Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Улыбка бога

Храм в этом небольшом и некогда благополучном поселке у Байкала еще только строился. Однако в нижнем, уже готовом, пределе, службы велись. И я был рад тому что, проводя лето здесь, на даче, могу посещать теперь воскресные литургии. Тем более что от моей калитки в заборе, огораживающем участок, до дверей храма было не более ста шагов.

Храм возводился уже шестой год. Силами малыми: в три-четыре человека основных работников. Из коих постоянным был только кузнец Георгий (гораздый, как говорят, на все руки) из поселка Листвянка. Поселок этот раскинулся по нескольким падям на другом берегу Байкала, километрах в десяти от нашего – Порта Байкал. Рукопожатие у Георгия было настолько крепким, что порою, когда он по рассеянности особенно сильно, не замечая, впрочем, этого, сжимал твою ладонь, создавалось впечатление, что ты ненароком сунул ее в капкан, на котором тут же сомкнулись дуги.

Наблюдая иногда за работающим Георгием, складывалось впечатление, что он умеет делать все на свете. Может срезать тракторной лопатой часть склона. А затем, на нем же, прилаженной к трактору стрелой, поднять наверх бревна. Занимался он и сваркой арматуры. Штукатурил стены. Мог и плитку класть и кирпичную кладку вести. Нижний предел храма был, кстати, кирпичный, верхний строился из бревен. Одним словом, казалось, мог Георгий делать все, в чем была на строительстве надобность в данный момент. Он один мог заменить, пожалуй, с десяток людей с их узкими профессиями. Хотя вряд ли и десять человек могли бы заменить этого молчаливого, невысокого, крепкого, с седой бородой и головой, мужчину.

Обычно ближе к лету к Георгию правда присоединялось два-три новых добровольца – трудника. Но больше сезона редко кто из них выдерживал. Слишком уж безразмерен и тяжел был труд.

Но и при такой малости людей, занятых на строительстве храма, объем проделанных работ был просто ошеломляющим. Явно, что без помощи Божией тут не обходилось. И особенно это было заметно, когда я в начале лета приезжал на дачу, пробыв зиму в городе.

Поднявшись на первый взлобок нашей крутой горы и любуясь оттуда в основном разноцветными крышами дачных строений, разбросанных по падям, я поднимался потом, чуть отдохнув, еще выше. И уже видел вырастающий мне навстречу храм, стоящий почти на самой вершине горы. И каждый раз искренне дивился тому, как много было сделано на строительстве его за время моего отсутствия.

Не скажу, что храм рос, как на дрожжах, но строился он все же быстро. А главное – добротно и красиво. В обычной же жизни строители о красоте, похоже, даже не задумываются, совсем не беря ее в расчет. А ведь это так важно – красота. Без нее человеку жить тягостно. Не для сереньких спальных стандартных микрорайонов создан он со своею бессмертной душой…

Прихожан в храме на воскресной литургии бывало обычно немного.

Местные мужики сюда почти не наведывались ни по воскресеньям, ни в прочие дни. Их влекли другие радости. Рыбалка да дешевая, часто паленая, водка, поставляемая с оптовых рынков Иркутска в местные магазины.

Впрочем, осуждать их за это я не берусь, по той простой причине, что, когда рушится и, кажется, почти исчезает твое государство, казавшееся таким могучим и незыблемым, рушится привычный уклад жизни, неизбежно разрушается что-то и в самом человеке, душе его. Особенно, если душа эта не очень стойкая, и не нашла себе причала.

Вот и в этом, как я уже говорил, некогда благополучном поселке, в прежние времена всегда, как бы особнячком стояли две особенно уважаемые категории людей: железнодорожники и речники. Сами себя речники, впрочем, не без основания на то, называли моряками. Ибо Байкал – это, конечно же, не озеро, а, несомненно, океан. И уже теперь. А не в отдаленном будущем, прогнозируемом для него учеными, через миллионы лет.

Между этими стержневыми «привилегированными кастами» людей с их семьями, существовала даже некая негласная, но постоянная конкуренция во всем, касающемся даже мелочей.

Так, например, если в магазине «Водник» появлялось, редкостное по тем временам, в середине прошлого века, болгарское вино «Бисер», то на следующий день, уже стараниями железнодорожных снабженцев, оно появлялось и в их магазине, расположенном недалеко от станции. И так было не только в мелочах, но и в привычках повседневной жизни.

Железнодорожники гордились тем, что в столовой вокзала повариха готовила лучше, чем в гостинице речников. И еда там была поэтому вкуснее. Зато в детском саду речников дети меньше болели, чем в детском саду железнодорожников. Фельдшерица там работала более опытная, с многолетним стажем. А это вам «не молоденькая пищуха, только что выпорхнувшая из медучилища». К тому же у речников был свой собственный клуб, красующийся на взгорке. С большими окнами на Байкал. С кинозалом и библиотекой!..

На что у железнодорожников был, впрочем, свой козырь, побить который, казалось, ничем нельзя. Это необычайной красоты Кругобайкальская железная дорога. С ее многочисленными, выложенными природным камнем, тоннелями и подпорными стенками, с изящными виадуками. Порою казалось, что все это не было построено руками людей, а было бережно вживлено в окружающую природу, в красоту байкальских гор самим Творцом. Участок этот, в восемьдесят километров, от истока Ангары до станции Култук был построен в начале двадцатого века, еще до войны России с Японией 1904–1905 годов. И строили его не только жители Российской империи, но и сербы, итальянцы, в то время славящиеся своим искусством камнетесов.

И первый, сокрушительный, удар судьбы испытали на себе как раз местные железнодорожники.

В 1956 году первая из каскада, которых потом будет аж четыре, гидроэлектростанций – Иркутская ГЭС, перегородила гордую, вольную Ангару…

Стране, народу, партии, как писали тогда газеты, нужна была дешевая электроэнергия. Нужна она была для того, чтобы варить «крылатый металл» – алюминий!

Народу, впрочем, как и всегда, от благ, рисуемых речами первых, вторых и так далее лиц государства и области, ничего не отломилось.

Не совсем ясно, кого раньше обогащала эта дешевая электроэнергия, производимая Иркутской ГЭС, но зато точно известно, что ныне она обогащает так называемых «алюминиевых королей». Новоиспеченных в 90-е годы прошлого века российских миллиардеров. Так называемых олигархов, сумевших «законным путем» украсть у народа, у государства все то, что дает быструю и баснословную прибыль.

Впрочем, я намеревался говорить не о ворюгах-олигархах, а о железнодорожниках, которым плотина, перегородившая вольное течение быстрой и многоводной реки, нанесла непоправимый ущерб. Поскольку, из-за поднявшегося уровня воды, Ангара, подпертая плотиной, затопила все низины, превратившись, если обозревать ее с высоты птичьего полета, из голубой, прямой, стремительной водной артерии в некий раздувшийся, словно от плохого пищеварения, кишечник. Затопила она и почти семьдесят километров железнодорожного полотна, проложенного в свое время от Иркутска до Порта Байкал по левому берегу реки. Сквозное движение на восток, а если с востока, то и на запад, на этом участке дороги было прервано. А из Иркутска до Слюдянки через горы был заранее в срочном порядке проложен более прямой путь с двумя уже весьма обычными стандартными тоннелями. Красоты, одним словом, поубавилось, но кого это тогда волновало – красота возводимых сооружений, когда планов освоения Сибири было громадье.

Кругобайкальская же железная дорога превратилась в некий никуда не ведущий аппендикс. От Слюдянки, с востока, до Порта Байкал, с ее самыми восхитительными километрами.

Часть железнодорожников, лишившись работы в обжитом месте, в основном молодежь и холостежь, отправились искать доли на других участках необъятной Восточно-Сибирской магистрали. Иные, особенно люди, обремененные хозяйством, семьями, домами, пересилив профессиональную гордость, перешли работать «с железки» к речникам. Кто-то ушел на пенсию…

Одним словом, как обычно, простой народ был предоставлен самому себе. Или, как это сказано в книге Ильфа и Петрова «Золотой теленок»: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Ведь жизнь и судьба отдельного человека, с его разрушенным укладом жизни, почти никогда не вписывается в грандиозные планы по переустройству жизни любых государств и империй.

Железнодорожный детский сад был вскоре закрыт. А магазин железнодорожников уже не мог конкурировать с магазином водников. И, как-то стремительно ветшая, приносил все меньше и меньше выручки, тоже балансируя на грани закрытия. Да и по всему восьмидесятикилометровому «аппендиксу» дороги дела обстояли не лучше. Хирели и ветшали дома, построенные с неким даже изыском еще в царские времена. А штат работников таких уютных и красивых прежде станций и полустанков, где всегда можно было переждать ночь усталому путнику, неумолимо сокращался до минимума. И нередки стали в некоторых деревушках на этом пути оставленные, а, по сути, брошенные избы, с заколоченными крест-накрест досками окнами. Дошло до того, что второй путь на этом участке бывшего Транссиба разобрали за ненадобностью, оставив однопутку…

Водники же пока процветали.

По-прежнему, гоняли по Байкалу огромные плоты леса. Против чего постоянно и надоедливо выступали ученые, которых, впрочем, власть придержащие (как это бывает во все времена) не слушали, делая вид, что не слышат. Перспективных планов громадье заслоняло им все, в том числе и заботу этих самых ученых об экологическом благополучии Байкала. Страна строила коммунизм! «Светлое будущее всего человечества!», как мажорно писали в то время газеты. А в 70-х годах, когда, уже и последнему дуралею стало ясно, что построить это самое «Светлое будущее» никогда не удастся, был предпринят еще один отвлекающий народные массы маневр – решено было (видимо, вместо коммунизма) построить БАМ. Байкало-Амурскую железнодорожную магистраль, «стройку века!», проходящую значительно севернее Транссиба.

Речники, прекратив к тому времени транспортировку бревен в плотах, стали «возить груза на север Байкала», для строящейся железнодорожной магистрали. Тем более что с транспортировкой леса по озеру в плотах ученые оказались правы. И выяснилось наконец, что возить его в железнодорожных составах, хоть и немного дороже, но зато значительно безопаснее и, главное, полезнее для экологической безопасности такого редкостного озера, как Байкал. Ведь не один огромный плот разбило его неистовыми штормами за многие годы транспортировки леса по воде. И сколько теперь кубических километров леса – топляков, из этих плотов, догнивает в его водах и лежит на дне, одному только Богу известно…

Однако и речников вскоре не минула злая участь.

Грянула так называемая горбачевская перестройка! Вначале очень многими воспринятая как глоток свежего воздуха в застойной атмосфере страны. На деле же оказавшаяся просто сквозняком и словесным поносом. Скрепы империи в это время трещали основательно, не выдерживая, кое-где, мощи центростремительных сил. И на просторах бывшего СССР – некогда единого государства, занимающего одну шестую часть планеты, образовалось более десятка самостоятельных государств. А в самой России началась «чума», именуемая «приватизацией», точно определенной в народе как «прихватизация». Ловкачи от власти, бывшие и вновь образовавшиеся, быстро и за бесценок прибрали к рукам то, что прежде именовалось «народным достоянием» и являлось государственной собственностью. Стремительно разбогатев, новые капиталисты – «хозяева жизни», кроме миллионов и миллиардов, приобретенных ими на разграблении страны, приобрели еще и хроническое косоглазие. Поскольку грабя Россию на дела российские и ее народ, никакого внимания, конечно же, не обращали. И не видели, да и не хотели, скорее всего, видеть того, что происходило в стране. И, как брошенный на произвол судьбы «Шоковой терапией» Гайдара народ пытался в этих немыслимых условиях, когда даже имея работу люди годами не получали зарплату, выжить. Когда старушки-пенсионерки, я тому свидетель, в складчину, на свои немерянные тысячи покупали литр молока на двоих или троих, боясь только одного, что из-за ежедневной жуткой инфляции их пенсионные тысячи к вечеру превратятся в рубли. И завтра на них уже ничего не удастся купить, поскольку цены не просто скакали, они будто взбесились окончательно, устремляясь все выше и выше.

Новоиспеченные же олигархи, как я уже сказал, приобрели хроническое косоглазие еще и из-за того, что постоянно косили на Запад, который был им и указ, и вожделенный рай. Где они со временем, наворовав здесь, в России, или, как они говорили «в этой стране», еще больше, смогут наконец-то обосноваться, со всеми своими домочадцами и капиталами. И где наконец-то отдохнут и от «этой страны» и от «этого народа».

Речники, поддавшись речам сладкоголосых разрушителей державы, тоже поначалу поверили в то, что смогут зажить самостоятельно и припеваючи, притом. Для чего приватизировали свое предприятие. Поимели акции, кто сколько смог. Решив про себя, что будут теперь возить по Байкалу не груза, а богатых иностранных туристов. «А что, чисто и денежно!» – думали многие речники.

Несколько больших судов – бывших буксировщиков плотов: «Александр Невский», «Дмитрий Донской» – были срочно переделаны в «круизные лайнеры», со всем возможным для такого дела комфортом. И, конечно же, переименованы в разные там «Империи» и прочее завлекающие звучные названия…

Однако богатеи из Европы и Америки со своими долларами и евро отчего-то не спешили совершать «комфортабельные круизы по Байкалу». А построить капитализм, как прежде строили коммунизм, большинству людей тоже отчего-то не удавалось. Переделанные же, окрашенные в белый цвет суда (а как же иначе – «Синее море, белый пароход») стояли летом, в основном у причальной стенки, постепенно ржавея. Где стоят эти суда зимой, я не знаю. Во-первых, потому, что почти не бываю зимой в Порту – дров надо много, чтобы в доме держать тепло. А, во-вторых, потому что Байкал зимой покрывается льдом, порою и метровой толщины. А такой лед, как скорлупку яйца, может раздавить корпус любого судна.

Туристическая эйфория у речников быстро схлынула. Единичные акции простыми работниками были вскоре проданы и пропиты. А новые хозяева порта и судоверфи стали урезать до минимума штаты, оставляя для работы только самых послушных и безропотных, ничего не требующих для себя и своих семей, кроме денег на прокорм. Ибо новым хозяевам, и так было по всей стране, нужны были не работники, умеющие отстаивать свои права, им нужны были бессловесные рабы.

Оставшиеся немногочисленные работники порта приступили вскоре к резке на металлолом оставшихся судов. Металл за бесценок продавался в Китай. Когда почти все корабли были превращены в металлолом, приступили к резке портовых кранов, так украшавших пространство порта своей ажурной конструкцией, похожей на фоне неба на изящных, танцующих брачный танец журавлей.

И опять местные жители в большинстве своем остались ни при чем и не с чем. Брошенные, как и вся страна, на произвол судьбы. Ни нормальной работы, ни нормальных перспектив впереди. Котят учили плавать новым способом, скинув их с корабля современности в бушующее море.

И «котята» кто тонул, переходя в мир иной, не выдержав этого душевного раздрызга – разрыва между существом и существованием человека, от непонимания того, что происходит со страной. Кто прибегнул к традиционному российскому лекарству – водке и попросту спился, превратившись очень быстро в некое подобие человека. Не спившиеся же и не окочурившиеся еще, не имея работы, приобщились к единственному средству, спасающему от нищеты – рыбалке. Браконьеря (то есть, уже ничего не жалея, не загадывая на будущее, выгребая сетями из Байкала все подряд) и продавая рыбу оптом и в розницу. Благо что спрос на омулей и хариусов, особенно горячего и холодного копчения (отчего почти в каждом дворе появились коптильни), был постоянный. Кое-кто, более предприимчивый и двужильный, ибо доставлять ежедневно продукты из города, да еще каждый раз озадачиваясь тем, попадешь ли на паром, особенно летом, когда машин очень много, открыли свои магазинчики. Как говорится, жизнь постепенно устаканивалась…

Но вот к вере, в храм, пришли за эти дикие годы, увы, немногие. Не веря уже никому и ничему. Да еще и не приступив даже к прополке в душе своей сорняков многолетней атеистической советской пропаганды, десятилетиями пытавшейся свести православие в России на нет.

Вот и на сей раз в церкви было вместе с батюшкой, алтарником, хором из трех женщин, не более двадцати человек. Слева в притворе в преобладающем большинстве стояли женщины. В основном, местные жительницы – пенсионерки. Мужей многих из них сгубила водка. И глядя на этих изработавшихся, измочаленных жизнью женщин, со строгими печальными лицами, вспоминалось отчего-то стихотворение поэта, имя которого я забыл: «У кого нога кривая. У кого болит живот. Только лошадь ломовая, всех прекраснее живет…» и еще строка из стихотворения Шемшученко: «Мы все вспоминаем о Боге, когда никому не нужны…» и запомнившееся четверостишие из Анатолия Змиевского: «Бог обойдется и без нас, как без планетной свиты – Солнце, а мы без Бога ни на час и ни на миг не обойдемся».

Справа в притворе стояли мужчины. Из дачников – я один. Два – три новых трудника, да староста храма Сергей Карандин.

Ваня, старший сын старосты, которому было лет четырнадцать, уже служил алтарником, помогая молодому, чрезвычайно серьезному батюшке, отцу Николаю. Коего, несмотря на его густую черную, красиво подстриженную бороду, хотелось назвать не батюшкой, а сынком.

Дочь Сергея Карандина, Вероника, младше Вани, наверное, года на два, пела в церковном хоре. Руководила им аккуратная старушка, приезжающая из Иркутска вместе с батюшкой, поскольку жилье отцу Николаю, по его же просьбе, было решено построить уже после завершения строительства храма, чтобы не отвлекать от дел более важных и без того малые силы строителей.

Младшая дочь Сергея, Люда, была калекой с рождения. У нее не двигались ноги. Да и руки с телом слушались ее не очень-то. Она, опрятно одетая, в белой чистой косыночке, из-под которой на спину спадала русая коса, сидела в инвалидном кресле-каталке, за спинкой которого стоял ее отец. Высокий, симпатичный, с добрым лицом и мягкой светлой бородкой человек. Время от времени он то поправлял дочери ноги, ставя их на специальную подножку, то чуть приподнимал или опускал спинку кресла, стараясь создать более удобное для долгого сидения положение. Ноги Людмилы, когда Сергей, наклоняясь, поправлял их, напоминали мне ноги кукол-марионеток, набитые опилками или ватой, так они были безжизненны и беспомощны.

Глядя на эту несчастную девочку, я всегда испытывал к ней острое чувство жалости. И частенько эта острая жалость возвращала меня в детство…

Вспоминалось, например, что обычно в ноябре, перед началом зимы, мы с отцом, из нашего поселка под Ангарском ездили на городской рынок торговать мясом заколотого бычка или борова. Причем очень часто, узнав о готовящемся забое (отец не мог сам убивать, выращенных им животных и просил об этом своего приятеля-бурята, живущего в соседнем бараке), мы с моей младшей сестрой, движимые чувством жалости к обреченной на смерть скотине, тайно от родителей выгоняли ее из стайки, в надежде на то, что та куда-нибудь убежит. Но, как правило, попытки наши были тщетны, потому что животные вскоре, побродив по поселку, возвращались к загону, где им давали корм…

На рынке мне всегда очень нравилось. Там было много народа. Много небольших разноцветных деревянных киосков, со стеклянными, разделенными множеством перегородок витринами. В киосках этих торговали всякой всячиной, в том числе и конфетами с пряниками. В толпе народа беспрепятственно сновали и воры-«щипачи». Все знали, что это воры. Но их никто не трогал и не останавливал, даже редкие милиционеры, возникающие иногда среди базарной толчеи. И только время от времени где-нибудь в гуще народа вдруг раздавался истошный крик какой-нибудь деревенской бабы, уже расторговавшейся и готовой укатить рейсовым автобусом в свою деревню, но вознамерившейся перед отъездом купить подарки всем своим домочадцам: «Караул! Ограбили! Люди добрые, что же это деется?! Воруют среди бела дня!» Вдогон истошному крику раздавалась трель милицейского свистка. И возле потерпевшей оказывался один или два милиционера, начинавшие расспрашивать ее. Где она держала деньги? Сколько их было? Что собиралась купить? Где хранила выручку? После беглого опроса на месте, ее уводили в милицию – писать заявление о краже…

Впрочем, воров почти никогда (во всяком случае, я такого не припомню) поймать с поличным не удавалось. Они к тому времени уже успевали раствориться в толпе. Через какое-то время, появляясь вновь и отличаясь ото всех, прежде всего, по одежде, по независимой, высокомерной даже, манере говорить со всеми, в том числе и с милиционерами, как бы выражая этим свою особость, неуязвимость и презрительное отношение ко всем и всему. Они были одеты в добротные, распахнутые на все пуговицы габардиновые пальто. Из-под пальто были видны двубортные бостоновые костюмы в полоску, светлые рубашки, в расстегнутом отложном вороте которых почти обязательно виднелось несколько сине-белых полос тельняшки. Брюки костюма обычно заправлялись в до блеска начищенные хромовые сапоги. Кепка восьмиклинка, из того же материала, что и костюм, дополняла наряд. С какой-то вальяжной ленцой, будто бы даже брезгливо, пробуя у торговок семечки или кедровые орехи, эти щеголи, блестя, почти обязательной золотой фиксой, демонстративно то и дело поглядывали на циферблаты наручных часов, большую редкость по тем послевоенным временам, и, как бы нехотя, прислушивались к шуму создаваемому обворованной бабой.

Время от времени, к ворам подбегали мальчишки-«шестерки», приблизительно моего, в десять – одиннадцать лет, возраста. Отличались они от моих сверстников и меня постоянно бегающими глазами, нагловатой напористостью, если с кем-то возникал спор, невероятной шустростью, когда они могли мгновенно раствориться в толпе, да еще пергаментной кожей, такой же, как у их покровителей, по-видимому, ставшей таковой от питья чифира.

Одеты «шестерки» были так себе. Не богаче меня. И больше походили на попрошаек, давящих на жалость или голодных, драчливых воробьев. Подбегая к ворам и что-то быстро говоря им на ухо, для чего им приходилось тянуться вверх, поднимаясь на цыпочки, они попутно прикуривали от их папирос свои чинарики, подобранные где-нибудь с асфальта рыночной площади.

«Шестерки» мне не нравились. В основном из-за их нахальных рож, особенно когда они задирали кого-то на рынке кучей, бывало даже, и человека много старше их. Да еще – из-за их пустых, ничего не выражающих глаз. А вот воры, и особенно их одеяние, или, как они сами называли: «Прикид», нравились очень. Тем более, как сообщили мне наши поселковые сорванцы, у каждого из них за голенищем сапога должна была быть финка с красивой наборной ручкой.

Я мечтал, что, когда вырасту, обязательно куплю себе такой же вот бостоновый костюм в полоску, серое габардиновое пальто в елочку, тельняшку, шелковую рубашку с отложным воротником, наручные часы. И, само собой разумеется, за голенище сапога засуну финку. А золотую коронку на зуб ставить не буду – дорого. Хотя из золотинок от конфет мы с дворовыми ребятами себе такие фиксы на зуб делали.

И если воры, в основном своей кажущейся независимостью ото всех и вся, вызывали у меня скрытое восхищение, крикливые торговки нахваливающие свой товар, отторжение, то еще одна категория постоянных обитателей рынка вызывала острую жалость. Это были калеки-фронтовики.

Многие из них попрошайничали. И я всегда, если у меня была хоть какая-то мелочь, подавал им, бросая монеты в жестяные банки из-под консервов, стоящие рядом с ними на асфальте. Иногда, так и не купив из-за этого сахарного петушка на палочке. (Деньги, на покупку подобных изысков после первой выручки мне выдавал отец.)

Столько лет прошло, а я до сих пор отчетливо помню одного морячка, с того рынка моего детства. Он всегда был в черном бушлате, не застегнутом только на самую верхнюю пуговицу. И в этом пространстве, чуть ниже открытой мощной шеи, был виден небольшой треугольничек всегда чистой тельняшки. Кроме того, несмотря уже на нешуточный морозец, он неизменно носил бескозырку, надвинутую почти до бровей, с развевающимися сзади его коротко остриженной головы лентами Черноморского флота.

Ног у него не было. И свой могучий торс, с широкой грудью, отчего-то напоминающей мне колокол, он ловко и быстро передвигал по базарной площади, лавируя среди ног прохожих, сидя на самодельной, сделанной из двух широких толстых досок, тележке с четырьмя небольшими подшипниками, служащими ей колесиками. Отталкиваясь от земли руками, а вернее, какими-то кожаными подушечками с деревянной ручкой, он время от времени покрикивал простуженным низким голосом: «Посторонись, народ! Эсминец прет!»

В очередной раз энергично оттолкнувшись, он устремлялся дальше. И, пока ноги людей снова не загораживали обзор, было видно, как слегка запорошивший асфальт, робкий снег весело взвихривает за его тележкой и его широкой спиной легкой поземкой.

Я ни разу не видел, чтобы он попрошайничал, как это делали другие фронтовики-калеки. Изредка только, подъезжая на своей «карете» к красномордому, здоровенному мужику в собачьей шубе, с неизменной папироской в углу губастого рта, торгующему «картинами» с русалками и лебедями на пруду, нарисованными яркими красками на обратной стороне клеенки, матросик весело, поправив бескозырку, говорил: «Угости «Беломором», браток!»

Торговец молча и, как мне казалось, неохотно, лез в карман рыжей, необъятной шубы. Доставал пачку папирос и протягивал ее матросу.

Тот вынимал из нее две штуки. Одну клал сверху за ухо. Вторую подкуривал от едва тлеющей папиросы торговца. С удовольствием делал затяжку, выдыхал курчавый белый дым и так же весело говорил: «Ну, бывай!»

Сильно оттолкнувшись от тверди земной, катил дальше. Наверное, так независимо мог катить барин на добротном рысаке, объезжая свои владения…

Слепой танкист, с обожженным, изуродованным шрамами лицом, на немецком трофейном аккордеоне в тонких шерстяных перчатках со срезанными сверху напальчниками (точно такие же были у кондукторши автобуса, на котором мы приезжали с отцом на рынок) играл какие-то очень красивые протяжные мелодии. Одну из них отец называл: «Сказки венского леса».

В консервной банке музыканта, с неотодранной этикеткой: «Кильки в томатном соусе», частенько можно было увидеть не только мелочь, но даже рубли, а иногда, и зеленые трешки.

И глядя на его страшное лицо с выкаченными безжизненными белками глаз, вместе с острой жалостью к нему в мое сердце проникало еще два чувства – страх (Не дай бог, стать таким. Ведь многие из нас, тогдашних, родившихся после войны мальчишек, жалели что не попали на войну, которую представляли себе в основном по героическим кинофильмам, в которых советские солдаты всегда лихо, бесстрашно и с неизменным успехом били каких-то уж совсем затюканных, фашистов.) и боязнь, что деньги у него могут стащить. Например, те же воры или их «шестерки». И слушая задумчивые наигрыши танкиста, мне поначалу все хотелось засунуть деньги, вытащив их из банки, в карман его шинели. И лишь некоторое время спустя я заметил, что это время от времени делает девочка лет шести. С очень бледным, болезненным лицом. В широком, явно с чужого плеча, болтающемся на ней, как на вешалке, демисезонным пальто сиреневого цвета.

Иногда, крепко выпив, танкист начинал буянить. Кому-то, невидимому нам, он, некрасиво брызжа слюной, кричал:

– Я из-за вас, паскуд, в танке горел! А вы меня угостить не желаете?! Суки тыловые!..

Девочка тянула его за руку. И он, поправив за спиной, прощально вякнувший аккордеон, покорно и осторожно шагал за ней. И его яростные слова доносились до толпы все тише и тише. И вскоре со своей молчаливой и печальной, чуть выше его пояса, спутницей, в сильно разношенных, хлябающих на ее тонких ногах ботинках, он покидал рыночную площадь. И его порывистые, казалось, будто острые, задышливые и уже негромкие слова, про Прохоровку, Курскую дугу теперь почти никто не слышал.

Возвращаясь к прилавку крытого рынка, к отцу, тоже фронтовику, правда, воевавшему на Востоке, с Японией, где война не была такая долгая, я спрашивал о том, что было непонятно.

– На Курской дуге, сынок, произошло знаменитое танковое сражение. Две могучие силы сошлись на Прохоровском поле. И русский дух одолел дух тевтонский. Страшная была битва. Переломная для всей войны, пожалуй. Сталинград да Прохоровка – два ада наяву для тех, кто там побывал… Ну что, все деньжонки, вижу, раздал, раз без петушка явился? – спрашивал чуть погодя отец, взвесив перед тем очередному покупателю мясца, как он говорил: «С походиком!» То есть сверх того веса, который заказывал очередной человек, не беря за это плату. – На вот тебе рубль! – доставал он из кармана старенького пиджака деньги. В бумажных купюрах в основном преобладали трешки, потому что килограмм мяса тогда стоил три рубля. – Иди купи себе, чего хочется. Пряников там, мороженого. И сдачу можешь себе оставить. Цыганам только не подавай, мимо них проходи. А то заговорят и все деньги выманят.

Часа за три – четыре распродав все, мы с отцом, теперь уже налегке, положив окровавленный мешок из-под мяса в его солдатский рюкзак, возвращались домой, предварительно купив в каком-нибудь ларьке конфет и пряников для мамы и моей младшей сестры Шуры. И чекушку водки – для отца.

Дома, источая аппетитный аромат, обычно грелась на еще неостывшей печи большая сковорода с поджаренным заранее мясом с луком и картошкой. Да еще рядом с боком печи погуживал на табурете с изогнутой трубой, вставленной в специальное отверстие в кладке печи, сверкающий самовар!..

А еще, глядя в церкви на эту девочку-калеку, мне на память приходило и иное. Отчего я испытывал порою жуткий стыд и горькое раскаяние, вспоминая все те же пятидесятые годы двадцатого века, годы моего еще такого раннего детства.

Мы жили тогда, как я уже говорил, в поселке, именуемом отчего-то Четвертым. В нем, кроме бараков, был еще красивый, с белыми деревянными колоннами клуб, столовая рядом с ним, несколько магазинов и добротная бревенчатая начальная школа. Учился я тогда в классе, наверное, третьем, а может, и четвертом, выпускном уже, значит, для начальной школы. И один год, помню, училась в нашем классе Клещевникова Света, приехавшая в поселок с родителями (отец офицер, мать официантка) откуда-то с Юга, кажется, из Харькова. Света была некрасивая, с жиденькими волосами неопределенного цвета, заплетенными в две тоненькие косицы. Глаза у нее были выпуклые, словно стремящиеся выйти из орбит, да еще с изрядной косиной. И кроме всего прочего, Света на своих тоненьких ногах, как у той девочки с рынка, сопровождавшей слепого танкиста, носила ортопедическую обувь с толстыми (разной высоты) и, как казалось со стороны, очень тяжелыми подошвами…