своей постели, он вскорости заснул. А я, подумав о быстротечности детского горя, еще долго лежал в темноте, глядя на выглядывающую из-за темной, пушистой и чем-то похожей на ежика ветви кедра, чистую и, казалось, влажную Луну и слушал, как струи вновь начавшегося, уже без грозы, тихого дождя плавно стекали по стеклу и мерно, с ленцой, шуршали по крыше.

Иероглиф темной сухой ветки рябины отчетливо отпечатался на призрачно-бледном умытом дождем диске Луны…

 
О чем он говорит?
О том, что скоро осень…
Иль – молодость ушла
И не вернется?..
 

Следующий день у меня, как, впрочем, и все предыдущие и последующие недели за две до отъезда, был заполнен всевозможными хлопотами, вперемежку с готовкой завтрака, обеда и ужина…

Конечно, если бы я был один, я, пожалуй, всего этого и не делал. Я имею в виду готовку. Так чего-нибудь перехватил, да и ладно. Но я был не один. И это меня больше всего тогда радовало…

Часам к десяти вечера, когда я уложил Димыча спать, а сам собирался упаковать еще кое-какие бумаги в комнате рядом со спальней, именуемой у нас «кабинетом», я обнаружил на картонной коробке с книгами, явно послужившей сынишке «столом», маленькую, чуть больше спичечного коробка, тоненькую «книжечку», неровно вырезанную из ученической тетради в клетку на бледно-оранжевой обложке которой косо, сверху вниз, было тщательно выведено два слова: «Я отомщу!» И чуть ниже: «1989 год. Лето. Д. Владимирович»

Я сел на пол и раскрыл эту «книжку».

Вот что я там прочел:

«Из икринки меч-рыбы вылупился малек. Через три года Она (пунктуацию автора, со всеми его ошибками, я сохранил. Ведь я не знаю, может быть когда он пишет Она о маленькой рыбешке с большой буквы – это имеет для него какой-то особый смысл) стала взрослой рыбой. Но свою мать ей увидеть так и не пишлось. Прошло еще 10 лет рыба была взрослая ей стало 13 лет чертово числа и тут рыба увидела тунца она стремительно бросилась на него и когда она схватила его она ощутила маленькую боль. Хотя она была меньше своей мамы она сразу поняла что это соперник она подумала что сначала надо вымотать его а потом проткнуть лодку это был старик. Он вышел в море снова в 13 число, рыба понеслась как ветер но что-то ей мешало но все больше к ней приходила мысль что ей мешало это черное пятно и рыба развернула на 180 гр. и прошыбла лодк Старик стал тонуть когда старик захибнулся появилась стая акул.

Прошло два дня мальчик ждал старика но старик не вернулся малчик решил что он утонул когда малчик вышел на берег он увидел кости старика».

Прочитав «рассказ», я почему-то подумал, что у старика Сантьяго в повести Хемингуэя мальчик – это настоящий друг, о котором всегда мечтал и сам писатель, который, в свою очередь, был как бы «мальчиком» для Мэлвила. А мой мальчик – просто мальчик. И он стал другом для огромной меч-рыбы, которую выловил в повести Хемингуэя старик. И чисто по-мальчишески он и воспринял этот жестокий мир, полагая, что должен ведь хоть кто-нибудь прийти на помощь тому, кто в беде. Поскольку зло, причиненное любому живому существу, должно быть, по его понятиям, тут же наказано.

Только вот, увы, злом зло не изживешь.

Зло можно победить только Добром.

И в этом-то огромный и почти необъяснимый парадокс.

Но как ему все это втолковать в его столь юном возрасте, когда эту простую истину не удалось в полной мере довести до понимания людей даже Великому Учителю, распятому за их же грехи на кресте.

Август, 1991 г.

На залитой добрым послеобеденным солнцем веранде дома, как бы погруженного со всеми его обитателями в сладчайшую дремоту, прекрасным августовским днем, когда в легком ветерке с широкого речного залива, в сторону которого была обращена веранда с высоким двускатным крыльцом, уже ощущается нечто осеннее, с трогательно-беззащитной грустью о чем-то уходящем в навсегда, в неизвестность, в запредельность земных дат и сроков, я, снова полулежа в кресле-качалке, читал. Только, на сей раз не своего любимого Николая Васильевича, как в прошлом году, когда мы тоже всей семьей, как и нынче, отдыхали на той же турбазе и даже – в том же «корпусе» (и тоже в августе), а какой-то норвежский детектив. Часто прерывая чтение, я размышлял то о литературе вообще, то о только что прочитанном, то вдруг о Мандельштаме, стараясь припомнить полностью его стихотворение, в котором были строки: «Месяц цезарей – август…» или о том, что XX век представляет собой картину страшной пестроты. И, с одной стороны, у многих еще по-прежнему нет веры в Бога, но, с другой стороны, и вера во всемогущество науки быстро кончилась… И что же осталось? Пестрая, до ряби в глазах, ярмарка, в которой одни расхваливают, а другие расхватывают предлагаемый им товар. И каждый отдельный человек все более становится безличен… Потому-то и появилась массовая литература. Времена Героев-личностей исторического масштаба миновали. И все человечество теперь как стриженый газон? Всевозможные эти «любовные романы», детективы, фантастика (Хотя еще Достоевский говорил, что самое фантастичное – это действительность) и прочая дребедень, которую через два часа после прочтения невозможно уже вспомнить в деталях. Остается лишь какой-то общий фон. Книга стала не учителем жизни, а товаром. Даже «лучшим товаром»: бестселлером. Оттого-то и появились умелые литературные ремесленники, способные такой товар изготовить. Все эти нортоны и чейзы… Впрочем, может быть, и такие ремесленники нужны? «Я не знал, что мне делать долгими, бессонными ночами, пока не появились романы Сименона», – вспомнились слова Хемингуэя… Но, с другой стороны, если судить по тиражам, то, пожалуй, величайшим бестселлером нашего времени можно считать книгу Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним», с ее уже почти пятидесятимиллионным тиражом. А ведь Спока, при всем моем уважении к нему, писателем не назовешь. Он доктор. А с другой стороны, пишут сейчас все: гинекологи, сексопатологи, пародисты, журналисты. Особенно «журналисты», которым кажется, что они хорошо наловчились тасовать слова в своих газетах.

Недаром же значительно больше половины всей бумаги, вырабатываемой в мире, идет на газеты. То есть на сиюминутные издания. От этого-то, наверное, и развивается поверхностность мышления, незаглубленность его, что XX век читает в основном только себя, не задумываясь о проблемах вечных… Впрочем, что тут мудрить. Действительно есть книги – товар. И есть книги – «Художественная проза!» Вот и вся разница. Одни пишут для того, чтобы заработать сейчас. Другие пишут, чтобы их читали и сейчас и потом… Впрочем, о других я ничего не знаю. Здесь все слишком сложно и индивидуально. Достоевский вообще считал неразрешимым такой вопрос: «Талант обладает человеком или человек – талантом?» И каждый талантливый человек использует для написания картины, книги ли лишь свой собственный опыт, свою систему мировоззрения. Самобытностью-то своей он и интересен. И чем более самобытен, тем более интересен, пожалуй… Но тут вопрос еще и в том: «Бывает ли Талант только добрым? Или он может быть и злым?..»

В тени веранды стало прохладно, и я перешел на крыльцо, все облитое янтарным солнцем.

Положив уже закрытую книгу на верхнюю ступеньку, где была тень от навеса, я сам уселся на широкие, прогретые ступени, расположенные ниже.

Откинувшись на локтях, подставив лицо солнцу, закрыв глаза и опираясь спиной как о спинку стула о верандную ступеньку, я наслаждался теплом и покоем… По-видимому, я даже слегка вздремнул…

Голос сына дотянулся до меня, казалось, откуда-то издалека…

Я открыл глаза и увидел, что он стоит босиком на траве рядом с крыльцом.

– Что ты сказал, Дима? – Я с трудом разлепил губы и веки. Так короток, но так глубок был сон, что я не сразу вернулся к действительности.

– Рыбу поймал… – показал он мне, немного приподняв двух плавающих в прозрачном полиэтиленовом пакете крупных ельчиков.

С прошлого года он довольно хорошо научился здесь ловить рыбу. И мы уже раза два жарили в большой глубокой сковородке изумительно вкусных ельцов.

– Ну, что застыл? Иди отдай «добычу» маме или бабе – почистить и подсолить. А если они отдыхают – не буди их. Почисти сам на причале и положи в чашку к остальной рыбе. А вечером, на ужин, все сразу и зажарим. Сможешь почистить?

– Смогу, – как-то вяло ответил он. – Подержи… Он передал мне прозрачный пакет. – Я нож возьму и удочку оставлю… Не буду больше сегодня ловить, надоело что-то…

С веранды мне было видно, как он, стоя по колено в воде у дощатого причала, что-то там делал с рыбой.

Вернулся он с пустым пакетом.

– У нас есть что-нибудь поесть? – спросил он.

– Есть, гороховый суп. Мой руки и садись за стол. Я сейчас тебе налью. Подогрею только чуть-чуть.

Он сел за стол на веранде. Потом развернулся к нему спиной и, уперев подбородок в ладони поставленных локтями на барьер веранды рук, смотрел на залив, пока я наливал ему в чашку суп, резал хлеб.

– Ешь. – Я тоже сел за стол. – Потом вместе чаю попьем.

Он повернулся к столу и с какой-то грустной безнадежностью сказал мне:

– Знаешь, папа, я отпустил рыб… Как ты думаешь, они выживут?..

– Конечно, выживут! – слишком бодро для искреннего ответа, но почти не притворяясь сказал я. – Ты же их недавно выловил… И держал в пакете в той же воде, что и в заливе…

– Понимаешь, они так смотрели на меня… – Он что-то еще хотел сказать, но только развел руками. – Ты видел, какие у них глаза?.. Большие…

Я вспомнил увеличенный водой, выпуклый, какой-то удивленный рыбий глаз.

– Ешь. А то суп совсем остынет.

– Что-то не хочется уже. Не обижайся, я лучше чаю с тобой попью.

Я вылил суп обратно в кастрюльку, и мы стали пить чай, заваренный со смородиновым листом, вприкуску с рафинадом и ванильными сухариками…

Лето подходило к концу…

И эта летняя грусть чего-то заканчивающегося была необъяснимо ощутима во всем.

Декабрь, 1991 г.

Дима пришел из школы раньше обычного. (Не было какого-то урока.)

Я включил плиту, чтобы разогреть борщ, которого жена, целыми днями пропадающая на работе, нам с вечера наварила на три обеда вперед, и стал убирать с кухонного стола, за которым я обычно работал, пока он был в школе, свои бумаги.

Кухня у нас – самое теплое и светлое место в квартире, потому там и думается и пишется хорошо.

Я унес в другую комнату, на обычные места, энциклопедический, философский и толковый словари (для чего-то они мне понадобились в тот день). Отнес и свои немногочисленные листочки в ящик стола. На подоконнике, рядом со столом, осталась только тоненькая книжка «Старик и море».

Пока я убирал на кухонном столе, Димыч переоделся (он всегда с удовольствием освобождался от школьной формы), вымыл руки и, усевшись за стол, ожидая, пока я нарежу хлеб и разолью по чашкам борщ, стал листать оставленную мной на кухне книжку Хемингуэя.

Иногда он задерживался на какой-нибудь странице…

После обеда, пока я убирал посуду, он снова взял ее и продолжил свое выборочное чтение.

«Опять ему снились львы, – сказал он с иронией, повернувшись ко мне лицом.

Я в это время уже мыл посуду у него за спиной.

– В этом-то и загвоздка, Димыч, – обернулся я к нему. – Почему старику снятся львы? Может быть, он в молодости бывал в Африке и охотился там на них? Ведь в книжке ничего не сказано о молодом Сантьяго, кроме того, что он был силен и победил как-то раз не менее сильного соперника-негра, с которым они чуть ли не сутки боролись руками.

– Ему и перед рыбалкой, когда он поймал рыбу, тоже снились львы…

– Да?! А я этого как-то не заметил, – искренне удивился я. – И был уверен, что львы в книге упоминались только однажды, в самом ее конце.

– …Я бы хотел поймать такую щуку! – сказал Димыч, когда я уже закончил мыть посуду и заворачивал кран с горячей водой.

– Но в книжке ведь описана не щука.

– Я знаю.

– А такую рыбу, как в книжке, ты бы хотел поймать?

– Нет. Она бы меня утянула… Я ее сейчас нарисую. – И он, отложив книгу в сторону и вытащив из своего портфеля несколько листков бумаги, стал рисовать.

– А интересно все же, когда эта рыба жила? – словно сам с собой, рассуждал он, продолжая рисовать. – И сколько она наживок утащила? И сколько она рыбаков погубила?..

– А тебе не жалко было бы выловить такую рыбу, какую выловил старик?

– Жалко, – довольно неохотно ответил он. – Да к тому же она бы меня все равно утянула… Вот она у меня как акул протыкает, – сказал он, показывая мне рисунок, на котором огромная меч-рыба своим очень длинным зазубренным носом-мечом проткнула, как протыкает шампур для шашлыка кусочки мяса, сразу нескольких извивающихся акул.

Димка теперь был более чем на два года старше того, который расплакался тогда во время грозы – среди общего раскардаша тюков и картонных ящиков, покидаемого нами дома; этих непременных атрибутов всякого переезда – и на четыре месяца старше того, который выпустил пойманных им рыб обратно в залив. А в его возрасте, когда время движется значительно медленнее, чем у взрослого человека, – это огромный срок.

И день был нынче не высокий, длинный – летний (пусть даже и плаксивый, как в тот раз), а низкий – зимний. Середина самой короткой в году пятидневки – 22 декабря. И, как по заказу, еще с 18 декабря, вместе с первым днем победы сумерек над светом, нагрянул откуда-то и изрядный морозец, который любую влагу почти мгновенно превращал в прозрачный чистый лед или узорное кружево на стекле…

Потом понадобится очень много тепла для того, чтобы снова превратить этот лед в живую воду…

* * *

Быстро смеркалось.

Последние слабые проблески дня стремительно таяли в окружающей его печальной темноте. А может, просто уходили куда-то?..

Я шел по ярко освещенному вечернему городу домой, и мне не было грустно, как обычно бывает от ранних, почти послеобеденных, сумерек, потому что я знал маленький секрет этих дней, которого не ведали они.

Он состоял в том, что это было уже последнее, почти истерическое наступление Тьмы на Свет – 24 декабря. И завтра – должно было начаться ее медленное отступление перед ним.

Если, конечно, ничего не произойдет такого, что может помешать естественному ходу вещей…

И был день…

И был вечер…

И настало утро…

И только ночь, казалось, провалилась, словно в щель, неизвестно куда. В Неведомое. Со всей своей чернотой. Одиночеством любого человека – маленького и большого – и печалью снов об утраченном или еще не свершившемся…

Новый день делал по земле свои первые утренние шаги. Но шаг его стал на одну минуту Света больше…

Туман

Часы показывали восемь утра. Однако свет в окно едва сочился, будто было еще очень рано…

Я поднялся с постели. Босиком по прохладным крашеным доскам пола подошел к окну, выходящему на Байкал, и увидел… точнее будет сказать – не увидел почти ничего, ибо к стеклу, с его обратной стороны, некий веселый шутник «приклеил» ночью едва проницаемую для света кальку.

Очертания ближайших деревьев и бани возле них едва угадывались за плотной белой пеленой.

В одних трусах я вышел из комнаты, прошел через северную, нетеплую поэтому, веранду и ступил на южное широкое крыльцо, ощущая ступнями ног тепло уже прогретых досок. Постояв немного на их приятной ласкающей гладкости, я сошел с крыльца, погрузившись, словно в облако, в туман, который у земли был плотнее, из-за чего я не видел даже своих ног ниже щиколотки, ощущая ими влажную мягкость травы.

Вдыхая полной грудью приятную прохладу, я немного походил по шелковистой траве, обильно смоченной росой. Отойдя недалеко от крыльца, уловил запах сена от едва различимой копешки, поставленной вчера на небольшой круглой поляне перед домом моими деревенскими знакомыми, которым я разрешил выкосить свой «незасоренный грядками» дачный участок…

Почти невидимое солнце распаренно желтело с восточной стороны. Лучи его увязали в ватной белизне, кое-где в разрывах которой была видна котловина Байкала и степенно отдыхающий на его невидимой водной глади туман, больше похожий на горы легких летних облаков, решивших на какое-то время «прилечь» в этом удобном месте. Вершины гор, распадки – также были укрыты туманом, словно невесомым пуховым одеялом.

Мне вдруг захотелось разбежаться и рухнуть со своей горушки, как в перину, в эту белую многометровую мягкость… Однако разбежаться и воспарить мешали два существенных обстоятельства: почти нулевая видимость и здравый смысл.

– Ух, хорошо-то как! – шумно выдохнул я полной грудью, поворачивая свои стопы к скрытому за туманом дому. «Вчера еще нещадно жарило, а сегодня – такая благодать!». И вдруг мне припомнилось, что я когда-то, может быть, очень давно, испытал уже нечто подобное. Такой же вот тихий внутренний восторг от этой чистой, теплой белизны. Словно Господь Бог только что «загрунтовал» для работы свой «холст», на котором еще ничего нет, но на котором непременно вскорости проявятся определенные черты…

«Когда же это было? И – где? И было ли это на самом деле вообще? Такой же вот плотный туман и состояние покоя и какой-то удивительной наполненности этим миром и радость от предчувствия того, что сейчас неизбежно произойдет что-то очень хорошее…

В тебя легко, как вздох, проникает, пропитывая все твое существо, непредвиденное счастье, которое боишься расплескать и которое рождается порою лишь от осознания того, что ты живешь и видишь этот дивный мир, достойный восхищения, пока в него не вмешивается рука человека…»

Вернувшись в дом, я вновь остановился у окна…

* * *

– …А пошли лучше на Молдавию, – говорит мне Наталья, красивая, стройная, белокурая девушка с прекрасной кожей, отливающей золотистым загаром.

Она стоит босиком, в шелковом легком халате, у открытой балконной двери.

– Мы же собирались на привоз? – отвечаю я.

– Какой теперь уже привоз… Время почти девять. Проспали мы с тобой, Игорь, привоз. Туда надо часам к шести утра идти, чтобы все самое свежее взять… Завтра сходим. Я хочу сварить настоящий украинский борщ, какого ты у себя в Сибири даже в самом наилучшем ресторане не отведаешь. Но для этого нужно, чтобы и «бурак» (именно так она произносила это слово) был особенный и фасоль, и свининка, само собой, чтоб наисвежайшая… Сейчас позавтракаем и пойдем на Молдавию. Вина там купим, поскольку вечером нам предстоит идти в гости. Моим подруженькам ух как не терпится на тебя поглядеть! Судачат: «Привезла, дескать, Наташка, жениха из холодных краев и никому не показывает. Небось урод какой-нибудь…»

Она весело рассмеялась и озорно посмотрела на меня, словно измеряя критическим взором мой отнюдь не большой рост. Причем особенно это было заметно, когда мы были рядом, если даже Наталья была без каблуков… Ну, что поделаешь – мне всегда нравились высокие блондинки.

– …А в самом деле, ты вовсе не урод, а даже наоборот… Широк в плечах и хорошо сложен. – Она вновь рассмеялась, теперь уже нечаянной своей рифме, а потом деловым тоном скомандовала: – Руки мыть и – завтракать. Ты – чай, кофе?

– Кофе.

– А я – компот… Сегодня, слава богу, похоже, не так жарит, как вчера, – снова выглянула она в приоткрытую балконную дверь.

По чистым, нешумным улицам Могилева-Подольского мы неспешно спускаемся к Днестру. Мне приятно идти под руку с такой видной, привлекательной во всех отношениях девушкой, сменившей свой коротенький с огнедышащими драконами домашний халат на цветастую длинную «цыганскую» юбку (к сожалению, скрывшую ее стройные ноги) и легкую, просвечивающую белую кофточку без рукавов.

Невидимый пушок еще больше золотит видимую часть ног и руки. Встречные почти через одного, а может быть, и чаще, приветливо здороваются с ней. Ее сверстницы, улыбнувшись, проходят дальше, а дородные тетки, знающие Наталью, наверное, еще с младенчества, останавливаются и с добродушной улыбкой, беззастенчиво разглядывая меня, спрашивают: «Жених?»

– Не знаю еще, – улыбается она в ответ и как-то по особому, одновременно с неизвестно откуда вдруг взявшейся грустинкой и озорством смотрит на меня, будто именно я и должен дать ответ на заданный вопрос. Однако в глубине души ответа на него я пока тоже не знаю, несмотря на всю кажущуюся его очевидность…

– Ой, смотри, какой над Днестром туман! – восклицает Наталья. – Как парное молоко…

Какое-то время мы стоим на высоком берегу, немного в стороне от переходного – висячего, моста, – соединяющего противоположные берега реки, на одном из которых Украина, на другом – Молдавия – две республики единого государства, – и любуемся белым-пребелым туманом, неподвижно застыв над невидимой водой.

«Мост дружбы» удерживается над рекой двумя мощными металлическими канатами. Он слегка колышется под нами, словно мы плывем на лодке, покачиваясь на несильной зыби.

– «Идущие по волнам», – говорю я Наталье, и она улыбается.

С противоположного – молдавского, берега, из села Атаки, – где нашла свой последний приют приятельница Пушкина Горчакова, который бывал в этих местах во времена своей «южной ссылки», когда писал «Цыган», – доносятся методичные и мелодичные удары молотов и молотков, ударяющих по разогретому металлу…

– Это цыгане. Как правило, старики, – поясняет Наташа происхождение этих чистых, чудных звуков. – В большинстве своем они хорошие кузнецы… Наверное, подковы для коней куют. Можно купить у них одну, на счастье…

– А просто счастье купить у них нельзя?

– Вряд ли… Ведь счастье не имеет цены… К тому же счастье – это лишь предчувствие чудес… Хотя за небольшую плату тебе его цыганки мигом нагадают…

Мы, не сговариваясь, останавливаемся на середине моста, на самой близкой, провисшей к воде, его части, прислушиваемся, словно боясь спугнуть, к летящим над рекою то отдаленным, а то совсем близким гулким звукам…

Снизу, от реки, сочится влажная прохлада, а сверху – наши лица, плечи, спины, руки согревает ласковое тепло уже довольно высоко поднявшегося солнца.

– Так и хочется расправить руки и прыгнуть в эту пушистую невесомость, – зачарованно, негромко говорит Наташа. – Может, вместе прыгнем? – берет она меня за руку.

Мы стоим у невысоких деревянных перил моста, прикрепленных снизу к более тонким канатам, и завороженно смотрим вниз, продолжая прислушиваться к разноголосице весело соревнующихся между собой звуков. Удар по наковальне – не такой вязкий и более звонкий, более веселый.

– В Атаках кроме молдаван живет много цыган… – словно на незаданный мною вопрос отвечает Наталья. И я чувствую, что в ней проснулся гид.

Это у нее профессиональное. Она уже несколько лет после окончания киевского университета, в совершенстве зная два европейских языка, возит из Могилева – и не только из него – туристические группы по всей стране… По необъятью империи, именуемой СССР – Союз Советских Социалистических Республик.

Ныне этого Союза больше нет…

Познакомились мы в Питере, где я провел три года, учась в аспирантуре Зоологического института.

Обычно после работы, а иногда и среди дня, если вдруг случалась тоска по солнцу, а научные трактаты, микроскоп, коллеги, с которыми мы сидели под самой крышей института, начинали раздражать, я устраивал себе «променад». От Стрелки Васильевского острова, через Неву, перейдя ее по Дворцовскому мосту, доходил до Эрмитажа и, обогнув его, выходил на Дворцовую площадь… Какое-то время стоял у Александрийского столба, размышляя о жизни вообще и о своей – в частности. О своей работе, о том – правильный ли я выбрал для себя путь? Хватит ли мне сил и терпения посвятить жизнь науке?..

Размышлять посреди площади, скучая по сибирским рекам, тайге, ее небольшим городам, лучше всего было вечером, когда площадь была пуста…

На сей раз у Александрийского столба, с грустным ангелом, стоящим на его вершине, я очутился днем и был совершенно поражен, однако, не его величием, а нездешней, неуловимой, неяркой какой-то, пастельно-акварельной красотой девушки-гида, уверенно рассказывающей о чем-то разноцветной группе людей, отдаленно похожих в своем внимательном молчании на осеннюю стаю птиц, не мигая взирающих на вожака… К этой «стае», вопреки здравому смыслу, будто загипнотизированный, пристал и я, совершенно забыв о новом «архиважном» задании своего шефа, над которым я не без интереса размышлял по дороге… Увы, в этот миг меня стали занимать совершенно иные вещи. Например, как бы это так измудриться не стать простым прохожим для этой дивной незнакомки. А еще лучше – познакомиться с ней как-то неординарно, эффектно, чтобы она сразу обратила на меня внимание…

Увы, ничего стоящего, ничего феерического мне на ум не приходило. Более того, я чувствовал, что начинаю утрачивать способность соображать и меня хватает лишь на то, чтобы продолжать пассивно двигаться «на обочине» ее группы, тайком любуясь ею.

Более-менее собрать себя мне удалось, когда мы уже подошли к ступеням Эрмитажа и гид снова заговорила, вставив в свои обзорные слова цитату из известной бардовской песни: «Там без питья и хлеба, забытые в веках, Атланты держат небо на каменных руках…»

Я, как и все, перевел взгляд на изваяния могучих титанов, на их печально склоненные головы, на их напряженные на обнаженных торсах, руках и ногах мышцы, и мне стало жаль героев, дерзнувших выступить против богов и в наказание за это вынужденных держать на своих плечах небесный свод. Наверное, им, как и всем нам, хотелось бы просто тепла и уюта. А здесь, несмотря на начало лета, было прохладно, ветрено, мокро. И держать им приходилось не насыщенный яркой синью южный небосвод своей родины Греции, а выцветшее бледное северное небо.

– А вы не из моей группы, – улыбнувшись, сказала мне гид, следуя вместе со мной за радостно спешащей к автобусу пестрой людской стайкой, за которой по инерции устремился и я.

– Да, сударыня, увы, я не из вашей свиты, хотя мечтал бы быть в ней, пусть даже пажом.

– На пажа вы, монсеньор, – приняла она мой вычурный тон, – совсем не похожи. Скорее – на странствующего рыцаря. Только без доспехов и меча. Вы ведь не петербуржец?

– Точно. А как вы догадались?

– По цвету кожи. У вас лицо свежее, как будто только что с мороза. Без зеленцы этой петербуржской.

Когда мы подошли к автобусу, то почти во всех его просторных окнах обращенной к нам стороны увидели любопытные лица, устремленные на нас.

– Извините, мне надо работать – выдать очередную порцию информации, но уже в другом месте… Я тут, как главнокомандующий на Бородинском сражении. Только руковожу не армией, а сборной группой: бухгалтеров и учителей из Кременчуга. А они народ дотошный. Все им надо растолковать, разложить по полочкам: где, что, как и почему?..

Я попытался представить нас со стороны, глазами тех, кто сейчас, даже не скрывая этого, наблюдал за нами, и подумал, что, наверное, несмотря на то что девушка немного выше меня, мы представляли неплохую пару. И, скорее всего, были похожи на давнишних приятелей, случайно встретившихся среди этого сумрачного, типичного для Питера, с мелким нудным дождичком, дня, непринужденно болтающих об уже, увы, неблизких, днях нашей солнечной юности.

– Не буду вас задерживать, но как «рыцарь» назначаю вам свидание или, если хотите, встречу в «Рыцарском зале». – Я кивнул головой в сторону Эрмитажа. – В шесть вас устроит?

– Лучше в восемь. До семи у нас мероприятия. А после ужина свободное время.

– Боюсь, что Эрмитаж будет уже закрыт…

– Тогда приходите в гостиницу «Советская». Мы там остановились. Я встречу вас в семь часов в холле. Поужинаем вместе. У нас на двадцатом этаже отличный ресторан. Есть и буфет, – видимо, заметив какие-то изменения в моем лице, добавила она. – А там и решим, что делать дальше. Тем более, сейчас пора белых ночей, и я в такое время совершенно не могу заснуть. И более того, даже начинаю верить в чудесные сказки… Ну, все – мне пора…

Она вошла в автобус, и дверь за ней с легким шипеньем затворилась.

Все три дня потом – вернее, три вечера, переходящие в ночь, пока Наталья была в Питере, мы встречались с ней и подолгу бродили по призрачному, почти нереальному городу, в котором на какое-то время исчезла ночь, а вместе с ней исчезла вдруг и холодная сырость и резковатый, как утверждающийся в своих правах подросток, ветерок с Финского залива. Стало тепло и даже чуть душновато от высокой влажности.

Бесцельно бродя по городу и устав от долгой прогулки, мы заходили в первое попавшее кафе – выпить вина и отдохнуть.

В полуподвальчике на улице Гоголя, где всегда готовили только одно блюдо: мясо с овощами, нам нравилось то, что порция была большая, мясо сочное и в кафе бывало многолюдно… И, наоборот, кафе «Сонеты» привлекало своей малолюдной сонливостью и тем, что официанты, даже если ты заказал только чашечку кофе, не предлагали тебе взять чего-нибудь еще и не торопили с расчетом, даже когда кофе был выпит и мы оба задумчиво смотрели в окно на анемичную бледную ночь, перебрасываясь иногда отдельными фразами, такими несущественными для посторонних, но такими важными для нас. И наговориться до конца у нас никак не получалось, словно мы встретились с этой непредсказуемой девушкой после тысячелетней разлуки…